Текст книги "Обрывистые берега"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
Глава вторая
Юридический факультет Московского университета Калерия и ее муж Сергей Николаевич закончили семь лет назад. Поженились на третьем курсе, все годы жили душа в душу, а вот, как, вздыхая, говорила бабушка Калерии, «деток бог не послал». Посмотреть со стороны – не женщина, а «кровь с молоком», все при ней: и лицом бела, и румяна, и статью вышла: высокая, стройная, и тяжелая каштановая коса, уложенная на голове, завивалась в корону… А глаза!.. Про глаза еще бабушка, когда Калерия была маленькой девочкой, говорила:
– Да ты их помой хорошенько, смотри, какие они у тебя черные замарашки. С мыльцем помой, да реснички помой тоже, а то они как черные метелки…
Обливаясь тайными детскими слезами, потихоньку всхлипывая, Лера старательно намыливала глаза, ресницы, брови, поднимала голову, смотрелась в зеркало над раковиной, и снова на нее из-под черных густых бровей смотрели большие черные глаза, опушенные метелкой длинных черных ресниц.
Только потом, уже где-то в восьмом классе, вспоминая деревенские шутки бабушки, Лера улыбалась и подолгу смотрелась в зеркало, рассматривая свои глаза, брови, ресницы, которым завидовали девчонки. Эти глаза, черные и лучистые, и сейчас, когда Калерии исполнилось тридцать лет, еще обжигают встречных мужчин, заставляют их оборачиваться, чтобы окинуть взглядом стройную и красивую женщину.
Были бы и дети, если бы не аборт при первой беременности. Это уже было на четвертом курсе. А ведь врач так отговаривала, предупреждала, что с ее отрицательным резусом крови аборт при первой беременности грозит бездетностью. Не послушалась, не поверила врачу, думала, что просто запугивает, такая уж линия проводилась в те годы в медицине: нужно воспроизводить те двадцать миллионов, которые погибли в войну. Некоторое время Калерия и Сергей колебались, хотели оставить ребенка, но тут сработали свое злосчастное дело теснота и скандальный быт многонаселенной коммунальной квартиры. Молодожены, отгороженные от родителей Калерии и бабушки ситцевой ширмой, спали на узенькой железной кровати с провисшей панцирной сеткой. А вот сейчас все есть: просторная двухкомнатная квартира на восьмом этаже, окнами выходящая на Университетский проспект, усаженный березами, у подножий которых с утра до вечера пестреют яркие детские коляски, есть "Жигули" (за Сергеем Николаевичем утром приходит служебная машина, которая вечером, после работы, привозит его домой), есть под Загорском садово-огородный участок, который супруги Веригины ласково называют то "дачулей", то "сладкой каторгой"… А вот детей нет. И не будет. Первые четыре года еще на что-то надеялись, два раза по этой причине ездили на специализированный курорт, обращались к профессорам, потом наконец смирились и больше об этом не стали говорить, чтобы лишний раз не опечаливать друг друга. Калерия, как нынче говорят, "с головой ушла в работу", Сергей Николаевич, служебная карьера которого быстро поднималась в гору, ждал присвоения очередного звания – майора милиции. Следственная работа ему была по душе, начальство его ценило, коллеги уважали за скромность и честность: не заискивал перед начальством, не смотрел свысока на молодых, только что начинающих работать следователей. Иногда, чтобы не показалось, что становится в позу наставника, незаметно помогал неопытным коллегам распутать сложные уголовные дела. Никак не мог смириться лишь с тем, что Калерия, возвращаясь с работы, словно по закону сообщающихся сосудов, старалась перелить в него волнения и впечатления прожитого дня. Вот и сегодня после встречи со следователем Захряпкиным, который утром был в следственном изоляторе на Матросской тишине, где он, по его словам, больше часа провел с подследственным Владимиром Ивановым, которому угрожает колония несовершеннолетних, она никак не может отделаться от тяжелого чувства в душе. "За Ивановым кто-то стоит, – думала она, – не мог он сам решиться на такое. Но боится выдать, будет месть". За ужином Калерия хотела рассказать мужу о посещении Захряпкиным изолятора и о его очередном допросе Иванова, но Сергей Николаевич, думая о чем-то своем, умоляюще посмотрел на жену и, перестав есть, вздохнул.
