Текст книги "Обрывистые берега"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Глава двадцать седьмая
Ночь Валерий провел в бессоннице. Перед глазами одно за другим проплывали мрачные видения тюремной камеры, ее обитатели, бледное, постаревшее лицо матери. Она все хотела сказать ему самое значительное и необходимое, но что-то ее сдерживало, пугало. Это было видно но ее глазам. Потом вдруг отчетливо предстали перед глазами ломбардные квитанции. Но и они вдруг тут же были захлестнуты видением голой женщины, вышедшей из ванной. Явственно слышался ее голос, в котором звучали кокетливо-обольстительные нотки. И наконец, письмо отчима к своей матери в Одессу. Оно вспоминалось почти в дословной подробности. «…У моего шефа очаровательная дочка по имени Оксана. Ей двадцать два года. Божественно красива!.. Готова выйти за меня замуж… У Вероники тяжелейший инфаркт. Этот ее сынок-дебил с мускулами атланта когда-нибудь сведет ее в могилу…»
Зарываясь головой в пуховую подушку, Валерий беззвучно шептал: "За что?.. За что он меня так?.. Что я ему плохого сделал?"
Заснул Валерий уже под утро. А когда проснулся, то в первую минуту никак не мог понять, где он находится. Озираясь, он наткнулся взглядом на дядю Сеню, беззвучно вошедшего (чтобы не разбудить) в комнату.
– Поспи, поспи еще, если охота. Слышал я, как ты ночью метался. Только скажу тебе – зря ты так все близко к сердцу принимаешь. То, что он сукин сын и мошенник, – я это понял с первого взгляда, когда матушка твоя привезла его с Черного моря. Хотел остепенить ее, уберечь от поспешности, но она и слушать не захотела, даже вроде бы обиделась. Да еще прописала. А вот теперь все и всплывает. Дерьмо, оно завсегда всплывает.
Валерий встал и молча принялся убирать за собой постель.
– Оставь это, Никодимовна уберет, – остановил Валерия дядя Сеня.
– Нет, дядя Сеня, я это делаю сам. С детства приучен убирать за собой постель.
– Ну, это тоже хорошо, что приучен, – согласился дядя Сеня. – Уж кого-кого, а тебя-то я знаю, на моих глазах вырос. Поди, ни разу в жизни ни с кем так и не подрался? Тихим рос.
– Вот это-то и плохо, дядя Сеня, что ни с кем не подрался. А нужно было драться.
– Это для чего же? – хмыкнул дворник.
– Если бы дрался, то, наверное, не попал бы на Матросскую тишину.
– И это верно, – согласился дядя Сеня. – Я вот рос озорным. Коноводил среди своих ровесников, но чтобы тронуть чужое – боже упаси. Папанька был лют!.. Ох, как лют!.. Одним взглядом прожигал наскрозь.
Валерий умылся, поблагодарил дядю Сеню и Никодимовну за приют и уже собрался уходить, по его остановил дворник:
– Нет, так нельзя! Без завтрака, парень, не уйдешь. У нас так не бывает. Дома-то тебе никто не наварил жирных щей. Так что давай садись вместе с нами. Картошка рязанская, рассыпчатая, а помидоры, дай им бог здоровья, болгары вот уже третий десяток лет присылают. Умеют дружить с землей и солнцем.
Завтракали молча. Тугоухая Никодимовна знала, что Валерий только что вышел из тюрьмы, и по словам мужа была осведомлена, что забирали его зазря, а поэтому жалела парня: скорбно вздыхала, подкладывала в его тарелку дымящуюся горячим паром картошку, поближе пододвигала резанные пополам помидоры, обсыпанные мелким укропом, обливала картофелины подсолнечным маслом и все приговаривала:
– Ешь, ешь, дитятко. Без матери-то, знамо дело, дом сирота. Но ничего, поправится, и все опять наладится. Только ты уж теперь с этой блатвой не водись, до хорошего они не доведут. А особенно этот, рыжий… Да его за версту видно, что это за птица. У него под глазами все горит светлым огнем. Давай ешь, да позубастей. А чего сметанку-то не берешь, свежая…
– Спасибо, Прасковья Никодимовна, я уже наелся. Пойду домой. – Валерий встал из-за стола, встал и дядя Сеня.
