Текст книги "Обрывистые берега"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Когда Валерий пришел в сознание и открыл глаза, то увидел перед собой сидящего на корточках Пана, который, вытянув вперед голову, сипло хохотал и плотно стянутыми губами и втягиванием щек набирал во рту слюну. Валерий видел, что в следующую секунду он пошлет в его лицо плевок, но пока еще не было сил ни встать, ни воспротивиться. И Пан сделал этот свой коронный плевок. Не дожидаясь, когда Валерий поднимется с пола, он неторопливо привстал с корточек и, уперев руки в бока, сверху вниз смотрел на лежавшего на полу Валерия.

– Вот что, паря, ты по душе мне. Будешь моим заместителем по политической части. Каждый день будешь читать газеты и информировать камеру, что творится в нашей стране и в мире. А все эти сексоты… – Пан злым взглядом окинул обитателей камеры, – вся эта сто семнадцатая падаль будет у нас шестерками. Они умеют хорошо чесать спину. Особенно вон тот, с Арбата. – Пан кинул взгляд на тонкого, стройного голубоглазого блондина. – У него пальцы пианиста, талантливо чешет спину, – Повернувшись к поднявшемуся с пола Валерию, Пан спросил: – Ты любишь, когда тебе чешут спину?

– Я не свинья, чтобы мне чесали спину, – ответил Валерий и посмотрел на Пана глазами, в которых тот прочитал, что он еще не окончательно сломлен.

– Ах, даже так?!. – присвистнул Пан и удивленно посмотрел на Валерия. – А ты, я вижу, стойкий. Ну что ж, продолжим нашу педагогическую поэму после завтрака. – С этими словами он подошел к Валерию, но тот, уже не готовясь к защите, обессиленно сел на койку и опустил голову.

Пан запустил свою разлапистую пятерню в густую шевелюру Валерия и рывком вскинул его голову.

– Так ты что, не хочешь быть моим заместителем?

В глазах Валерия стояли слезы. Плечи его содрогались в беззвучных рыданиях.

– Умоляю вас, не трогайте меня… Если вы хоть еще один раз плюнете в меня или ударите – я задушу вас ночью. Задушу сонного!..

По взгляду Валерия, устремленному на Пана, тот понял, что такой может задушить сонного. И это словно прошило током коварного уголовника. Отдернув руку от головы Валерия, он отступил назад. И, как бы ища поддержки среди обитателей камеры, просительно проговорил:

– Братцы, вы свидетели. Угрожал убийством. Статья двести седьмая Уголовного кодекса РСФСР. Срок плевый. Всего полгода за колючей проволокой. – И, переведя взгляд на Валерия, назидательно, стараясь выглядеть со стороны как можно спокойнее, проговорил: – А за умышленное убийство – статья посерьезней, сто вторая. Можешь запросто схлопотать и вышку. Понял? Я спрашиваю, ты понял меня? – И снова разлапистая грязная ладонь легла на голову Валерия.

Валерий поднял голову и, глядя снизу вверх в глаза Папа, медленно проговорил:

– Я вас понял… Но хочу, чтобы и вы поняли меня. Повторяю: если вы хоть еще один раз дотронетесь до меня или унизите меня – я задушу вас!.. Задушу сонного!.. Говорю это при свидетелях.

Обстановка в камере была настолько напряженной, что когда в двери открылось окошечко и разносчик пищи протянул котелок с едой, то никто из обитателей камеры Не повернулся к двери.

Глава девятнадцатая

Все четверо, арестованные по делу квартирной кражи, были помещены в следственный изолятор на Матросской тишине. Последнего в изолятор привезли Валерия Воронцова. Камеры всех четверых находились в разных корпусах, так что всякая возможность установить между собой хотя бы малейшую связь исключалась.