– Лера, ради бога, освободи меня сегодня от своих впечатлений, переживаний и хлопот. У меня у самого сегодня был такой сумасшедший день, что я до краев переполнен тем, что ты хочешь перелить в меня. Об Иванове ты мне уже рассказывала, и не раз. Ты повторяешься. Я же сказал тебе – пусть его аккуратно "колют", наверняка Иванова на эту кражу кто-то навел…
– "Колют-колют", – обиделась Калерия. – Они его уже три недели колют, да он никак не раскалывается.
– Значит, твой Захряпкин не с того конца зашел. А потом непонятно – зачем ты лезешь не в свое дело? У тебя же своих забот невпроворот!..
– Если бы ты видел этого следователя. Это – вот!.. – Калерия постучала по столу. – Непроходимый дуб!.. Я попыталась кое-что подсказать ему, по он даже не стал слушать меня. Зевнул, как бегемот, и полусонно промычал: "Вы сентиментальны и лиричны, Калерия Александровна…" И больше не захотел со мной разговаривать. Хочет уже писать обвинительное заключение и передавать дело в суд. А я уверена, что судьбу Иванова как несовершеннолетнего можно облегчить, если докопаться, кто толкнул его на это преступление.
– Ну что ж, ты уверена, а следователь Захряпкин, руководствуясь Уголовно-процессуальным кодексом, будет писать обвинительное заключение, когда он сочтет это своевременным и необходимым. И чем больше ты будешь "чуять" и душеспасительницей таскаться по колониям своих старых подопечных, тем раньше твоя каштановая головка обольется благородной сединой. Давай лучше поговорим о летнем отдыхе. Представь, что перед глазами твоими не тюремная камера за решеткой и толстыми стенами, а море!.. Могучее Черное море!.. Уже два лета мы с тобой не плавали в нем. А через месяц ты так забронзовеешь на гагринском пляже, что опять за тобой будут, как шакалы, охотиться пляжные "прикольщики". – "Прикольщиками" Сергей Николаевич называл уличных и пляжных приставал, навязывающихся в знакомство с хорошенькими женщинами. – В это лето я их буду топить за волнорезом, чтобы их трупики не выносила на берег волна.
– Ты болтун, Сережа! Я с тобой о деле, посоветоваться хочу как с опытным следователем, а ты мне о "прикольщиках", – с напускной сердитостью проговорила Калерия, пододвигая Сергею кусок торта.
– А ты их не завлекай, не заманивай опущенными долу очами. Ведь в каждом из нас живет маленький Отелло. Так что ты это учти и прими к сведению, Калерия Александровна. Во мне ведь тоже сидит если не мавр, то маврикон.
Последние слова Калерию рассмешили.
Чай пили молча, каждый думая о своем, а когда вышли из-за стола, Калерия подошла к Сергею Николаевичу, встала на цыпочки и, поцеловав его в щеку, с видом обиженного ребенка спросила:
– А еще один вопрос можно – последний?
– Опять из тюремной хроники или о хулиганстве твоих сорванцов? – с напускной сердитостью спросил Сергей Николаевич.
– Нет, Сережа, клянусь, нет! – Калерия решительно завертела головой. – Я хочу кое-что спросить о больших начальниках. Я о них ничего не знаю.
Прищурившись, Сергей Николаевич вначале подумал, а потом сказал:
– О больших начальниках? О них – давай.
– Я серьезно, Сережа. Одна никак не могу решить, как мне поступить. Ты понимаешь, есть у меня один очень трудный подросток, перешел в десятый класс. Я с ним уже измучилась. А недавно до меня дошел слух, что он тайком употребляет наркотики. Я вызвала его, беседовала с ним больше часа, и все впустую. Скалит зубы, улыбается и твердит одно и то же: кто это мог сделать на него такой поклеп? А по глазам, по блеску их вижу, что он всего какой-нибудь час назад накурился этой гадости.
