Текст книги "Обрывистые берега"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
Глава двенадцатая
День у Семена Даниловича сегодня особенный. Можно сказать, праздничный. К нему обещал приехать друг-однополчанин, с кем в одной стрелковой роте они дошли до Берлина. А поэтому он еще вчера вечером зубным порошком надраил свои медали так, что на солнце они горели. Выше других, как бы особо выделяясь, поблескивали три медали: «За отвагу», «За боевые заслуги» и «За взятие Берлина». Во втором ряду, ниже, были прикреплены медали юбилейные.
Жители двора, знавшие Семена Даниловича более трех десятков лет, уже привыкли к тому, что свои боевые награды он всегда носил на военной гимнастерке. Когда маляр из домоуправления спросил его однажды, почему он свои награды не носит, как все, на пиджаке, ведь война-то давно кончилась, Семен Данилович крутанул свои седые усы, взвихрил их и, лихо подбоченясь, ответил:
– Ты слышал когда-нибудь пословицу "Как корове седло"?
– Ну, слышал, а что? При чем здесь корова и седло? – растерянно моргал седой маляр, у которого на пиджаке цветасто пестрели две планки военных наград. – Вся Москва колодки и ордена носит на пиджаках, а ты, как в войну, прицепил их на гимнастерке. Все чудишь, выхваляешься.
– Ну и пускай себе носят на здоровье. А я, как привинтил их в сорок четвертом и в сорок пятом на гимнастерку, – Семен Данилович бережно коснулся шершавыми пальцами трех верхних медалей, – так с тех пор и не снимаю. И своим наказал: когда будут класть в гроб, то пусть не наряжают меня в новый костюм и не вешают на шею галстука. Пусть наденут на меня мою военную гимнастерку. А медали накажу хорошенько надраить, чтоб в гробу я лежал, как Александр Суворов. – Оживившись, Семен Данилович огляделся по сторонам, словно собирался сообщить дружку-маляру тайную новость. – А ты, Петрович, знаешь, кто и почему придумал ордена да медали нести за гробом на бархатных подушечках?
– Кто? – простодушно спросил маляр, хотя по ухмылке дворника ожидал, что тот сейчас сморозит что-нибудь заковыристое, с очередной подначкой или прибауткой-язвинкой.
– Наследнички. Чтобы погордиться покойным да к пенсии прибавку выхлопотать.
Любил шутку Семен Данилович. Вот и сегодня, возвращаясь утром из овощного магазина, он еще издали заметил, как муж Вероники Павловны, перед тем как выйти из машины, поцеловал сидящую за рулем румяную блондинку, а поэтому решил не пропустить случая и при встрече с Яновским – а тот всегда с ним раскланивался, даже прикладывал к груди ладонь – подковырнуть и тем самым намекнуть, что он знает о нем кое-что такое, что мужья скрывают от своих жен.
И Данилыч дождался этого случая.
Отдыхая в прохладном скверике чисто убранного двора, он сидел на скамейке и любовался детьми, играющими в песочнице. Среди детей была и его четырехлетняя внучка от старшей дочери. День был воскресный, никто никуда не торопился, машин во дворе почти не было, все разъехались кто куда: кто на свои дачи, кто в гости к родным или друзьям. Любил Семен Данилович этот предвечерний час воскресенья, когда дневная жара уже спала, а вечерний холодок еще не остудил разогретую за день листву.
Яновского Семен Данилович заметил еще издали, когда тот вышел из-под арки и, о чем-то хмуро задумавшись, шел к своему подъезду. "Одесский кобель!.. Он тебе, дорогая Вероника Павловна, еще покажет и рожки, и копытца. Вот не докумекаю, как бы сделать так, чтобы ты знала, что он за фрукт. Сам я напрямик на это не пойду. Бог оградил от доносов. Да и дело-то грязное. Не буду расстраивать тебя. Шила в мешке не утаишь, сама увидишь, когда час придет…" – так думал Семен Данилович, провожая взглядом Яновского. А когда тот вдруг неожиданно свернул к скверику и пошел по направлению к скамье, на которой сидел дворник, у него мелькнула мысль: "Скалится, каналья… Чего-то нужно от меня. Наверное, видел меня утром, когда я шел из овощного. Страхонуться хочет".
И Данилыч не ошибся.
Подойдя к скамье, Яновский слегка поклонился и, по обычаю своему, коснулся ладонью груди.
– Приветствую вас, Семен Данилович! Можно подумать, что вы только что с Парада Победы!