Следователь Ладейников, которому было поручено вести уголовное дело, после ареста четверки приехал в изолятор и первым решил допросить Николая Барыгина, по прошлой лагерной кличке Рыжий, на которого на Петровке, 38 было заведено целое пухлое досье; в нем были отражены последние четырнадцать лет его жизни. Перед тем как допросить Барыгина, Ладейников познакомился с его прошлым и мысленно уже составил себе план допроса. Больше всего он был озабочен тем, как поведет себя тройка рецидивистов по отношению к Валерию Воронцову. В его практике уже были случаи, когда отпетые уголовники по предварительному – до ареста – сговору решают: в случае провала главную вину в совершенном преступлении валить на новичка. Причем договариваются чуть ли не до сходных в мельчайших подробностях показаний, которые бывает трудно опровергнуть и разрушить даже опытному следователю, потому что пословица "что написано пером – не вырубишь топором" настолько твердо и четко проявляет себя в ходе расследования, что на всем деле она иногда стоит как неизгладимое тавро. Ладейников, как и планировал, когда принял дело по ограблению квартиры по улице Станиславского, первым решил допросить Барыгина. А поэтому сразу же, как только прибыл в изолятор, по телефону связался с дежурным по корпусу и, представившись, попросил привести к нему в комнату следователя арестованного Барыгина. Пока он ждал подследственного – еще раз пробежал взглядом по листку, где вчера вечером им были записаны обязательные вопросы, которые – не запиши их заранее – могут быть упущены или забыты. За десять лет работы следователем в прокуратуре Ладейников много раз побывал в изоляторе на Матросской тишине. А когда лет восемь назад впервые подъехал к этому изолятору, то ему бросилось в глаза: если бы не зарешеченные узорным плетением железных кружев окна, то со стороны даже коренной москвич мог бы подумать, что в этом здании располагается или иностранное посольство, или какое-нибудь учреждение культуры. В прошлом году Ладейников выехал из дома второпях и забыл, что с ним никогда не бывало, удостоверение. Хватился, что его у него не было с собой, уже у проходной в изолятор. Чтобы сэкономить время, он позвонил домой и попросил жену, чтобы та взяла такси и подвезла ему удостоверение. Местом свидания он назначил одноэтажный старенький домик на той же Матросской тишине, где в крохотном дворовом скверике пенсионеры азартно резались в дурака. Жену пришлось ждать около часа. Чтобы не слоняться без дела по улице в ожидании, когда жена привезет удостоверение, Ладейников зашел в дворовый скверик, присел на свободную скамейку неподалеку от картежников, закурил. К нему, покряхтывая, подсел старик, по виду которого можно подумать, что ему уже перевалило за восьмой десяток. Был он как лунь сед и дряхл. Старик оказался разговорчивым. Чтобы вызвать Ладейникова на разговор, он ругнул картежников, посетовал на погоду, потом, пристально глядя из-под нависших седых бровей на Ладейникова, сказал:

– Вроде бы ты не из нашего дома. Что-то я тебя раньше не видал в нашем дворе.

– Я нездешний, дедушка.

– А чего же ты сидишь в нашем дворе? Чего здесь делаешь?

Ладейников ухмыльнулся. Не говорить же старику правду, почему он здесь сидит и чего ждет.

– Нога у меня болит, дедушка. Вот шел-шел и решил немного отдохнуть. Полегче станет – и пойду.

– А куда пойдешь-то? – допытывался старик.

– Домой. Я тут у дяди был, на Матросской тишине, а его, как на грех, не оказалось дома.

– Позвонил бы вперед, договорился… – подогревал беседу старик.

– Да у него нет телефона. Домишко такой же старенький, как ваш.

– Что правда, то правда… – вздохнул старик. – В наши лачуги телефонов не ставят. Начальство в них не живет. А кто из молодых выйдет в начальство или по науке пойдет – ему тут же дают ордер в новый дом. А уж там-то все есть: балконы и телефоны, паркеты и всякие лоджи…

Чтобы не молчать, Ладейников сказал:

– Тихая у вас улочка, машин мало ходит. Да и зелени, глядите, вон сколько! Все утопает в кустах да в деревьях.

– Что верно, то верно… – крякнул старик, поправляя в руках покоробившиеся полы выгоревшей на солнце соломенной шляпы. – В Сокольниках всего хватает: и людей, и зелени, и всякой заразы. А про наш-то околоток и говорить нечего!.. – Старик отрешенно махнул рукой.

– Это почему так? – спросил Ладейников, видя, что старик хочет продолжить разговор.

