Текст книги "Федор Апраксин. С чистой совестью"

Автор книги: Иван Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Федор Апраксин, пока суть да дело, наведался в Приказ воинских морских дел. Как раз застал там своего начальника и старшего товарища. Генерал-адмирал Головин запросто обнял тезку.

– Замотался я, Федор Матвеич, – с одышкой, с трудом переводя дыхание, пожаловался начальник Приказа морского флота, Посольского, Ямского, Монетного двора, Оружейной, Золотой и Серебряной палат, – не знаешь, куда с утра голову приложить. Государю во всех делах помочь надобно, а ты сам знаешь, ворюги всюду водятся, норовят урвать у державы.

Выслушав Апраксина, вздохнул, проговорил с сожалением:

– А я-то с той поры, как на «Крепости» побывал, в море и не хаживал. А нет-нет да и похочется на волнах ветра свежего прихлебнуть. – Генерал-адмирал понизил голос: – В нынешнюю кампанию отправлюсь с государем в Архангельский, там на корабликах море-то попытаю.

– В моих прошлых вотчинах побываешь, Федор Лексеич, кланяйся там архиерею, в дружбе с ним состоял.

– Непременно. Я чуть не позабыл. Поедем-ка нынче в Сухареву башню! Проведаем диковинку знатную государеву – школу Навигацкую. Тебе тоже надобно видеть, где нынче куют российских кумандиров флотских да штюрманов…

Вечером опять сошлись три брата Апраксиных. Старшие братья помалкивали, слушали Андрея. Больше года не были они в родных местах, все их интересовало.

– Нынче третье Рождество по-иному отмечаем, знатно, весельем прилюдным, с гульбой. По случаю виктории Шереметевой опять же празднество.

– Знамо, – перебил, насмешливо улыбаясь, Петр, – под Нарвой-то он задницу шведам показал без боя, а теперь оправдался. Данилыч к нему поскакал, государь пожаловал его фельдмаршалом и Андреем Первозванным.

– То след, – добродушно порадовался за приятеля Федор, – Борис Петрович основательный воевода, без поспешности, но своего не упустит. А пошто, Андрейка, на площади Красной скоморохи на подмостках кривляются?

– Государь повелел киянтер сподобить для увеселения народу, по иноземному обычаю. На Москве с каждым годом иноземцев прибавляется, осмелели, наглеть починают.

Разговор свернул в сторону после реплики Федора:

– Государь-то к ним благоволит.

Андрей криво усмехнулся:

– Доверчив он, будто дитя малое. Сам-то все в отъезде, а его зазноба на Кукуе шашни бесстыдно водит. Пол-Москвы об этом толкует, а Петру Алексеичу невдомек…

Разговор Петра с адмиралтейцем получился обстоятельным. Начали с кораблей. Первым делом Петр спросил о «Предистинации».

– Малость застопорилось, Петр Лексеич. – Апраксин видел, что царь нахмурился. – Плотников, искусных в отделке, нынче в Воронеже нет, которые были, померли от болезней, иные хворают. Не каждому на твоем корабле доверить работу мочно. Федосейка два месяца хворал, а без него ни один гвоздик на корабле не забьют.

– Сие правда твоя. Что на «Старом Орле»?

Петр дотошно допытывался о каждом корабле, как о своем детище, интересовался делами в Азове, Таганроге.

– С матросами и особо офицерами на кораблях в Азовском флоте худо, государь. Иные корабли в море отправить немочно, экипажа нет.

– Ведаю про то, – нервно оборвал Петр. – Отбери преображенцев сотню-другую из бывалых, которые в Москве, обучай в Воронеже. А по весне у тебя заберу Крюйса, Памбурга.

– Ей-ей, государь, – взмолился Апраксин, – в море-то кто поведет кораблики?

– Пришлю тебе офицеров, сам поведешь. Мню, нынче султан в море утвердится. А мне эти люди потребны. Сам ведь баил про Нюхчу? То-то, в кампанию туда двинемся.

– Великое дело замыслил, государь.

– Слава Богу, уразумел. На Воронеже спустишь на воду те кораблики, что я указал. Еще поимей в виду, адмиралтеец, вскоре на Северном море почнешь заботиться. Чаю, тебе братец похвалился?

– Есть малость, Петр Лексеич, мы друг дружке доверяем.

