Текст книги "Обрывистые берега"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)
Глава двадцать четвертая
Пока Валерий находился в следственном изоляторе, Эльвира не находила себе места. Следователь Ладейников, на личный прием к которому она смогла попасть только на третий день, на все ее заверения, что Валерий прекрасный парень, активный комсомолец, известный спортсмен, отвечал сухо, словно отбиваясь от назойливой мухи:
– Верю!.. Хороший парень, прекрасный спортсмен, но это, девушка, к делу не относится. Во всем разберемся.
– Но за что же в тюрьму? Вы только поймите: Валерия – в тюрьму!..
– Не в тюрьму, а в следственный изолятор, – поправил Эльвиру Ладейников.
– Вы хоть подскажите, чем можно облегчить его участь? – умоляла Эльвира.
– Пока ничем. Следствие только начинается. Но… – Ладейников, видя, как глубоко волнуется Эльвира, почувствовал, что девушка если не сестра Валерия, то наверняка влюблена в него.
– Кем вам приходится Воронцов Валерий?
Эльвира смутилась. Частокол ее длинных черных ресниц рухнул вниз.
– Брат, друг, родственник?..
– Он мой друг. Мы учимся в одном классе, занимаемся в одной спортивной секции.
– Тоже фехтовальщица?
– Да.
Что-то прикидывая в уме и словно взвешивая, чем может помочь Валерию Эльвира, Ладейников предложил:
– Сейчас пока наберитесь терпения. Ждите. А дня через три позвоните мне. – На четвертушке бумаги Ладейников написал свой рабочий телефон и подал его Эльвире.
– Что же, по-вашему, все эти три дня я должна ждать у моря погоды?
– А что же вы хотите? – Ладейников чувствовал, что страх и робость, сковавшие девушку в первые минуты, постепенно проходили и в ней начинал сказываться характер настойчивый и волевой. – Свидетелем по делу вы идти не можете. Каких-нибудь дополнительных показаний тоже не дадите.
– Я и мои друзья можем быть свидетелями и дать о Валерии хорошие показания! – наступала на Ладейникова Эльвира.
– Свидетелями чего? Какие показания?
– Свидетелями целой человеческой судьбы! С Валерием мы в одной школе с первого класса!.. Мы его прекрасно знаем! Валерий не может украсть. Он не может совершить нечестного поступка! Тут получилось какое-то нелепое недоразумение. Я долго искала вас, товарищ следователь, не за тем, чтобы вы увидели мои слезы!.. Да, я не скрываю – Валерий мой друг! Я пришла сказать вам, что в защиту Валерия мы поднимем целое движение!.. Мы просим вас только подсказать нам: по какому адресу нам обращаться со своим ходатайством. Одни говорят – в суд, другие – к начальнику следственного отдела, третьи – к прокурору… – В голосе Эльвиры звучала мольба. – Пожалуйста, подскажите.
Ладейников пододвинул к Эльвире четвертушку чистой бумаги и ручку.
– Пишите! – И, продолжая наблюдать, как с каждой минутой воля и целеустремленность девушки все сильнее и упруже разворачивают крылья, закурил.
Взяв ручку, Эльвира впилась жадными глазами в следователя:
– Пожалуйста, диктуйте.
– Прокурору Фрунзенского района города Москвы советнику юстиции Захарову Н. Е. – Ладейников умолк и сделал глубокую затяжку.
– А дальше?
– Дальше текст свободный. Пишите все, что вы хотите сказать о своем друге. Будет лучше, если это письмо вы не по почте пошлете, а передадите на личном приеме. У прокурора могут быть дополнительные вопросы.
– Я вас поняла. Спасибо вам. – Эльвира встала, поспешно свернула записку и положила ее в сумочку. Уже с порога, резко повернувшись к следователю, сказала:
– Мне сказали, что судьбу Валерия будете решать вы, следователь. Все его друзья и товарищи, мы можем вас клятвенно заверить, что Валерий честный парень, что он не может совершить преступление!.. Он не вор!
– Делайте то, что я вам рекомендую, – сухо бросил Ладейников и строго посмотрел на Эльвиру. В эту минуту он был уверен, что такие, как Эльвира, в борьбе за друга не пожалеют ни времени, ни сил.
