Текст книги "Обрывистые берега"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
– Сережа, это я.
– А я думал – Венера Милосская, – раздался в трубке насмешливый голос мужа.
– Сережа, мне не до шуток!.. – со сбоем в голосе проговорила Калерия.
– Я слушаю тебя. Только постарайся отстреляться побыстрее. У меня срочная работа.
Оглядевшись по сторонам, словно ее может кто-то подслушать, Калерия поднесла трубку ко рту и прикрыла ее ладонью.
– Сережа!.. Я тебе вчера говорила, что я должна делать сегодня в первую половину дня. Ну вот… – Она перевела дух. – Я прочитала около двух третей этого "шедевра". Меня сейчас бьет колотун. Ты не можешь себе представить, что это такое!..
– Короче! – раздалось в трубке, – И только о деле. О впечатлениях расскажешь вечером.
– Больше половины из того, что я сейчас прочитала, целиком взято из диссертации того воронежца, о котором я тебе говорила. Структура построения работы – почти зеркальная: тот же порядок глав, только по-другому названных, та же расстановка цитат, те же мысли, тот же стиль… Многие эпизоды повторяются. Изменены только география событий, адреса местожительства действующих лиц и иногда национальности. А когда дошла до раздела главы, которую я тебе читала вчера, – у меня захватило дух! Слегка изменено название, а все остальное как у Иванова. Даже закончил главу теми же стихами. Сережа, скажи, что мне делать? Ведь я через месяц должна выступать на защите!
– Ты должна радоваться и торжествовать! – сказал Сергей Николаевич, и в его голосе Калерия уловила веселые нотки.
– Чему радоваться?
– Что у тебя муж не совсем глупый человек и его вчерашнее предсказание сегодня сбылось. Видишь, как быстро сработала жизненная формула отмщения.
– Я не поняла тебя, о какой формуле ты говоришь?!
– О той, которую я тебе сказал вчера. Повторить?
– Повтори!.. Я от этого чтения так озверела, что почти ничего не помню.
– Таких подонков, как этот плагиатор, волны жизни, как волны моря, рано или поздно гнилушками выносят на берег. А здесь это случилось очень рано. – И тут же решил разговор закончить шуткой: – Записывай мои афоризмы, студент, пока я жив. Что у тебя еще?
– Сережа, у меня подозрение.
– Какое?!
– Как ты думаешь, эти вырезанные в первом экземпляре листы не могут быть его работой?
– Такие артисты от науки срабатывают вещи и поскандальнее. Это нужно проверить. С этим не торопись. И пока об этом никому ни слова. Я поговорю с товарищами из соседнего отдела, они в курсе всех ЧП, которые случаются в Ленинской библиотеке. Я проверю, был ли сигнал из библиотеки о порче рукописи диссертации твоего Иванова. Ты меня поняла?
– Поняла, Сереженька, все поняла… Ты у меня умница!..
– Так мало?!.
– Что значит мало?
– Я у тебя – гений!.. Адью, мой ангел. И прошу тебя…
Калерия не дала мужу закончить фразу, боясь, что, попрощавшись, он тут же повесит трубку.
– Сережа, не вешай, пожалуйста, трубку! У меня еще один вопрос.
– Только короче и – последний!
– А что, если мне срочно встретиться с Валерием?
– С каким Валерием?
– С пасынком диссертанта. Ты же знаешь, как он испортил ему жизнь.
– А зачем эта встреча?
– А вдруг Валерий обнаружит в черновиках рукописи отчима те одиннадцать листов, которые вырезаны из диссертации Иванова? Ведь это же может быть!
– Встретиться с Валерием и попросить его об этом ты можешь, но это нужно делать осторожно и с гарантией, что твой Валерий умеет держать язык за зубами. И не вздумай об этом говорить по телефону. Об этом можно говорить только с глазу на глаз и без свидетелей.
– Спасибо, Сергун!.. Целую тебя, мой гений! До вечера! Прости, что оторвала тебя от работы. Меня всю лихорадит. – Калерия хотела сказать еще несколько слов, но из трубки понеслись короткие гудки. Только теперь она заметила, что вместо пепельницы стряхивала пепел с сигареты прямо на полированный стол. И, словно боясь, что кто-то заметит эту ее неряшливость, аккуратно смахнула ладонью пепел в корзину, стоявшую рядом с письменным столом.