– Ну, вот что, есть у меня к тебе душевный разговор. Пойдем покумекаем, как дальше тебе жить-поживать.
Дворник кивнул на дверь комнаты, где стояли телевизор, сервант, круглый обеденный стол и два платяных шкафа. По стенам комнаты стояли мягкие стулья. Присели. Валерий словно чувствовал, что просто так, без напутствия, дядя Сеня его не отпустит, а поэтому приготовился терпеливо выслушать.
– Ты вот что, парень, не вздумай бунт устроить. Эта хитрая устрица из Одессы тебя может под монастырь подвести. Я давно понял, что человек он ненадежный, но молчал, не хотел мать расстраивать. А вот теперь все боком вышло. – Дворник долго разминал папиросу, а сам пристально смотрел на Валерия, сидевшего с низко опущенной головой. – Деньги-то дома есть?
– Нет, – ответил Валерий, не поднимая головы.
– Как же нет?.. Так уж ни рубля нет?
– Обшарил везде, где у мамы лежали деньги, – нигде ни копейки.
– Когда же ты это успел-то?
– Когда я пришел, он крепко спал в спальне, а она мылась в ванной. Ну я и… везде посмотрел.
– А в карманы к нему не заглядывал? – Дядя Сеня сверлил глазами Валерия.
– Нет, – замотал головой Валерий. – Это у нас не принято.
– А зря. Прощупать бы его надо было хорошенько – да ополовинить. Поди, на материны денежки гужует да коньяки жрет.
Про ломбардные квитанции на драгоценности матери Валерий говорить не стал: знал, что это приведет старика в бешенство, да и мать будет выглядеть обворованной; чего доброго, до соседей дойдет дурная весть.
– Д-да-а… – протянул дядя Сеня. – Коне-е-ечно, чтобы такую кралю обхаживать да по ресторанам с ней шаландать – нужны деньги! А он что, на стипендии?
Валерий мотнул головой.
– Сколько получает?
– Сто рублей.
– Гроши. Не разгуляешься. – С этими словами дядя Сеня полез в сервант, достал из выдвижного ящичка большой, потертый на сгибах кошелек из темно-коричневой кожи, вытащил из него два червонца.
– На вот, возьми, да чтобы хватило на неделю… Мать придет из больницы – рассчитаемся. Без денег жить нельзя. – Дворник положил на стол перед Валерием деньги, но тот даже не шелохнулся. – Ты чего?.. Ай оглох?.. – Дядя Сеня стеганул Валерия недовольным взглядом.
– Да как-то неудобно… – засмущался Валерий, все еще не смея протянуть руки к чужим деньгам.
– Не милостыню даю, не за христа ради, а взаймы. А это совсем другое дело. – Откинув наотмашь левую руку, посмотрел на часы. – Мне пора. Сейчас придет уборочная машина.
Уже во дворе, перед аркой, в которую должен свернуть Валерий, дворник тронул его за локоть:
– Да, чуть не забыл, якорь тебя расшиби. Ведь к матери-то ходить будешь не с пустыми руками. Возьми-ка еще десяточку. Да смотри не вздумай мать расстраивать. Об этой шлюхе – ни слова, а то в гроб ее вгонишь. Понял?
– Понял, – понуро ответил Валерий.
Дядя Сеня достал из кармана гимнастерки две засаленные пятерки и протянул их Валерию.
– Ну, ступай. Да заходи, не стесняйся. Всегда найдется тарелка щей. Матери от меня привет. Пусть скорее поправляется.
Расстались без пожатия рук. На озабоченных и хмурых лицах обоих лежала одна печать – забота.
Валерий боялся застать отчима дома. При мысли о том, что у них в квартире находится его любовница, его прошибал нервный озноб. Тут же подумал: "Нет, после всего, что было вчера, теперь она вряд ли перешагнет порог. Охота ей летать вниз головой с восьмого этажа. Ведь пообещал ей, когда она заперлась в ванной".