– Кто у него родители? – перебивая жену, спросил Сергей Николаевич.
– Вот в том-то и вся сложность. Отец у него – начальник крупного главка, член коллегии союзного министерства. Мать – доцент в Институте химического машиностроения, по уши завязла в своей докторской диссертации, ей не до сына.
– Вышла бы на отца.
– Выходила, и не раз.
– И что же?
– У него нет времени подъехать на полчаса в отделение, чтобы поговорить о сыне.
– Тогда съезди к нему на работу, дело серьезное.
– Неделю назад мы договорились, что он примет меня в своем министерстве. Я пришла к условленному часу, доложила о своем приходе секретарше. Она сказала, что у Петра Даниловича важное совещание. Я все-таки настояла, чтобы она доложила. Она это сделала и сказала, чтобы я подождала. – Калерия закурила и поправила в вазе цветы, искоса наблюдая за лицом мужа. Теперь она прочитала на нем выражение крайнего любопытства. – Рассказывать дальше?
– Обязательно.
– Я прождала его полтора часа в приемной, досыта наслушалась телефонной болтовни секретарши о тряпках, о праздничных продуктовых заказах, и все впустую. Начальник главка меня не принял.
– Почему? – На лице Сергея Николаевича отражалось нескрываемое раздражение.
– Он про меня просто забыл. Забыла в своей болтовне и секретарша. После совещания он с толпой седых и лысых дядечек вывалился из своего кабинета, и тут же все они растеклись в коридоре. Следом за своим начальником вышла в коридор его секретарша. Я, как дура, еще минут десять сидела одна-одинешенька в приемной, потом не вытерпела и заглянула в кабинет. Кабинет был пустой. От обиды и злости я чуть не расплакалась. Сказала что-то дерзкое вошедшей в приемную секретарше и уехала, несолоно хлебавши.
– Ну и дура! – зло бросил Сергей Николаевич.
– Почему дура?
– Потому что не он к тебе пришел на прием, а ты к нему.
– Пусть я дура, такой уж у меня характер. Что ты теперь посоветуешь мне делать? Эта встреча необходима.
Сергей Николаевич, скрестив на груди свои сильные руки, прошелся по комнате.
– Пошли ему повестку.
– Посылала. Не реагирует. Даже ни секретарше своей, ни помощнику не поручил позвонить мне, чтобы извиниться и объяснить невозможность приехать в условленное время в отделение милиции.
– Очень просто, – облегченно проговорил Сергей Николаевич. – Есть мощный ход!
– Какой?
– Позвони в партком министерства, представься официально и объясни свою тревогу за сына начальника главка. Вырази свое возмущение бездействием этого номенклатурного папаши в судьбе оболтуса сына.
– Ты думаешь? – удрученно спросила Калерия.
– Только так!.. Если это не поможет – выходи на самого министра. Лучше всего – напиши ему. А копию – секретарю парткома. Уверен – после твоего письма его преподобие начальник главка закрутится как таракан на горячей сковороде. Эти большие начальники кажутся львами в окружении своих подчиненных, а когда дело доходит до того, что их приглашает к себе Фемида, – они становятся робкими, как зайчата, и послушными, как благовоспитанные дети.
– Сергей, ты молодец! Мне это уже приходило в голову, но я как-то не решалась: все-таки как-никак начальник-главка, член коллегии.
– Вот и хорошо.
– Я так и сделаю.
– Чем выше ступенька, с которой на грешную землю надает человек, – тем ему больней. Это закон физики и человеческого общежития. Если у простого смертного сын воришка – это плохо, а если у знатного человека сын вор, то это уже омерзительно.
– Сережа, я так и сделаю: вначале еще раз позвоню, а уж если не придет – пошлю письмо секретарю парткома.
– И еще один совет. – Сергей Николаевич недобро улыбнулся, отчего рот его изогнулся скорбной подковой.
– Какой?
– Назначь ему прием, к примеру на одиннадцать ноль-ноль конкретного числа, и продержи его в своем коридоре ровно столько, сколько ты томилась в его приемной неделю назад.
