Текст книги "Крещение"

Автор книги: Иван Акулов

 
Вошли в хату с низкими дверьми и изрубленным порогом. Пол был земляной и осклиз у входа. Ноги у Охватова раскатились, и он чуть не упал. Писарь доложил и вышел.
Филипенко, Савельев и адъютант старший батальона Спирин сидели вокруг непокрытого, но выскобленного стола и пили самогонку из медного измятого чайника, закусывали маслом, галетами и вареной свеклой. Командиры, в гимнастерках под ремнем, простоволосые, белокожие по верху лба, за крестьянским столом казались простыми по– домашнему, откровенно близкими. Только Филипенко казался сердито-красным, и красными были его большие руки. Охватов сразу вспомнил, как Ольга Коровина гладила своими ручками эти огромные лапы, как любовно и нежно перебирала толстые пальцы с блестящими выпуклыми ногтями, и остро возненавидел Филипенко. Комбат же поднялся навстречу, обеими руками поправил свои густые, давно не стриженные волосы, а когда опустил руки и одернул гимнастерку, Охватов увидел на левой стороне его груди, рядом с медалью «За отвагу», орден Красной Звезды с густо-вишневыми лучами и блестящими серебром ребрами.
 

– Ты старое побоку все, – сказал Филипенко, словно угадав мысли Охватова, а может, мучился совестью перед ним за смерть Ольги, с хмельной размягченностью глядя в глаза сержанта. – Давай руку. Да ты, Охватов, гляжу, где-то уже того, приложился? Ну ничего, чтоб медаль не тускнела. А я, Охватов, беру тебя обратно к себе. Будешь опять как раньше. Мне без такого тоже нельзя. —

 
Охватов молчал. Филипенко скрипнул зубами, и щеки у него дернулись одна за другой. Но он удержал сам себя, не сорвался. – Как сказал, так и будет, а теперь садись к столу, – с грубоватой простотой подтолкнул Охватова. – Писарь! Писарь, позови Недокура с гармошкой.
 

– Да нетути его, – доложил писарь Пряжкин, влетев в хату, – Нетути. Командир роты закатал его на губу.

– Да кто же так делает? – возмутился Филипенко. – Слышь, комиссар, ну кто же так делает? Дивизия на отдыхе, а он взял и посадил гармониста.

– Да он виноват, Недокур-то: телогрейку променял на самогон.

– Ну и черт с нею, с телогрейкой. Весна пришла. Да и бабам по деревням во что-то одеться же надо.

– Так все могут променять. Это непорядок.

– Конечно непорядок, – согласился Филипенко. – За это вздуть надо, а вызывает комбат – никаких арестов. Писарь, ко мне Недокура, живого или мертвого!

 
Писарь убежал.
Филипенко был в настроении и хотел веселиться. Хотел, чтоб вокруг все тоже были веселы. Снял со своей груди медаль и приколол ее Охватову:
 

– Праздник у тебя сегодня, Охватов. Потом и ордена будут и медалей как мелочи в кармане, а это первая. Такой уж больше не будет. И радости той не будет.

 
Прибежала санинструктор Тонька, круглолицая, конопатая. Доложила, что баня работает хорошо и к утру помоются все роты.
 

– Но там просятся командиры из других батальонов. Как с ними?

– Мой тех, какие по вкусу, – засмеялся Филипенко.

– Мне только один по вкусу, товарищ капитан. – Тонька весело заморгала своими золотистыми глазенками.

– Кто же такой счастливый?

– А вот с вами рядом сидит.

– Охватов?

– Да.

– Ну, Охватов, пропал ты: Тоня – девка огненная, опалит тебе крылья. Тоня, садись с нами. Вот твоя кружка.

– Да я ж спьянею, товарищ капитан, – сказала Тонька и, не ожидая ни тоста, ни приглашения, выпила. Потом закрутила головой, затопала ногами, а отдышавшись,

 
обвела всех счастливым взглядом и улыбнулась Охватову уж совсем по-свойски. У ней все мелкое: и глазки, и нос, и губы, и даже по-хищному мелкие резцы. Тонька сняла свою шапку, взяв ее за верх, и села рядом с комбатом.
 