…С этого дня Эльвира с утра до позднего вечера металась по Москве в поисках друзей и товарищей Валерия. Но, как назло, стояла середина августа. Кто был в отъезде или в походах, кто сидел на даче (их пришлось разыскивать по адресам, трясясь в автобусах и томясь в электричках), кто, уехав из Москвы целыми семействами, не оставил о себе никаких следов в домоуправлении и ничего не наказал соседям. И все-таки десять подписей под ходатайством, которое Эльвира писала всю ночь, было собрано. На это ушло четыре дня. Десять невеселых встреч, десять мучительных объяснений одного и того же: Валерий попал в беду, Валерия нужно спасать… Никто из десяти товарищей по школе, выслушав Эльвиру, не поколебался перед тем, как поставить свою подпись под ходатайством. И это укрепило в ней веру, что она делает праведное дело, что усилия ее помогут вырвать Валерия из-под стражи. Тревога Эльвиры передалась и ее матери Наталье Андреевне.
Видя, что дочь не находит себе места, осунулась и почти перестала есть, она принялась ее уговаривать:
– Доченька, так нельзя. Посмотри на себя в зеркало – на кого ты походишь?
– На кого?! – резко бросила Эльвира. Ее раздражало спокойствие и хладнокровие матери, вздохи которой она читала по-своему: не нравятся ей хлопоты дочери.
– Остались одни глаза. Не спишь, не ешь, с утра до вечера или пришпилена к телефону, или мечешься по Москве! Ты думаешь – поможешь этим Валерию?
– Помогу!.. – с вызовом ощетинилась Эльвира. – И тебя, мамочка, прошу, не мучай меня своими вздохами. Кто же Валерию поможет, кроме друзей?! Мать в больнице, отчим ушел в кусты, ему не до Валерия, он помешан на своей диссертации. Как мне представляется, Валерий его только компрометирует. Ему и не до жены, которая с тяжелейшим инфарктом находится в больнице. Представь себе, если что-нибудь подобное случилось бы со мной? Ты бы с ума сошла! Ведь ты же знаешь Валерия. Он не может сделать то, во что его втянули. Ему даже некому отнести передачу.
Последние слова растрогали Наталью Андреевну.
– Ну, отнеси ему что-нибудь. Собери.
– А что?.. Что я соберу? У меня же нет денег, а обращаться с этим вопросом к отчиму – это наверняка напороться на отказ. Он, как говорил Валерий, почти всю свою стипендию тратит на машинистку да на такси.
Наталья Андреевна выдвинула ящик секретера, где у нее хранились деньги, и положила на стол десятирублевую бумажку.
– Купи что-нибудь ему и отнеси.
– Мама, этого мало. Я была в следственном изоляторе. Разговаривала с теми, у кого родственники находятся под следствием. Передачи ограничивают. Один раз в месяц.
– Возьми сколько нужно, – спокойно, не глядя на дочь, сказала Наталья Андреевна и взглядом показала на ящик в секретере, где у нее лежали деньги.
Передачи в этот день не принимали. До самого четверга – это был день приема передач подследственным – Эльвиру преследовала старая народная песня, которую она слышала в детстве, когда гостила у бабушки в деревне под Рязанью. Эту песню часто пел хромой старик. Подвыпив, он ронял голову на гармонь и, растягивая засаленные мехи, оклеенные цветастым ситцем, жалобным хриплым голосом выводил со всхлипами:
…В воскресенье мать-старушка
К воротам тюрьмы пришла
И свому родному сыну
Передачу принесла.
– Передайте передачу,
А то люди говорят,
Что в тюрьме-то заключенных
Сильно с голоду морят…
Мысленно напевая эту жалобную тюремную песню, Эльвира проникалась чувством глубокого сострадания к Валерию. В эти минуты в ее сердце зарождалось совсем неведомое ей раньше чувство, которое будило в ней материнскую заботу и тревогу.
