Текст книги "Крещение"

Автор книги: Иван Акулов

 
Командиры тронули лошадей и стали подниматься наверх, навстречу спускающимся в овражек расстроенным ротным колоннам.
Вскоре всадники слились с черным запаханным скатом оврага, и мелькнули их темные фигуры еще раз только тогда, когда они перевалили через прибрежный гребень.
Филипенко был изумлен и спутан поведением командира дивизии. Пятов всегда с подчиненными был предельно краток, суховат, за службой и делом не видел и не знал человека, не признавал за ним никаких прав, кроме тех, что записаны в уставах. И вот минувший день опрокинул в душе полковника-служаки то, что он считал святым и непререкаемым. По мнению Пятова, полковника Заварухина, дерзнувшего обсуждать приказ командующего, следовало серьезно наказать. В науку другим. И Пятов всю дорогу с места рекогносцировки до штаба и в штабе настойчиво и убежденно думал, что Заварухину выходка его так просто не обойдется. И вдруг командующий не только не наказал Заварухина, а повысил. «И верно сделал, – согласился Пятов. – Верно сделал: ведь это же Заварухин. А я бы наказал. Убей бог, наказал. А за что?
За то, что командир смело высказал свое мнение? Вот оно как делается, Пятов. Ошибись, милуя. А ведь молодой совсем, сорока, поди, нет. Генерал. Потому и генерал».
Филипенко по-своему объяснил перемену в командире дивизии: сдали нервы у старика, умирать приготовился. «Добрым вдруг стал. А об Ольге Коровиной небось не спросил. Даже не поинтересовался, как погибла».
Капитан Филипенко вспомнил, как к груди его прижималась пятовская борода, и, вскочив в седло, огрел коня витой плетью – конь не рассчитал прыжка и ткнулся храпом в поток, заплескал солдат, стоявших на берегу, не сразу взял мокрый обрывчик.
Выезжая неспешной рысью наверх, Филипенко увидел догнавшего своих бойцов и шагавшего сбочь колонны Николая Охватова, а рядом с ним – Тоньку. Филипенко хотел остановиться и поздравить Охватова, но опять почему-то вспомнил Ольгу и проехал мимо, ожидая и желая, чтобы младший лейтенант окликнул его. «Не окликнул. Вот ты какой памятливый. Да ничего уж, теперь сам командир. Теперь сам узнаешь, что это такое – командовать людьми в бою. Только черту этого пожелать можно…»
Занятый своими мыслями, Филипенко в самый последний миг заметил, что какой-то человек схватил под уздцы его лошадь.
 

– Ты что же, оглашенный, аль захотел изорвать своего коня? – Человек отошел в сторону, и только тут Филипенко разглядел его, вооруженного деревянным билом. – Гонишь, а тут, гляди, колючей проволоки… Понял теперь? Ну понял, так езжай своей дорогой. Да и воопче слез бы с коня-то – постреливают тута.

 
Филипенко от внезапной встречи с сапером и от слов его, что «постреливают тута», так оробел, что даже ужал в плечи голову, спешился, а пройдя шагов десять вдоль проволочного забора, успокоился и подумал: «Врут все, что только перед первым боем человеку боязно. Что зря говорить, каждый бой жилы сушит».
XXIX
 