– А за что ты, Тоня, любишь его, Охватова?

– Да не знаю ж, товарищ капитан. Видите, он какой, – говорила Тонька, приветно выглядывая из-за Филипенко на Охватова. – Видите, какой-то бедненький, будто его кто обидел на веки вечные. А на деле он – о! С таким, товарищ капитан, не пропадешь. И медаль у него, чего уж никак и не подумаешь. Я б с таким в огонь и воду.

 
У Тоньки горели глаза и губы. От выпитого и того внимания, которым ее окружили, она вся разрумянилась и стала красивой.
 

– Налейте мне еще.

– Не давайте ей больше, – запротестовал Охватов. – Не давайте, товарищ капитан.

– А чего он закомандовал, товарищ капитан? – обиделась Тонька и перестала глядеть на Охватова. Ей немножко налили, но к кружке она не прикоснулась. – Тут постарше его, да молчат, – возмущалась она, – а он выискался, как свекор какой. Я отчаянная сегодня, потому что мне сегодня восемнадцать лет. Уж восемнадцать лет, а я ни разу не влюблялась… Да что я говорю, извините меня. Может, он и прав, нам, девчонкам, вообще нельзя пить.

 
Она залилась густой беспокойной краской, и глаза у нее натекли.
 

– Ну, дорогие товарищи, раз нашей Тоне восемнадцать лет, давайте выпьем за нее, – вставая, сказал политрук Савельев, и все тоже встали.

– Спасибо вам, товарищ политрук, – Тонька размашисто стукнулась своей кружкой с кружкой политрука и, заранее запрокинув голову, выпила. – Охватов, – Тонька потянулась за спиной капитана к Охватову, – ты не сердись на меня. А то я и гордой могу быть. Подумаешь!..

 
Охватов отвел свое плечо и не ответил ей.
Пришел Недокур. Виноватый и потому подтянутый, на все крючки и пуговицы застегнутый, с гармошкой под рукой. Щелкнул задниками низко осевших сапог,
 

– Ты что же, товарищ Недокур, – обратился к нему Филипенко, – обмундированием, говорят, торгуешь?

– Никак нет, товарищ капитан.

– А телогрейку променял?

– Променял. Но я же ее с убитого снял. Все равно б пропала. А там у вековухи трое огольцов. Я их пожалел.

– И давно ты стал такой сердобольный?

– Сызмальства, товарищ капитан.

– Садись, Недокур, и играй, а по тому, как станешь играть, решим, дать тебе выпить или не давать.

 
Недокур сел на нары, закинул ремень на плечо и созвучно тронул лады обеими руками – пальцы побежали сверху вниз, и в узкой хате сразу сделалось неузнаваемо хорошо: в копоти, давно не беленные стены посветлели вроде и разошлись, а Недокур тихонько шевелил мехами, подбирался к песне и находил ее будто и отпускал, и потом опять брал, все налаживался, налаживался, и вдруг полилась песня, и больно отозвалось на нее все пережитое.
Филипенко стиснул зубы, опустил на стол свои кулаки, чуточку вздрагивала у него левая щека. Политрук Савельев, как ребенок, затянул губу, опустил глаза, боясь показать их. Мученически побелело лицо у Охватова – он глазел не мигая. А Тонька глядела на печальное лицо политрука, и по щекам ее катились слезы. Только адъютант Спирин, знавший слова песни, прослушал первый заход, приноровился про себя к нему, и, когда Недокур уже тише и мягче взялся за повтор, Спирин запел:
 
 
Я уходил тогда в поход
В суровые края,
Платком взмахнула у ворот Моя любимая…
 
 
И гармошка Недокура, и песня, и оцепеневшие люди – все это для Охватова было так ново и неожиданно, так глубоко потрясло его, что он едва не разрыдался н, не дослушав до конца песню, выбежал из хаты. Следом, оставив дверь незакрытой, выскочила Тонька.
В высоком небе стояла полная ясная луна, слепой свет ее запутался между домами, огородами и деревьями, провалился и заглох в ямках да колдобинах, и тишиной все было накрыто, мягко-вкрадчивой, по-весеннему неспокойной.
 

– Что с тобой, Охватов? Ты скажи – я тебе помогу.