Очевидно, подобное чувство, которое жгло Калерию, испытывает страстный охотник, напав на след зверя, за которым он давно охотился. Тут же, не медля, она позвонила Валерию. Трубку снял Валерий.
– Валера, здравствуй!.. Это Калерия Александровна. – Не дав Валерию даже произнести ответное "здравствуйте", она торопливо и взволнованно проговорила в трубку: – Валера, у тебя есть сейчас час времени, чтобы встретиться со мной? Это очень важно! Важно для тебя и для меня!.. Ну, что ты молчишь?
– А где мы встретимся? – прозвучал в трубке взволнованный голос Валерия.
– Давай у памятника Пушкину. У той скамьи, где мы встречались с тобой в последний раз. Я буду там через сорок минут. Ты можешь подойти?
– Могу, – ответил Валерий, и Калерия к голосе его почувствовала тревогу. – Мне что-нибудь иметь с собой?
– Ничего не надо! Я должна срочно видеть тебя! Прошу, не опаздывай.
При ее последних словах, брошенных в телефонную трубку, дверь кабинета широко раскрылась, и на пороге выросла высокая, осанистая фигура профессора Верхоянского. Он стоял и улыбался так, словно давно ждал этой встречи и наконец дождался.
– Ах, вот вы какая?!. Петр Нилович последний год мне о вас говорил столько, что он меня заинтриговал. – Подойдя к письменному столу, из-за которого вышла смутившаяся Калерия, Верхоянский наклонился и поцеловал ей руку. Даже в том, как он неторопливо и элегантно поклонился и как слегка прикоснулся губами к кисти ее руки, Калерия скорее почувствовала, чем поняла рассудком, что такие, как профессор Верхоянский, умеют производить впечатление. Было в нем что-то от того, что одни называют породистостью, другие – хорошим тоном, третьи – интеллигентностью. Те и другие в оценке профессора Верхоянского наверняка не ошиблись бы. Так показалось и Калерии. Спадающие на виски серебряно-седые волны густых волос особенно контрастировали с черными бровями, придавая всему его облику чувство достоинства и значительности.
– Знакомились с работой моего ученика? – спросил Верхоянский и закрыл лежавшую раскрытой на столе диссертацию.
– Правда, не до конца, но в принципе отношение к ней у меня уже сложилось, – ответила Калерия и, стараясь через силу улыбаться, взглянула на часы.
– Торопитесь?
– Да… У меня строгое начальство.
– Ну и как вы находите работу? – не гася улыбки, спросил Верхоянский.
– Работа талантливая! – со вздохом произнесла Калерия. – Впечатляет.
– Так общо?
– Подробнее свое отношение к этой работе я выскажу на ученом совете, при защите.
– Значит, вы будете выступать?
– Меня об этом очень просил Петр Нилович. Насколько мне известно, и вы просили его, чтобы при защите выступил кто-нибудь из практических работников, имеющих дело с несовершеннолетними "трудными". А я, смею вам доложить, отдала этой работе уже семь лет.
– И вам нравится ваша работа?
– На этот вопрос я могу ответить прекрасными строками из стихотворения Константина Симонова.
– Что же это за строки? – Верхоянский протянул Калерии сигареты: – Курите.
– Спасибо, я только что… Пока читала – выкурила полпачки.
– Интересно, что это за симоновские строки, которыми можно выразить ваше отношение к своей работе?
Рассеянно глядя в окно и словно отрешившись от всею того, что было предметом беглого минутного разговора, Калерия тихо и выразительно прочитала:
…Я сам пожизненно себя
К тебе приговорил.
Пауза была настолько продолжительной, что Калерия почувствовала себя неловко. Непонятной ей была и ухмылка, проплывшая по лицу профессора, который, пройдясь по ковровой дорожке, остановился посреди кабинета.