 
5 апреля 1942 года Гитлер подписал директиву № 41, определявшую во всех деталях далеко идущие цели летнего наступления. Комплекс боевых действий должен был начаться операцией под кодовым названием «Блау». По замыслу ставки германские войска прежде всего наносили удар южнее Орла – на Воронеж, чтобы обеспечить северный фланг южной группировки войск, которые должны были смять русские дивизии в междуречье Дона и Волги и стремительно вырваться к Сталинграду.
Для прорыва русской обороны южнее Орла на линию Щигры, Колпны, Дросково были переброшены венгерские дивизии, прибыли части прорыва из Франции и вновь сформированная Прусская кавалерийская бригада. Но в самый разгар подготовки прорыва немецкому командованию стало известно, что русские стягивают силы под Новосилем и Мценском и ударом на Орел могут выйти во фланг и тыл германским войскам, нацеленным на Воронеж. Уж только одно передвижение русских осложнило планы немцев. Так, 305-я Боденская дивизия, на самолетах доставленная из Франции под Харьков, была спешно переброшена в район Мценска. Не надеясь на финских егерей, за спиной у них немцы поставили свою охранную дивизию. Из Южной Италии на аэродромы Курска и Орла перебазировались две авиационные дивизии, разрушавшие военно-морскую базу англичан на Мальте.
Под Мценском с той и другой стороны были стянуты большие силы, приближался час огромного сражения.
Утром с первыми потоками света потянул южный ветерок, и сразу стало тепло и появился теплый туман. К восходу солнца туман растаял, на небе ни облачка, только кругом по горизонту легла сизая непроглядная дымка. Откуда-то из тыла наносило дымом, по запаху угадывалось, что горела солома или старая трава. Бойцам этот дым напоминал весенний пал, когда перед пахотой жгут стерню, а в сторонке толкутся прилетевшие на пашню грачи, ожидая первую борозду…
Охватов лежал в межевой канавке на грани усадьбы совхоза. За спиной дома, конюшни, сараи, мастерские, ангары, склады, навесы – все было дотла сожжено. Через пепел, угли и головешки ушла в землю снеговая вода, и пепелища слежались, вроде застарели, вот выпадет первый дождь, и прорастут они вездесущей лебедой, глухой крапивой да лопухами, будто и не было ничего тут. Только осталось на командирских картах название совхоза да под обгорелыми тополями нарыто множество могил, осевших под солнцем до того, что сквозь комья глины проглядывают носки ботинок или складка шинели. Местами уж и могилы, и пепелища затоптаны сотнями, тысячами ног, вмяты пушечными колесами. И на валке лишь, вдоль всей канавы, сохранилась живучая верба, и как ни мяли ее, ни ломали, ни выдирали гусеницами тракторов и танков, она встречала весну своим порядком, опушившись и свежо зеленея молодой корой. Охватов гладил шершавыми, заветренными пальцами мягкие лапки вербы и, желая, не мог улыбнуться, не мог радоваться им, потому что в природе начиналось пробуждение и обновление, а на душе было так сумрачно и холодно, что просто не хотелось верить в приход весны.
Во взводе Охватова только у одного Козырева были часы, кировские, крупные, как будильник. Он, лежа рядом с Охватовым, то и дело поглядывал на стершийся циферблат, и, когда маленькая стрелка стала подползать к шести, у него жаром обдало вдруг губы, лицо побледнело и покрылось темными провалами. Он думал о том, что через три минуты из ракитника на пашне поднимется серия цветных ракет, и командиры от самого старшего до самого младшего заорут благим матом, поднимая бойцов, ободряя их и угрожая им в одно и то же время. Едва поднимется цепь, как по ней ударят из пушек и минометов, и почужеет весь белый свет.
 

– Сколько уж? – спросил Охватов.

– Уже!

 
Но не было сигнальных ракет. Молчали обе обороны, и бойцы в своих ровиках начали переглядываться. Недоумение сменилось натянутой веселостью.
 

– Мир, может, а?

– Второй фронт, наверно, открыли.

– Откладывается атака! – закричал Абалкин. – Сперва обедом покормят.

 
Прошли полчаса, и час, и два, а войска лежали на исходном рубеже. Бойцы, измученные бессонной ночью и пригретые поднявшимся солнцем, спали, жалко приткнувшись к сырой нетеплой земле. А вокруг стояла огромная тишина, которую нарушал лишь свист невидимых скворцов: они боялись сожженных тополей и держались в поле.
Часов в девять прибежал ротный писарь Пряжкин и передал распоряжение, чтобы из взводов выделили по три человека за едой. Из своего взвода Охватов послал
Козырева, Абалкина и Пудовкина, пришедшего из госпиталя накануне. Часа через полтора они вернулись и притащили два ведра супа, заправленного ржаной мукой и малосольного. Козырев в бумажном мешке принес килограмма три пряников вместо хлеба и сухофруктов по горсти на каждого списочного.
Хлебали суп и заедали его сладкими пряниками. Потом жевали как резину сушеные яблоки, отплевывая сор и песок. После скудной пищи еще горше и желаннее думалось о еде, и отравляли аппетит куревом. Уже после завтрака писарь Пряжкин принес новому командиру взвода младшему лейтенанту Охватову кусок масла – дополнительный паек, ДП, или, как называли его, умри днем позже.
 