– Что это – жалкая месть ефрейтора генералу?
– Нет, не жалкая месть!..
– А что же?
– Достойный и справедливый ответ на хамство. И он это почувствует. Родителей "трудных" тоже нужно воспитывать. Независимо от их ранга!.. Для тебя родители все равны: и дворники, и министры.
– Но у меня пока не планируется никаких совещаний.
– А ты запланируй это совещание!.. Пусть оно будет экстренным, непредвиденным в тот день, когда вы предварительно договоритесь с этим вельможным начальником о встрече.
– Но что это за совещание? Я же не начальник главка, а всего-навсего инспектор?
– Пусть не совещание, а встреча, простая встреча, на которой будут присутствовать два-три родителя твоих "трудных" и два-три школьных учителя. Неужели твой мозг так обеднел, что ты не находишь повода для этой деловой, вызванной необходимостью встречи? Ведь у тебя столько на учете тяжелых подростков.
– Ты колдун, Сережка!.. Ведь я планирую эту встречу, она мне просто необходима по Олегу Калягину. Одна я с ним уже не справлюсь. Мне нужна помощь. Он может докатиться до того, что сядет на скамью подсудимых.
– Ну и правильно… Пасьянс раскладывается четкий.
После некоторого раздумья Калерия встала, молча прошла на кухню, что-то там сделала и вернулась в гостиную.
– И все-таки это пасьянс мести.
– Повторяю тебе, глупышка, совсем не мести! – в сердцах, словно отчитывая школьницу, сказал Сергей Николаевич. – Это – пасьянс гордости и достоинства. В нашей служебной иерархии ты, инспектор милиции, и начальник главка союзного министерства да еще член коллегии соотноситесь по меркам седой старины как плебей и аристократ. Это по аналогии, применительно к древности. А хочешь знать, что сказал один великий мудрец о ситуации, которая складывается у нас с начальником главка?
– Что? – Калерия жадно смотрела на мужа, словно ожидая, что в следующую минуту он скажет такое, что будет самым решающим и самым верным ориентиром в ее дальнейшем поведении.
Сергей Николаевич с минуту помолчал, неторопливо прижигая сигарету и раскуривая ее, потом, глядя поверх головы жены, четко проговорил:
– Этот мудрый человек сказал: "При столкновении гордости плебея и аристократа побеждает гордость плебея". Мысль ясна?!.
– Ясна, – тихо ответила Калерия.
– Ну вот, так и держи себя. Человек, теряющий по крохам свое достоинство, разрушается как личность. А ты в моих глазах была всегда личностью!..
– Спасибо, милый. – Поднявшись на цыпочки, Калерия поцеловала мужа в щеку.
Глава третья
Первая половина июля в Подмосковье выдалась жаркая, солнечная. Дожди шли как по заказу: дня три-четыре палила жара, и вдруг небо заволакивало тучами. Изломы молнии в одно мгновение вспарывали огненными росчерками вспенившееся косматое небо, вслед за которыми над лесом и над притихшим дачным поселком прокатывался громовой рокот, как бы предвещая: «Люди, ваши заклинания и просьбы природа слышит…» И начинался дождь: крупный, теплый, благодатный. Он сочно лакировал зеленую листву дубов, тихо, убаюкивающе шелестел в задумчивой кроне берез, смешивался шумом своим с извечной дрожью осин.
Гордей Каллистратович любил раннюю пору лета, когда по ночам где-то совсем близко, в углу дачного участка, заросшего вековыми березами и дубами, разливал свои многоколенные рулады соловей. Много раз он собирался записать соловьиные трели на магнитофон, но все как-то не доходили руки, откладывал на потом… А на это "потом" так и не находилось время. Гордей Каллистратович любил Абрамцево. Здесь двадцать лет назад им была написана докторская диссертация, здесь после защиты диссертации, сразу же с банкета в "Праге" он всю ночь провел с друзьями. Почти до рассвета полыхал костер, жарились шашлыки, провозглашались тосты, и в ночное небо, усеянное звездами, с выстрелами взвивались пробки пенистого шампанского.