Как назло. Яновский был дома. Валерий не стал звонить, дверь открыл своим ключом. И только перешагнул порог, как в коридоре выросла фигура отчима. На нем был модный светло-серый костюм, которого раньше Валерий у него не видел. Обожгла обидная мысль: "Вот они, мамины ломбардные денежки…" Но не стал распалять себя и не поздоровавшись прошел в свою комнату. Валерий знал, что разговор между ним и отчимом должен состояться и разговор этот будет нелегким. Но кто его начнет первым? Валерий выжидал. Чтобы убить время и чем-то заняться, он принялся стирать с мебели пыль. Потом сходил на кухню и, набрав в кофейник воды из-под крана, стал поливать увядшие цветы. Никогда в жизни он не поливал цветы так усердно и так старательно, как сейчас, когда чувствовал, как за спиной его по комнате молча вышагивал Яновский, скрестив на груди руки.
В этом молчаливом поединке напряженного нервного ожидания первым сдался отчим.
– Ты даже не здороваешься, – глухо проговорил Яновский, вызывая Валерия на разговор.
Валерий молчал, продолжая поливать цветы.
– Хотя бы по долгу младшего перед старшим.
И снова Валерий не открыл даже рта. Молчание его начало бесить Яновского. Он решил изменить тактику – перейти в наступление, коль не получается спокойного диалога.
– Ты вел себя вчера как хулиган! – сквозь зубы процедил Яновский. – Что, нахлебался воздуха вонючей тюремной камеры? Тесно душе стало?!.
Валерий по-прежнему молчал, будто он был один в комнате. Единственное, о чем он умолял сам себя в эту минуту, – не сорваться, держать себя в руках, на любую мерзость и подлость отчима реагировать спокойно: взятие его на поруки обязывало его не только придерживаться территориальных границ проживания, но и крайне ограничивало вольность поведения. Обо всем этом говорил следователь Ладейников после их последней беседы в следственной комнате, когда они шли по тюремному двору.
И все-таки отвечать что-то было нужно. Просто расстаться, не проронив ни слова, – это тоже было или трусостью, или уходом от поединка. А этот поединок должен быть, момент его приближения подогревал Яновский своими последними оскорбительными словами: "…Нахлебался воздуха вонючей тюремной камеры…" И ведь надо же так больно хлестнуть по открытой еще душевной ране. Слова ответа нашлись сами по себе, их подсказало бунтующее сердце.
– В вонючей тюремной камере, где я провел четырнадцать дней, таких подлых и грязных людей, как вы, не было.
– Ого-о-о!.. Вот ты куда шагнул!.. Таким ты раньше никогда не был. Тысячу раз был прав великий Горький, когда сказал, что русская тюрьма всегда была, есть и будет университетом преступности.
Валерий поставил кофейник на подоконник и, повернув голову в сторону Яновского, посмотрел на него с горькой усмешкой. Тот никак не ожидал этого переполненного злостью и гневом взгляда, в котором было выражено столько презрения, что он даже отступил на шаг.
– Ну что?.. Что ты уставился?! Не видел? – только и смог сказать растерявшийся Яновский.
– Была у нас в камере одна такая же, как вы, личность, но мы вовремя ее убрали. Убрали совместными усилиями. – Сказав это, Валерий принялся поливать кактусы-детеныши в крохотных горшочках.
– Давай договоримся: оскорбить друг друга мы еще успеем. Прежде всего нам нужно условиться о деле. – По тону чувствовалось, что Яновский первым принял позицию защиты.
– Какие у нас с вами могут быть еще дела? – продолжая поливать цветы, сказал Валерий. – Все свои дела вы уже завершили. Хуже того, что вы сделали, уже нельзя сделать.
– Что ты имеешь в виду? – навязывался на мирный разговор Яновский.
Вода в кофейнике кончилась, и Валерий сходил в кухню, наполнил его почти до краев. И снова тот же, пропитанный гневом и презрением взгляд остановился на Яновском. Тот даже поежился.
– Зачем вы привели в наш чистый дом грязную любовницу?
– Какую любовницу?.. – Глаза Яновского гневно сузились. – Ты думаешь, что говоришь?! – Яновский притворно хихикнул. – Нашел любовницу!..
– А кто же?
– Это моя сестра. Позавчера приехала из Одессы. Не отсылать же ее в какую-нибудь занюханную окраинную гостиницу, когда у нас прекрасная квартира в центре.