– Минаков привет тебе велел передать, – сказал Пряжкин. – В хозроту его определили. Копают братскую могилу у дороги.

– Для кого? – как-то невольно вырвалось у Охватова.

– Может, для тебя, а может, для меня.

– А может, для того и другого, – вставил Козырев.

– Он, Минаков-то, сказать велел, что от Урусова письмо пришло. С ранением у него все хорошо обошлось. В конце мая-де сулится обратно в полк прийтить.

– Спасибо, Пряжкин, хорошую весточку ты принес. – Охватов с веселой улыбкой и вместе с тем искательно поглядел на Пряжкина. Потом увидел свое масло в бумажке, уже подтаявшее на солнце, скороговоркой предложил – Возьми его. Что ж я, с портянкой, что ли, жевать его буду. Бери.

– Да уж так и быть! – обрадовался писарь и, опустившись на колени, вытащил из кармана две горсти сухих яблок. – Давай вместе. Все командиры так едят. – Пряжкин стал макать сухие яблочные ломтики в масло и подхватывать их языком, приговаривая: – Все полезно, что в брюхо полезло.

 
С той же веселостью принялся за масло и Охватов.
Подошел комиссар батальона политрук Савельев, снял с плеча самозарядную винтовку, зацепил ремнем свою кирзовую сумочку – из нее посыпались патроны.
 

– Приятный аппетит.

– Нежевано летит. Здравия желаем, товарищ политрук.

 
Комиссар сел на скат валка, проношенные на острых коленях брюки закинул полами шинели. Шапку снял. Лысеющая голова комиссара, показалось Охватову, обрадовалась солнцу. Пряжкин облизал жирные пальцы, высыпал Охватову в карман две горсти сухофруктов и, по– женски поводя плечами, ушел.
 

– Вишь, ходит как, – сказал комиссар, провожая глазами Пряжкина, – будто воду несет и не сплеснет, не замутит. А вот скажи-ка ты мне на милость, младший лейтенант Охватов, как он, по-твоему, поведет себя в бою?

– Пряжкин? С Пряжкиным я не задумываясь пойду в разведку. Это, товарищ комиссар, коренной русский человек.

 
Увидев комиссара, подошли Абалкин, Недокур, туркмен Алланазаров, с черными как антрацит глазами и сухой смуглой кожей на обострившихся скулах, совсем позеленевший и тонкий, хоть порви, больной язвой желудка Журочкин.
 

– Что ж нас в наступление-то не погнали, товарищ комиссар? – спросил Журочкин и, плюнув, вытер губы, посмотрел куда-то вдаль.

– Ты присядь, Журочкин, а то, гляди, заденет.

– Да я, может, того и хочу.

– Не болтай лишнего! – оборвал его Охватов, и Журочкин зло повел глазами в его сторону. – Отправить его надо, – сказал Охватов комиссару. – Я уже докладывал ротному: больной человек. У Журочкина грешок был перед комбатом, и был Журочкин ниже травы, а теперь вот Филипенко ушел… Я считаю, надо отпустить.

– Пусть идет, – согласился комиссар.

– Журочкин, возьми направление у Тоньки и – шагом марш. Подлечат – опять придешь.

 
Журочкин бросился было за своим вещмешком к ямке, но остановился и даже козырнул:
 

– Товарищ политрук, разрешите обратиться к младшему лейтенанту. Большое вам спасибо, товарищ младший лейтенант. – Поклонился в пояс.

 
Когда он уже с вещевым мешком за спиной прошел мимо, Недокур крикнул ему:
 

– Эй, патроны оставь!

 
Журочкин слышал окрик, но не обернулся даже. Побежал, сгорбясь и запинаясь. И в душе Охватова появился горький осадок: «Больной же, ходит тень тенью, а все– таки лжив в чем-то. Как понять человека? Как проверить? Майор Коровин, бывало, никому не верил и, может, был прав: ранение или смерть – и никакого спасения. А вот солгал и уцелел. Как верить?..»
 

– Что ж мы, товарищ комиссар, в наступление-то не пошли? – спросил Абалкин и уставился стоячими глазами в рот комиссара.