– Прекрасные строки!.. В них заключена глубокая жизненная формула! Из русских советских поэтов после Сергея Есенина я больше всего люблю Симонова. – Видя, что Калерия снова беспокойно взглянула на часы, он приложил к груди широкую ладонь. На его среднем пальце Калерии бросилась в глаза большая серебряная печатка с двумя буквами-вензелями: "Г. В.". Даже в этих вычурно красивых завитушках монограммы было что-то от характера Верхоянского. – Я вас понял. Вы торопитесь. У вас строгое начальство. А жаль. Вот если бы я был вашим начальником – вы не считали бы меня строгим.
– Спасибо, что вы так хорошо думаете обо мне, – ответила Калерия и, поклонившись, протянула Верхоянскому руку: – До свидания.
– До встречи на защите? Вы получите слово последней. Буду рад слышать ваше мнение о работе моего талантливого ученика.
Только на улице Калерия до конца пришла в себя.
И снова что-то мстительное вспыхнуло в ее душе. "Я выступлю!.. Я обязательно перед вами выступлю!.. Я оценю!.. В вашем расписанном сценарии защиты я назначена вроде бы на десерт, когда выговорятся все академические снобы, которые в угоду Верхоянскому будут поднимать его ученика к солнцу. Значит, я буду замыкающей? Тогда знайте, профессор Верхоянский, что я не просто работник милиции, а с отличием закончила Московский университет и еще не забыла мудрости древних римлян. А по-латински эта мудрость звучит как последний аккорд в апофеозе: "Финис коронат опус!" – "Конец венчает дело!" И мы эту последнюю точку поставим. Мы ее поставим!.."
Глава тридцать четвертая
Вечером, уже в девятом часу, не успел Сергей Николаевич перешагнуть порог квартиры, как Калерия бросилась к нему навстречу, потрясая какими-то листами.
– Сережа!.. Вот они!.. Я нашла их!.. Я сама нашла эти одиннадцать листов!.. Пока ваша Петровка будет раскачиваться и засылать в Ленинку своих Шерлоков Холмсов, инспектор по делам несовершеннолетних капитан милиции Веригина нашла преступника, из которого она через месяц, если состоится это торжище-позорище, называемое защитой диссертации, сделает бифштекс по-гамбургски!..
Сергей Николаевич взял из рук жены листы, прошел с ними в гостиную и разложил их на столе. Взгляд его профессионально наметанно заскользил по полям страниц, на которых было сделано несколько пометок.
– Дай мне диссертацию Иванова, – попросил Сергей Николаевич, и Калерия, словно заранее зная, что он обязательно попросит ее для сверки, положила перед ним диссертацию Иванова, раскрытую на том месте, откуда из первого экземпляра были вырезаны листы.
– На одиннадцати страницах всего тридцать три исправленных слова, и вычеркнута фамилия поэта. Я уже подсчитала.
Сергей Николаевич, сосредоточенно нахмурившись, принялся сличать каждую страницу, вырезанную из первого экземпляра диссертации, со страницами четвертого экземпляра. Та же финская бумага с водяными знаками, которые отчетливо просматривались, когда лист разглядываешь на свет, тот же формат бумаги, та же слегка приподнятая в строке буква "к", которая как бы слегка засоряла текст.
– Ну, что ты скажешь, Сережа? – через плечо мужа спросила Калерия, стоявшая за его спиной.
– Тут и слепому все ясно, – заключил Сергей Николаевич и вложил вырезанные листы в том диссертации. – Меня теперь интересует другое.
– Что тебя интересует?
– Как попали эти листы к тебе? Ты не имела официального предписания на обыск в квартире, в которой проживает виновник этого преступления. – Сергей Николаевич кивнул головой в сторону диссертации. – Ты никогда не была вхожа в его дом, тем более в комнату, где трудится Яновский. И вот сейчас эти явные улики преступления лежат на нашем столе. Как ты это объяснишь, не скомпрометировав ни себя, ни Валерия, которого отчим может обвинить, что он взломал его письменный стол и вместе с этими листами выкрал у него… ну, допустим, – деньги. Такие люди, даже утопая, на все способны.