Благо, что все дачные участки в поселке академиков были почти по гектару. Ходили слухи, что это был щедрый дар правительства ученым и боевым генералам сразу же после войны. Все дачи были построены так, что даже если захочешь увидеть, что творится на участке соседа, – не получится. Вдоль резного штакетника поднимал в небо свои копья вершин молоденький непролазный ельник, а дальше, ближе к центру участка теснилось кольцо могучих дубов, елей, берез… И все это было вперемешку с рябиной, с бузиной, с разлапистым орешником, чем-то напоминающим своими контурами гигантские папоротники.
Здесь, в Абрамцеве, сделала свои первые шаги дочь Гордея Каллистратовича Оксана. Единственная дочь. Второго ребенка рожать врачи жене отсоветовали.
В мае Оксане исполнилось двадцать лет. Вчера она приехала на дачу и с рыданиями бросилась отцу на грудь:
– Папа, папа!.. Во всем виновата я… Умоляю. Только не расспрашивай ни о каких подробностях.
– Развели? – с трудом выговорил Гордей Каллистратович это непривычное для него слово.
– Развели, – захлебываясь в рыданиях, ответила Оксана.
– Дмитрий был на этом позорище?
– Не был. Он в плавании. Их флот сейчас на учении.
Гордей Каллистратович горестно вздохнул и, гладя голову дочери, отстранил ее от себя.
– Не ты первая, и не ты последняя. Значит, такой тебе выпал жребий. Возьми себя в руки и продумай, как дальше жить думаешь, доченька? Отец твой не вечен.
Это было вчера. А сегодня утром на дачу к Гордею Каллистратовичу приехал его аспирант Альберт Яновский. Гордей Каллистратович неделю назад прочитал две главы его диссертации и хотел высказать несколько советов и замечаний. Сразу же после завтрака он пригласил гостя оглядеть окрестности Абрамцева и по дороге во время прогулки решил высказать ему то, в чем уязвима была его диссертация.
На даче у своего научного руководителя Яновский был первый раз. От всего, что он увидел, закрыв за собой калитку сада, у него захватило дух. Таких больших участков Яновский еще не видел. В Москве он жил уже три года, не раз был у друзей на крохотных, в 5–6 соток, садово-дачных участках, на которых стояли дощатые, выкрашенные яркими красками домики с, крохотными верандами и двумя комнатенками, похожими на четырехспальные купе вагонов, и малюсенькой кухней. Чихни на веранде такой дачи – и ты наверняка можешь услышать с четырех сторон (если с соседями нет вражды) добросердечное "Будьте здоровы!". Со стороны эти скопища дачек Яновскому напоминали многосемейный улей в огромном саду.
На нижнем этаже рубленного из добротных корабельных елей крестового дома Яновский насчитал пять комнат и две просторные веранды, в одной из которых, как ему показалось, витражи, изображавшие старика с сетью в руках и золотую, рыбку, представляли художественную ценность. И он не ошибся. Гордей Каллистратович, видя, что его гость остановился как вкопанный, любуясь витражом, не без гордости сказал:
– Это работа теперь уже покойного старика Нестора Гаранина. Слыхали такую фамилию?
– Нет, не слыхал, – ответил Яновский, не отводя глаз от витража.
– Мастер витражей чуть ли не в десятом колене. Его прапрадед Никодим Гаранин делал витражи в царских чертогах. Ремесло это, а вернее, искусство шло из поколения в поколение. Секрет своей работы Гаранины держали как великую тайну, строже, чем мастера Дамаска, что варили булатную сталь. Нестор умер на девяностом году. Это, – Гордей Каллистратович показал на витраж, – его последняя работа. Он жил тут неподалеку, в деревне Репихово. Жил как отшельник. Дед Нестора вместе с сыном в конце прошлого века делали витражи купцам-миллионерам на Арбате и на бывшей Мясницкой, теперь это улица Кирова.
Бросилась в глаза Яновскому и облицовка камина в гостиной. Рассматривая рисунки изразцов, Яновский выразил восхищение.
– А у вас, молодой человек, есть чутье к истинной красоте. Знаете, чья работа?