– А ты, Абалкин, не подумал, что наступление-то, может, и не было запланировано.

– Бои-то планируют, что ли?

– А ты как думал.

– И потери планируют? – Абалкин занервничал, снял шапку, почистил рукавом шинели медную, в прозелени, звездочку. Надел. – Может, потому и жратвы нам давать перестали, что мы уже спланированы?

– Чушь несешь, Абалкин. Неужели трудно понять, что дороги все рухнули, железная дорога звон где.

– Да я понимаю. Но все-таки.

– Они то едят, другое едят, – заговорил Алланазаров, показывая глазами на бойцов, – а бедный туркмен без мяса совсем пропал. Трахома без мяса. Курсак больной без мяса. Как можно жить? Пойдем к нам, товарищ комиссар. Пропал елдаш. – Когда комиссар Савельев поднялся и пошел за Алланазаровым, тот оживился немного и, подстроившись под ногу комиссара, успокоил его: – Вы не бойтесь, товарищ политрук, у нас Журочкина нету. Где сказал туркмену, там и будет туркмен. Однако боя страшно. А так не бойтесь, ничего туркмены не скажут. Вообще, туркмены – храбрые джигиты. Они первыми встали против Чингисхана и дрались. Чингисхан в плен туркмена не брал. Туркмена, товарищ комиссар, только обстрелять надо – потом немец плакать от него будет. – Алланазаров улыбнулся своей шутке и тому еще, что комиссар внимательно, с веселым взглядом слушал его.

 
Бойцы-туркмены сидели кружком на корточках и ели из ведра распаренную пшеницу. Они, оказывается, нашли где-то пшеницу, залили ее водой и сварили в углях – без дыму. Так как все они поочередно раздували под ветром угли, то глаза у них от натуги и жара были красны и напухли. По щекам были размазаны слезы.
Комиссар сказал им «салям», и они обрадовались, приветливо потеснились, давая ему место у ведра. Пшеница плохо упрела и пахла затхлым, мышами, но комисcap, уважая гостеприимство, ел и, переглядываясь с бойцами, улыбался. И они улыбались. Особенно понравился Савельеву, совсем молодой боец, круглоголовый, с кроткими, печальными глазами и большим пятном на вершинке левой щеки от пендинской язвы.
 

– Как твоя фамилия? – спросил политрук Савельев.

– Рахмат Надыров.

– Откуда родиной?

– Родиной? Каахка. Раз-два – граница. Два шага, – Рахмат шагнул пальцами по колену и засмеялся, обнажив тесные белые зубы.

– Немцев бить будешь?

– Немцев? – Рахмат не совсем понял вопрос и поглядел на Алланазарова, но вдруг закивал головой, видимо, догадался, о чем спрашивал комиссар: – Будешь бить. Будешь…

– Он доброволец, товарищ комиссар, – подсказал Ал– ланазаров. – Ему только-только семнадцать.

 
Рахмат Надыров виновато опустил свои длинные ресницы, густо покраснел, а шрам на щеке стал черным.
 

– Алланазаров, скажи бойцам, что я остаюсь с ними. С ними и в бой пойду.

 
Алланазаров хотел перевести слова комиссара, но бойцы и так поняли их, потому что снова оживились, закивали.
Высоко в небе показался фашистский двухфюзеляжный самолет-разведчик. Он летел вдоль линии фронта и двигался так медленно, что с земли казалось, будто он шагом обходил войска. Бойцы разбежались по своим ямкам. Рахмат Надыров, перебегая от опустевшего ведерка до своей ячейки, едва не рыл землю носом – пригибался, а упав в ячейку, натянул на голову полу шинели. И смешно было Савельеву видеть это и грустно: ведь самое страшное впереди, и уж там никак не закроешься шинелью.
Справа, где залегли ротные цепи, послышались гортанные голоса, а вскоре дошла и сама команда:
 

– Приготовиться к атаке!

 
Как ни долго ждали этой команды, все равно она прозвучала неожиданно, и даже комиссар Савельев, бывавший в боях, оробел, не знал, что делать и о чем думать. Чтобы задавить в себе какое-то неопределенное тягостное чувство, закричал фальшиво-бодрым голосом:
 

– Приготовиться! Москва за нами!

