Текст книги "Обрывистые берега"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

– Насчет этого… картинок на дверце "холодильника" – я поговорю с начальником корпуса. Может, разрешат. Пока не смывайте. – Раздумчиво помолчав и потоптавшись на пороге камеры, он медленно и тихо прикрыл за собой дверь. Замки запирал как-то по-особому аккуратно, без обычного хватающего за душу ржавого лязга железа о железо.

Перед обедом за Валерием пришел конвоир, и его увели.

Он вернулся через час, когда Пан был уже в камере и, развалившись на животе, блаженно покряхтывал: Сергей Моравский чесал ему спину. С Валерием в камеру вошли два надзирателя. Один из них, высокий и худой, с погонами старшего сержанта, увидев, как засмущался Моравский, не зная, что ему делать: чесать дальше спину Пану или прекратить, надсадным от курева или от простуды голосом зычно крикнул:

– А это что за барство?!. А ну, встань!.. Поди, не свинья! И ты – тоже! – Конвоир сверкнул злым взглядом на Моравского. – В холопы нанялся?!.

Моравский ничего не ответил и, пристыженный, ушел в свой угол.

– Кто здесь Кодлов? – пробасил высокий надзиратель.

– Я, – тоном беспрекословного послушания ответил Пан.

– Собирай шмотки!

– Куда?

– Пока в карцер! А потом начальство распорядится, куда тебя послать: в Крым или на Кавказ.

Губы Пана мелко запрыгали.

– А за что?

– Объяснение получишь у дежурного по корпусу, а сейчас собирайся, да поживей. – И, повернувшись к Валерию, спросил: – Где это самое?..

– Что? – не понял Валерий.

– Картинки, о которых ты говорил начальнику.

Валерий открыл дверцу "холодильника" и отошел. Надзиратели, улыбаясь, некоторое время молча смотрели на камерную "Третьяковку".

– Кто придумал-то? – спросил высокий надзиратель.

Валерий взглядом показал на смущенного Хасана.

– А что – ничего!.. – протянул он благодушно. – Начальник разрешил.

Когда за Паном и надзирателем закрылась дверь, Сергей Моравский подошел к Валерию и обеими руками расслабленно пожал ему руку.

– Мы бы до этого никогда не додумались. Сидишь, наверно, не первый раз?

– Десятый, – насмешливо ответил Валерий. – Это вы избаловали этого гада. Я бы ни за что в жизни не стал чесать ничью спину.

– Не все же такие, как ты, – сказал Моравский и принялся взбивать жесткую подушку, набитую слежавшейся ватой.

Уснули в эту ночь обитатели камеры поздно. Почувствовав душевное облегчение оттого, что освободились от унижения и издевательств жестокого рецидивиста, каждый из них, кроме Валерия, испытывал стыд перед собой за то, что послушно и безропотно принимал унижающую достоинство власть злого и опасного человека.

Глава двадцать третья

Оксана давно заметила, что после бурных ночей, проведенных с Яновским, ей почти всегда снились кошмары, от которых она в страхе просыпалась и, лежа с бьющимся сердцем, боялась засыпать, чтобы снова не попасть в переплетения тех ужасов, которые мучили ее во сне.

И на этот раз она заснула почти на рассвете, когда, совершенно обессилевшая от ласк Яновского, утонула в пуховых подушках и замолкла. Ей снился мост, бесконечно длинный мост через реку, где вместо воды плыла горячая черная масса, похожая на расплавленный гудрон. Настил моста был деревянный, шаткий, и мост, висевший на длинных цепях, из стороны в сторону качало ветром… Ей казалось, что вот-вот он рухнет и она полетит в расплавленный гудрон, а поэтому изо всех сил рвалась вперед, чтобы выскочить на спасительный берег. А когда до берега оставалось всего метров двадцать, вдруг под ногами ее начал проваливаться настил: стоило ей коснуться ступней ноги до доски, как она тут же уходила из-под ног и падала в расплавленную массу. Оксана закричала, призывая людей на помощь, но голоса у нее не было. Потом послышался откуда-то сверху равномерный стук. Стук на некоторое время прекращался, потом снова усиливался, и так повторялось до тех пор, пока, не добежав всего несколько шагов до берега, Оксана ужаснулась: мост под ее ногами рухнул, и она вместе с обломками полетела вниз, в расплавленную кипящую массу. И тут она проснулась. Сердце в груди ее колотилось так, словно оно продолжало тревожные стуки, которые она слышала во сне.