– Богом проклятая верста. – Старик достал из кармана пиджака алюминиевую масленку, открутил крышку и насыпал на ладонь нюхательного табаку.

– А это как понимать? – уже не без интереса спросил Ладейников, забыв в эту минуту про жену и про удостоверение, которое она должна подвезти.

– Как хочешь – так и понимай. – Старик засунул в ноздри добрую щепоть табаку и со свистом глубоко втянул ее в себя, крутя при этом головой и дожидаясь того блаженного момента, когда подступит чих. И он чихнул… Чихнул трижды, со смаком, да так громко, что со стороны стола, за которым играли в подкидного, донеслись голоса:

– Будь здоров, дед Евлампий!

– Евлаша!.. Еще пару раз, да так, чтоб на все Сокольники!..

– Лодыри и пересмешники, – кивнул в сторону картежников старик. – И ведь, родимцы, милиции не боятся. На деньги играют.

Видя, что старик забыл о том, о чем спросил его собеседник, Ладейников повторил свой вопрос.

– Дедушка, вы сказали, что Сокольники – это богом проклятая верста. Как это понимать?

Старик вспомнил, о чем он хотел сказать, но тут же поправил Ладейникова:

– Я не обо всех Сокольниках. Сокольники большие. Я говорю про нашу Матросскую тишину да про те улицы, что рядом.

– Ну и что?

– А то, что на этой версте всякой твари по паре. Вон через дорогу – тюрьма. – Старик загнул мизинец на левой руке. – Чуть подальше, всего пять минут хода, – сумасшедший дом. – Старик загнул на левой руке безымянный палец. – Повыше, на Стромынке, – биркулезная больница, ей в обед будет сто лет. – Средний палец на левой руке старика с разрубленным и изуродованным ногтем загнулся и лег рядом с безымянным. Два оставшихся незагнутыми скрюченных пальца, судя по взгляду, брошенному на них стариком, ждали своего череда. И этот черед наступил. – На Короленке – заразная больница – четыре. – Указательный палец уткнулся в широкую морщинистую ладонь. – Кого там только нет: и сипилисных, и чесоточных, и все в волдырях…

Видя, что старик смолк. Ладейников пошутил:

– А для пятого пальца бог никого не придумал.

Старик загнул большой палец на левой руке.

– Нет, придумал и для пятого.

– Что? – спросил Ладейников.

– Богадельню на Стромынке, у Яузы… Правда, это было давно, еще при царе, сейчас, слыхал я, после студентов туда других поселили, но сколько я себя помню – в молодости моей там была богадельня.

– И все это на одной квадратной версте?

– Не веришь – вымеряй шагами. За полчаса все обойдешь.

– А тюрьма-то здесь у вас на Матросской тишине давно?

– Тюрьма-то – недавно, лет сорок, не боле. Раньше, при царе, в ней был роботный дом. Мастеровой люд в ней жил. И работали тут же.

– Сами-то в молодости чем занимались? – чтобы как-то убить время, вил дальше нить разговора Ладейников.

– Сызмальства был ломовым извозчиком. Возил с Москвы-реки с барж товары купца Смирнова. Богатый был человек. Из приказчиков выбился. К старости вышел в миллионеры. Свои три доходных дома в Москве держал: два на Арбате, а один – на Плющихе.

И дальше бы готов был Ладейников беседовать со стариком, но, завидев идущее такси, в котором рядом с шофером сидела его жена, он поспешно встал со скамьи и махнул таксисту рукой. Когда машина остановилась и жена из нее вышла, Ладейников подошел к старику и, чтобы не обидеть его таким неожиданным уходом, попрощался с ним за руку, пожелал дожить до ста лет, на что старик затряс головой.

– Вряд ли. Еще шешнадцать лет мне не протянуть. Нет, не протянуть… Ноги не те и поясницу схватывает. Да и эти вот шайтаны!.. – Старик сердито махнул рукой в сторону картежников. – С утра до вечера на нервах играют. Базар!.. Нет чтоб делом заняться, а они, как стукнет шестьдесят, так бегом на пенсию. А ты погляди на каждого: одни к одному… Об лоб хоть поросят бей, хоть в оглобли запрягай, а они дуют в карты. Да еще на деньги.