Яновский молча пожал плечами.
– Эти изразцы обжигались в гончарной мастерской Врубеля. О его пребывании в имении Саввы Ивановича Мамонтова и о работе в гончарной мастерской вам расскажет экскурсовод музея. Советую вам после обеда посетить наш музей, там есть много интересного. Когда-то, во второй половине прошлого века и в начале нашего века, Абрамцево было средоточием талантов России.
Левее камина до самого потолка возвышался старинный резной дубовый шкаф. На дверцах его бросались в глаза резные нашлепки с охотничьими сюжетами.
– Это, по-моему, тоже старина, – выразил свое мнение Яновский, любуясь шкафом.
– Приобрел случайно в мебельной комиссионке в Ленинграде. Купил, можно сказать, за бесценок, а как смотрится!.. Тоже старина.
Яновский перевел взгляд на картины, висевшие на стене. На одной из них был изображен высокий обрывистый берег речушки с березовой рощицей на взгорке.
– Узнаете? – спросил Гордей Каллистратович, поймав взгляд Яновского.
– Что-то знакомое, но… не узнаю.
– Со станции шли мимо этого пейзажа, когда по мосту у плотины переходили речушку Ворю. Это работа Павла Радимова. Слышали такого художника?
– Вроде бы слышал, – неуверенно ответил Яновский, отойдя назад, чтобы как следует рассмотреть картину.
– Умер год назад. Прекрасный художник-живописец и оригинальный русский поэт. Его гекзаметрами восторгались на Капри Горький и Шаляпин. До восьмидесяти лет не дотянул несколько дней. Мы с ним дружили.
– А это? – Яновский показал на картину, исполненную тоже маслом, висевшую левее буфета. – Тоже Павел Радимов?
– Нет, это работа его дочери, Татьяны. Пишет в манере отца и тоже, как и отец, бескорыстна и лишена практицизма. Некоторые наши именитые художники по таланту ей в подметки не годятся, а вышли в академики.
На картине был изображен гигантский дуб на поляне, освещенный ослепительно ярким солнцем. Музейный искусствовед при желании, анализируя картину и давая ей оценку, мог бы наговорить о ней целый короб штампованных фраз, а Гордей Каллистратович ограничился одним едким эпитетом:
– Могуч! Подарок Татьяны Радимовой. Мы с ней поддерживаем дружбу. Пошла в отца. Пишет остроумные поэтические экспромты. Оригинал. А руки как у каменщика. Великая труженица! Работает ежедневно: и в зной, и в лютый холод. И в солнечные дни работает так самозабвенно и лихорадочно, что с лица молодеет лет на десять. Работает по формуле Маяковского.
– Что это за формула? – поинтересовался Яновский.
Гордей Каллистратович прочитал стихи Маяковского:
…Мне и рубля не накопили строчки,
Краснодеревщики не слали мебель на дом.
И кроме свежевымытой сорочки,
Скажу по совести – мне ничего не надо.
– Правда, насчет белоснежных сорочек притязания Татьяны весьма умеренные, а то, что половину своих картин, как Маша-растеряша, раздаривает налево и направо, – это ее делает белой вороной среди собратьев-художников.
Яновский перевел взгляд на две другие картины, висевшие на противоположной глухой стене, но его вопрос предупредил Гордей Каллистратович:
– Это уже менее интересное. Пойдемте, я вам лучше покажу погреб, который я делал вот этими руками. – Гордей Каллистратович вскинул перед Яновским свои широкие, изрезанные морщинами, грубые ладони. – Правда, два халтурщика помогали размешивать раствор цемента и заливать опалубку. Все остальное – сам! Увлекся этой инженерией так, что даже подумал, что во мне погиб великий строитель. Помню, даже в весе потерял килограммов пять, пока возился с погребом.
Когда спустились в железобетонный погреб-монолит, Яновский поверил, что в жилах его научного руководителя течет кровь строителя. В погребе, сухом и прохладном, вход в который шел через две двери, по стенам тянулись полки из толстенных плах, на которых рядами стояли банки солений, варенья и целые штабеля консервов.