Этого вопроса Калерия словно ожидала, а поэтому на лице ее вспыхнула улыбка.
– Я и это учла.
– Каким образом?
– А вот!.. – Калерия достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги, развернула его и положила на стол перед мужем. Ровным ученическим почерком на листе было написано:
"В Уголовный розыск Главного
управления внутренних дел г. Москвы
от ученика десятого класса 121-й
ср. школы г. Москвы Воронцова Валерия,
проживающего по адресу:
ул. Станиславского, д. 7, кв. 213.
Настоящим письмом сообщаю, что по просьбе инспектора по делам несовершеннолетних капитана милиции Веригиной К. А. я передал ей обнаруженные в черновиках моего отчима Яновского А. В. одиннадцать листов машинописного текста (со стр. 171-й по стр. 181-ю), на полях которых сделаны карандашные пометки рукой моего отчима. Как сообщила мне тов. Веригина К. А., этим листам могут придать в вашем отделе большое значение и они могут сослужить пользу в вашей работе.
С уважением – Валерий Воронцов".
Сергей Николаевич прочитал письмо, о чем-то задумался и шершавой ладонью осторожно погладил нежную щеку жены.
– Зря я на тебе женился.
– Что?! – Глаза Калерии расширились, словно в следующую минуту она ждала резкой отповеди за свое поведение или за какую-то допущенную ею ошибку.
– Не будь ты моей женой, я бы взял тебя к себе в отдел. Мне тоже ой как нужны светлые головы. А сейчас нельзя – ты моя жена. Семейственность.
Калерия рассмеялась.
– Ну, слава богу. Оказывается, и я "…в стране отцов не из последних удальцов".
– Как чувствует себя Валерий?
– От него остались одни глаза… Худ, бледен, тоскует по матери.
– А мать?
– Пока состояние средней тяжести.
Сергей Николаевич пригасил звук телевизора, по которому шла музыкальная передача, прошелся по гостиной. По лицу его Калерия видела, что он хочет сказать что-то важное, значительное.
– Когда назначена защита диссертации? – спросил Сергей Николаевич.
– Мне сказали, что через месяц. А что?
– Пусть там, на факультете, идет все своим чередом. Не путай им карты до защиты. Завтра я передам письмо Валерия, все эти вырезанные листы и диссертацию Иванова в отдел полковника Блинова. Там сделают все, что нужно делать в таких случаях. Оказывается, как я узнал сегодня, еще год назад на Петровку поступило официальное письмо, в котором администрация библиотеки сообщала об этом возмутительном факте. У них, в Ленинской библиотеке, эти безобразия стали хроническими. А раскрывать такие дела очень трудно. В библиотеке сидит не шпана со старого Сухаревского рынка и не блатная публика тридцатых годов с челками на лбу и золотой фиксой на зубах, а современная респектабельная молодежь, которая пишет диссертации, научные статьи и монографии. И вот среди них-то в эти святые стены просачиваются негодяи с бритвенными лезвиями в записных книжках.
Возмущение мужа Калерию разжигало еще сильней.
– Ты прав, Сережа! Если отдел полковника Блинова раскрутит это дело после успешной защиты диссертации, то общественный резонанс от этого судебного прецедента будет шире и глубже. Не исключено, что может вмешаться и пресса. А поэтому я еще подумаю: стоит ли мне выступать на защите. Как ты думаешь?
– Я не готов ответить на этот вопрос. У тебя впереди еще целый месяц. – Сергей Николаевич набил табаком трубку, присел за журнальный столик. – Да, я не спросил тебя, как удалось Валерию извлечь из бумаг отчима эти одиннадцать листов?
– Отчим уже три недели не появляется дома. Все его черновики диссертации и другие бумаги разбросаны где попало и как попало. Эти одиннадцать листов были на видном месте. Их Валерию даже не пришлось искать, они лежали на подоконнике в синем большом конверте.
– Наглость и дерзость астрономическая! А осторожности – ни на грош. Очевидно, никогда не держал в руках Уголовного кодекса. Ведь в нем есть особая статья, которая точно квалифицирует его преступление и указывает санкцию за это преступление. – Сергей Николаевич затянулся трубкой и пустил в сторону Калерии сизое облачко дыма. – У тебя там нигде не застоялось что-нибудь вроде Хванч-Кары?