На Валерия накатилась волна неудержимого нервного смеха. И чем больше он смеялся, тем глупее и растеряннее становилось лицо Яновского, который что-то пытался говорить, но слова его тонули в захлебах смеха Валерия. Наконец он все-таки уловил момент, когда Валерий вытирал с глаз выступившие от натуги слезы.
– Ты это решил лишь потому, что увидел, что она спала на кровати матери? Так я тебя понимаю?
Новый взрыв нервного смеха Валерия обдал Яновского, который стоял посреди комнаты с судорожно сжатыми кулаками.
– Что ты ржешь, как параноик?! Остановись же!.. Нам нужно поговорить как мужчина с мужчиной! Тебе уже пошел семнадцатый год! В эти годы Аркадий Гайдар командовал полком!
Валерий резко оборвал смех и, прижав к груди ладонь, поморщился, словно от боли.
– Да, вы правы, Альберт Валентинович. Нам нужно поговорить о деле. Прежде всего я хочу вас спросить, были ли у мамы в ее шкатулке деньги в тот день, когда ее увезла "скорая"?
– По вопросу о деньгах я не обязан держать ответ перед тобой. Ты еще школьник и иждивенец, чтобы совать нос в денежные дела! Музыку заказывает тот, кто платит за нее деньги. Слышал такую пословицу?
– С этой пословицей вы познакомьте свою одесскую сестренку, которая осквернила постель моей матери!
Вспомнив слова дворника о том, что эта "одесская сестренка" "днюет и ночует" в их квартире с момента его ареста и с того дня, когда мать увезли в больницу, он хотел было уличить отчима во лжи, но удержался: пока еще рано вводить слова старика в их назревающий острый конфликт. Где-то чутье ему подсказывало, что не сразу все козыри ему следует открывать в поединке с хитрым и коварным отчимом. Вспомнил Валерий и о письме Яновского, написанном им своей матери в Одессу, и тоже решил этот удар держать про запас. К тому же знал, что, строя из себя благородного рыцаря, отчим тут же, узнав, что Валерий прочитал чужое письмо, начнет унижать его и обвинять в непорядочности. Но о ломбардных квитанциях все-таки решил спросить: они лежали на видном месте в комнате Валерия, и он не мог не видеть их.
– А вы согласовали с мамой сдачу в ломбард ее драгоценностей?
– Ах, ты и туда сунул свой нос?
– Я никуда носа не совал! Квитанции лежали на полке секретера. Их только слепой мог не заметить!
Вопрос для Яновского был неожиданным. И не из легких. Он даже вспотел и, вытирая платком лоб, сел на краешек тахты.
– Относительно ломбарда у меня к тебе просьба: матери об этом не говори. Я это сделал без ее ведома, потому что мне до зарезу срочно нужна была крупная сумма денег. Драгоценности я выкуплю в конце недели, как только получу перевод из Одессы. – Помолчав и сделав вид, что его очень волнует здоровье жены, уже переходя на миролюбивый тон, продолжал: – Запомни одно: все, о чем мы только что говорили, – мать не должна знать! Ты знаешь, с каким диагнозом она лежит? Малейшее волнение для нее может быть крайне опасным.
Валерий горько усмехнулся и покачал головой.
– Какой же вы жалостливый, Альберт Валентинович! И за кого вы меня принимаете? Ведь в мои годы Аркадий Гайдар командовал полком, а я, по-вашему, не дорос до того, чтобы умолчать о том, как вы подло, по-предательски отнеслись к своей жене и моей матери в те дни, когда ей так нужна была ваша преданность и ваша чистота. Ведь она на вас молится, она вас любит!.. Так что будьте спокойны, я ничего плохого о вас не скажу. – Валерий молча смотрел в глаза отчима, пока тот не опустил их. – А теперь у меня к вам дело.
– Я слушаю тебя.
– Мне нужны деньги. У меня нет ни копейки. А мне нужно жить и навещать мать. Носить ей передачи.
При упоминании о деньгах Яновский болезненно поморщился. Не ждал он этого вопроса.
– Сколько тебе нужно денег?
– На первый случай сто рублей. Там, в шкатулке, лежали мои сто рублей. Их нет. Я копил на джинсы. Я почти весь июль работал грузчиком на овощной базе. Деньги мной заработаны честно. Где они?