– Да что ты можешь? Поможет она! Я и сам не знаю. И радует что-то, и тревожит, а к вечеру совсем не нахожу покоя… А ты, Тонька, замечала, чем постарше человек, тем осторожнее? Нет, не трус, а по пословице – береженого бог бережет. И бережет.

– Я ведь еще не была в боях. А тебя как зовут?

– Поживший человек знает жизнь, знает, чего она стоит, дорожит ею, а я просто дрожал за нее, как мышонок в норушке, или вообще ставил ее ни во что. Теперь я многое понимаю и боюсь, что мне труднее будет воевать.

– Я-то почему в тебе не ошиблась, а? Имя-то у тебя есть или нет?

– Тонька, дура ты сопливая, была бы моя власть, выпорол бы я тебя и отправил домой, к маме. Ведь бои начнутся – от одного снарядного свиста умрешь.

– Ты не смотри, что я маленькая. Мне уж комбат сказал, что я храбрая.

– Пошла ты со своим комбатом!.. Отстань, сказал, пацанка!

 
Охватов перепрыгнул через канаву и перешел на другую сторону дороги. А Тонька, обиженная и рассерженная, кричала ему вслед:
 

– Бревно! Деревня! Дундук! Дундук!

 
На земляной завалинке у хаты, в тени, кутаясь в шинель, сидел боец Козырев. Завалинка была низкая, и колени у него поднимались едва не до плеч.
 

– Тебя тут ищут с самого вечера. Садись, посумерничаем.

– Вечера какие-то здесь…

– Да, вечера здесь теплые, густые, а погоди вот, запоют соловьи – то ли еще будет. С ума сойдешь, Охватов. Весны здесь особенные. А для нас, Охватов, тяжелая это будет весна. Ой тяжелая! Мы по-прежнему остаемся один на один со всей вооруженной Европой. Я вон рассказывал сегодня ребятам: немцы перебрасывают на Восточный фронт еще тридцать дивизий. А союзнички наши помалкивают и помалкивают. Выжидают.

– Может, спасибо им надо сказать, хоть не воюют против нас – что им стоит спеться с Гитлером, буржуи – люди одних кровей.

– Спеться не споются, Охватов. Нет, не споются: противоречия между ними слишком глубоки. Но и нас они пока кормят заверениями. Лектор на семинаре в дивизии рассказывал, что Гитлер на праздновании дня памяти героев в середине марта обещал уничтожить Красную Армию в течение нынешнего лета, все основные силы немецкой военной машины будут использованы только на одном фронте, на нашем, значит. Следовательно, знает этот прохвост, что друзья наши скоро второго фронта не откроют. Черчилль, говорят, даже более образно выразился по этому поводу: надо вроде так повернуть ход истории, чтобы после войны Германия была в гробу, Россия на операционном столе, а они, союзники, выполняли бы роль хирурга. Понял?

– Ничего уха – приходи хлебать мимо ворот! – громко свистнул Охватов. – Во как расписали. А ведь это, Козырев, походит на правду. На истинную правду. М-да. Ну, как бы они ни хотели, а фрицам мы врежем. Врежем! Но в прошлом году они нас прищучили, Козырев. Ой как прищучили! Октябрь, ноябрь, – Охватов причмокнул губами и тяжело вздохнул. – А нынче пусть лезет. Пусть лезет. Уж раз он за гриву не удержался, за хвост не удержится.

– А ты мне, Коля, поначалу не таким показался.

– Каким же?

– Пружинка в тебе есть и закручена. Сразу этого не видно.

– Мы, уральцы, народец с утайкой. Показно жить не любим.

– Сегодня после бани-то у земляков небось был?

– Нету, Козырев, земляков. Один я остался. С вятским спирт пили – самый близкий земляк он мне.

– Спирт, говоришь, пили, а не пьяный.

– Я не пью много. А перед боем вообще не беру в рот. Понимаешь, уж если даже умереть, так хочу трезвым, чтоб до конца все знать и помнить. Даже знать смерть.

– Вон ты как!

– Комбат снова берет меня в ординарцы. А я не пойду.

– Прикажет.

– Завтра пойду к комиссару – он поймет меня. Пошли спать, черт его знает какой он будет, завтрашний день.