– Так ты не откладывай, точи блоки, юнферсы, канаты для такелажа плети. Указ тебе будет.

Разъезжались Апраксины в разные стороны: Петр на север, Федор на юг. Следом в Новгород пошел царский указ: «1702 год января в 22 день. В.Г. указал по своему В.Г. имянному указу во оборону и на отпор против свейских войск на Ладожское озеро сделать военных 6 кораблей по 18 пушек на корабль из новгородского приказу, которым быть в полку ближнего окольничего и воеводы Петра Матвеевича Апраксина с товарищи и делать те корабли на реке Сяси, которая впала в Ладожское озеро от Ладоги в 30 верстах, у дела тех кораблей быть из Великого Новгорода Ивану Юрьеву сыну Татищеву».

Весна 1702 года выдалась, как никогда, полноводной. Строго следуя указу Петра, адмиралтеец в сердцах чертыхался Игнатьеву:

– Тако государь-то повелит, а по делу другое выходит. Надобно бы все кораблики со стапелей на воду сбрасывать. Когда еще такая вода прибудет?

– Решайся, Федор Матвеич, – советовал помощник, – другого случая может не быть.

– Тебе-то легко языком, а мне по шее влетит…

Другого случая и в самом деле не будет. Несколько кораблей останутся на суше доживать свой век на киль-блоках, так и не коснувшись воды…

На свой страх и риск решил адмиралтеец перевести «Предистинацию» и «Черепаху» из речки Воронеж к устью, где она впадает в Дон. В последние годы Воронеж обмелел, и корабли едва не ложились на борт, если не ставить подборки с бортов.

Прибыли два полка охраны верфей от набегов татар, но в Москве почему-то указали им рубеж обороны чуть ли не под Харьковом. Опять поступил по своему разумению, разместил полки поблизости от верфей. О всех событиях донес царю, который с полками был где-то на пути к Архангельскому. «На Воронеже милостию Божией все благополучно и вода была превеликая, какой давно не бывало, и кораблей выведено на устье 11, да еще ведут 2 корабля, «Божие предвидение», трудов твоих государевых, да «Черепаха» строения Осипа Ная. Только безмерно жалею, что сей весны не отпустил в Азов, зело Государь времени и воды жаль. Еще милости твоей доношу: по указу твоему велено быть полкам для охранения Украины и стоять им велено в Рыбном, а по моему размышлению пристойнее им стоять в близости от Воронежа, чтоб верстах 10, или как воля твоя для охранения флота, дабы злодей мусульманин какой хитрости не учинил».

Провожали в Архангельский Крюйса и Памбурга, те недоумевали. «Для какой цели?» Апраксин, шутя, успокаивал офицеров:

– Там не Воронеж, государь вам скучать не даст, шпагами баловаться времени не будет.

Вчерашние морские забияки хохотали, не подозревая, что одному из них судьба уготовила смерть от шпаги в тех местах.

По указу царя Апраксин отправил на Белое море сотню матросов и сам схватился за голову. Настало время самому плыть с кораблями к Азову, а экипажей кот наплакал.

«Умилосердись, государь, – слезно просил, – прикажи нанять матроз, ей-ей смертная нужда, и русские в расходе у города Архангельского 120 человек, в Азов послано 150 человек, умерло человек с 150.

Об офицерах и писать не смею, сотвори Государь милость, ей-ей нужда».

Покидая устье, наказывал помощнику:

– Гляди особо, Петро, за «Предистинацией». Скляеву штоб отказа в работных людях не было.

Прощаясь с добрым пособником и товарищем, не знал, что видится с ним в последний раз.

В Черкассах отряд Апраксина встречал капитан Бергман, тот докладывал:

– Все исполнено, как ты указал, господин адмиралтеец. На стражу отрядили один корабль, другой на смену держу. Остальные без матросов, и канониров нет вовсе. В Таганрог доставляем припасы, исправляем суда, что в зиму пообветшали.

– Чинишь-то где, в Азове?

– Более негде, тут все под рукой.

– Там как дела?

– Все в порядке, токмо воевода Ловчиков занемог, свалился, вторую неделю дома лежит. Управляемся без него.