Старика в соломенной шляпе и беседу с ним Ладейников вспомнил в ожидании, когда к нему приведут Барыгина. Ровно в одиннадцать тридцать, как и было условлено в вызове.

Конвоир ввел Барыгина в комнату следователя и, дожидаясь его распоряжений, стоял молча у двери.

– Подождите в коридоре. Я вас позову, – сказал Ладейников, и сержант-конвоир вышел.

С годами выработанная профессиональная привычка сказалась и на этот раз: Ладейников с ног до головы и с головы до ног окинул пристальным взглядом вошедшего и не сразу пригласил сесть. Когда подследственный с минуту постоял, потоптался, переваливаясь с ноги на ногу, со стороны приглядываясь к следователю: что, мол, за птица? – только потом кивнул на табуретку с крепкими ножками, привинченными к полу. Каждый шаг, каждая мелочь в тюрьме рассчитаны на гарантию безопасности. Привинчены к полу и ножки стола, за которым следователь ведет допрос. На столе ничего лишнего – только чистые листы разграфленной бумаги для ведения протоколов допроса. Толщина прутьев зарешеченного окна тоже надежная: не рискнет попробовать свою силушку и богатырь. Да и куда бежать?.. В тюремный двор, где такие же угрюмые, остриженные под машинку зэки из хозотряда убирают территорию, метут двор, возят на тележках из склада на кухню продукты, подвозят к цеху материалы…

– Садись, в ногах правды нет, – сказал Ладейников, видя, что Барыгин не торопится опуститься на табуретку.

– Что верно, то верно, гражданин следователь, – вздохнул Барыгин и сел. Бросив взгляд на магнитофон, стоявший на столе, ухмыльнулся: – А техника у вас, гражданин следователь, надежная. Японская.

– С плохой не работаем, – в тон подследственному ответил Ладейников.

– Что верно, то верно. Раньше ее в ход не пускали, ваш брат обходился писаниной.

– Было и такое, – поддакнул Ладейников.

– Что, начнем беседу сразу с музыкой? – язвительно спросил Барыгин.

– Пока поговорим без музыки. Когда будет необходимость – дам знать. – Ладейников смотрел в глаза Барыгина, а сам думал: "Ему грозит предельный срок по сто сорок пятой, а он улыбается. На другого год условного осуждения наводит дикий страх и ужас, а этот… Ведь над головой повисли семь лет строгого режима… Загадочное племя…"

– А где же ваш первый следователь, что возбудил дело? – спросил Барыгин, вглядываясь в лицо Ладейникова.

– Соскучился по нему?

– Он не из тех, по ком можно соскучиться, – ухмыльнувшись, ответил Барыгин.

– Это почему же?

– Чем-то он напомнил мне робота. Молодой, а душу из него выпотрошили в первый день рождения.

– Больше любишь следователей с душою лирика? – насмешливо спросил Ладейников.

– Уважаю следователей, которые в нашем брате видят не навоз и не падаль, а человека. – И, помолчав, спросил: – Вы будете вести дело?

– Я буду вести ваше дело.

Допрос, как обычно, начался с трафаретной анкеты: фамилия, имя, отчество, время рождения, место рождения, национальность и гражданство, родной язык, образование, партийность, семейное положение, место работы, род занятий, должность, служебный телефон, отношение к воинской обязанности… От обычной кадровой анкеты он отличался лишь тем, что к фирменном бланке протокола допроса стояли и такие вопросы, которых не предусматривает гражданская кадровая анкета: в ней были обозначены дополнительные графы: "Имеете ли ранее судимость, за что, по какой статье, когда?.." Ответы на эти вопросы Ладейников записывал механически. Лишь на графе "образование", в которой записал: "8 классов", Ладейников задержался:

– Дальше учиться не захотел?

– Дальше меня не захотели.

– Это почему же?

– Стране нужен рабочий класс. Одними лимитчиками Москву не построишь. А сам к станку москвич не бежит. Его нужно подвести к нему. Подвести за руку, через ПТУ.

– Наверное, учился так себе, шаляй-валяй?

– Не блестяще, но и не хуже тех, кто из восьмого шагнул в девятый. А через два года все получили аттестаты.

– Почему ты-то не шагнул, как другие? Не хотел?