– Здорово, коль не шутишь. – Семен Данилович недоверчиво посмотрел на Яновского и хотел было что-то еще сказать, но промолчал. Почувствовав это, Яновский присел рядом с дворником, достал сигареты.
– Закуривайте. – Яновский протянул дворнику сигареты. – Болгарские.
– Свои курю. Русские. – По лицу Семена Даниловича было видно, что разговаривать с Яновским ему не хотелось, да и не о чем.
Почувствовав недоброжелательный настрой дворника, Яновский, перед тем как встать, решил разрядить напряженную минуту.
– Вот посмотрю я на вас, Семен Данилович, и на душу мою тихая радость, словно легкое облачко, опускается.
– И чем же это я завлек тебя? Уж не тем ли, что взаймы не прошу?
– Правильно вы живете, Семен Данилович. Приличная пенсия, работа по душе, дети у вас все в люди вышли, внуки красивые, здоровенькие, да и сами вы всегда чисто выбриты, будто только из салона-парикмахерской. Позавидуешь. Был бы журналистом – очерк о вас написал бы.
– Да и ты, друг ситный, как погляжу, устроился неплохо. Жена у тебя хоть и постарше на целых десять годков, зато ухаживает за тобой, как за малым дитем. И опять же теплый ветерок дует в твой парус. Не жизнь, а малина!..
– Что это за теплый ветерок? – Яновский по лицу дворника старался понять, на что он намекает.
– А как же… – Семен Данилович стряхнул с коленки пепел, слетевший с нагара сигареты. – Хотя учение свое ты еще не закончил и больших постов пока не получил, а твоя румяная блондинка по Москве тебя возит с ветерком, как прынца. А в Кержинском переулке всегда расстаетесь с поцелуйчиками. Вот уж тебе-то нельзя не позавидовать. С одной стороны – сытно, а с другой – сладко. Как мышь в крупу попал.
Щеки Яновского обдала волна жаркого румянца.
– С кем-то вы перепутали меня, Семен Данилович. Никакие блондинки по Москве меня не возят, а о поцелуйчиках вы, как всегда, по привычке пошутили.
– Нет, мил-человек, в серьезных делах не шутят. – Семен Данилович расправил усы и, вглядываясь в даль, что-то искал глазами.
– А как у вас со зрением-то? Может, обознались? Может, перепутали меня с кем-нибудь? А, Семен Данилович?
– Со зрением-то? – В усах дворника шевельнулась ухмылка. – Со зрением у меня, думаю, что получше, чем у тебя. Пока без очков читаю. Даже платье твоей блондинки рассмотрел. Красное такое, в белый горошек. Носит она такое?
Побелевшие ноздри Яновского вздрогнули, брови в строгой складке сошлись у переносицы.
– Знаете что, Семен Данилович… Вы человек глубоко русский и далеко не глупый. Так вот, напомню вам: уважайте старую русскую пословицу: шути, брат, да знай меру! И еще есть у нас, у русских, пословица, в ваши годы вы ее должны знать: когда кажется – крестись… А вам сегодня что-то показалось. – Яновский, не дожидаясь ответа дворника на свою дерзость, резко встал и быстрыми шагами направился в сторону своего подъезда.
– Ну что ж, перекрестимся, когда час придет! – громко бросил вдогонку Яновскому дворник. И чтобы успокоить свои нервы, вслух, зная, что на расстоянии Яновский уже не услышит его слов, проворчал: – Ничего, я еще, стервец, найду случай пощекотать твои одесские струнки. "У нас, у русских…" Ты такой же русский, как я… – дальнейшие гневные слова не подвернулись.
Не прошло и десяти минут, как из четвертого подъезда выскочил Яновский. На нем был уже другой костюм. Судя по быстрому шагу, он куда-то торопился. Мимо скверика прошмыгнул, даже не взглянув в сторону дворника. Провожая его взглядом, Семей Данилович по-стариковски хмыкнул, а про себя подумал: "Да… Маху я дал… Дал маху. Не поговорил по душам с Вероникой Павловной, когда она с временной прописки переводила его на постоянную. А зря! Можно было бы и притормознуть. Она человек душевный и меня уважает. Да и Валерка ко мне как к родному деду относится… А ведь я уже и тогда знал, что он кобель…"
И тут же созрел план: до приезда фронтового друга он зайдет к Веронике Павловне застеклить форточку. Два дня назад порывом ветра у нее выхлестнуло стекло, которое, на счастье, упало во двор в каких-то трех-четырех шагах от тротуара. Стекло он уже вчера вырезал в хозяйственном магазине, взял у маляра и кусок замазки. Мелких гвоздей кусачками нарубил из тонкой проволоки.