В Азове первым делом Апраксин поехал к больному дяде. Старик лежал в постели, виновато улыбался, шелестел:

– Удар меня свалил, Феденька. Невмочь ни рукой правой, ни ноженькой шевельнуть. Нынче-то ножка отходит помаленьку.

– Не тормошись, Степан Богданович, отлеживайся, я нынче здесь останусь до осени, разберемся.

В тот же день с помощниками осмотрел крепость, проверил орудия, запасы пороха. Бергману велел готовить галеру:

– В Таганрог завтра пойдем.

Но утром со стороны азовского гирла раздались три пушечных выстрела, спустя час прискакал казак сторожевой заставы:

– Так что два турка пришли с моря, сказывают, товары привезли. Досмотрели те суда, по две пушки на них, более зелья не видать.

«Доброе начало, – размышлял Апраксин, – стало быть, султан о торге заботится». Распорядился Бергману:

– Отправь к устью толкового капитана на яхте, пускай турецких гостей проводит к Азову.

Оказалось, турецкие суда привел грек, капитан Стоматия, привез разные товары, пряности торговать. С Апраксиным греческий капитан откровенничал:

– Нам торговать с вашим краем выгодно, мы всегда рады. Только хан крымский противится, подбивает Муртозу-пашу в Керчи не пускать нас с товарами.

– Торг должен к выгоде вам быть и нашим купцам, – выслушав грека, ответил Апраксин, – любо, ежели обе стороны выгодой располагают. – А сам размышлял: «Сей миг невозможно упускать. Через торговлю мир с турками укрепим. Наши гости купеческие выгоду обретут, державе на пользу».

Не отлагая, Апраксин снарядил два корабля с товарами. Командира «Благого начала» капитана Лоби наставлял:

– Ты – первый наш торговый человек к туркам идешь. В Керчи не скупись на подарки, одаривай Муртозу-пашу. Просись идти в Константинополь, надобно нам через проливы в теплые моря подаваться, торговлю обустраивать…

«Благое начало» с первым попутным ветром подняло паруса, а галера с Апраксиным, лавируя между отмелями, ушла к Таганрогу. Там день и ночь наращивали крепостные стены, рубили срубы из бревен, опускали на дно, заполняли камнями, сооружали защитный мол для гавани…

Вернувшись через месяц в Азов, Апраксин разбирал почту. Первое же известие ошеломило. Скоропостижно скончался в Воронеже верный товарищ по адмиралтейским делам Игнатьев. Получил первую весточку от царя из Архангельского. Сокрушался царь, что не все суда в Воронеже спущены со стапелей, обещал прислать матросов, передавал поклон дяде.

«Отписать бы надобно, печется Петр Алексеич о делах».

Поначалу отписал о Таганроге: «Доношу тебе, Государь, в Троицкой милостию Божиею благополучно и дела по воле твоей строятся». – Теперь и о своих печалях можно. – «Болезнь дяди прибавила хлопот излишних. И о себе Государь доношу, товарищ мой Петр Игнатьев волиею Божиею скончался и что ныне на Воронеже делается, Бог весть».

Апраксин прислушался, в соседней комнате стукнул костыль, дядя пытался встать. Крикнул Козьму:

– Пойди к воеводе, подмоги, в чем надо.

Распечатав следующий конверт, вздрогнул. Андрей сообщал о кончине Пелагеюшки. Все случилось враз, сообщал брат, сначала пошла кровь горлом, потом схватило кишки. Ездили за лекарем на Кукуй, тот приехал, развел руками, внутренности, мол, прорвало напрочь, лекарства не помогут. Похоронили ее честь честью.

Не дочитав, опустил руки, зарыдал… Потом писал сквозь слезы ответ. «Куда денешься…» Перечитал написанное, присыпал песком. Завтра почта повезет письма в далекую Москву, потом на Двину. Где-то там в Ингрии старший брат службу правит. Спохватился: «Надобно в церковь пойти завтра панихиду отслужить по Пелагеюшке».

Ладожский воевода окольничий Петр Апраксин с самого начала войны оборону от шведов в своем крае держал надежно. Правда, досаждала безнаказанная наглость шведского вице-адмирала Нумерса. Вход в Неву из Финского прочно охраняли две шведские крепости – Ниеншанц и Нотебург. Нумер свободно ходил с кораблями из Швеции до Кексгольма по Ладожскому озеру. Базируясь со своей флотилией в Выборге, он с наступлением лета обычно заявлялся с десятком бригантин, галиотов и опустошал незащищенные русские деревеньки на восточном берегу озера.