 
Утром Охватов действительно сходил к комиссару Савельеву, и тот взялся урезонить Филипенко: в самом деле, Охватов сержант, и при острой нехватке командиров держать его в ординарцах просто неразумно. Филипенко не стал противиться этому доводу. Охватов остался в своей роте, а вечером того же дня в полк пришли маршевики, и он принял пулеметный взвод, собранный в основном из «старичков», Было в нем и двенадцать туркмен.
 
 
XXVII
 
 
Уже в период весенней распутицы и бездорожья немцы начали подготовку к большому летнему наступлению. Передвижение и концентрация сил врага на юге советско-германского фронта были обнаружены нашей разведкой в самом начале, но командование Красной Армии, признавая возможность наступления немецкой армии на южном участке, упорно считало, что противник, державший крупную группировку своих войск в непосредственной близости к Москве, вероятнее всего, предпримет атаку на столицу и Центральный промышленный район России. Исходя из этого предположения, новый немецкий бросок, разумеется, надо было ожидать из районов Ржев, Гжатск, Вязьма и Волхов, Мценск, Орел. Последний треугольник считался наиболее опасным, потому что он глубоко вдавался в русскую оборону и по-прежнему держал под угрозой южное крыло Западного фронта, щитом прикрывавшего столицу.
На линии Мценск, Залегощь в ближних немецких тылах круглые сутки гудели моторы, а ночами резко, сильно рычали и скрежетали танки. Наша артиллерийская разведка засекала все новые и новые вражеские батареи, которые пристреливались со своих позиций и нащупывали цели. Но все это были обманные действия фашистов: шумели и грохотали за передовой обычные тракторы и бронетранспортеры, а иллюзию артиллерийской мощности создавали их кочующие батареи.
Однако предположение советского командования о наступлении фашистов на Тулу подтвердила и общевойсковая разведка. Разведчики из 137-й стрелковой дивизии, стоявшей в обороне против Мценска, южнее Тульско– Орловского шоссе, проникли через передний край в тыл к немцам и захватили «языка» – рослого, с лошадиной головой фашиста в кованых ботинках и низких брезентовых крагах на блестящих медных пряжках. Когда разведчики доставили его в штаб дивизии, то переводчики удивились – он не говорил по-немецки. Это был финн. От него удалось узнать, что он из финской егерской дивизии, вооруженной только винтовками с непомерно длинными штыками клинкового типа. Дивизия, по уверению пленного, должна была прорвать русскую оборону под Мценском и после взятия Тулы получала право вернуться на родину и больше уже не участвовать в боях. Финн, пучеглазый, с головой, стиснутой в висках, говорил много, охотно, и не потому, что боялся, а желал вызвать робость у русских перед известным финским штыковым ударом.
В последующие дни, чтобы предотвратить внезапность прорыва противника, советское командование засылало к финнам еще несколько поисковых групп, но ни одна из них не прошла через передний край, а последний поиск кончился совсем неудачно: финны отрезали пятерых разведчиков и троих из них схватили живыми. Ночью они застрелили двоих и повесили их вверх ногами на остове сожженного автофургона, который валялся на нейтральной полосе. Одного совсем не тронули, а на другую ночь дали ему знаменитый штык-тесак из старья и велели показать его своим солдатам.
Располагая достоверными данными войсковой разведки о противнике, командование частей и подразделений, стоявших против Мценска, со дня на день ждало удара по своей обороне. Подтягивались к передовой отдохнувшие и резервные части. Иногда доукомплектование проводилось на ходу. В дальних и ближних тылах были созданы богатые пункты боепитания, откуда без всякого ограничения выдавались патроны, гранаты, бутылки и ампулы с горючей смесью, снаряды для стволов малого калибра. В вещевых мешках маршевиков уместилось по два и три боекомплекта. Запасливые даже в карманы насовали гранат. С автоматическим оружием было хуже – его не хватало.
Полки Камской дивизии, пополненные туркменами и казахами, вышли во второй эшелон и рассредоточились в пяти километрах за 137-й стрелковой дивизией, державшей оборону на высотах перед Мценском.
В перелесках истлевал последний снег, а поля уже курились легким паром, и терпко пахла обогретая солнцем влажная и пахучая земля. На южных скатах, по межам и опушкам, на припеке, совсем теплом веяло от мочально-мягкой прошлогодней травы; она манила к себе, обещая покой и забвение. Под космами желтого былья оживала молодая, еще застенчивая зелень и недоверчиво в листьях-одежках вставала травка-первенец, мудро названная кем-то мать-и-мачеха, потому что листья у травки сверху гладкие и холодные, а внизу мягкие, утепленные.
Полковник Заварухин лежал в ракитнике на прошлогодней траве среди других командиров полков и дивизий, слушал голос командующего армией, а думал о том, как в детстве играл с друзьями-ребятишками листьями мать-и-мачехи: кто-нибудь из ребят загадывал на тебя и бросал листочек трижды, падет он кверху гладкой стороной – умрет твоя мать. Эта печальная игра нередко кончалась слезами, и, чтобы лист падал вверх ворсом, его целовали, ласкаясь обветренными губами к материнской стороне.
Рекогносцировка подходила к концу. Собранный командный состав был ошеломлен: три дивизии должны были завтра утром броситься на Мценск и во что бы то ни стало захватить его, чтобы упредить удар немцев на Тулу. Все понимали необходимость такой атаки, но все знали и то, что она не принесёт победы, потому что в войсках было мало артиллерии, особенно больших калибров, не было танков, не хватало автоматического оружия. Командующий, угадывая мысли подчиненных, бодрился, краснея своими тугими щеками. Он один стоял в тени куста и только один мог видеть часть будущего поля боя.
 