– Как гитлеровский бункер в его ставке, – похвалил погреб Яновский.
– Представьте себе, это сравнение я слышу уже второй раз! То же самое сказал профессор Вознесенский. – Было видно по лицу Гордея Каллистратовича, что сравнение это ему польстило, и он долго не мог погасить на своем лице довольную улыбку. – Огурцы, помидоры солит жена. Варенье – тоже ее работа. Она у меня по рождению крестьянка. Над грядками и в цветнике не разгибаясь колдует с утра до вечера. А по строительству в роли Петра Первого выступаю я. Уж тут – позвольте!..
После осмотра погреба Гордей Каллистратович повел Яновского осматривать душ, который тоже, как и погреб, он делал сам. Со стороны Яновскому это маленькое строеньице показалось крохотным сказочным теремком: резные наличники у маленького оконца, ручка двери, украшенной резными деревянными нашлепками, была сделана из обработанного корневища, силуэтом своим напоминающего профиль Бабы Яги, какой ее рисуют в детских книжках. Над дверью была прибита доска с деревянной резьбой, изображающей рыбу в клешнях у скорпиона. Видя, что Яновский пристально всматривается в рисунок резьбы, рассмеялся.
– Не догадываетесь? – спросил с ухмылкой Гордей Каллистратович.
Яновский пожал плечами.
– Это наш родовой герб. Мой и моей супруги Надежды Николаевны. Она по зодиаку – рыба, а я – скорпион. Но так как Надежда Николаевна считает себя жертвой злосчастного скорпиона, то она заказала одному студенту Абрамцевского художественного училища вырезать вот этот наш фамильный герб. Сама олифила, сама прибивала. И всегда сама с каким-то особенным волнением объясняет гостям значение герба. Сегодня она колготится на кухне, а поэтому я отбиваю у нее хлеб.
Яновский и Гордей Каллистратович вошли в душевой теремок, в котором за легкой дверцей размещалась мойка, где стоял титан для нагрева воды. Все в душевой сверкало чистотой.
Когда вышли из душа, Гордей Каллистратович вполголоса, словно по секрету, сказал:
– В прошлом году заходил ко мне сосед-генерал герой гражданской войны, лихой кавалерист. Его дача неподалеку от моей. По его словам, рубил саблей басмачей в Туркестане "от плеча и аж до самой ширинки" – это его любимое выражение, когда он рассказывал о схватке с басмачами, – так вот, когда он увидел мой душ, то спросил: "Кто делал?" Я сказал: "Столяр-краснодеревщик". Он стал просить у меня его адрес. Я пообещал. Поинтересовался ценой за работу. Я в свою очередь тоже спросил: "А сколько бы вы дали?" Он оглядел душ, зашел внутрь, а когда вышел, то сказал: "Рублей пятьсот – шестьсот за работу дал бы". А генерал среди соседей слывет человеком скуповатым, знает цену копеечке. Я молчу. Он тоже молчит. Вижу, что не отстает. "Пожалуй, дал бы и семьсот", – говорит генерал. Я по-прежнему молчу. Он идет дальше и глубже. Видать, заело. "Разумеется, доски, брусья, и гвозди, и весь остальной материал – мой". Я молчанием набиваю цену дальше. Генерал покряхтел-покряхтел, еще раз обошел кругом душ и добавил: "Если человек из Москвы, то и харч мой, комната для отдыха в его распоряжении. Вы мае адресочек, адресочек, а если есть, то и телефон. Мы с ним сговоримся" Я написал на клочке бумаги свой адрес, свою фамилию и отчество и передал бумажку генералу. Нужно было видеть выражение его лица, когда он прочитал записку. Даже рассердился.
Довольный своим рассказом, Гордей Каллистратович смотрел на душ-теремок, как на свое любимое детище.
– Ничто мне не дает такую радость, как те часы, когда я с ножовкой или с рубанком стою у верстака.
Обходя дачный участок, Гордей Каллистратович вдруг остановился, нагнулся и что-то увидел в траве.