Покуда Татищев был занят судостроительством стругов, Петр Апраксин, не ожидая царского указа, решил действовать.

– Будет Нумерсу, отвадим его от нашего бережка.

В мае, как обычно, флотилия Нумерса объявилась в Нотебурге, потом перешла на север в Кексгольм и начала грабить и жечь русские селения на восточном берегу.

Апраксин вызвал полковника Островского, разработали план.

– Бери сотни четыре солдат, сажай на струги. Нынче объявился Нумере у Вороны. Прихвати с собой, кроме пищалей, Фальконеты и дай затравку шведу.

Островский соскучился по настоящему делу, на стругах его солдаты возили припасы, провизию.

– Подождем, покуда стихнет ветер, – прикинул Островский, – тогда мы Нумерса без опаски настигнем. А мои солдатушки не подведут.

Июньские ночи здесь светлые. Батальон двинулся в путь ближе к полуночи, когда солнце опустилось к горизонту. Пробирались скрытно, вдоль берега.

После очередного разбойного набега флотилии Нумерса отсыпались на рейде в устье Вороны.

– Одна, две, три бригантины, – подсчитывал Островский в утреннем мареве.

Солнце не взошло. Легкий ветерок изредка рябил гладь озера.

– Значит, всего осьм посудин. Заходить будем с двух сторон. Пищалями борта скрозь не порушить, а людишек пошерстим, бить будем в упор, – передавал по цепи полковник.

Шведов крушили сонными. Перебили для начала гребцов, спавших вповалку на двух небольших лодках. На бригантинах и галиотах поднялась паника, забегали матросы. Одного за другим их снимали меткими выстрелами. Шведы заполошно тянули канаты якорей, низко пригибаясь к палубе. Потом начали отстреливаться из пушек. Островский приказал отходить. Спросонья шведы, не разобравшись в обстановке, заспешили убраться восвояси. На флагманской бригантине «Джоя» зияли дыры в парусах, болтались перебитые снасти, в трюме корчились раненые, на палубе лежали убитые. Следом тянулась шнява «Аборес» не в лучшем виде.

Спустя почти два месяца Апраксин послал полковника Тыртова на тридцати стругах на главную базу шведов Кексгольм. Теперь на стругах установили фальконеты.

– Перед тем пройдешь вдоль берега шведского, повороши ихние места. Они вовсе пороху не нюхали, – приказал Апраксин Тыртову. – Потом Нумерса вызволили из Кексгольма, старайся подгадать в штиль.

Все началось по замыслу. И шведов на побережье попугали, и флотилию выманили из базы. Как раз заштилело. Паруса у шведов обвисли.

– Братцы, навались, – крикнул Тыртов, обнажая саблю, возьмем шведа на абордаж!

Шведы открыли огонь из пушек, отстреливались из мушкетов. Но через несколько минут русским удалось сцепиться с пятью шведскими судами. Они ринулись на палубу, и завязалась рукопашная. В начале боя картечью сразило полковника Тыртова, однако солдаты не растерялись, а полуполковник бросился в гущу схватки. Тогда две шхуны сожгли, две пленили, одну потопили.

Потеряв триста человек, не испытывая больше судьбу, Нумере покинул озеро и ретировался в Выборг. И это было как раз на руку замыслу Петра…

В первых числах августа на рейде Архангельского развевались тринадцать российских вымпелов. Эскадрой командовал Крюйс. Среди судов красовались два новеньких двенадцатипушечных фрегата, первенцы баженинских верфей в Вавчуге. Две недели назад царь торжественно принял их в состав российского флота. Один назвали «Святой дух» и отдали под команду Памбурга, второй, «Курьер», принял капитан Ян Валрант. В эскадру включили два трофейных шведских фрегата, захваченных год назад в Березовском устье, да еще арендованные русские и иностранные купеческие суда. На борту судов разместились четыре тысячи преображенцев и семеновцев, пушки с припасами, провизия. На флагманском «Святом духе» Петр собрал генералов, полковников, капитанов. Здесь же сидел принятый на службу французский инженер генерал Ламбер.