И вдруг голос… Голос отца: "Вы что, оглохли?!." "Нет, это уже не сон", – со страхом подумала Оксана, услышав раздраженный голос отца со стороны окна, выходящего на цветник. Она знала, что отец и мать должны приехать с юга только через две недели. Открыла глаза. Ослепительный свет солнца, падающий из окна, заставил ее зажмуриться. Зашевелился и Яновский. Потом стук, сильный и настойчивый, повторился так, что задребезжали стекла.

– Отец!.. – со страхом еле слышно произнес Яновский, с головой накрывшись одеялом.

Оксана судорожно подняла голову и, поднеся ладонь козырьком к глазам, взглянула в залитое солнцем окно. Теперь она отчетливо увидела на фоне ослепительно яркого солнечного потока силуэт отца.

– Он!.. – выдохнула Оксана и инстинктивно закрыла голую грудь подушкой. Тут же силуэт в окне исчез. Оксана заметалась. Вскочив с постели, она подбежала к окну и задернула наглухо шелковые портьеры.

– Я погиб!.. – дрожащим голосом сказал Яновский и никак не мог попасть ногой в штанину джинсов. – Ради бога, спасай меня…

– Сиди здесь!.. Я тебя закрою на ключ, – сказала Оксана, накидывая на плечи длинный шелковый халат, валявшийся на полу.

– Может быть, мне… – трясущимися губами пролепетал Яновский.

– Что тебе?!. – нервно произнесла Оксана, энергичным движением поправляя рассыпавшиеся волосы.

Яновский выразительным взглядом показал на окно.

– Сбегать?!. Ты что, с ума сошел?!. Ты не знаешь моего отца!..

– Он не прибьет меня?

– Успокойся… Приводи себя в порядок и жди. Тебя позовут. И не вздумай удирать. Если это сделаешь – можешь сегодня же ставить крест на своей диссертации. – С этими словами Оксана вышла из спальни и закрыла ее на ключ.

Никогда еще Оксана не видела лицо отца таким, каким оно было в ту минуту, когда она открыла дверь веранды. На нем не было ни гнева, ни злости, ни возбуждения. На нем не было ни гнева, ни злости, ни возбуждения. На нем запечатлелись боль, стыд, бессилие обманутого и преданного человека. Оно выглядело намного постаревшим.

Оксана, пересилив страх, сделала шаг вперед и поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать отца, как это она делала всегда, когда он возвращался из командировок, с отдыха и вообще после двух-трех дней разлуки. Но это ее движение было отторгнуто резким жестом руки, в котором отчетливо проступала брезгливость.

– Вначале отмойся от грязи, потом лезь целоваться! – Переступив порог, Гордей Каллистратович остановился посреди веранды. Взгляд его упал на стол, заставленный пустыми бутылками и грязными тарелками с остатками закуски. – Во что ты превратила то, что для нас с матерью было алтарем чистоты?!.

– Папа, я тебе все объясню, – как побитая, виновато проговорила Оксана. – Только ты не думай об Альберте плохо. Он порядочный человек.

– Пока я вижу одно: он или современный альфонс, или новоявленный Растиньяк, который свою карьеру делает через постель.

– Ты не прав, папа, – подавленно проговорила Оксана. – Я тебе все объясню. Мы любим друг друга!.. Мы ждали твоего приезда, чтобы заявить тебе об этом.

Гордей Каллистратович впервые после того, как перешагнул порог дачи, взглянул на дочь.

– Приведи себя в порядок, потом… – Он не договорил фразы.

– Что потом? – дрожащим голосом спросила Оксана.

– Через полчаса я приму вас у себя в кабинете. Вначале у меня будет разговор с тобой, потом с твоим любовником.

– Но он прежде всего твой аспирант, – робко возразила Оксана.

– Сегодня он в моем доме пребывает как любовник моей дочери, которая уже успела в жизни наломать дров! – Гордей Каллистратович посмотрел на часы и ушел к себе в кабинет, которым служила самая большая и самая светлая комната.

Вернувшись в спальню, где не находил себе места насмерть перепугавшийся Яновский, Оксана обессиленно рухнула в мягкое кресло и, заметив, что Яновский за время ее отсутствия успел убрать постель, горько улыбнулась краешком губ и шуткой пыталась приободрить его:

– Хоть этим хочешь смягчить гнев отца?

Яновский молча пожал плечами, вместо ответа потер ладонями и отрешенно махнул рукой. Оксана передала ему разговор с отцом и его желание поговорить с каждым в отдельности.

– Чем мне оправдываться? – Яновский умоляюще глядел на Оксану. – Ведь если он захочет – он из меня сделает мокрое место в науке.