А с каким трепетом она больше часа ждала приема у прокурора!.. Боясь забыть или перепутать имя и отчество, она твердила про себя: "Николай Егорович… Николай Егорович… Имя хорошее, редкое, он должен поверить мне. Мне только самой нужно вести себя правильно…"
Прокурор, несмотря на большую загруженность (он только что вернулся из отпуска), Эльвиру принял. Поеживаясь под его взглядом, Эльвира положила на стол ходатайство, написанное разборчивым, почти каллиграфическим, почерком.
– Что это? – спросил прокурор.
– Читайте, – глухо, но твердо ответила Эльвира.
Прокурор улыбнулся краешками губ, внимательно прочитал письмо. Взгляд, который он остановил на Эльвире, был долгим и пристальным. Эльвира поежилась под его тяжелым взглядом.
– Кто ведет дело этой четверки? – Прокурор знал, кто ведет уголовное дело по ограблению квартиры по улице Станиславского, но почему-то спросил об этом у Эльвиры.
– Следователь Ладейников. Это он посоветовал написать на ваше имя письмо, – ответила Эльвира и тут же пожалела: "А может, не нужно было говорить, кто посоветовал мне написать ходатайство? А вдруг он поругает Ладейникова?"
Захаров нажал кнопку селектора, стоявшего на столе.
– Ладейников!..
– Слушаю вас, Николай Егорович, – глухо, но четко раздался в селекторе голос Ладейникова. Этот голос Эльвира могла отличить из сотни голосов, была в нем какая-то властная сдержанность и доброта.
– Зайдите. И захватите с собой дело по ограблению квартиры на улице Станиславского.
– Иду!.. – раздалось в селекторе.
Минута ожидания следователя Эльвире показалась мучительно долгой. А когда Ладейников вошел в кабинет прокурора с папкой в руках и, даже не удостоив ее взглядом, подошел к столу и положил папку, Эльвира затаив дыхание еще раз мысленно выругала себя: "Дура!.. Зря сказала, что написать прокурору посоветовал следователь".
– Вы беседовали с гражданкой? – спросил у Ладейникова Захаров, метнув взгляд в сторону Эльвиры. И снова сдержанная улыбка мягко обозначилась в уголках его губ.
– Имел честь общаться, – неопределенно ответил Ладейников.
– И каково впечатление?
– Боец!.. О таких сейчас говорят: "С ним можно идти в разведку". Звучит хоть уже банально, но по существу.
По лицу прокурора пробежала тень озабоченности.
– Я прочитал письмо. Приобщите его к делу. Оно впечатляет. – Захаров достал из папки, лежавшей на столе, какой-то документ и протянул его Ладейникову. – А вот ходатайство дирекции школы и секции фехтования общества "Динамо". Все бьют в одну точку. Это очень важно.
Эльвира почувствовала, как по щекам ее заскользили теплые слезы. "Дирекция школы… Секция фехтования… Кто это? Кто их поднял на защиту Валерия?!."
– Ваша работа? – спросил прокурор Эльвиру, показывая взглядом на письма, лежавшие на столе.
– Нет! – ответил за Эльвиру следователь. – Это работа инспектора по делам несовершеннолетних капитана милиции Калерии Александровны Веригиной. У нее на хороших людей электронное чутье. Вы ее должны помнить по делу Игоря Пластинина.
– Это что, угон машины по Гнездниковскому переулку? – спросил прокурор.
– Совершенно верно. Помните, как Веригина боролась за Пластинина? А недавно его портрет напечатан в "Комсомольской правде". Отличник боевой и политической подготовки, служит в Кантемировской дивизии. Во время зимних учений совершил подвиг, спасая танк.
– Как же, помню, помню… Энергичная женщина. Если б не она – не служить бы Пластинину в Кантемировской дивизии.
– Так что все эти три белые гири, – Ладейников положил ладонь на письма, лежавшие перед прокурором, – буду ставить на белую чашу весов. Думаю, что они сработают.
– Что же вы плачете? Видите – мы не злодеи. Будем все делать по закону, по-доброму. – И, повернувшись к Ладейникову, хмуро сказал: – Подготовьте постановление об изменении меры пресечения. Мотивы убедительны.
– Поручительство?
– Да.
– Личное или общественное?
– Общественных организаций: дирекции школы и спортивной секции.
– Понял вас, – ответил Ладейников и положил письма-ходатайства в папку.