– Нынче отбываем на Соловки. Всем повестить, што идем воевать норвегов. Надобно, штоб неприятель нас не упредил…

На Соловки флотилия прошла без происшествий. Погода была на славу. Петр не уходил с верхней палубы, посматривал за корму, оценивал действия Крюйса, капитанов.

На Соловках флотилия пробыла меньше недели, ждали лишь преображенца сержанта Щепотьева. По заданию царя он больше месяца прокладывал дорогу от Нюхчи к Онежскому озеру. Тысячи мужиков рубили просеки, стелили гати на болотах, мостили речки. В середине августа Щепотьев пришел на карбасе, отчеканил:

– Дорога излажена, государь.

В Нюхчю перешли быстро, без суеты. Готовили к переволоке оба фрегата. Когда их подвели к устью небольшой речки, чтобы тащить на берег, случилась беда.

С первой встречи Памбург и француз Ламбер не сошлись характерами. Капитану претили изысканные манеры генерала, его ирония и насмешки, часто не по делу. Схватывались они частенько по мелочам. «Святой дух» разгружали, чтобы вытащить на сушу. Ламбер все время вмешивался в распоряжения капитана.

После обеда царь с Крюйсом сошли на берег, а два соперника заспорили, разгоряченные вином. Выскочив на палубу, схватились за шпаги. Ламбер оказался удачливее, заколол Памбурга.

Запыхавшийся Меншиков отыскал Петра и Головина за сотню саженей от уреза воды и выпалил без остановки:

– Государь, тово, Памбурга закололи, Ламбер его укокошил на шпагах.

Петр без кафтана, в одной распущенной рубахе, только что кончил тянуть с преображенцами карбас. Выругавшись, он размашисто, чуть не бегом, помчался к «Святому духу». На верхней палубе, распластавшись, лежал Памбург. Лекарь разорвал окровавленную рубаху, на обнаженной груди слева чернела небольшая рваная дыра.

– В аккурат, государь, под сердце, – поднимаясь с колен, сказал лекарь.

Петр перекрестился, мрачно взглянул на стоявшего в стороне мертвенно-бледного, удрученного француза.

– По делу, надо бы покойника за ноги повесить, а тебя за шею. Да Бог простит, иноземцы вы оба. – Царь страшно захрипел от гнева. – Надо же, не в бою с неприятелем, а здесь живота лишиться человеку! На службе оба, поди, государевой, а спесь свою выше долга вознесли. Будь моя власть, обоих бы колесовал.

Петр подозвал Крюйса:

– Сбирайся с остатними судами, Памбурга в Архангельском схорони. Тебе отправляться время. Вскорости Двина встанет.

По пути на Соловки царь озабоченно задумывался, советовался с Головиным:

– Нужда у нас, Федя, великая в матросах и офицерах, сам ведаешь. Пошлем Крюйса в Голландию сыскивать добрых моряков. Отпиши в Москву и Матвееву в Гаагу. Пускай за деньгами не стоят. Флот вскорости не токмо в Азове, здесь подымать надобно. Одних матроз тыщу на первый случай понадобится. По весне пошлем своих русаков на выучку в Голландию…

– В казне, государь, не густо.

– Пошукай, Федя, накинь по гривеннику какие подати…

На исходе лета вековую тишину дремучего Заонежья расколол грохот. Через болота, речки, озерки, леса по просеке двигалась армада полков. Волочили на своих плечах пушки, припасы, суда.

Вязли ноги в раскисшей от дождей почве. Сырость и непогода несли недуги. На двенадцатый день показался Повенец, засверкало Онежское озеро, полутора тысячами могильными крестами обвеховалась «осударева дорога»…

На Онежском озере дело пошло веселей, пересели на карбасы, фрегаты, струги. Ладога встретила неласково, начались осенние штормы. Но здесь порадовал Федор Салтыков. Десятки новых, добротных стругов, построенных на Сяськой верфи, вторую неделю ожидали войска.

Взобравшись на громадный валун, Петр, сняв шляпу, пристально вглядывался в непроницаемую даль. Глухо шумел прибой, штормовой ветер трепал волосы, каскады брызг холодили лицо.

– Бурю переждем, – крикнул он стоявшему внизу Головину, – генерально, што Апраксин выдворил Нумерса. К Нотебургу без опаски пойдем. Татищев с Салтыковым молодцы, лодьи изготовили.