– Я-то хотел, да моя мамаша послушала своего отца-пенсионера, моего деда.

– Что же скачал твой дед?

– Он сказал: "Барыгины – в седьмом колене мастеровые. К станку его, обалдуя, если, кроме гитары и двора, в голове ничего нет".

– И дед убедил мать?

– Мать он убедил. А меня обидел.

– Чем?

– Двух моих дружков-соклассников родители-торгаши убедили в другом, хотя учились они хуже меня и поведением тоже не блистали.

– В чем же они их убедили?

– В том, что в нашей стране конституцией дано право на образование. Что нужно кончать десятый и идти в институт. – Правда, свои убеждения они подкрепляли подарками директору школы и завучу. Ну а те – люди доборые: раз такое горячее желание у деток торгашей учиться – дорогу им. А меня и еще человек семь, детей работяг, замели в ПТУ.

– И ты обиделся?

– Очень!.. – И, словно спохватившись, Барыгин задал вопрос Ладейникову: – Гражданин следователь, а ответы на эти вопросы тоже пойдут в дело?

– А что, трудно отвечать на них?

– Да не трудно… Не люблю, когда в душу лезут.

– Ну хорошо, будем тогда по делу. – Ладейников прочитал вопросы в том порядке, в каком они были записаны в протоколе допроса: – "Имел ли судимость ранее, когда, за что, по какой статье судим, на какой срок осужден?.." Надеюсь, это уже по делу? – Ладейников посмотрел на Барыгина и подумал: "Ведь не глупый: и лоб светлый, и взгляд ясный, и сложен крепко. Но озлоблен. И, как видно, озлоблен очень рано, где-то там, после восьмого класса…"

– Это по делу. – Барыгин помолчал и, чем-то озадаченный, вяло улыбнулся. – Уж больно много вопросов сразу. Расцепите их на части, гражданин следователь, так будет для вас удобнее.

Ладейников понял просьбу Барыгина.

– Ну что ж, расцепим. Итак: первая судимость. Когда?

– Тринадцать лет назад…

– За что?

– Кража.

– Карманная?

Лицо Барыгина передернулось в брезгливой гримасе.

– Не мое амплуа. – Барыгин потряс перед собой широкой тяжелой кистью руки. – С моей-то кувалдой в свой-то карман еле залажу, а в чужой – при первой попытке накроют.

– Квартирная? – спросил следователь.

– Да! Все три судимости но одной статье. Сто сорок пятая.

– Грабеж?

– Да.

– Когда был совершен первый грабеж?

– Я же сказал: в пятьдесят пятом году. А еще точнее – двадцать второго июня. Как раз совпало с днем начала войны и с получением моими школьными дружками аттестатов зрелости.

– Это имеет какую-нибудь связь с аттестатами старых школьных дружков?

– Да! – твердо ответил Барыгин. – Если не прямую, то косвенную. Они получали аттестаты, а я заработал срок.

– Какой?

– Четыре года.

– Срок прошел без зачетов?

– От звонка до звонка. – Увидев на столе Ладейникова сигареты, Барыгин попросил закурить. – Не угостите, гражданин следователь? Два дня ни одной затяжки.

– Кури. – Ладейников пододвинул Барыгину сигареты и спички.

– Спасибо.

– А второй грабеж когда совершил?

– Второй?.. – Барыгин, словно что-то припоминая, вскинул голову. – Второй?.. Через неделю после того, как два моих старых дружка по школе, сынки торговой номенклатуры, получили дипломы об окончании Плехановского института.

– Какой факультет?

– Советская торговля. – На этот вопрос Барыгин, ухмыльнувшись, ответил незамедлительно, словно давно его ждал.

– И получили хорошее распределение?

– Думаю, что неплохое. Оба пошли товароведами в крупные универмаги Москвы.

– По семейной традиции?

– Как видите.

– Когда это было?

– Это было через год после того, как я освободился. И тоже летом, а точнее, в августе.

– Грабеж был совершен в пьяном состоянии? – спросил Ладейников.