"Мера пересечения, мера пересечения… Что это такое?.. Хорошо это или плохо, если следователь изменит эту меру? И на что он это пересечение может изменить?.. – Смысл слов "мера" и "пресечение" для Эльвиры был настолько расплывчат и неясен, что ей очень хотелось спросить у прокурора значение этих двух слов, но она не решилась, хотя сердцем чуяла, что прокурор настроен по-доброму. – Позвоню следователю по телефону, спрошу у него. Раз сам прокурор сказал про эту "меру пересечения" при мне, значит, это не тайна, значит, это хорошо… Ладейников объяснит мне".
– У вас все? – спросил прокурор, обращаясь к Эльвире.
– Да, у меня все.
– Вы свободны.
Из кабинета Эльвира вышла с двойственным чувством. Заверение прокурора о том, что ходатайства, в которых Валерий характеризуется как личность положительная, будут при расследовании обязательно учтены, ее обнадеживало, вселяло веру, что в судьбе Валерия брезжит просвет. "Но вот эта "мера пересечения" – что это за штука?.."
Потирая пальцами щетку седеющих усов, прокурор хмуро морщил лоб и рассеянно смотрел в окно, словно увидел на улице что-то такое, что ему очень не понравилось. Это кислое выражение лица и потирание усов Ладейникову было знакомо. "Не в духе, – подумал он. – Что-то сделали не по его. Даже не пригласил сесть. С ним это бывает редко". Ладейников не ошибся. Раскрыв папку с делом об ограблении квартиры по улице Станиславского, прокурор принялся неторопливо листать страницы. Дойдя до постановления о возбуждении уголовного дела, он закурил и, словно забыв, что рядом стоит следователь, принялся читать его. Читал медленно, время от времени вскидывая голову и что-то оценивая и обдумывая. А когда закончил читать, откинулся своим грузным корпусом на спинку кресла и в упор посмотрел на Ладейникова.
– За такую работу нужно из следственных органов выгонять или, в лучшем случае, переводить в вытрезвитель.
– Не понял вас, Николай Егорович.
– Чего тут понимать?!. Как мог капитан милиции Колотилов Валерия Воронцова, как и трех рецидивистов, подвести под вторую часть сто сорок пятой?!. Ведь в этой статье черным по белому сказано: грабеж повторный. – На слове "повторный" прокурор сделал ударение. – Предварительный сговор или насилие… Ничего этого в деянии Воронцова нет! Рядом с этой троицей рецидивистов он чист. А мера пресечения? Каким местом он думал, этот Колотилов? Он что – не видел, что перед ним несовершеннолетний?!. Да еще такой парень!.. Ученик примерного поведения, общественник, вторая шпага Москвы среди юниоров!.. – Распаляясь, прокурор с места на место перекладывал на столе бумаги. – А что думал Сикорский?! Как он мог согласиться с крайней мерой пресечения? Он что, забыл свои старые грешки?
– Я не знаю всех старых грешков Сикорского, но знаю, что к несовершеннолетним у него какая-то почти патологическая неприязнь, – спокойно сказал Ладейников.
– Неприязнь? Разве может быть неприязнь у следователя при решении судьбы еще не сформировавшейся личности?!
– На эту немилость к несовершеннолетним у Сикорского есть свои личные основания, – хмуро проговорил Ладейников.
– Что это за личные основания?
– Почти все в прокуратуре знают, что вот уже последние восемь или десять лет в ночь с тридцать первого августа на первое сентября в цветнике на даче Сикорского подростки срезают не только розы и гладиолусы, которые выращивает его теща для продажи на рынке, но исчезают даже цветы породой попроще.
– Вы пошутили, Ладейников?
– Нет, не пошутил, Николай Егорович.
Вспомнив, что он до сих пор не предложил следователю сесть, прокурор кивнул на кресло:
– Садись, в ногах правды нет.
– Не было предложено, Николай Егорович. Приучен к порядку, – с обидой в голосе сказал Ладейников и опустился в кресло.
Прокурор провел ладонью по лицу, словно стирая с него налипшую паутину.
– Сикорскому в этом году, кажется, будет шестьдесят?