– Проклюнул стрелку росток дубка. От желудя. Скоро развернутся два первых листочка, нужно огородить, чтобы не затоптать или не скосить вместе с травой. – Подняв у дорожки половинку кирпича, он положил его рядом с ростком. – Прежний хозяин, покойный генерал Воеводин, был страстный грибник. Он натаскал из леса столько грибниц, что каждое лето мы только одних белых собираем с участка по шестьдесят – семьдесят грибов. А одно лето Оксана насчитала девяносто девять белых. А сыроежки, подберезовики, подосиновики жарили почти каждый день. А если б вы знали, какая мастерица по засолу Надежда Николаевна! Откроешь банку, и в комнате сразу поплывет запах укропа, чеснока, петрушки, сельдерея, смородиновых листьев… От одного запаха слюной исходишь. Вы назовете это мещанством, а я вам, дорогой Альберт Валентинович, скажу – все это красота жизни. Труд!.. Все это принесено не из магазина, а сделано своими руками, и если не с молитвой, то с душой. Наш род в неисчислимом колене – воронежские крестьяне. Думаю, что это у нас, на воронежском черноземье, сцепились в одну нерасторжимую связку два святых славянских слова: земля-кормилица, земля-матушка. Сцепились и пошли гулять по белу свету.
Гордей Каллистратович и Яновский вышли за калитку.
– Если меня когда-нибудь за какую-нибудь провинность уволят с работы, я пойду гидом в Абрамцевский музей. И буду рассказывать туристам и гостям Абрамцева не только об истории Абрамцева, что запечатлена в экспонатах музея, по и о красоте этого божественного уголка российской природы. Здесь столько родников, столько светозарных полян! По этим местам когда-то ходили знаменитые гости Сергея Тимофеевича Аксакова! Вечером я покажу вам бугор перед деревней Глебово. С нижней кромки этого бугра Васнецов писал своих "Трех богатырей". А в тихой заводи речки Вори, где и сейчас плавают кувшинки и на берегу растет камыш, Васнецов писал свою знаменитую картину "У омута". Здесь, в Абрамцеве, Гоголь, когда гостил у Аксаковых, пережил свой предсмертный душевный кризис перед тем, как сжечь второй том "Мертвых душ"'…
Они шли по асфальтированной дорожке мимо дач академиков, некоторые из них уже умерли, оставив своим наследникам заросшие лесом и кустарником участки, уход за которыми требовал сил, денег и еще чего-то такого, что нельзя купить за деньги, – любви к земле, бережного отношения к красоте благословенных мест.
– Здесь живут только одни академики? – спросил Яновский, когда Гордей Каллистратович замолк, остановив взгляд на калитке дачи, мимо которой они проходили.
– Жили, – грустно произнес Гордей Каллистратович, и по лицу его пробежала серая тень. – Сейчас здесь академиков уже мало. В середине сороковых годов, когда нарезали эти участки, здесь жили и работали одни академики. Причем известные во всем мире. Вот в этой, например, даче живет академик Мстислав Всеволодович Келдыш; вон в той, видите, окрашена в желтый цвет, живет ректор Московского университета Петровский; чуть дальше, отсюда не видать, дача академика Несмеянова… Недалеко от нее – дача академика Семенова. Хотя годы уже его немалые, но он еще бодр. К нему сюда когда-то часто наезжал академик Курчатов.
Скользя взглядом по обветшалому и кое-где повалившемуся штакетнику, который когда-то своей узорной резьбой сливался с хрупкой грацией молоденьких кленов Яновский сочувственно произнес:
– Заборы рушатся, ворота покосились, краска давно облезла и выцвела…
– Не тянут наследники, не тянут… Тяжел для них воз. У аптекаря сын может быть аптекарем, у слесаря – слесарем, а у академика или у поэта, в молодости приехавшего в златоглавую матушку в лаптях откуда-нибудь из Рязани или из Тверской губернии, дети, почти как правило, не становятся ни академиками, ни поэтами. А если становятся, то плохими, доморощенными, инкубаторскими. Отцы как бы грабастают себе всю силу рода, оставляя детям только привычки, походку, слабости характера… Во всем остальном обкрадывают потомков на пять-шесть поколений вперед.