– У тебя есть единственный путь к спасению, – твердо сказала Оксана и закурила. Пальцы рук ее крупно дрожали: от выпитого вина, от бурной ночи и от волнения.

– Какой?!. Подскажи!.. Ведь я люблю тебя.

– Вот об этом ты ему и скажи.

– И еще что? – пересохшими губами проговорил Яновский, готовый в эту минуту на все.

– А еще скажи, что ты сделал мне предложение, что ты хочешь на мне жениться, и что я согласна за тебя выйти замуж, и что мы решили с тобой об этом заявить ему и маме, как только они вернутся с юга.

– Но это же правда, Оксана!.. Мы же и без этого решили. Ведь всё так.

– Вот и хорошо, что всё так. Только возьми себя в руки и будь мужчиной. Вчера вечером и ночью ты был Тарзаном, а сейчас – посмотри в зеркало, на кого ты походишь. – И, как бы опасаясь его трусости и страха, предупредила: – Только не вздумай рассказать отцу о том, что жена твоя с инфарктом лежит в больнице, что твой пасынок сидит в тюрьме под следствием. Он это расценит как твой побег от трудностей, как предательство. Я знаю своего отца. Ты меня понял?

– Понял…

– Ступай умойся и побрейся. У тебя вид – на море и обратно.

– Я не могу туда выйти, я боюсь его, – дрожащим голосом проговорил Яновский.

– А ты действительно сейчас жалок, – брезгливо сказала Оксана. – Возьми себя в руки! Пойдем, я провожу тебя в ванную.

Как и распорядился Гордей Каллистратович, ровно через полчаса Оксана вошла в его кабинет и с опущенными к полу глазами подошла к тахте, на которой, заложив руки за голову, лежал отец. Он сделал вид, что не заметил дочь. Оксана присела в кресло, стоявшее рядом с тахтой.

– Папа, я пришла, как ты велел, – еле слышно проговорила она. Оксана знала, что любовь отца к ней безгранична, что он простит ей, как прощал раньше и не такие грехи. Но для того чтобы успокоить его и привести в состояние душевного равновесия, она всем своим видом старалась выразить в эту минуту любовь, покорность и готовность сделать для отца все, что он потребует.

– Я никогда не только не говорил тебе, но даже виду не подавал, что мне известна причина твоего разрыва с мужем. Я щадил тебя и берег тебя. Я не хотел, чтобы в глазах моих ты упала до той грани безнравственности, за которой самая нежная родительская любовь иногда перерастает во враждебность. Ведь ты так виновата перед Дмитрием!.. И узнал я об этом не от него. Он до конца остался благороднейшим человеком. Подробности вашего развода мать твоего бывшего мужа рассказала твоей матери. А от нее обо всем узнал я.

Оксана поднесла к глазам платок и всхлипнула.

– Зачем все это ворошить, папа?.. Я готова пожертвовать многим, чтобы искупить свою вину перед Дмитрием, но теперь это невозможно.

– Скажи, когда мой аспирант стал твоим любовником? – в упор спросил отец.

– У нас, папа, не так, как ты думаешь, начали складываться отношения.

– А как же?

– Первое время наши встречи проходили в стенах театров, музеев, кафе… Потом…

– Что потом? – не дождавшись, когда дочь скажет, что было потом, спросил отец.

– Потом Альберт признался, что любит меня, что он очень хочет, чтобы я была его женой, что он любит всю нашу семью: тебя, маму, бабушку… У нас все ему нравится, все ему у нас мило.

– Но он же женат, твой рыцарь, – язвительно сказал Гордей Каллистратович.

– Они уже подали на развод, – солгала Оксана.

– Причины развода? – как на допросе, официальным тоном спросил отец.

– Их очень много, папа. Главная из них: жена его старше Альберта на двенадцать лет. И второе – у него с ней почти ежедневно конфликты из-за ее сына. Расстаться решили по-мирному, обоюдно.

– Пока убедительно, если это – правда. – И, помолчав, спросил с подчеркнутой иронией: – Значит, ему нравится вся наша семья?

– Очень, папа!.. Он говорил мне об этом при наших первых встречах.

Гордей Каллистратович ухмыльнулся.

– Золотая мечта безлошадного мужика всегда была одна – иметь лошадь. Хорошую лошадь! Твой Альберт пока безлошадная голытьба.

– Зачем так резко, папа? – Оксана метнула на отца колючий взгляд.

Гордей Каллистратович энергично поднялся с дивана и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету.