 
Рахмат Надыров даже ухом не повел. Лежали без движений и другие бойцы. Аллаиазаров выбрался на валок один и зарядил винтовку.
 

– Все на валок! – опять прокричал Савельев и опять впустую. В это время подошел взводный Охватов, в расстегнутой телогрейке и только по низу перехваченной ремнем, в руках – винтовка.

– Алланазаров! – негромко, но внушительно позвал Охватов и рявкнул: – Все на валок!

 
Бойцы не так уж поспешно, но все полезли наверх – они боялись своего взводного, потому как знали, что он сам из их среды и по праву равного не даст слабинки. За две недели учебы перед выходом на передовую Охватов очень много пережил, не зная, как вести себя с подчиненными, о чем говорить с ними, особенно с туркменами, плохо понимающими русский язык. Вот тогда-то он и вспомнил своего командира взвода лейтенанта Филипенко, который всегда был немногословен, но требователен до жестокости. Его методами и воспользовался Охватов. Но он прежде всего удивил бойцов тем, что уже на второй день знал каждого в лицо, знал пофамильно, знал, кто холост, кто женат и есть ли у него дети. Тоже филипенковский прием.
 

– Мне столько же надо в жизни, сколько и тебе, Рафил Кулиджан, – говорил обычно Охватов, и сужались, темнели его синие глаза. – Быстро в овраг и еще раз наверх! Быстро! Быстро!

– Не круто ли берешь, – сказал как-то Охватову политрук Савельев. – Полегче бы надо. Ты теперь и командир, и воспитатель. Должен требовать, но и воспитывать, убеждать.

– Уж я-то знаю, товарищ комиссар, что пригодится в бою этому же Кулиджану. Вы вчера рассказывали нам об ополченцах Минина и Пожарского. Кто их воспитывал? Кто убеждал? А мы воевать у них учимся.

 
«Вот же ты как рассудил, – изумленно подумал комиссар Савельев, увидев сегодня Охватова и вспомнив его слова. – А в самом деле, кто воспитывал чудо-богатырей Суворова? Неужели дружинники Игоря любили русскую землю больше, чем мы? Там же все были героями. И почему надо убеждать человека, чтобы он шел спасать свой дом? Странно все это. И странно то, что я никогда не задумывался над этим. Если бы мы воевали на чужой земле, тогда, понятно, надо бы убеждать и воспитывать. А ведь перед нами наша святая, опоганенная немцами земля, все надо крушить во имя этой земли, а мы закрываемся полой шинели и оправдываемся, что нас плохо воспитывали… Ан нет, – подумал комиссар Савельев, разглядывая младшего лейтенанта Охватова, – мы с тобой, друг Охватов, ни на минуту не можем забывать, что воюем не просто за Русь-матушку, как воевали деды, а защищаем все человечество от фашистской чумы. Й нужна нам не только беззаветная храбрость да любовь к родному углу, а великое сознание своего пролетарского долга. Да и война-то нынешняя сама по себе тяжелей, суровей, и жертв приносим неизмеримо больше. Словом, постоянное напряжение физических и духовных сил бойца стало обычным явлением… Нет, Охватов, людей надо воспитывать так же, как мы их снабжаем хлебом и патронами. Ну да ладно, будем живы – поговорим…»
 

– Вперед!

 
Увидев, как по команде младшего лейтенанта бойцы выбрались на вал, комиссар повеселел, тоже поднялся, и в то же время над совхозом, над передней траншеей, над увалами, по ту сторону Тульско-Орловского шоссе, взвились ракеты, и раздалась команда: «Вперед!» И сотни уст повторили ее. В нашем тылу, замаскированные в ровиках и овражках, гаркнули полковые и дивизионные орудия, объемно и мягко фукнули минометы. Со свистом и шелестом, утягивая за собою характерный звук разорванного воздуха, в небо ушли первые снаряды и мины. А через минуту орудия и минометы хорошо спелись и грянули на всю октаву, забирая все выше и выше. С вала хлопнули первые ружейные выстрелы, стрекотнули пулеметы с верхним прицелом, и цепи пошли.
Слева, за оврагом, таилась на исходном рубеже 771-я стрелковая дивизия – там пока не было никакого движения. Зато справа дружно бежали по полю, как на учениях, взводы и роты.
 