– Воевать надо не числом, а умением. («Вот именно», – сердито подумал Заварухин.) Мы, безусловно, уступаем немцам в огневой мощи, но в наших руках внезапность и неодолимая жажда успеха. Пусть каждый из вас выберет свою форму, свой способ ведения боя. Еще Петр Первый учил: «Всякий тот способ, которым неприятель побежден до сражения, за лучший почитается».

 
«Встану вот да скажу все! – негодовал Заварухин. – О лучших способах толкует, а в лобовую атаку посылает. Да что проку в том, что я скажу. Он и без меня знает состояние и возможности своих дивизий, но вера в успех – откуда она у него? Ведь так же кто-то из толстовских героев говорил накануне Бородина, что не вооружение и не численность войск принесут победу, а дух армии и решимость каждого солдата умереть во имя победы. Нам этого мало. Пожертвовать собой – для нас еще не победа. Немцев убивать надо сотнями, тысячами, десятками тысяч. К черту жертвенность! Приспела пора воевать не всяким способом, а только тем, от которого гибнуть будут фашисты полками, дивизиями, армиями. Только истребление, беспощадное и поголовное…» Вот так думал полковник Заварухин и сказал вдруг, не ожидая того сам:
 

– Выщелкает нас немец, пока мы сближаемся с ним. Наступать без артиллерийского и танкового сопровождения – как же это возможно, товарищ командующий?

 
Все командиры повернулись в сторону Заварухина, все с затаенной радостью встретили его вопрос. Командующий понял это, расстегнул свою, окантованную по швам шинель, блеснул золоченой пряжкой ремня и большие пальцы обеих рук воткнул за него. Вышла пауза, и все сочли, что командующий в затруднительном положении. Но командующему нужна была пауза для того, чтобы после нее полновеснее было сказанное.
 

– Не знай я тебя, полковник Заварухин, я бы мог подумать о тебе весьма нелестно. Извини-ка. Полковник Пятов! – командующий опять сделал паузу, а комдив Камской встал из-под куста на колени, послушно опустив руки. – Полковник Пятов, поставьте полк Заварухина в третий эшелон, и, может статься, он войдет во взятый город под звуки марша.

– Слушаюсь, товарищ командующий. Слушаюсь.

 
Возвращаясь в дивизию, полковник Пятов короткими жирными пальцами ворошил свою бороду, заботно томился и нервничал, перебирая алыми свежими губами.
 

– Как же ты неосторожно, Иван Григорьевич, ляпнул такую штуку? Командующему.

– А черт его знает. Не хотел. Видит бог, не хотел.