Петр уехал вперед, оставив за себя Головина:

– Бери команду на себя, фельдмаршал, дожидайся погоды. Я поскачу к Нотебургу, там со дня на день Шереметев должен быть.

Наконец-то засеребрилась долгожданная Нева.

– В устье Невы Ниеншанц, – докладывал Шереметев, – за ним Финский залив. Нотебург перекрыл путь, у шведов полторы сотни пушек. В Неву на лодках не пройдешь.

– А мы перехитрим шведа, – ухмыльнулся царь, – возьмем его в мышеловку. Надобно отсечь Нотебург от моря. Прорубим в лесу просеку, переволочем полсотни лодок из Ладоги в Неву. Запрем крепость снизу. Пускай ведают, отступать им некуда.

Нотебург оказался в плотном кольце. Сдаться без кровопролития шведы отказались. Загрохотали девяносто орудий и мортир. Все заволокло дымом. Батареи скрылись в пороховом мареве, а над крепостью поднялись черные клубы пожара. На второй день из крепости вышел барабанщик с белым флагом. Огонь на время затих.

Прочитав письмо парламентера, Петр, не скрывая смеха, передал его Шереметеву:

– Почитай, каковы женки шведские хитры. Комендантша просит отпустить ее со своими дамами, «дабы могли из крепости выпущены быть ради великого беспокойства от огня и дыму и бедственного состояния».

Петр крикнул писаря и начал диктовать:

– Пиши дамам. Бомбардирский капитан Петр Михайлов не отваживается передать их просьбу главнокомандующему. Понеже ведает он подлинно, что господин его фельдмаршал тем разлучением с мужьями их опечалить не изволит… а любезных супружников своих вывести купно с собой.

Петр назначил штурм на Покров день, командиром определил семеновца полковника Михаила Голицына. На рассвете лодки с охотниками двинулись к крепости…

Атакующих встретил залп картечи. Шведы бились насмерть. Что-то не ладилось у семеновцев, попятились к берегу. Голицын, матерно ругаясь, подбежал к ним, сталкивал лодки в воду:

– На хрен вам задницу шведу показывать!

Выручил Меншиков, отобрал рекрутов.

– Мин херц, дозволь. Зазорно ретироваться, подмога нужна свежая, преображенцы рвутся, засиделись…

Мрачный Петр, не оборачиваясь, махнул рукой:

– Добро.

Ход штурма переменился. Лучи заходящего солнца высветили белое полотнище на крепостных стенах. Шведы капитулировали…

В тот же день отправляли пленных, хоронили убитых, подсчитывали трофеи. Потом начались торжества.

– Назовем сию крепость по праву Шлиссельбургом [36]36
  Шлиссельбург – название произошло от нем. Schlussel – ключ.


[Закрыть], – сказал, открывая застолье, Петр, – ибо она есть ключ к нашему морю Балтийскому. Поручику Меншикову быть комендантом сей крепости.

И на пиршестве не забывал Петр о делах. Между тостами делился мыслями с Шереметевым, Головиным, Меншиковым.

– По весне, Борис Петрович, воевать будем Ниеншанц, за ним Фикусов залив и Балтика. По воде корабли надобны. Днями поедем на Свирь, поглядим, где добрую верфь ладить. Заодно и к Татищеву наведаемся. Ты, Данилыч, головой там будешь. Да и здеся, в Шлиссельбурге, не зевай. В зиму карбасы сооружай, лед сойдет, по Неве поплывем.

В устье Сяси, неподалеку от верфи, царя встретил Татищев. На воде покачивались недавно спущенные два небольших, неуклюжих на вид фрегата.

Петр недовольно покашливая, подозвал Салтыкова:

– Ладно Иван, он науку не проходил. Ты-то, Федор, пропорции добрые уже уяснил вроде. Отчего ж сызнова на голландский манер, как прежде на Воронеже, неуклюжие коробья творишь?

– Виноват, государь, первый блин комом вышел, – оправдываясь, но без робости ответил Салтыков. Кивнул в сторону стапелей, где стучали топоры: – Другие фрегаты нынче сотворим добрые.

Петр удивленно вздернул вверх брови, перескакивая через бревна, направился к навесу.