– В октябре. Он уже поговаривает о юбилейном банкете в "Праге". Даже вскользь намекает, каких он ждет подарков от коллег.
– Будем оформлять на него документы для проводов на заслуженный отдых. Сразу же, как только выйдет из больницы.
– Он это примет как удар.
Прокурор пальцами ткнул в раскрытую папку с делом но ограблению квартиры по улице Станиславского.
– А это не удар в спину Валерия Воронцова? От таких ударов иногда не поднимаются на ноги. – Видя ухмылку на лице Ладейникова, спросил: – Чего улыбаешься?
– Вспомнил из жизни Сикорского смешной эпизод, который лежит в одном ряду с исчезающими из его цветника розами и гладиолусами.
– Что это за эпизод?
– Напрягите свое воображение… – Ладейников рассеянно смотрел в окно, словно о чем-то вспоминая. – Москва, конец декабря, ночь морозная, лунная… По Крымскому мосту, потеряв надежду поймать такси, почти бежит наш Сикорский. Задержался в гостях. На нем модная меховая куртка и новая ондатровая шапка. И вдруг на середине моста его останавливают трое. Лет по шестнадцать-семнадцать акселераты. Попросили папиросу. Сикорский оказался некурящий. Один из акселератов эдаким ломающимся баском скомандовал: "Раз нет папирос – давай шапку и снимай куртку!.."
– Ну и что – снял?
– Не только лишился шапки и куртки, но больше недели ходил с огромным синяком под глазом. Однажды, уже спустя год, признался, что после этого случая в каждом встречном подростке с ломающимся баском видел одного из своих грабителей.
– Так и не нашли их?
– К сожалению, нет.
– Когда это было?
– Лет пять назад. Вы тогда работали в городской прокуратуре.
– Ты думаешь, что это могло повлиять на то, что Сикорский согласился с мерой пресечения, вынесенной капитаном милиции Колотиловым?
– Думаю, что злой заквас в душе Сикорского сработал против Воронцова, и он не стал изменять меру пресечения. Аукнулась морозная лунная ночь на Крымском мосту. А уж если говорить по строгому счету, то нельзя забывать, что санкцию на заключение Воронцова под стражу давал Гаранин, ваш заместитель.
– Пошел на поводу у Сикорского. Конечно, Сикорский в прокуратуре работает тридцать лет, а Гаранин в ней еще салажонок, – как бы оправдывал своего заместителя прокурор. – Я уже говорил с Гараниным об этой санкции. Молчит.
– Если Гаранин молчит, то на предстоящем совещании об этой санкции буду говорить я. Это недопустимо, Николай Егорович! Такой перехлест.
– Я тебя поддержу. Только не горячись.
– Я свободен? – Ладейников встал и взял со стола папку.
– Да. Постарайся с этим делом уложиться в сроки. Постановление об изменении меры пресечения Воронцову приготовь не откладывая,
– Я напишу его сейчас.
Не успел Ладейников сесть за стол в своем кабинете, как затрещал телефон. Звонила Эльвира. Он узнал ее сразу же, по голосу. Томимая неизвестностью, она не выдержала и позвонила следователю, как только переступила порог своей квартиры.
– Что случилось? – спросил Ладейников.
– Товарищ следователь, вы меня извините, но я хочу спросить вас, какую меру пересечения вам велел написать прокурор?
– Что-что?!. – сдерживая смешок, спросил Ладейников.
Эльвира повторила свой вопрос, стараясь отчетливо, почти по слогам, произнести слова "мера пересечения". И, не дождавшись ответа, догадавшись, что следователь над чем-то приглушенно смеется, взмолилась:
– Товарищ следователь, я вас очень прошу, если нужно – все наши ребята дадут подписку, что Валерий не только из Москвы, он даже со своей улицы, кроме булочной и гастронома, не сделает и шага!.. Вы мне верите или нет?.. Вы меня слышите, товарищ следователь?
– Слышу вас…
– А когда вы выпустите Валерия из этого вашего… изолятора?
– Когда оформлю документы, – сухо прозвучал ответ Ладейникова. – Вы меня извините, но у меня больше нет времени разговаривать с вами. Я должен срочно выехать.