– И у меня все планы спутал. Ведь это надо же! Все в пример тебя ставили – и ну-ко вот.

– Невыносимо больше, товарищ полковник. Эти эшелонированные боевые порядки, при которых две трети войск не участвуют в бою, а несут потери, эти атаки все живьем да живьем, эта наиглупейшая в наше время и вреднейшая присказка: пуля – дура, а штык – молодец. Ведь это, Мокей Иванович, – Заварухин назвал комдива по имени-отчеству и задохнулся слезой, – ведь это какая обида, Мокей Иванович, что мы опять пойдем на ура! А они, сволочи, будут глядеть на нас и радоваться – русская телега пошла со скрипом. Я сгорю от ненависти. Завтра сам пойду впереди цепи – хоть бы одного убить своей рукой!..

 
Полковник Пятов оставил в покое бороду и, поторопив своего коня, поставил его поперек дороги – лошадь Заварухина тоже остановилась. Командиры и начштабов, ехавшие следом верхами, обошли их, зная, что полковники ведут нелегкий разговор.
 

– Может, тебе на время сдать полк и отдохнуть: ведь то, что ты говоришь, Заварухин, чистой воды горячка. Перед нами такая задача, которую надо решать с непременной гордостью. Нет, ты погоди. Погоди, погоди. – Пятов смял в горсти свою бороду, потом стал накручивать ее на палец; вершинки щек у него сделались свекловичными. – Наверно, сам Сталин знает о нашей операции. Сам будет интересоваться ходом ее. Да, конечно, знает – ведь мы же на острие стратегического клина. Ты поезжай сейчас в полк и подумай, а потом позвони мне. Вот еще забота. Вот забота.

– Полк сдавать не стану. Если уж потребуете… А приказ выполню до конца и лучшим образом. Лгать не могу, гордости особой не испытываю при этом.

 
Полковники обменялись многозначительными взглядами и на этом разъехались. Комдив догнал командира 1913-го полка подполковника Черного и распорядился, чтобы тот при выходе на исходный рубеж занимал для наступления полосу заварухинского полка.
По пути к штабу дивизии, чтобы сэкономить время, полковник Пятов и ехавшие с ним командиры вынуждены были переезжать вброд вздувшуюся речонку, шумливую, мутную, качающую затопленный краснотал. Уже перед тем берегом лошадь полковника, чем-то испуганная, встала на дыбы и вышибла его из седла. Пятов вымок, с одежды и бороды его струилась вода. Пока он переодевался – благо до штаба было близко, – пока пил чай с водкой и грел ноги в деревянной шайке, позвонили от командующего и передали приказ: полковник Заварухин должен немедленно сдать свой полк заместителю и прибыть на КП командующего.
 

– Как все это понимать?! – кричал полковник Пятов, тараща от недоумения свои красные измученные глава. Никто ничего не ответил ему. – Вот и скажи слово. Вот и скажи.

 
Через час в 1991-м стрелковом полку произошел ряд перемещений: заместитель Заварухина майор Логвин принял полк, а в заместители к нему назначили капитана Филипенко. На второй батальон пришел из армейского резерва капитан Цулайя.
Полковника Пятова смущало не то, что у него взяли лучшего командира полка накануне большого сражения, смущало то, что Заварухин посеял сомнения в его душе: не так воюют войска. «Не так, – согласился Пятов, – Маневренность, подвижность, стремительность, внезапность – вот в чем сила современной армии, а где это все у нас? Мы неуклюжи, неповоротливы – три эшелона. В самом деле, телега с оглоблями и со скрипом. Ах ты, Заварухин! Да нет же, за такое нельзя наказывать».
Не считая себя вправе оставаться безучастным к судьбе Заварухина, полковник Пятов решил докладывать о готовности полков к выходу на исходный рубеж самому командующему, чтобы в конце рапорта замолвить слово за опального полковника. Говорили смешанным текстом: все цифры, «пни», «карандаши» да «самовары» – и только уж в конце перешли на человеческую речь:
 

– За Заварухина хочу помолиться. Грех, поди, нам бросаться такими людьми.

– И я говорю, грех.

– В отчаянии же он уехал от меня.

– Не видно. Я, во всяком случае, не заметил.