– Что-то ты, милый муженек, в последнее время нарушил свой ритм: сегодня не суббота, не воскресенье, не праздник…
– Но я же прошу сухого вина. Его на Кавказе пьют кувшинами, – словно оправдываясь, сказал Сергей Николаевич. – И представь себе – живут до ста лет. А потом, сегодня не грех: у тебя большая победа! То, что оказалось не по зубам отделу полковника Блинова, ты сделала на легком дыхании.
– Ты думаешь, что я уже кое-что сделала?
– Ты сделала все! – твердо ответил Сергей Николаевич и затянулся трубкой. – Шрифт машинки один и тот же. И потом – эта подпрыгивающая буква "к". Ее никуда не спрячешь.
– Ну тогда!.. Тогда, мой рыцарь, пойдем на кухню. Там у меня есть еще одно потайное местечко. И в нем стоит темная бутылочка сухого, рангом ничуть не ниже, чем твоя любимая Хванч-Кара. – Калерия попыталась поднять Сергея Николаевича с кресла, но тут же раздумала. – Хотя нет!.. Всякую победу – маленькую и большую – отмечают не на кухне. Сегодня будем ужинать в гостиной! У меня еще с весны застоялся "Старый замок". Возьмем-ка мы его сегодня штурмом.
Сергей Николаевич положил в хрустальную пепельницу трубку, встал и крепко обнял жену.
– Сатаненок ты мой!.. И у какого народа ты могла родиться?!.
– Тише, медведь, не раздави! – взмолилась Калерия.
Глава тридцать пятая
Последние два дня Валерия угнетало ничем не объяснимое предчувствие какой-то беды. Спал плохо, снились тревожные сны, в которых обязательно в мрачных подробностях представала тюремная камера и мерзкое лицо Пана. Втянув голову в бугры сильных плеч, он, угрожающе скалясь в злой улыбке, согнув ноги в коленях, медленно двигался на Валерия. Щеки его при этом конвульсивно втягивались между зубов, готовясь к плевку. Валерий просыпался с учащенным сердцебиением, вскакивал с дивана, шел в ванную, подставлял голову под кран с холодной водой, потом, наспех утеревшись махровым полотенцем, включал свет во всех комнатах и подолгу стоял перед большой фотографией матери, с которой она смотрела на него с таким выражением, словно счастливее ее не было человека на целом свете. Ей было тогда двадцать лет. Не чуяло ее сердце тогда, что в одну из тяжких годин жизнь бросит ее судьбу несчастной матери на такой конвейер потрясений, с которого живыми сходят немногие. А вчера вечером он обидел Эльвиру. Видя, что Валерий хандрит и, тоскуя по матери, почти совсем ничего не ест, она вдруг изъявила желание остаться у него ночевать. Это удивило Валерия, и он посмотрел на нее так, что от взгляда его щеки Эльвиры полыхнули жгучим румянцем стыда.
– Это нехорошо. Мама твоя может подумать плохо и о тебе, и обо мне. К тому же она человек больной.
Как побитая, Эльвира вошла в лифт и, медленно повернувшись, с горьким укором посмотрела на Валерия. Он хотел что-то сказать ей в свое оправдание, но не успел. Эльвира проворно захлопнула перед собой дверь лифта, и Валерий увидел, как световой глазок у проема лифта загорелся красным.
Первый раз за последние полгода они расстались, не поцеловавшись и не условившись о завтрашней встрече.
Сегодня в полосу тягостного настроения занозой впилась вчерашняя обида Эльвиры. Он знал, что ее желание остаться у него ночевать было продиктовано единственным – не оставлять его одного в таком подавленном состоянии. Но он не нашел тех правильных и нежных слов, которые нужно было бы сказать ей в эту минуту в ответ на ее внимание к нему и заботу о нем. А потом этот его взметнувшийся взгляд… Он уколол ее жалом укора, который Эльвира, как женщина, прочитала по-своему, не так, как хотел бы этого Валерий.