– Нет, гражданин следователь, эти вещи по пьянке не делаются. Где-то у Хемингуэя я вычитал: "В двух случаях пить нехорошо: когда пишешь и когда сражаешься". Я бы его поправил и добавил: "И когда идешь на взлом квартиры". Это делать нужно обязательно трезво.

– Как вижу, у тебя на этот счет есть целая теория? – съязвил Ладейников.

– Теория не теория, но кое о чем мозгую.

– И какой же был второй срок?

– На всю железку. Групповая. Часть вторая. Семь лет.

– И тоже без зачетов?

– Вы же грамотный, гражданин следователь. У рецидива зачетов не бывает.

– Есть ли связь твоего последнего грабежа, который был совершен неделю назад по улице Станиславского, с твоими предыдущими грабежами?

– Связь прямая, – хмуро ответил Барыгин и глубоко затянулся сигаретой.

– В чем выражается эта связь? – Пристально вглядываясь в посуровевшее лицо подследственного, Ладейников ждал, что тот сейчас скажет что-то такое, что прозвучит желчной иронией в ответ на его вопрос.

– В том, что она совершена после успешной защиты кандидатской диссертации одним из моих школьных дружков, о которых я вам уже говорил.

– Где он сейчас, этот твой школьный дружок, который не дает тебе покоя?

– Неделю назад, после шумного банкета в "Метрополе" по поводу защиты диссертации мой школьный дружок уехал отдыхать на Солнечный берег в Болгарию. Уехал вместе со своей сердобольной мамашей, которая вот уже около двадцати лет работает директором одного из крупнейших ювелирных магазинов в Москве. Да вы ее можете знать. Личность популярная на Олимпе московском торговли.

– Понятно. – сказал Ладейников. – Теперь вопрос тоже не для протокола. Тебе приходилось после отсидки встречаться со своими школьными дружками, один из которых уже кандидат наук, а другой… – Ладейников замешкался.

– А другой, как мне известно, возглавляет крупнейший продовольственный магазин на Ленинском проспекте.

– Вы все-таки поддерживаете старую школьную дружбу?

Горькая, ядовитая усмешка покоробила губы Барыгина.

– Они сторонятся меня как чумы. Обходят за километр, если увидят издали. А ведь когда-то были оба у меня в шестерках. А гниду-кандидата я однажды спас, когда он тонул в Клязьме. Я сам из-за него тогда чуть не отдал богу душу.

– И где же проживает твой старый школьный дружок, которого ты когда-то спас и которым сейчас отдыхает в Болгарии?

Барыгин бросил взгляд на протокол допроса.

– Адрес у вас в протоколе уже записан. Еще при задержании.

– Повтори еще раз.

– Можно и повторить: улица Станиславского, дом семь, квартира двадцать четвертая.

Ладейников поспешно перевернул страницу протокола допроса, пробежал ее глазами и, словно еще не понимая, что тут не просто совпадение, а один и тот же адрес, спросил, кинув строгий взгляд на Барыгина:

– Так выходит, ты ограбил квартиру своего школьного друга?

– Из таких друзей, гражданин следователь, нужно варить хозяйственное мыло, а они лезут в советскую торговлю и в науку. – Барыгин докурил сигарету почти до конца, так что она стала жечь пальцы. Он не знал, куда ее бросить.

– Потуши и брось в урну. – Ладейников показал на плетеную пластмассовую корзину, стоявшую в углу. – Ну, а эти двое: Темнов и Шамин?.. Давно их знаешь?

Недавно.

– Когда и где познакомились?

– В парке "Сокольники" месяц назад.

– Знал, что оба сидели?

– Нет.

– Интересно, как ваш брат-рецидивист ухитряется каким-то особым чутьем выходить друг на друга? Никак этого понять не могу.

Слова следователя Барыгина рассмешили.

– Гражданин следователь, тут заложена тайна природы. Вам ее не понять. Гуси и лебеди, рожденные на Севере, осенью летят через моря и океаны в теплые страны. Первый раз летят, а с дороги не сбиваются. И прилетают, куда им нужно. Так и мы: чутьем, нюхом за версту друг друга чуем. По взгляду, по походке…

– Да, интересно… – неопределенно сказал Ладейников. – Впору можно писать об этой невидимой связи рецидивистов исследование.