Еще с минуту держала Эльвира прижатой к уху телефонную трубку, из которой неслись короткие резкие гудки. Рухнув на тахту, она закрыла ладонями глаза, и в голове ее еще долго, до исчезновения реального смысла, клубились два этих нелепых слова: "Мера пересечения… Мера пересечения… Господи, хоть бы не забыть их… Выпустят, как только оформят документы…"
– Ну что, доченька, сказал следователь? – участливо спросила Наталья Андреевна. Из соседней комнаты она слышала весь разговор дочери со следователем.
Эльвира открыла глаза, и ее рассеянный, невидящий взгляд остановился на матери.
– Меру пересечения Валерию изменят. Так сказали прокурор и следователь.
Глава двадцать пятая
Страшное дело неволя. Пожалуй, из всех бед, обрушивающихся на человека, оковы ее самые тяжкие, вязкая паутина ее самая прилипчивая и неразрывная. Неволя томит дух, вырывает человека из его привычной среды окружения, ломает весь устоявшийся ритм жизни, рушит планы, сжигает мечту, по новому, печальному кругу обращает весь ход мыслей… Да разве только человек? Все живое, попадая в роковой круг неволи, несет на себе печать страданий. Муха, залетевшая в сети паутины, бьется изо всех сил, чтобы вырваться на свободу, бьется до тех пор, пока муки ее не оборвет прожорливый паук. Ласточка, случайно залетевшая на чердак с застекленным окном, делает бесконечные круги под кровлей, с разлету бьется о стекло грудью, падает, потом, отдышавшись и придя в себя, находит в себе новые силы для взлета, снова набирает дистанцию для того, чтобы в десятый, в сотый, а может быть, в тысячный раз удариться грудью и головой в стекло, чтобы снова рухнуть на пол… И так до тех пор, пока бьется ее сердце, пока крылья птицы поднимают в воздух легкое полуразбитое тело. Несмышленыш ежонок, еще не приученный матерью к земным опасностям, попадая в глубокую ямку, бьется за свою жизнь и за свою свободу до тех пор, пока двигаются его ножки и пока в нем не убит инстинкт борьбы за жизнь.
А человек?.. Являясь венцом природы, в силу своего предназначения он рожден свободным и для свободы. И когда этот высший принцип его бытия нарушен, он становится страдальцем. Неволя легче переносится борцами, революционерами, праведниками, кто в борьбе за осуществление своих светлых идеалов сам разумно обрекает себя на возможность неволи. И этот тяжкий крест они несут достойно, закаляя свой дух и волю, веруя в то, что груз личной неволи они несут во имя солнца народной свободы. Но это удел немногих, удел борцов и первопроходцев. Обычный же, заурядный человек, который, просыпаясь, встречает свободное утро жизни как нечто навсегда дарованное ему в силу рождения самим естеством и принимая эту свободу как неотъемлемое и обязательное, потерю ее переживает болезненно, глубоко, с душевными муками.
И все-таки из всех неволь самая мучительная, самая тягостная – тюрьма. Она является своего рода отстойником нравственной надломленности, жестокости и нечистоплотности. И когда в нее человек попадает случайно, по нелепому стечению роковых обстоятельств, не являющихся характерными для его образа жизни, а чаще всего даже чужеродными в поведении человека, то тюремная неволя ложится на душу тяжелым могильным камнем. И давит… давит… Леденит душу, гоняет по одному и тому же заколдованному кругу мысль, в сотый раз раскладывает по косточкам деяние, за которое человека посадили в тюрьму.
Декабристы в ответном послании Пушкину могли твердо сказать:
…Но будь спокоен, бард, цепями,
Своей судьбой гордимся мы,
И за затворами тюрьмы
В душе смеемся над царями.
Во всякой уголовной тюрьме всех времен и всех народов не нашлись и никогда не найдутся такие кремневые души, на которых можно высечь огненные искры этих рыцарских слов. Недаром Герцен, говоря о подвиге декабристов, назвал их легендарными «Ромулами и Рэмами, вскормленными молоком львицы…».