Два раза он звонил ей сегодня утром, но мать сказала, что Эльвира нездорова, что она с головной болью уснула только под утро, приняв снотворное. Голос матери был болезненно-печальный, в нем проскальзывали нотки тайной обиды.
Вдруг откуда-то с верхнего этажа послышалась песня Высоцкого. Хрипловатым, сдавленным голосом он пел о нелегком детстве московских ребятишек из многонаселенных коммунальных квартир, у которых отцы не вернулись с войны.
"Высоцкий… Высоцкий… Он как пожар в дремучей засушливой тайге: чем порывистей ветер, тем жарче и азартнее бежит пламя, тем огонь неукротимей…"
В эту минуту Валерию вдруг очень захотелось послушать последнюю магнитофонную запись Владимира Высоцкого. Перед туристической поездкой по местам боевой славы он записал его песню, прослушал ее всего два раза, она сразу же взволновала его предчувствием близившегося трагического конца популярного у молодежи артиста и поэта. Искал кассету везде: в ящиках своего стола, в секретере, на полках бельевого шкафа, на книжных полках – кассеты нигде не было. "Наверное, взял он. Он тоже любит Высоцкого". Валерий бегло осмотрел кабинет, книжные полки и, не найдя кассеты, выдвинул верхний ящик письменного стола Яновского. В глаза бросилась приколотая к большому фирменному конверту записка. На ней ученическим почерком красным фломастером было написано: "Альберту Валентиновичу".
Разворачивать записку Валерий не стал: посчитал это недостойным для порядочного человека, а в конверт пальцы как-то механически скользнули сами и извлекли из него издательский договор. Валерий пробежал глазами текст договора и снова положил его в концерт. "Восемь печатных листов… Интересно, что означает печатный лист? Не страница же это, не две?.. Не может же быть брошюра из восьми или двадцати страниц…"
Вместе с договором в конверте лежали три ломбардные квитанции, которые Валерий уже видел, и черновик заполненного бланка телеграммы, адресованной некой Оксане. Текст телеграммы Валерия словно обжег: "Срочно придумай как выкупить ломбардные безделушки. Подонок видел квитанции могут быть неприятности. Целую твой Альберт".
К лицу Валерия горячей волной прихлынула кровь. Такое ощущение он уже испытал однажды, когда в камере изолятора рецидивист плюнул ему в лицо за то, что он не так ответил на его вопрос. Руки его дрожали. "Порвать?.. Сжечь все это? – мелькнула мстительная мысль, но рассудок сработал правильно. – Нет, это очень легко. Бумагу эту можно восстановить… Я причиню ему боль по-другому!.. Не прощу!.."
Прикалывая записку к конверту в том месте, где она была приколота, он обратил внимание на почерк, который ему показался очень знакомым. "Постой, постой… Чей же это почерк?.. – И вдруг его словно озарило: – Да это же почерк Эльвиры".
Забыв о том, что читать чужие письма неприлично, Валерий развернул записку и прочитал ее. Вначале ничего не понял и, только перечитав вновь, догадался, что Эльвира в день его выхода из тюрьмы, пока он ходил в магазин, успела прочитать одну из подглавок диссертации отчима. Но где она, эта подглавка, в которой он позорит и оскорбляет мать и его, Валерия?
Эту подглавку долго искать не пришлось. Подчеркнутые в записке Эльвиры два слова "Святая ложь" сразу же бросились в глаза в одной из разложенных на столе главок диссертации. Валерий на всякий случай закрыл коридорную дверь на цепочку, прошел в свою комнату и принялся читать подглавку диссертации отчима.
Уже с первых строк текста Валерий понял, чем была так обеспокоена и встревожена Эльвира, когда он вернулся из магазина с покупками.