– Его, не знаючи, не определишь.

– Упал он больно, да встал здорово. Поздравь его: он твой сосед слева. Да. В тех же правах, что и ты. Одобряешь? Связь установи с ним. Я на это особо обращаю твое внимание и особо звонить бы тебе стал. Было бы совсем неплохо, если бы ты, скажем, поставил туда особую единичку (взвод по шифровке) для прикрытия встречи (стыка по шифровке). Гляди у меня, место наклонное (танкоопасное по шифровке). Все. У меня все.

 
Только уж к вечеру от офицера связи в Камской дивизии узнали, что неожиданное выдвижение Заварухина было вызвано следующим обстоятельством. После рекогносцировки, которую проводил командующий армией, командиры 771-й стрелковой дивизии выехали в полосу наступления своей дивизии, чтобы осмотреть и оценить местность. Немцы, по всей вероятности, заметили группу всадников и обстреляли ее из зенитных малокалиберных орудий. Командир дивизии был ранен, а лошадь под ним была убита наповал. Разорвало всю мякоть на левой ноге у начальника оперативного отдела и ранило в горло бойца, копавшего за кустиками ровик на запасной артиллерийской позиции.
Все время после телефонного разговора с командующим полковник Пятов был в хорошем настроении. Он часто доставал из нагрудного кармана свой белый гребешок, расчесывал бороду и долго гладил ее, раскинув по груди: как ни скажи, а Заварухин – его кадр. «За левый стык мы отвечаем, а я не подведу тебя, Иван Григорьевич», – просто и ясно думал Пятов и с легким сердцем отдал полкам приказ на выступление. Но держалось это просветленное состояние до той поры, пока командир саперного батальона не доложил о готовности НП на исходном рубеже. Полковник сразу представил, как на рассвете батальонные цепи поднимутся на увал и пойдут на вражеские окопы сперва бодро и быстро, не ложась и даже не припадая к земле, потом артиллерийский и минометный огонь порвет, разбросает цепи, и под свинцовым ливнем захлебнется атака…
Далее полковник отдавал распоряжения, собираясь в дорогу, отвечал на телефонные вызовы, но думал все время об одном – о завтрашнем наступлении. В его действиях и словах не было последовательности, он забывался, терял очки, нужные бумаги. У него даже закладывало уши.
 

– Ну хватит, брат, – сказал наконец Пятов и взял себя в руки. Далее, пережив внутреннее смятение и поборов его, полковник успокоился и уж не терял больше выдержки и равновесия, только то и дело ерошил свою бороду да расчесывал ее частым белым гребешком.

 
Пока комдив менял хромовые сапожки на кирзачи и натягивал на плечи свою окопную шинель, связисты сняли все телефонные аппараты и уложили их на повозку. Когда полковник вышел на крыльцо, у хаты уже не было ни повозки, ни кабелей, тянувшихся под застреху со всех сторон. Вот с этого и началась опять новая полоса жизни для командира дивизии.
 
 
ХХVIII
Были сумерки, и на востоке в темнеющем небе проклюнулись первые звезды, а на западе сгорела заря и, словно в остывающем костре, брались пеплом живые еще, но меркнущие краски. Как всегда при ярких зорях, слегка настывало. Теплый морозец, темные, слившиеся над землею тени, зыбкий свет над головой, когда еще не ночь, но уже и не вечер, студеный запах уже потревоженных оттепелью почек и коры деревьев – все это и еще что-то тайное, но сильное бодрило, и не хотелось знать, что весна приходит не для человека.
Полковник Пятов постоял на крыльце, вдыхая всей грудью свежий воздух, и скомандовал: «По коням!» Штабные командиры и бойцы охраны штаба поднялись в седла. Пока огляделись, ехали шагом. Кони фыркали и неосторожно шлепали по грязи. В том же месте, где и днем, переправились через речушку и поехали берегом к левому флангу дивизии. Все перелески, кустарники, дороги и балки были забиты войсками. Тысячи и тысячи людей под покровом ночи стягивались к передовой, и чем больше они думали о сохранении тишины, тем больше было шуму, стуку и лязга.
В полосе 1991-го стрелкового полка местность была ровная, низинная, и было далеко видно, как по крутой дуге взлетали и падали над передовой немецкие ракеты. Наша оборона таилась в полной тишине, и это не меньшим ужасом охватывало души фашистских солдат.
Бойцы, помогая друг другу, преодолевали ручьи и промоины, игравшие холодной талой водой. Ноги у всех были давным-давно промочены, у бойцов намокли и обмотки, и брюки, и полы шинелей, и даже рукавицы. Внизу овражка с пологими берегами в тальнике сбилось много людей – бойцы с пугливым беспокойством приближались к ручью, тыкались в поисках перехода и разбредались по кустам – так могло продолжаться до рассвета. Капитан Филипенко, наскочивший на пробку, распорядился поставить на этом и на том берегу по паре дюжих парней, и те подхватывали бойцов и перебрасывали их через ручей с рук на руки. Кто-то ловко взлетал и смеялся сам над собой, а кто-то и в воду падал, тогда над ним смеялись, обзывая его мокрой курицей. В игравшем потоке топили котелки, каски, шапки. И только пулеметчики, тащившие станковые пулеметы, переходили ручей вброд. Перед ними почтительно расступались.
 