– Ты их получишь! – Яновский вышел из комнаты. Он вернулся быстро. По шагам на рассохшемся скрипучем паркете коридора Валерий понял, что он ходил в спальню. Скомканную пачку денег на стол Яновский не положил, а небрежно бросил.
– Сколько здесь? – спросил Валерий.
– Ровно сто рублей.
Валерий взял со стола деньги и, не сосчитав их, сунул в карман брюк.
– У меня к вам просьба, – хмуро бросил Валерий.
– Говори.
– Маме о нашем разговоре – ни слова. О том, какой плохой я стал после тюрьмы, – тоже ни слова! И еще прошу: свою "одесскую сестренку" сюда больше не приводите. Я за себя не ручаюсь. – Ноздри Валерия нервно вздрагивали, щеки затопила серая волна бледности.
– Какой же ты нервный стал после тюрьмы! – язвительно сказал Яновский, произнеся слово "тюрьма" с каким-то особым смаком, с оттяжкой.
– Нервы у меня в порядке. Просто был случай, когда при стычке с одним подлецом я сорвался. Поэтому и сейчас не ручаюсь, как буду вести себя, если увижу в нашей квартире, да еще на постели матери, вашу шлюху.
Яновский вздыбился, рванулся к Валерию. Ноздри его побелели. Весь он был сплетением злобы и ненависти.
– Как ты смеешь, мерзость эдакая?!.
– Смею! – тихо, нараспев произнес Валерий, но в этом видимом его спокойствии Яновский почувствовал такую спрессованную силу, которая тут же осадила его. – Если вы будете навещать маму, то постарайтесь это делать в то время, когда меня не будет рядом с ней в ее палате. Я пошел. И помните обо всем, о чем я вас просил.
Валерий прошел в свою комнату, взял ключи от квартиры и, уходя, осторожно закрыл за собой дверь.
Глава двадцать восьмая
Последние дни Эльвира звонила на квартиру Валерия в день по нескольку раз и все не заставала Яновского: или он с утра до позднего вечера пропадал в библиотеке, работая над диссертацией, или куда-то уезжал. Эльвира хотела сообщить отчиму Валерия, что передачи в следственный изолятор принимают по средам и что разрешают передавать не всякие продукты, а строго указанные в особом реестре, с которым она познакомилась, когда у нее не приняли маленькую баночку красной икры и стеклянную банку клюквенного варенья.
Набирая номер телефона, Эльвира четко представила себе лицо Яновского таким, каким оно бывает всякий раз, когда он разговаривал с ней: было в его лице – в ужимках, улыбках, жестах – что-то кокетливо-заигрывающее, словно между ними не было той возрастной разницы, которая, с точки зрения здоровой нравственности, исключала этот неприличный стиль отношений, сотканный из полунамеков на возможный интим между школьницей и мужчиной. В эти минуты, несмотря на его плоские восторженные комплименты, Яновский был ей неприятен, и она старалась как можно скорее вытащить Валерия из дома, чтобы оборвать навязанный Яновским разговор.
И вдруг… В трубке зазвучал голос Валерия!.. Его голос, слегка глуховатый, опечаленный, но его, до боли родной, милый голос. Эльвира с силой прижала трубку к уху, боясь, что ей померещилось.
– Валера, это ты?!. – с затаенным страхом спросила она.
– Эля… Это я… Я дома!.. Я полдня звоню тебе, и никто не берет трубку. Я уже побывал у мамы. Ты где сейчас?
– Я звоню из телефонной будки, на рынке! Собираю тебе передачу. Купила хорошего винограда и малосольных огурцов!
– Приезжай быстрей!.. Я тебя век не видел!.. Я голоден как волк!.. Давай скорее!.. Все расскажу.
Эльвира выбежала с рынка, заглянула в кошелек и, прикинув, хватит ли ей расплатиться за такси, метнулась на стоянку.
Прошло больше двух недель, как она не видела Валерия. Чего только не передумала, каких только страхов за его судьбу не натерпелась. Кляла себя за то, что сразу же после Смоленска не могла сделать так, чтобы он не очутился в компании людей, которые были ранее судимы.
Таксист подъехал к самому подъезду, в котором жил Валерий. Не взяв сдачи, Эльвира выскочила из машины и на одном дыхании, не дожидаясь лифта, взбежала на восьмой этаж.