На крайнем стапеле плотники обшивали досками корму фрегата.

– Первенцы наши на Балтике. – Петр окинул взглядом контур корпуса, видимо, остался доволен, согнувшись, полез под корму. Там плотники веревками притягивали к шпангоутам непослушное дерево. Доска, потрескивая, плотно легла на шпангоут. Подскочил Меншиков, помогая, проворно уперся в доску руками, пока вколачивали гвозди.

Татищев, пользуясь заминкой, переминаясь, спросил Головина:

– Ваша милость, для фрегатов снасти надобны, такелаж, блоки, юферсы. Отписал в Новгородский приказ, а там молчок.

Петр, видно, услышал разговор. Когда доску прибили, подошел к Головину:

– Верфь-то надобно передать адмиралтейцу нашему. В этом деле Новгородский приказ бестолковый. У Федора в руках все корабельно строение. Здесь един хозяин надобен.

Вечером за столом объявил об этом Татищеву:

– Отныне будешь сноситься с Воронежом и Москвой, у Федора Апраксина на довольствие встанешь.

Головин, поглаживая гладко выбритый подбородок, одобрительно осклабился:

– Сия верфь только почин в этих краях. Места-то необжитые, покуда помочь надобна.

Татищев переводил удивленный взгляд с Петра на Головина, быть может, не до конца понимая сути сказанного. Царь разъяснил односложно и ясно:

– По соседству, на Свири, станет новая верфь, поболее твоей. Весной отобьем Ниеншанец, а там выйдем в море. Флот зачинаем Балтийский.

…По берегу Свири пробирались сквозь густой ельник на лошадях, облюбовали большую поляну. Царю место понравилось:

– Быть здесь подели лодейной…

Воронеж накануне Покрова встретил Апраксина дождем с мокрым снегом. Под ногами хлюпало, ступни вязли в стылой жиже. В адмиралтейской избе среди груды бумаг он сразу отличил по упаковке и большой, сургучной печати пакет от царя. Письмо пришло из Нюхчи. Царь описывал плавание от Архангельского до Соловков, приход в Нюхчу, высадку.

Рука вдруг вздрогнула, опустилась. Апраксин перевел взгляд на слюдяное окошко, тоскливо вздохнул.

Петр сообщал о смерти Памбурга: «Господин Памбург на пристани Нюхчи от генерала Ламберта заколот до смерти, которой он сам был виною, о чем, чаю, вам небезызвестно».

Апраксин грустно усмехнулся: «Ты первым повестил меня, Петр Лексеич, в этот раз не угадал. – Шмыгнул носом. – Вот так-то добрые знакомцы ни за што ни про што живота лишаются».

Апраксин снова вздохнул, перекрестился. В дверях появился Козьма с охапкой дров, и ему пришла мысль разделить с кем-нибудь свою унылость:

– Ты сбегай-ка к Федосею, покличь борзо его, да крикни прислугу, собери на стол.

После отъезда Крюйса он стал чаще общаться с корабельным мастером. Как-никак, а добрую дюжину лет близко знакомы по общему ремеслу, с которым поневоле они спознались по царской пылкой приверженности к нему, а мало-помалу и сами заразились страстью к корабельному делу. Из преображенцев Петр больше всех почитал Скляева за мастерство в искусстве строения судов, смекалку и умение орудовать на стапелях. Апраксину же были созвучны многие свойства его характера. Трудолюбие и бессребреничество, скромность, бесхитростность и добропорядочность.

В Воронеже Скляев обосновался с семьей, женой и младенцем, жил он через три избы от дома адмиралтейца. А иногда, по праздникам, тот гостил у него и немного завидовал семейному уюту корабельного мастера.

Скляев ждать себя не заставил, спустя четверть часа отряхивал в сенях дождевые капли. Узнав о смерти Памбурга, откровенно огорчился:

– Добрый моряк был, а умер по-дурацки.

За столом первой чаркой помянули голландского капитана, потом выпили за упокой Петра Игнатьева. Вспоминали об их добрых делах. Скляев заговорил о Памбурге:

– Помнится, когда он появился, «Крепость» на воде достраивалась. Многое он подсказывал, переделывал по-своему, но с пользой.