"…Когда ребенок подрастает и начинает все острее и острее чувствовать, что кроме материнской ласки природа даровала ему еще и право опоры на твердое плечо отца, то огонь "святой лжи", бездумно зажженный матерью, начинает жечь все сильнее и сильнее. Кульминация драматизма этой "святой лжи" наступает, когда подростку (юноше или девушке) исполняется шестнадцать лет. Для получения паспорта (знаменательный порог в человеческой судьбе: вчерашний подросток начинает гордо носить имя – гражданин СССР) в паспортный стол отделения милиции нужно сдать свидетельство о рождении, а в этом документе в графе "отец" (этого документа завтрашний гражданин еще ни разу не видел, мать его хранит под семью замками, как гремучую ядовитую змею) стоит небрежный прочерк черными чернилами. Отца нет. А ведь отец-то был! Не из ребра же Адама выточен завтрашний гражданин СССР…"
Строчки текста прыгали и сливались в темные полоски о залитых слезами глазах Валерия. Страницы текста дрожали в его руках. Он читал дальше. Читал… "Про меня… Про маму… Все тут про нас… Да за что же ты так нас?!"
Пошла уже четвертая страница подглавки, и в каждой строке Валерий видел себя и мать.
"…В продолжительной, глубоко искренней беседе этот несчастный юноша (назовем его Сергеем Н-овым), содержащийся под стражей в одной из тюрем Москвы, поведал мне свою горькую биографию. Он рассказал мне о том, что, когда ему было года три или четыре, мать впервые открыла сыну тайну его рождения. В слезах она рассказала сыну о том, что его отец был известный в стране летчик-испытатель боевых самолетов и что во время испытания одной из марок новейших истребителей он не вышел из пике и разбился вместе с самолетом. Останки летчика-героя были захоронены на городском кладбище Воронежа. Мать была достаточно предусмотрительна и, учитывая, что ее ложь может быть раскрыта, когда сын вырастет, в отцы нашла ему своего однофамильца, когда была в служебной командировке в Воронеже и на местном городском кладбище случайно набрела на могилу покойного однофамильца. Ее расчет был верен. Сын поверил в эту легенду. А когда ему исполнилось одиннадцать лет, он одни, тайком, на товарняке доехал до Воронежа и нашел могилу отца. Все совпадало с рассказом матери: летчик-испытатель, год и месяц гибели… Когда юноша рассказывал мне о том, какую радость он испытал, когда нашел могилу отца, то на глазах его выступили слезы. С этого момента мальчишка уверовал, что он не дитя "свободной любви" (в Сибири их оскорбительно кличут "суразом"), а сын летчика-героя. Не было ни одних летних каникул, чтобы мальчишка не навещал могилу отца. Сажал на ней цветы, красил металлическую ограду, а для себя твердо решил: как вырастет, так поступит в авиационное училище и станет военным летчиком. Но все это рухнуло, когда в одно из посещений воронежского кладбища Сергей Н-ов, которому уже исполнилось шестнадцать лет, у памятника "отца" встретил настоящих, родных детей и вдову погибшего летчика. Материнская легенда лопнула как радужный мыльный пузырь. На мой вопрос: "Как ты после этого относишься к своей матери?" – он ответил: "Я ненавижу свою мать! Этого я ей никогда не прощу! Это она сделала меня таким, какой я есть сейчас". Я не стал расспрашивать юношу о совершенном им преступлении, так как перед беседой с ним я подробно познакомился с уголовным делом, в котором он проходил как соучастник ограбления квартиры.
В беседе со следователем мной было выяснено, что за совершенное преступление Сергей Н-ов получит большой срок лишения свободы, так как ограбление квартиры было связано с нанесением телесного повреждения жертве преступления.
Позже я косвенно познакомился с личной биографией матери юноши. По свидетельству людей, знающих ее жизнь в последние двадцать лет, это была девица нетвердого поведения, друзей и партнеров меняла чуть ли не каждый курортный сезон. Позже она одумалась, не раз кляла себя за свое легкомыслие, но ничего уже поправить было нельзя.
Таких случаев "святой лжи", которой матери заметают грехи своей молодости, нами, при работе над диссертацией, тесно контактируя с инспекцией по делам несовершеннолетних, проанализировано множество. И все они, как правило, имеют свои печальные драматические последствия. Некоторые обманутые дети ныряют в омут алкоголя и бросают школу, другие, обозленные на мир, заражаются жаждой отмщения неведомо кому и становятся кандидатами в завтрашние несовершеннолетние преступники, статистика коих, к сожалению, еще вызывает тревогу в системе наших воспитательных, учебных и правовых учреждений.