Заслышав шаги на лестничной площадке, Валерий распахнул широко дверь. В тускло освещенном коридоре Эльвира не успела рассмотреть как следует осунувшееся лицо Валерия и кинулась к нему на грудь, обвила шею руками и горько заплакала.
– За что они тебя? За что? Ведь ты совсем не такой, – всхлипывая, проговорила Эльвира, отчего ее худенькие плечи мелко вздрагивали, и вся она в эту минуту была такой несчастной и беспомощной, что Валерий, легко подхватив ее на руки, пронес в комнату и усадил на диван.
– Ты что?.. Нужно радоваться, а ты плачешь? – Валерий ладонью стирал с ее щек слезы. – Ну, будет же… Успокойся. Нельзя так…
– Тебе легко говорить – успокойся. Если б ты знал, что я пережила!.. И все из-за твоего дурного характера. Если б ты после Смоленска не оттолкнул меня, а был рядом – этого бы не случилось.
Валерий сжал в ладонях голову Эльвиры и принялся целовать ее мокрые от слез щеки. Он был счастлив в эту минуту. Он видел, что Эльвира его любит. Любит, страдая, мучаясь…
– Ну как, тебе изменили… меру? – всхлипывая, спросила Эльвира.
– Что-что? – Валерий отстранил от себя Эльвиру и удивленно смотрел в ее заплаканные глаза.
– Меру пересечения, спрашиваю, изменили?
– А откуда ты знаешь, что существует на свете такая мера пресечения? – Об этой "мере" Валерий был осведомлен на второй же день в камере предварительного заключения. Вначале два этих слова показались ему до нелепости бессмысленными, а потом он стал воспринимать их как стереотип в уголовном нраве.
– Я с этой "мерой" чуть не опозорилась, когда два этих слова услышала в кабинете прокурора. Он так и сказал следователю: "Меру пересечения Воронцову нужно изменить". Я даже испугалась слова "пересечения". Вначале подумала: неужели при Советской власти секут шомполами?
Валерий смотрел на Эльвиру и только теперь по-настоящему понял, кому он во многом обязан тем, что вместо содержания под стражей ему предоставили свободу.
– Расскажи все но порядку, что ты делала, чтобы меня выпустили?
Эльвира прошла в ванную, умылась, поправила волосы и вернулась в комнату.
Она начала рассказывать Валерию о том, что ей пришлось сделать, чтобы как-то помочь ему: о сборе подписей под ходатайством, на которое она потратила почти неделю, о встречах со следователем Ладейниковым, о том, как принял ее и что сказал при этом прокурор, как ее высмеяли, когда она принесла ему в тюрьму баночку красной икры и банку клюквенного варенья…
– Кто же высмеял-то? – спросил Валерий, не спуская глаз со счастливого и успокоенного лица Эльвиры.
– Да этот дядечка, который принимает передачи и осматривает их. Так, наверное, таможенники не проверяют вещи пассажиров.
– И за что же тебя высмеял этот дядечка?
– Выложил из сумки икру и варенье и сказал: "Икру без шампанского не принимаем. А варенье берем только в хрустальных вазах".
– Ну и что же ты? – Валерий с трудом сдерживал смех. Все, что можно было передать в тюрьму подследственному, он знал подробно.
– Я, как дурочка, вначале растерялась и поверила, что он говорит правду, и сказала, что на шампанское у меня нет денег и что вина ты не пьешь.
– А он? – с трудом сдерживал смех Валерий.
– А он свое гнет: "Раз не пьет шампанское, то и икру ему не положено". А насчет клюквы посоветовал: "Если на хрусталь нет денег, то переложи в полиэтиленовый пакет, тогда приму". Спасибо, одна тетушка, она тоже приносила сыну передачу, сказала, что никаких консервов в железных и стеклянных банках в передачу не принимают.
– А ты знаешь – почему? – Валерий грустно улыбнулся, словно вспомнив что-то печальное и неприятное.
– Я спрашивала у одной тетушки в очереди, где сдают передачи, – она ничего не сказала. Спросила я потом у этого дядечки с погонами, он тоже не объяснил. Только нахмурился и буркнул: "Не положено". А ты-то хоть знаешь, почему не положено?