– Матросом он службу-то начинал. Корабли от киля до клотика прошнырял, – согласился Апраксин. – По морям дальним хаживал, по окиянам. Дед евойный адмиралом был, так он от его покровительства отказался. Своим горбом чины добывал.

Собеседники выпили еще по чарке. Скляев видел неустроенность жизни адмиралтейца, знал о его недавнем горе и потому старался хоть как-то утешить старшего товарища.

– Всякому свое на этом свете предписано, Федор Матвеевич. Бог нам всем срок определил. Вона возьми твоего подручного, Петра Максимовича покойного, царство ему небесное. – Оба вздохнули, перекрестились. – Добрый служака был, взыскивал, но не воровал, жил по совести. К людишкам ласков был, особливо к болезным. С Кикиным али с тем же Данилычем не сравнишь. Те себе на уме, для них простолюдин ничто. Было бы свое благополучие. – Голубые глаза мастера подернулись грустной поволокой. – А вишь, вот Господь-то к себе добрых людей до срока прибирает, ему бы еще жить да жить…

Не чокаясь, помянули Игнатьева, и Скляев перевел разговор:

– Как-то там на Ладоге нынче государю приходится?

– Господь ему в помощь, одолеет супостата…

На следующий день почта принесла долгожданную весть из Шлиссельбурга: «Объявляю Вашей милости, что помощию победивца Бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайно трудном и кровавом приступе (который начался в 4-м часу пополуночи, а кончился в 4-х часах пополудни) задался на окорд, по котором комендант Шлипенбах со всем гарнизоном выпущен.

Истинно вашей милости объявляю, что через всякое мнение человеческое сие учинино и только единому Богу в честь и чуду приписать».

Тут же, не откладывая, Апраксин дописал начатое еще на прошлой неделе письмо о делах в Азовском крае. «В гавани, государь, зимуют десять кораблей, да две галеры, да яхта, а остальные зимуют в Азове, для того, что требуют почины». Адмиралтеец перечитал доклад, скрупулезно вспоминая, не забыл ли о чем. Вроде бы все упомянул: и про Таганрог, и Троицкую, про крепости, шанцы и гавань. Государь-то все до мелочи помнит. Теперь о своем безутешном горе. Рука дрожала, нахлынули воспоминания о милой, верной и безропотной супруге.

В конце письма выплеснулось одно желание: «Зело, государь, скучно на Воронеже, если тебе, государю, не во гневе, повели мне быть к тебе, государь, видеть твои государевы очи, не дай нам в продолжительной печали быть».

Долгожданный ответ пришел из далекого Шлиссельбурга без задержки. Видимо, царь, как всегда, смотрел в корень дела: «Ежели вам ныне не для чего, понеже сего лета не чаем, а опасно в будущее лето… – Но в то же время и хотел утешить своего старшего друга: – Пожалуй государь, Федор Матвеевич, не сокруши себя в такой своей печали, уповай на Бога, что же делать, и здесь такие печали живут, что жены мрут и стригутся».

Читая письмо, Апраксин недоумевал и огорчался: «На Азове-то как бы утихомирилось, понапрасну тревожится, а меня-то, вишь, не пускает. А насчет женок-то он, пожалуй, прав. Всякое случается».

Вспомнилась ему почему-то Евдокия Лопухина, когда увозили ее в Суздаль. «Красавица-то была писаная, а вот не пришлась ему по нраву. Чужая душа потемки, особливо в бабьем деле».

В зимние месяцы воронежские стапели обычно примолкали. Непогода, мороз делали свое дело, в холод особенно не наработаешь. Плотники сметали снег с укрытий, ставили, где нужно, временные подпоры под навесами, грелись у костров, тесали впрок детали корпусов кораблей: разные там шпангоуты, топтимберсы, стрингера, пиллерсы, бимсы. Не затихли только канатная фабрика, такелажные мастерские, с утра до вечера бухали молотобойцы в кузнях. В эту зиму работы им прибавилось.

Не успела отойти крещенская стужа, как в Воронеж, бросив все дела в Москве, неожиданно нагрянул царь. Тянула старая страсть к морскому делу.

По привычке начал с разноса на стапелях. Ругался, вскипал, грозил, чуть не с кулаками набрасывался на приказчиков. Потом выслушивал Скляева, Верещагина, Ная, Козенца, отходил. Апраксин в споры не вступал, хорошо изучив нрав царя…