– Не пропустят. Да и не напишешь, гражданин следователь, если сам не пройдешь через эти медные трубы. А это трудно. – И, словно вспомнив что-то веселое, всем телом подался вперед. – Вы когда-нибудь были в Костроме?

– Нет, а что?

– О, это очень интересно… Гражданин следователь, если будете в Костроме, то экскурсовод обязательно вам расскажет, как в прошлом веке монахи и монашки прорыли под Волгой тайный ход. По одну сторону Волги был мужской монастырь, по другую – женский. Как раз напротив друг друга. Ну вот, любовь-то, она у монашек человечья. А может быть, даже посильнее в кельях-то тянет на клюковку. Ну и начали рыть монахи и монашки тайный ход: с той и с другой стороны. Целый год рыли. Тайну хранили, как гробовую. – Барыгин смолк, жадно глядя на пачку сигарет в ожидании разрешения закурить еще.

– Ну и что, дорылись? – спросил Ладейников, пододвигая Барыгину сигареты.

– Дорылись. Торец в торец, как по какому-то сверхточному прибору, который еще не придумали горные инженеры для строителей тоннелей.

– Нет, Барыгин, насчет горных инженеров – ты брось! У них все есть. Сейчас проходчики тоннелей выходят навстречу друг другу с точностью до дециметра.

– Ну, может быть… Это я для красного словца. – Барыгин жадно затянулся сигаретой и продолжал: – Так вот, наш брат, кто годами хлебал за проволокой баланду, тот, как волк волка, видит издалека. Вот так и я снюхался с Темновым и Шаминым.

– И оба сразу же раскрыли свое прошлое?

– А что им в маскарад играть? О Шамине я слышал на Колыме. Имя его когда-то гремело.

– Кличка есть?

– А как же? Без клички нашему брату нельзя. На Колыме его звали Рысью.

– За что так зло?

– Рысь – человек коварный и жестокий. Не прощает предателей и подлюг.

– А Темнов?

– Темнов – тряпка. Ломовая лошадь. Недаром и нарекли Верблюдом.

Допрос пока протекал так, как и планировал его Ладейников, если не считать некоторых побочных отступлений, которые не были обязательными в ходе расследования.

Бросив взгляд на листок, где у него был написан план допроса, он дошел до пункта о Валерии Воронцове.

Ладейников взглядом показал на магнитофон, стоявший на столе перед Барыгиным.

– Ну, а теперь поработаем с музыкой, не возражаешь?

– С превеликим удовольствием. Только вы почему-то, гражданин следователь, нарушили статью сто сорок первую УПК РСФСР.

– Каким образом я нарушил ее? – удивился Ладейников, который к магнитофону при допросе обвиняемого прибегает впервые.

– В этой статье сказано, что о применении звукозаписи следователь обязан уведомить допрашиваемого до начала допроса.

– Я вас уведомил в начале допроса, – сказал Ладейников и уже хотел было достать из портфеля Уголовно-процессуальный кодекс, чтобы прочитать статью сто сорок первую, но удержался. Не решился обнаружить свою неосведомленность перед обвиняемым.

Улыбка на лице Барыгина была самодовольной и в некоторой мере торжествующей.

– А ведь в сто сорок первой статье УПК РСФСР, введенной в августе 1966 года, черным по белому сказано, что звукозапись, если она применяется, должна отражать весь ход допроса, а не часть его. А вы свою музыку хотите включить, когда мы уже с вами досыта наговорились.

Только теперь Ладейников вспомнил, что допрашиваемый был прав. Почувствовав, как к лицу его прихлынула кровь, он долго в упор смотрел на Барыгина.

– Ну что ж, не будем нарушать УПК. Обойдемся на этот раз без фонограммы.

– Да, пожалуй, так будет лучше. Без нарушений.

– Из тебя мог бы получиться хороший юрист, Барыгин, – сказал Ладейников, прикидывая в уме, каким очередным вопросом возобновить прерванную нить допроса.

– Мог бы, но не получился. Помешали жизненные обстоятельства.

– Не могу понять одного – как к вам затесался мальчишка Валерий Воронцов? Неужели ты не знал, Барыгин, что вы могли сломать всю его жизнь? Что, не могли справиться с задачей втроем? Такие опытные в своем привычном амплуа, и вдруг… Так замазать парня!.. Расскажи, как он очутился с вами?