– Знаю.
– Объясни.
Лицо Валерия сразу стало мрачно-опечаленным, словно он мысленно, воображением улетел в камеру с зарешеченным оконцем под потолком.
– Ты понимаешь, там, где я был… на заключенного иногда накатывается такая тоска, когда жить не хочется, когда не хватает воздуха, когда над тобой днем и ночью висит гамлетовский вопрос: "Быть или не быть?!" Страшное это состояние!
– Но при чем здесь консервы и варенье? – удивилась Эльвира, не находя связи между продуктами и мрачным душевным состоянием.
– Связь не с вареньем и икрой, а связь со стеклянной банкой, в которой ты приносила мне в передаче варенье, и с железной консервной банкой. – Видя, что Эльвира по-прежнему в недоумении хлопает ресницами, объяснил: – Осколком стекла можно в два счета перерезать себе вены или сонную артерию, то же самое можно сделать обрезком железной банки. Лоскут железа о каменный пол можно наточить до остроты бритвы и действовать им как опасным режущим лезвием. – Валерий замолк, взгляд его рассеянно остановился в проеме окна. – Там, в камере, я насмотрелся на многое, многое узнал. У нас в камере сидел один рецидивист. К нам, несовершеннолетним, его поместили по чьей-то ошибке. С утра до вечера он как профессор посвящал нас в ужасы тюремной хроники. Ему уже больше сорока. По тюрьмам и колониям он скитается с пятнадцати лет. Целая уголовная энциклопедия. Он посвятил обитателей камеры в такое, о чем лучше всего никогда не знать. У меня с ним была стычка. Но об этом я не хочу тебе рассказывать. Противно вспоминать. Никогда в жизни меня никто так не унижал, как однажды унизил этот тип. Но я защищался. – Валерий пожалел, что вспомнил этот мерзкий случай в своей жизни.
– Его наказали? – вытягиваясь в струнку, спросила Эльвира.
– Не знаю. Его из нашей камеры убрали. Встреча с этим бандюгой для меня была уроком на всю жизнь. После этого я понял, что нужно уметь себя защитить в любых случаях, иначе злые люди могут затоптать. – Грустно улыбнувшись, Валерий потрепал волосы Эльвиры. – Хорошо, если бы ты меня чем-нибудь покормила. Ведь у тебя что-то в сумке, ты же прямо с рынка ко мне.
Эльвира подхватилась с дивана, засуетилась, побежала в коридор, где она поставила сумку с продуктами.
– Я купила хорошую картошку!.. Малосольные огурчики потрясающие!.. Из-под Рязани.
Эльвира, заглянув в холодильник, причмокнула языком.
– Да, в холодильнике у тебя прямо-таки торричеллиева пустота. Даже масла нет ни грамма. – Эльвира вытряхнула из кошелька мелочь и металлический рубль. Положила их на стол. – Ступай в магазин, купи масла граммов двести, хлеба и молока. А я тем временем сварю картошку. – Открыв дверцу шкафа под мойкой, она всплеснула руками и отступила на шаг. – Боже мой!.. А посуды-то, посуды-то!.. И почти сплошной коньяк, да еще какой-то особый, без звездочек. Вот это дает твой папаша-диссертант! – Эльвира, шепча губами, принялась считать бутылки. – Ничего себе – двадцать четыре бутылки. Как после юбилейного банкета знаменитой особы. И где он только берет деньги?!
Валерий не стал говорить Эльвире, на какие деньги его отчим покупал коньяк. Ему было противно вспоминать встречу с его любовницей и ломбардные квитанции на сданные им драгоценности матери. В его голове зародилась злая, мстительная мысль.
– Слушай, Эля, а что, если все эти бутылки выставить на его письменный стол и придавить ими, как пресс-папье, главы его диссертации?
– Да ты с ума сошел!.. Он тебя прибьет или сбросит с восьмого этажа. Сам же говорил, что диссертация у него стала пунктом помешательства.
– Плевал я на его помешательство! У него было время эти бутылки сдать или сбросить в мусоропровод. Мама сказала, что он был у нее всего один раз, принес ей пять гвоздик и пакет яблок. – Гремя бутылками, Валерий носил их охапками из кухни в кабинет отчима и ровными рядами расставлял на письменном столе так, что коньячные этикетки были обращены к двери. – Я ему устрою "Третьяковскую галерею"!