– За мной! – скомандовал Охватов и выстрелил из– под руки, сбежал на грязную пашню, оглянулся: взвод его уже перевалил на эту сторону, а на валу стояла одна Тонька и глядела на убегавших бойцов.

 
Немцы молчали. Камская дивизия без помех миновала залитые водой окопы своей передней линии и вышла на нейтральную полосу, которая заняла здесь всю широкую низину. По дну низины еще вчера, наверное, тек бурный ручей, а сегодня вода до капельки иссякла, но намокшие берега, занесенные тяжелым илом и грязью, остановили наступающих. Кроме того, немцы уже успели насовать в оттаявшую землю прыгающие мины, развернули по своему берегу спираль Бруно. Многие бойцы видели впервые бесконечные мотки тонкой проволоки, но не опасались их и запутались, как птахи в силках. Спираль с краю до краю пришла в движение, и начали рваться прыгающие мины, связанные со спиралью незаметными нитями. Одна из мин с легким хлопком вылетела из своего стакана прямо перед капитаном Цулайя, и он едва успел упасть на колени, прикрылся скрещенными руками – руки у него сплошь иссекло осколками, и, когда он опустил их, с изорванных в клочья рукавов потекла кровь, оставляя на мокром иле чуть заметные густо-вишневые следы.
 

– Комбата ранило! – понеслось по цепи, а до флангов докатилась бессмыслица: – Обратно рано ли…

 
Бойцы метнули в спираль гранаты, порвали ее и стали просачиваться на другую сторону. Воспользовавшись заминкой наших, немцы опрокинули на них потоки огня: били пулеметы и автоматы, пушки и минометы. Земля скрипела и качалась. Правее шоссе, где немецкие пулеметы обстреливали всю низину, цепи наступающих попятились, и, чтобы отрезать им путь к отступлению, немцы по грани совхоза поставили отсечный огонь. Вот где требуется выучка и великое мужество войск! Есть только один путь – вперед, вперед, вперед! Остановка на поле боя – это бесславная гибель. Но 1991-й полк уже залег в грязи, на дне низины, под жутким огнем. Только левофланговая пятая рота лейтенанта Корнюшкина, оставив качаться в проволочной колыбели до десятка трупов, вырвалась вперед, потому что взвод Охватова задавил огнем своих двух «максимов» фашистских стрелков.
Комиссар Савельев бежал позади цепи, подбадривал тех, кто цеплялся за воронки и ямки, кому-то улыбался, а кому-то и грозил подобранной винтовкой, куцей, без штыка. Охватов метался между двумя своими пулеметами, помогал им, чтобы они прикрывали один другого, особенно при выдвижении на новую позицию.
Неглубокий овражек, пересекавший немецкую оборону, мешал фашистам смять прорвавшуюся роту с фланга. Да и 771-я стрелковая дивизия перешла в наступление, и в овражек пришли ее минометчики. Они с крикливой руганью выскочили едва ли не вперед роты Корнюшкина и, бросив опорные плиты, установили свои трубы и дали враз из пяти стволов. Их наблюдатель-корректировщик выбрался на берег оврага и кричал сверху без телефона:
 

– Перебор двести! Перебор сто! В точку, самоварники! Вырубов, Вырубов, язвить-переязвить, беглым! Отлично!

 
Когда рота Корнюшкина подошла к вражеским окопам метров на семьдесят, прекратила огонь и наша и немецкая артиллерия, боясь поразить своих. Первым поднялся комиссар Савельев и, размахивая винтовкой, закричал протяжным и таким слабым голосом:
 

– Вперед!

 
С оглядкой, нерешительно поднимались бойцы, но поднимались. Пошли. Побежали. Зашевелились отставшие, и плеснулось нестройное «ура». И когда можно было считать, что атака удалась, над бруствером окопов появились финские егеря с длинными, блестящими на солнце штыками. Держа штык на уровне левого плеча и прикрываясь винтовкой, в серых полурасстегнутых френчах и без головных уборов, они неторопливо и уверенно пошли навстречу. И в их движении, в их взлохматившихся патлах, в их больших тяжелых винтовках, взятых вперед и наискось, почудилась бойцам страшная сила. Бойцы заколебались и, постреливая, попятились, а потом бросились наутек. Рота Корнюшкина погибала, потому что разлетевшиеся под уклон егеря вот-вот должны были смять струсивших бойцов и переколоть их, как чучела на полигоне.
 