Интересен в этом плане и другой случай, который можно считать типическим, коль мы заговорили о так называемой "святой лжи" в свете проблемы воспитания ребенка в семье правдой…" Слово "правдой" было подчеркнуто.
Дальше диссертант описывал другой случай родительской лжи, которая привела пятнадцатилетнюю дочь к тому, что, бросив школу, она стала "дитём улицы" и в шестнадцать лет забеременела. И тоже в свидетельстве о рождении у девушки в графе "отец" стоял прочерк.
Валерия всего трясло. Больше он читать не мог. О нем все уже было сказано. Они с матерью оба были утоплены в омуте зловонных помоев. "За что?.. За что он нас так?!. – бился в голове один и тот же вопрос. – Что плохого ему сделала мама? И на такое позорище!.. – Валерий вспомнил, что в одном из пунктов издательского договора в графе "тираж" стояла цифра "100000". – И эта хула должна быть публично обнародована тиражом в сто тысяч экземпляров? "
Вспомнился и текст телеграммы: "Подонок видел ломбардные квитанции могут быть неприятности".
Радость, с какой он как на крыльях вылетел из прокуратуры и несколько дней чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, была убита тем, что он узнал сегодня, прочитав подглавку диссертации Яновского и его телеграмму своей любовнице.
Первый раз Валерий почувствовал, что ему нечем дышать. Не находя себе места, не зная, что предпринять, чтобы все, что он только что прочитал, никто не узнал, он, как раненая птица, заметался по квартире. Вышел на балкон, подставил грудь ветру, закрыл глаза. Страшная мысль пронзила мозг Валерия: "Восьмой этаж… Всего три секунды падения – и все муки оборвутся разом". Но тут же перед глазами всплыло лицо матери и ее слова, сказанные перед тем, как он вчера покинул палату: "Сынок, я знаю, ты ни в чем не виноват. Я перед тобой виновата. Но ты уж прости меня. Я поправлюсь, если ты простишь меня…"
"Нет, я не допущу, чтобы я убил маму. Я должен помочь ей!.. Я должен защитить ее от этого подлеца!.. Без моего вмешательства он сведет ее в могилу".
Валерий открыл глаза. Внизу по дворику разноцветной цепочкой, держа друг друга за руки, шли детсадовские дети. Щебетание их голосов напоминало гомон воробьиной стаи при первой весенней капели. На крайней скамье дворового скверика сидел дядя Сеня, попыхивая своей трубкой. "Подонок, подонок… – пульсировало в голове Валерия оскорбление. – Нет, такое нельзя прощать".
То, что Валерий увидел в следующую минуту, опалило его мозг словно огнем. Из темно-вишневых "Жигулей", остановившихся в глубине двора, вышли двое: Яновский и девушка, с которой он столкнулся, когда она вышла из ванной. Ее золотистая копна волос и тонкая, стройная фигура бросились в глаза своей витринной красотой и плавным изяществом движений. "Это ей написана телеграмма, – мелькнуло в голове Валерия. – Оксана… Дочь научного руководителя". Девушка зачем-то открыла багажник и что-то искала в нем, а Яновский стоял рядом и что-то говорил ей, нервно жестикулируя. "Нет!.. Все не так просто, Альберт Валентинович!.. Легкий путь ты избрал в науку. А я помешаю тебе!.. А там посмотрим, чья возьмет!.." Валерий метнулся в кабинет, сгреб в одну груду главы диссертации, положил на верх стопы раздел, который он только что читал, и кинулся на балкон.
– Дядя Сеня! – крикнул он во весь голос дворнику. – Ты, кажется, собираешь макулатуру? – Валерий видел, что Яновский и его любовница, отделившись от машины, со свертками и сумками в руках шли по двору по направлению к их подъезду. – Собираешь или не собираешь? – Валерий знал, что дворник уже много лет собирал макулатуру и уже имел небольшую библиотеку переводных приключенческих романов, которые он копил в дар своей подрастающей внучке.