– Валерий, прекрати!.. Будет огромный скандал!.. – пыталась помешать ему Эльвира.
– Скандал уже начался. – Валерий отстранил Эльвиру. – А это – всего-навсего легкое продолжение скандала. Мы еще не квиты. Мама сказала, что когда он навестил ее, то вел себя более чем странно. Она еще не знает, что таится за этой странностью. И дай бог, чтобы подольше не узнала.
Эльвира отошла в сторону и не решалась перечить Валерию. Она знала, что это вызовет у него только раздражение. Ей сейчас особенно бросилось в глаза, что дни пребывания в тюрьме заметно сказались на характере и нервах Валерия. Раньше таким резким и нервным она его не знала.
– Ну вот, все двадцать четыре выстроились в ряд. Целая батарея!.. Ты только полюбуйся! Предупреждаю – не смей трогать!..
Эльвира вздохнула:
– Мне-то что… Делай что хочешь, если ты со мной совсем не считаешься. Ведь себе же хуже сделаешь. У тебя же… За тебя же поручились.
– Ну и что?!. – оборвал ее Валерий. – Что же я делаю запретного с точки зрения закона?
– Ты должен быть тише воды и ниже травы. А ты лезешь на скандал. Ведь ты же не знаешь, как он нее это воспримет, – пыталась урезонить Валерия Эльвира.
– Плевал я на его восприятие!
– Странно, что ты этого не понимаешь.
– Что значит странно? Он задумал сделать такую подлость по отношению к маме, за которую он дорого заплатит. Если он сделает то, что планирует, – он пожалеет. Я ему отомщу. Теперь, после стычки в камере изолятора с бандитом, я понял, что у меня есть силы и характер, чтобы защищаться, когда за твое горло хватается подлец!.. – Лицо Валерия стало злым, брови сомкнулись у переносицы, щеки зардели болезненным румянцем. – Да, да, не гляди на меня так!.. До ареста я смотрел на жизнь через розовые очки. А теперь я прозрел. Если в природе извечно существуют свет и мрак, то в этом миллиардном человеческом стаде, наделенном, как нас учат в школе, разумом, рядом с добром всегда ползет ядовитая змея зла. Пока я не могу тебе сказать, что из себя представляет мой отчим, мне просто стыдно об этом говорить, потому что эта грязь унижает мою маму. Но когда-нибудь я расскажу тебе, что это за человек. А ведь мама сдувала с него пылинки. Она работает на двух ставках, чтобы холить и лелеять этого иждивенца и карьериста. – Валерий отрешенно махнул рукой. – Ладно, я побегу в магазин. Что еще купить кроме масла и хлеба, деньги у меня есть. Можно, я куплю торт?
– Торт? – Эльвира смутилась. – Но сегодня же не праздник.
– Нет, сегодня праздник! Великий праздник! Я вновь на свободе, и ты рядом со мной! – Валерий, подлаживая мотив песни под такт вальса, речитативом запел:
…Долго я звонкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя,
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я, волю почуя…
– Ну хватит же, хватит!. Не доводи меня до слез!.. – взмолилась Эльвира.
– Я побежал!.. Давай орудуй тут и будь хозяйкой!
Первое, что сделала Эльвира, как только за Валерием захлопнулась дверь, – поспешно убрала с письменного стола бутылки и поставила их на прежнее место, под раковину в кухню, поправила сдвинутые машинописные стопки рукописи диссертации, аккуратно разложенной по главам, и принялась чистить картошку. А сама думала: "А что, если и взаправду разозлится, когда увидит, что я убрала со стола бутылки? – И тут же решила: – Пусть злится… Потом сам поймет, что я была права. Зачем в огонь подливать масла? И так в семье все шатается, а он вздумал номера выкидывать…"
Эльвира поставила на плиту кастрюлю с картошкой, подмела на кухне пол и прошла в кабинет к письменному столу. Когда она убирала бутылки, ей бросилась в глаза записка, пришпиленная скрепкой к стопке рукописи. На клочке бумаги было написано: "Новая подглавка. Согласовать с шефом и включить в дис-цию. Оживит весь материал".