– Стой! Стой! Недокур, стой! – орал Охватов, выбегая наперерез пулеметчику, тащившему «максим» со своим помощником: на них уже наседала пехота, спасавшаяся от штыков егерей. – Недокур! – взводный схватил за грудь пулеметчика, крутанул в кулаке его шинель – лопнули крючки и петельки. – Назад!

– Конец всем, хоть пулемет спасти! – задохнулся Недокур, глаза у него полезли на лоб, но пререкаться не посмел.

– Разворачивай! Режь всех! – командовал Охватов.—

 
Режь всех! – Пулеметчики развернули свою машину, замялись: под дулом и егеря и свои. – Огонь! – ревел Охватов и грозил кулаком бегущим на него бойцам: – Ложись! Ложись!
Пулемет резанул по бегущим и подкосил их: кто-то штопором ввинтился в землю, кто-то ткнулся в борозду, будто в прятки играл, а живые выползали, выкатывались за линию пулемета. Егеря, словно на стену наткнулись, шарахнулись и начали отходить назад. Пулемет Недокура сек их до самых окопов, и в его секторе совсем немногие нырнули в траншею.
И снова поднялись бойцы, дружней на этот раз, пошли опять на окопы, залязгали затворами, навалились на фашистскую оборону, подмяли ее. В узких, облицованных досками траншеях, блиндажах и ходах сообщения завязалась кровавая потасовка. Люди сталкивались, убивали друг друга, свои мешали своим, было, что и свой подрывал своего. Боец Абалкин при бегстве от окопов подвернул ногу и обратно приковылял последним, а спускаться в траншею вообще не стал: побоялся, что не вылезет быстро при необходимости. Он видел, как поднялись правофланговые роты и скат низины весь ожил, потек к немецкой обороне. Появились люди на шоссе, по ту сторону его, наплывая и охватывая город.
Недокур выхватил свой пулемет на самую бровку, уж хотел полоснуть вдоль окопов, но, увидев Абалкина, пожалел; пришлось выскочить вперед пулемета, дать бойцу по уху:
 

– Не зевай, не на базаре.

 
Воспользовавшись фланкирующим огнем станковых пулеметов, легче вырвался в атаку весь второй батальон, и на верху окопов, от шоссе до недокуровского пулемета, завязался рукопашный бой. Резали, били, кололи, душили друг друга, и все-таки финские егеря опрокинули первую цепь атакующих, но вторая налетела на них с такой силой и яростью, что фашисты не выдержали, побежали к флангу и почти все полегли под огнем атакующих,
XXX
 
 
Правое крыло Камской дивизии так и не смогло накопиться на рубеже атаки и к вечеру с большим уроном было выведено в окопы нашей обороны. Испугавшись потерь, полковник Пятов допустил непоправимую ошибку, не попытав еще счастья прорваться к городу. Левый фланг, ценой половинного состава овладевший краем немецкой обороны, оказался в одиночестве. Бойцы до вечера отбили четыре вражеские атаки, а взвод Охватова даже ворвался в школу, маленькое одноэтажное здание с заделанными кирпичами окнами.
На закате из лучей вечернего солнца и потому незамеченные появились немецкие штурмовики. Они низко прошли над крышами домов, над обороной и низиной, а на той стороне, где-то уже за совхозом, набрали высоту и двумя колесами – в одном тринадцать, в другом четырнадцать самолетов – выкатились на наши войска, принялись обрабатывать беззащитных бойцов. Больше всего досталось отходящему крылу Камской дивизии и минометчикам в овражке – у них уцелел только один миномет, а из обслуги и на один расчет не осталось. Отбитые у немцев позиции самолеты почему-то только обстреляли из пулеметов.
С восточной стороны дул мягкий, но резвый ветер, пропахший гарью, дымом бомбежки. Небо вдруг помрачнело, и быстро загустились сумерки. За оврагом, в полосе 771-й стрелковой дивизии, шел бой: судя по всему, немецкая оборона держалась. Правый фланг армии тоже вклинился в оборону немцев, и там ни на минуту не умолкала артиллерийская дуэль. А под городом было тихо, тихо было в темнеющем городе, и тишина эта готовила новое, зловеще-загадочное.
Школу от близлежащих домиков отделял широкий противотанковый ров, залитый талой водой. На осыпавшихся скосах его валялись бумага, пустые консервные банки, тускло блестевшие в последнем вечернем свете, трупы и старый колесный трактор брюхом кверху.
Командир роты лейтенант Корнюшкин приказал Охватову держать школу, и Охватов, увидев на свалке жестяные банки, подумал, что если придется тут сидеть и завтра, то надо развесить эти банки вокруг, и ни одна душа не минует их втихую. «А в ходы сообщения надо навалить их сегодня же», – хозяйственно рассудил Охватов и, нырнув из хода сообщения в подвал, по шаткой лестнице поднялся в коридор школы. Внутри немцы за зиму сожгли все: перегородки, двери и даже косяки. Со стороны города окна были заделаны только наполовину, и бойцы – их тут было восемь человек – укрылись за простенками. Они разжились где-то куском свиного сала, разрезали его финским штыком на ломти и ели, сладко чавкая. Ели без хлеба. Охватов позавидовал им и осердился:
 