Страшна тюрьма не только тем, что в стенах своих, холодных, зарешеченных, имеющих свои, только ей свойственные запахи и звуки, она, как в склепе, отторгает человека от солнца, от природы, от родных и близких, но весь ужас ее заключен еще и в том, что почти на каждом ее обитателе стоит печать проклятия: убийца, насильник, вор, мошенник, грабитель, взяточник, клеветник, хулиган… И когда в это нравственно надломленное скопище попадает невинная душа, занесенная циклоном случая, то как она страдает!..
Всякий раз, когда в кованой железной двери металлически гремел ключ, обитатели камеры вздрагивали и замирали в тех положениях и позах, в которых их заставал этот знакомый, берущий за душу звук. Валерия этот замковый скрежет застал, когда он сидел на продавленном ребре скелета своей койки и наблюдал, как за узорчатой волнистой решеткой плыли в небе дымчатые облака.
Когда дверь, скрипя ржавыми металлическими петлями, раскрылась, на пороге вырос сержант-конвоир. Уже дважды он водил Валерия на допрос.
– Воронцов, на выход!..
Валерий встрепенулся, поспешно заправил рубашку в брюки и шагнул к двери.
Как и предписывает инструкция изолятора, впереди шел Валерий, за ним, шагах в трех сзади, печатал свой равномерный шаг уже немолодой конвоир в сапогах, подбитых железными подковами.
Знакомый лабиринт коридоров был пропитан застарелыми запахами хлорки, плесени и еще чем-то таким, что хранит в своих стенах старая российская тюрьма, через которую еще со времен прошлого века прошли сотни и тысячи надломленных судеб.
– Стой!.. Дверь направо, – прозвучал за спиной Валерия хрипловатый голос конвоира.
Валерий почувствовал упругие и частые толчки сердца. Эту дверь он запомнил, когда его водили на допрос к следователю и на очные ставки. На этой двери не было на уровне пояса окошечка, через которое раздатчики пищи подавали в камеру алюминиевые миски с едой. Левее двери, в толстой стене, не было глазка для наблюдения за камерой.
При виде Ладейникова, когда за Валерием закрылась дверь, сердце в груди его забилось учащенней.
Десять минут назад Ладейников провел очную ставку Темнова и Шамина. Показания обоих полностью совпадали с их первыми показаниями, данными на допросе следователем Сикорским, а также с показаниями Барыгина и Валерия Воронцова.
Постановление об изменении меры пресечения Валерию было подписано прокурором вчера во второй половине дня. Сегодня была пятница. Учитывая, что в следственный изолятор постановление может поступить не раньше, чем утром в понедельник, Ладейников решил подарить Валерию два дня свободы. А поэтому, выезжая на очную ставку Шамина и Темнова, он захватил с собой и постановление, которое сразу же по приезде в изолятор передал в спецчасть и попросил дежурного офицера, чтобы тот, оформив на Валерия пропуск на выход, прислал ему его с конвоиром в комнату следователя. И вот этот пропуск лежал перед Ладейниковым. Первый раз за десять лет работы в прокуратуре он сам, лично передаст в руки подследственного документ, в котором заключено столько светлых надежд.
– Здорово, Валера! – Ладейников встал и протянул руку Валерию, показав взглядом на табуретку.
– Здравствуйте. – Валерий слегка поклонился и сел.
– Как самочувствие? – Хотя вопрос прозвучал как дежурная фраза, с которой, как правило, начинается разговор если не дружеский, то, по крайней мере, не враждебный, все-таки Валерий уловил в нем товарищеское участие.
Валерий пожал плечами и, низко опустив голову, молчал. Потом робко проговорил:
– Почти совсем не сплю.
– Это бывает. – Ладейников закурил. – Но, думаю, сегодняшнюю ночь ты будешь спать нормально.
Валерий тревожно вскинул голову, взгляд его расширенных глаз впился в Ладейникова. С замиранием сердца он ждал: что скажет в следующую минуту следователь? И предчувствие добрых изменений в его судьбе его не обмануло.
– Я привез постановление прокурора об изменении тебе меры пресечения.
Что означает в уголовном процессе "мера пресечения", Валерий уже знал до заключения его в следственный изолятор, когда следователь Сикорский, допросив его и остальных соучастников совершенного преступления, возбудил против всех четверых уголовное дело.