– Случайно, гражданин следователь. Валерка ни в чем не виноват. Отшейте его от нас. Он даже не знал, что находилось в чемодане, который ему передал Верблюд. Валерка сидел в скверике и ждал нас. Он только на другой день, в Софрино, догадался, что влип в историю. Его мы кое-как отвязали от себя, но, думаю, что и он сейчас, наверное, где-то хлебает тюрягу. – Следя за напряженным выражением лица следователя, Барыгин на некоторое время замолк, потом, бросив на Ладейникова тревожный взгляд, озабоченно спросил: – Скажите, Валерий арестован?

Ладейников почувствовал, что во взгляде Барыгина колыхалась искренняя тревога за парня, который совсем случайно попал в историю.

– Валерий на свободе? – Вопрос Барыгина прозвучал настойчиво.

– Он тоже арестован, – ответил следователь. – Расскажите подробно, как Валерий Воронцов попал в вашу компанию?

– Ну, как… – начал Барыгин и, подняв голову, устремил взгляд вверх. – За день до этого я зашел во двор дома, где живет Валерий, чтобы отдать дворнику трешку, взаймы брал. И вдруг вижу – сидит в углу скверика Валерка. Дворника я не нашел. Наверное, в кафе пиво дул. День был жаркий. Вижу – парень сам не свой. Я его спрашиваю: "Ты чего?.." Он молчит. Глаза заплаканные. Вижу, что на душе у него кошки скребут. Говорю ему: "Иди домой… Умойся, ты весь в потеках от слез…" Он говорит: "Пошел бы, да ключи от квартиры потерял. А матери и отчима нет дома. Уехали за город, в двухдневный дом отдыха. На субботу и воскресенье. Куда – в записке в дверях не написали". А Валерка, как я понял, только что из турпохода вернулся. С ним маленький чемоданчик. Ну, думаю, нужно выручать парня. Не на улице же ему скитаться двое суток. Пригласил к себе. Благо, что родичи мои – мать и дед – уехали к тетке под Рязань, говорят, там грибов – море. Ну, уговорил Валерку, он пошел со мной. И тут, как на грех, зашли Верблюд и Рысь. Пришли не пустые. Началась выпивка. Угостили и Валерку. Он запьянел быстро, как цыпленок. Спал до вечера. А вечером мы, как и запланировали, вышли на дело. Ну что, думаю, оставлять его одного в квартире опасно. Проснется и ничего не поймет, где он, что с ним. Решили взять его с собой. – Каждое слово Барыгин говорил отчетливо, чтобы следователь успел записать в протокол его показания.

Когда Барыгин умолк, словно что-то с усилием припоминая, следователь, сказал всего два слова:

– Продолжайте дальше.

И Барыгин продолжал свой рассказ:

– Ну, взяли с собой. Он еще от похмелья не отошел как следует. По пути на улицу Станиславского взяли такси. Сказали, что берем на час, что за час простоя платим два червонца. Мужик попался сговорчивый. Подъехали к дому пятнадцатому по улице Станиславского дворами. Вышли все четверо. Чтобы не видел таксист, прошли к третьему подъезду семнадцатого дома. Для маскировки. Распределились, как условились заранее: Шамин и Темнов пошли в двадцать четвертую квартиру, я остался на лестничной площадке первого этажа. На шухере.

– А Воронцов? – Следователь лихорадочно, почти стенографически, записывал показания Барыгина.

– Валеру я оставил в скверике перед домом и сказал ему: "Сиди на лавочке и жди нас, мы минут на десять отлучимся за вещами". Он мотнул головой и сел на лавочку. Пьяная одурь с него еще не сошла совсем. Он был какой-то не то больной, не то полусонный. Что-то у него, видать, в жизни стряслось.

– Шофер такси мог видеть из машины сидящего в скверике Валерия? – задал вопрос следователь.

– Не мог. Я специально усадил его на скамейку, которая с улицы из-за густых кустов акации не просматривалась.

– Шамин и Темнов поднялись к двадцать четвертой квартире не с пустыми руками? – задал вопрос Ладейников.