– Вот тебя-то мне и надо, – обрадовался полковник Пятов, увидев у переправы капитана Филипенко. – Поставь на левый фланг усиленный взвод с хорошим, расторопным взводным. И вообще обрати внимание на левый фланг – стык все-таки. Не приведи господь, если немец нащупает тут слабинку.

– Взвод сержанта Охватова, товарищ полковник, уже подготовлен для фланга. В нем большинство наших «стариков», да и командир сноровистый. Два станковых пулемета. Два ручных. Огнемет.

– Охватов – знакомая фамилия.

– Наш, товарищ полковник, с Шорьи еще. Награжден.

– Сноровистый, говоришь?

– Надежный сержант. Надежный.

– Ты уж его сам настропали. – И, приблизившись к Филипенко, понизил голос: – Насчет фланга сам командующий звонил. Тут, видимо, ухо надо держать востро. Словом, с тебя спрос.

– Слушаюсь. Да вот он, товарищ полковник. Сержант Охватов!

 
Охватов свернул с дороги и хотел доложить капитану, но тот предупредил его:
 

– Тут полковник, командир дивизии.

– Ну-ка пойди сюда, сержант, – сказал полковник Пятов и протянул сержанту руку. – Вот теперь я вспомнил: ведь это ты перехватил немецкого генерала?

– Так точно, товарищ полковник.

– Как же так, Филипенко? – Полковник Пятов заговорил повышенным и быстрым голосом – капитан замер. – Как же, говорю, такой боевой воин, командир взвода и – без звания?

– Представим, товарищ полковник.

– Адъютант, в приказ Охватова на младшего лейтенанта.

 
Адъютант подскочил к Охватову, доставая из своей боевой сумки блокнот, а полковник Пятов, направляясь к лошади, говорил Филипенко, подсунув под бороду кисть руки («Легкая стала борода!»):
 

– Не скупись, Филипенко, на поощрения. Поднимай, выделяй каждого, кто заслужил. Люди и спят и ходят в обнимку со смертью – уж только одно это надо ценить.

– Да вот, товарищ полковник, мы еще за прошлое перед многими в долгу.

– В долгу, в долгу. Чего уж там. Я тоже не щедр был. Себе не просил и другим давал небогато. И неправильно делал. Хорошо мы воюем, плохо ли, историки оценят, а мы вот перемололи у фашистов лучшие войска да и опять идем в наступление. И во всем этом деле важна, Филипенко, моральная сторона – наступаем ведь. Наступаем. Убитых и раненых обязательно бы награждать надо. Всех. Если сын, скажем, не вернется, так хоть медалька его будет у матери. Правда, лавры не лечат материнское сердце, но память-то, память-то! Ну, Филипенко! – Полковник Пятов остановился, развел свои короткие руки и обнял Филипенко, прижался бородой своей к его груди. – Бой будет страшный, может, не увидимся…

 
Полковник с помощью ординарца сел на лошадь, спросил еще, по-деловому уже:
 

– Логвин-то впереди?

– Уехал с комбатами.