– Где оно… это постановление? – борясь со спазмами, подступившими к горлу, с трудом проговорил Валерий.
– Я сдал его в спецчасть изолятора. И уже получил на тебя пропуск для выхода из этого невеселого дома. – Видя, как на глазах Валерия трепетали две крупные слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам, он встал, подошел к Валерию и положил ему на плечо руку. – Будь мужественней, Валерий. Впереди у тебя целая жизнь. А жизнь, она штука коварная. Иногда делает над нами злую солдатскую шутку: три раза подбросит и все три раза нежно подхватит на руки, а на четвертый раз подбросит высоко-высоко, только на руки подхватывать не захочет. Вот так-то было и с тобой, вторая шпага Москвы среди юниоров.
– Где этот пропуск? – Валерий встал, взгляд его остановился на четвертушке бумаги, лежавшей на столе. Он его скорее почувствовал сердцем, чем узнал по круглой гербовой печати.
– Вот он. Держи его крепко. – Ладейников передал пропуск Валерию, которого от волнения бил нервный озноб. Он хотел что-то сказать, но нужные слова не подворачивались.
Жадно затягиваясь сигаретой, Ладейников прошелся из угла в угол комнаты.
– Тебя берут на поруки дирекция школы и главный тренер юношеской секции фехтования общества "Динамо".
– А как… как они обо всем узнали?
– Вот за это узнавание ты должен всю жизнь быть благодарным капитану милиции Калерии Александровне Веригиной. Знаешь такую?
– Знаю…
– А Эльвиру Былинкину знаешь?
– Знаю, – еле слышно проговорил Валерий, и кровь прихлынула к его щекам.
– В твою защиту она подняла целое движение. Эльвира твой преданный друг.
– Я докажу им, что я их не подведу!.. – глухо проговорил Валерий. Горло его перехватывали судорожные спазмы. Он смотрел на пропуск, буквы в нем прыгали, сливались в темные полоски. Из всего, что было написано в документе, он разобрал только свою фамилию, имя, отчество и круглую гербовую печать. В глазах у него рябило. – А когда меня отсюда выпустят? – не веря своему счастью, спросил Валерий. Его знобило как в лихорадке.
– Сейчас. Заберешь в камере свои вещички, и вместе пойдем на выход.
Валерий испуганно закачал головой.
– Нет, нет… У меня там нет никаких вещей… Если можно, то пойдемте отсюда сейчас же!.. Пожалуйста… Я прошу вас. – В голосе Валерия звучали мольба и страх, что он снова должен вернуться в камеру.
Как во сне шел Валерий за Ладейниковым. Коридоры были бесконечно длинными, казалось, не было конца поворотам и лестничным ступеням. Ох, как медленно идет следователь. Слишком медленно… Потом они шли по ярко освещенному полуденным солнцем двору, по которому в грубых робах с нашивками над карманами (на них были написаны масляной краской фамилии) лениво передвигались остриженные под машинку заключенные из хозяйственного отделения, отбывающие свой срок не в колониях, а в изоляторе. В проходной дежурный офицер долго рассматривал пропуск Валерия, который ему предъявил Ладейников. Валерий почувствовал, что ладони его стали мокрыми от пота. Он дрожал при мысли – а что, если в документах о его освобождении что-нибудь не так написано или чего-нибудь не хватает.
…Но вот она, свобода!.. Улица Матросская тишина утопала в зелени деревьев и кустарников. Даже трамвай Валерию показался каким-то торжественно-праздничным. И люди!.. Какие у них у всех милые и добрые лица!..
Когда они перешли на другую сторону улицы, чтобы первым же переулком свернуть на Стромынку, Валерий оглянулся. Он даже поразился и в первую минуту не поверил, что это красивое здание с окнами, напоминавшими окна в старинных дворцовых зданиях, было тюрьмой, в которой он провел столько мучительных дней и бессонных ночей. Тогда, ночью, когда Валерия подвезли к этому длинному четырехэтажному зданию, он его не видел, находясь в машине, а когда очутился на территории изолятора, то оно изнутри двора показалось ему другим.