– А затем, что все в мире относительно. Затем, что я вот сейчас лежал и сравнивал, как я начинал свою жизнь в столице и как твой милый друг и мой аспирант, рожденный в сорочке, идет под парусами попутного ветра. – Гордей Каллистратович распахнул створки окна. – Вот этот сад, этот розарий, эта дача, где ты при зажженных свечах распиваешь дорогие вина, – все это отец твой наживал горбом, трудом, воздержанием!.. А он, твой Альберт, женившись на тебе, попадает как сыр в масло. А как же?!. Тесть – доктор наук, заведует кафедрой, баллотируется в членкоры, приглашен заведовать сектором в Академии педагогических наук. Может быть, под крылом такого тестя и сам после защиты пробьется работать в академию. Это ты об этом не думаешь, a он, я уверяю тебя, думает. Да как еще думает!..

– А разве это плохо, если он об этом думает? – виновато спросила Оксана.

Гордей Каллистратович растерялся: в эту минуту он не знал – плохо это или хорошо. А поэтому ответил неопределенно:

– Я не о том, что плохо и что хорошо. Я другое имел в виду.

– Что ты имел в виду, папа?

– Если твоим Альбертом руководит искренняя любовь, а не расчет, то я, может быть, благословил бы вас. Но если, не дай бог, я почувствую, что им управляют рычаги и пружины голого расчета, то пусть он знает: рано или поздно его карьера попадет под мою власть, как под асфальтовый каток. – Во взгляде Гордея Каллистратовича сверкнул гнев. – Не забывай, что ты у меня одна дочь. Свою любовь к тебе я всегда сопрягаю со строгостью. Такой я есть, таким меня сделала жизнь. – Гордей Каллистратович присел на подоконник и скрестил на груди руки.

– Папа, прости… Ты только что сказал, что ты баллотируешься в членкоры. Ты пошутил или это правда? – На лице Оксаны вспыхнула сияющая улыбка.

– Это правда. И умница, что ты не пропустила эту мою новость мимо ушей. Только пока это для всех близких – тайна. Мне бы, пожалуй, сейчас не нужно об этом говорить тебе. Даже из суеверия. Но вот не выдержал, сказал. А своему Альберту об этом – ни слова! Пусть он верно служит мне, когда я полковник, а когда я буду генералом – он будет служить мне верой и правдой. Текут в его генах волны преклонения перед силой.

– Папа, ты резок, – робко возразила Оксана.

– Я справедлив и честен, – строго сказал Гордей Каллистратович. – А сейчас посылай ко мне своего избранника. И скажи ему: буду просвечивать его, как под мощным рентгеном. Только искренне и только правда!

Когда Оксана вышла из кабинета, Гордей Каллистратович сел за письменный стол. Разговор с дочерью – одно дело; разговор с ее женихом, который к тому же является по официальной линии его подшефным, – это уже другой вопрос. А поэтому, сделав вид, что он занят делом, Гордей Каллистратович принялся листать рукопись.

Когда в кабинет вошел Яновский, тихо поздоровавшись с порога, то он не сразу оторвал взгляд от машинописных страниц. Яновский был бледен. И когда профессор кивком головы предложил ему сесть, он растерянно и нерешительно опустился в кресло, стоявшее рядом со столом.

– Ну так что, Альберт Валентинович, в каком плане мы начнем наш диалог: в плане – отец возлюбленной и ее поклонник или в другом плане – научный руководитель и его аспирант, запурхавшийся в своей диссертации без берегов? Выбирайте – я к вашим услугам!

Яновский, приставив согнутую ладонь ко рту, откашлялся.

– Гордей Каллистратович, вы как-то очень… категорично… Сложная альтернатива…

– Усложнили вы ее, молодой человек! – резко оборвал Яновского профессор. – По строгим законам Кавказа ваше поведение расценивалось бы как оскорбление рода, осквернение очага и нарушение древних обычаев. Но, к вашему счастью, я человек русский и буду с вами речь вести по кодексу нравственности коммуниста. – Гордей Каллистратович встал, прошелся вдоль стола. – Скажите, что вам нужно от моей дочери, которая уже была замужем и которая является единственной и любимой дочерью вашего научного руководителя?

Встал и Яновский. Сидеть, когда стоит и явно волнуется не просто старший по возрасту, а к тому же его руководитель, в чьих руках вся его дальнейшая судьба, он не мог.

– Я прошу вас, Гордей Каллистратович, сейчас говорить со мной не как с аспирантом, а как с человеком, который любит вашу дочь и сделал ей предложение. – Слова были сказаны твердо, даже решительно.