– Недокур, вы чего ж немца-то из коридора не выбросите?

– Не марать же рук до еды. Там еще трое или четверо, – сказал Недокур, подходя к Охватову. – Один даже газеткой рыло себе накрыл: культурно, так сказать, умер. Покушайте, товарищ младший лейтенант. Только оно керосином отдает.

 
Охватов все еще испытывал неловкость и краснел, оттого что Недокур, сослуживец и товарищ, непривычно называет его на «вы» и навеличивает по званию. Благо, что темно. Охватов взял сало.
 

– Вот здесь еще консервированный горох, целые стручки. Ничего на гарнир к мясному, – говорит Козырев и подает открытую банку взводному.

 
Охватов ест сало и забивает рот горохом, пьет из банки противную солоновато-сладкую жидкость.
Недокур размышляет вслух:
 

– Отрежет нас здесь немец – будьте уверены. Залезли мы ему под шкуру.

– Да, аппендикс классический, – поддерживает его Козырев.

– Уйти бы нам отсюда, товарищ младший лейтенант, – предлагает Недокур.

– Сегодня уйти, а завтра снова брать кровью?

– Тоже вариант не из лучших, – заключает Козырев.

– Вот-вот, – соглашается Недокур, – куда ни кинь – везде клин. «Катюш» бы сюда да танков – расчихвостили бы мы этот городишко в пух и прах.

 
В подвале раздаются голоса, а вскоре и шаги по коридору – в большую половину входят Алланазаров и Абалкин. Они принесли по ящику гранат и патронов. Запыхались. Абалкин поставил свой ящик на ребро к простенку и сел.
 

– Там заместитель командира полка капитан Филипенко интересовался нашими делами.

 
Слова Абалкина никого не коснулись.
 

– А насчет жратвы не порадуешь? – спросил Недокур.

– Писарь Пряжкин сказал, что нашему взводу принесет сам.

– Вот это уже хорошо. Толковый ты человек, Абалкин. Надо и впредь посылать тебя за боеприпасами.

 
Абалкин всячески отбрыкивался, чтобы не ходить за патронами, и подтрунивание Недокура рассердило его, но он не знает, что сказать.
 

– Псиной у вас тут пахнет.

– До тебя вроде ничем не пахло.

 
Охватов взял с собой Козырева, и они спустились в ход сообщения, повернули налево и вышли в противотанковый ров, по скосу которого была протоптана неширокая тропа – по ней можно было выйти в тыл немецкой обороны. Но там, где-то у шоссе, тропа, конечно, перекрыта нашими и немецкими пулеметами, нашими и немецкими постами. У самой воды, в нише, спрятался боец Рафил Кулиджан. Утомленный тяжелыми сутками, он, вероятно, дремал и, услышав близко от себя шаги, закричал чересчур громко:
 

– Кто ходит?

– Ты же спал, Рафил Кулиджан.

– Спал не спал, товарищ командир. – Кулиджан поправил на голове свою серую смушковую шапку, которую сохранил из дому и очень дорожил ею, умолк виновато.