– Вы это серьезно продумали? Все взвесили?

– Да!.. Я все продумал и все взвесил!

– Но вы же женаты.

– Через месяц я расторгаю брак.

– Причина?

– Их несколько. И все они уже обговорены с женой и с судьей. Я был на приеме.

– Назовите мне главную причину?

– Супружеская неверность жены, – твердо, глядя в глаза профессору, отчеканил Яновский.

– И у вас на этот счет есть доказательство?

– Множество!

– Да, это скверно, – сочувственно сказал профессор. – Это, пожалуй, самая горькая из всех причин крушения семьи. И что на ваше предложение ответила моя дочь?

– Она ответила согласием. Мы любим друг друга.

С минуту профессор молча ходил по ковровой дорожке, тянущейся от письменного стола к книжным полкам, и о чем-то напряженно размышлял. Потом резко остановился.

– Теперь слушайте меня. Я вам и дочери перечить не стану. Раз пришлись друг другу по сердцу – мир вам и согласие. Мы вас с Надеждой Николаевной от чистого сердца благословим. Но есть одно непременное условие.

– Какое? – Голос Яновского дрожал.

– До вашей защиты диссертации никто в институте не должен знать не только о том, что вы мой будущий зять, но что вы вообще вхожи в мой дом. Это в ваших интересах. Иначе вы ударите меня по рукам и можете подорвать свою защиту.

– Я понял вас, Гордей Каллистратович. Об этом мы уже говорили с Оксаной. Она у вас умница.

Эта похвала польстила профессору.

– Спасибо, что разглядел. Только смотрите – не направьте это редкое достоинство женщин в другое русло. Ум в чистом виде – это пока еще потенция. Оксана очень молода, неопытна, доверчива, у нее иногда кружится голова от преклонения изворотливых хлыщей, которые могут дать фору бальзаковскому Растиньяку. Так что из этого благодатного воска вам предстоит лепить личность. Вы меня поняли?

– Понял, Гордей Каллистратович! – с клятвенной готовностью в тоне произнес Яновский.

– И еще одна просьба. Причем очень доверительно.

– Слушаю вас.

– Берегите ее от вина. Увлечение спиртным у нее перерастет в пристрастие. И если вы поможете ей бросить курить, то я это оценю как вашу победу над ее слабостью и приму от вас как подарок.

– Постараюсь, Гордей Каллистратович. Она и сама хочет это сделать.

– А сейчас!.. – Профессор резко опустил свою широкую ладонь на стол и дружески подмигнул Яновскому. – Свистать всех наверх!..

– Не понял вас… – улыбнулся Яновский.

– Зови сюда свою суженую-ряженую. Будет разговор!

Яновский почти выскочил из кабинета и через несколько минут, сияющий, вернулся с Оксаной, которая плавно подошла к отцу и поцеловала его в щеку.

– Папа, ты меня звал?

– Звал, доченька!.. Все, что вы хотели мне сказать, – вы сказали. Я вас понял. И уж коли вы порешили это всерьез и душевно – мое благословение будет с вами. Последнее слово будет за матерью. Через три дня я лечу в Сочи и продолжу прерванный по неотложным делам отдых. А сейчас, доченька, я голоден. В моем чемоданчике, что стоит на веранде, есть бутылка выдержанного коньяка. Поставь ее на стол. По этому поводу по рюмочке, как заведено издавна на Руси, не грешно. А сейчас я отпускаю вас и жду приглашения к столу. Последний раз я ел вчера в полдень.

Оксана подошла к отцу и трижды звонко расцеловала его в щеки.

– Папочка, если бы объявили всемирный конкурс на самого лучшего папу – ты был бы победителем в этом конкурсе!.. Бежим выполнять твою команду! – Взяв за руку Яновского, она увлекла его из кабинета.

На веранде, поспешно убирая со стола грязную посуду, Оксана не утерпела. Поднеся пальцы к губам и воровато покосившись на дверь, она дала знать Яновскому, что хочет сказать ему что-то очень важное.

– Что? – тихо спросил Яновский. – Туча прошла мимо?

– Я не об этом, – шепотом сказала Оксана.

– А о чем?

– Тайна! Клянешься?

– На мече!.. – Яновский энергично вскинул над головой сжатый кулак.

– Па-па баллотируется в членкоры… За этим срочно и прилетел в Москву… Усек?

Яновский всем своим видом выразил торжественность момента и с важным лицом с пафосом произнес:

– Большому кораблю – большое плавание.