"Вот и найду причину поговорить с ней по душам. А там пусть смотрит сама. И об этой блондинке в красном платье расскажу. Пусть откроет глаза. Она должна знать".
Предупредив жену, что он на часок отлучится из дома, Семен Данилович, предварительно позвонив по телефону, пришел к Веронике Павловне. Как всегда, она встретила его приветливо, запретила снимать ботинки с наставительным упреком: "У нас не музей!" – и провела в комнату, где была разбита форточка.
– Что-то я Валерку больше недели не вижу, – сказал Семен Данилыч, стоя на подоконнике. – Поди, где-нибудь отдыхает?
– С ребятами поехали по местам боевой славы в Белоруссию, – ответила Вероника Павловна. Стоя у окна, она помогала дворнику: подавала ему стекло, замазку, то и дело падающие из его рук гвозди… – Он у меня непоседа. Как только наступает лето – его не удержишь: то с друзьями отправляется в турпоход, то кочуют по местам боевой славы, то плавают на лодках по Оке или Москве-реке…
– Хороший у вас сынок растет, не избалованный, – шепелявил Семен Данилович, зажав в зубах гвоздики, которыми он закреплял в пазах форточки стекло. – Не в пример другим.
– Кого вы имеете в виду? – полюбопытствовала Вероника Павловна, знавшая почти всех ровесников Валерия в своем доме.
– Да хотя бы взять Ротанова. Как только родители уехали за границу – парень сразу задурил. Как подменили. В рюмочку стал заглядывать, домой часто приходит навеселе посреди ночи. А бабушка – что она? Еле до булочной доходит, совсем почти ослепла. Говорит, что скоро на операцию положат, пленку будут с другого глаза снимать.
– Не пленку, а катаракту. Эта операция сейчас несложная. К старости каждому третьему она предстоит.
– Да я не об этом… Может, операция-то легкая, да внуку ее от нее не легче. Я, грешным делом, хотел матери Юрки письмо написать. Пока не поздно, пусть приезжает. Попросил у старухи адрес дочери – не дала. Говорит: "Не лезьте в чужие дела, не ворошите чужое белье". Ну, раз так – пусть будет по-ихнему, раз лезу в чужие дела!
За разговорами Семен Данилыч вставил в форточку стекло, промазал пазы замазкой и, кряхтя, осторожно слез с подоконника.
Как всегда в таких делах, как и любая хозяйка, не сведущая в расценках ремонтных работ, Вероника Павловна не знала, сколько заплатить дворнику, а поэтому, когда он прошел в ванную вымыть руки, она достала из сумочки кошелек и отсчитала три рубля. А когда он собрался уходить, то поблагодарила его и протянула ему деньги. Старик нахмурился, отстранив ее руку:
– Эдак я, Вероника Павловна, миллионером стану, если за десять минут работы буду брать по трешке. За такую работу и полтинник за глаза, а с вас я и гривенника не возьму.
– Это почему же? Что же, по-вашему, я такая бедная, что и три рубля мне трудно заплатить? – Вероника Павловна, роясь в кошелечке, искала рубли, но их, как на грех, не было. – Возьмите. Других денег у меня нет. – Она снова протянула ему новенькую трехрублевую бумажку. – Прошу вас, а то мне просто неудобно. Ведь сейчас поветрие такое, бесплатно никто шага не шагнет.
Семен Данилович отвел руку Вероники Павловны и строго сказал:
– А что же вы-то зимой, когда меня аппендицит ночью схватил, полчаса со мной возились, "скорую" вызвали и сидели со мной, пока она не увезла меня? Выходит, я промашку дал, что не заплатил вам тогда?
Щеки Вероники Павловны зарделись румянцем стыда.
– Что вы говорите, Семен Данилович?! Я – особая статья, я врач, давала клятву Гиппократа. По первому зову должна идти на помощь больному.
Семен Данилович протяжно вздохнул.
– Все мы, Вероника Павловна, клялись. Кто перед Гиппократом, кто перед своей совестью. А она, совесть-то наша, посильнее вашего Гиппократа.
Видя, что денег дворник не возьмет. Вероника Павловна предложила:
– Тогда, может быть, чайку? У меня – индийский.
– Чайку?.. Чайку можно, – согласился Семен Данилович.
За чаем говорили о погоде, ругнули бюро прогнозов за их ошибочные предсказания (тут же Семен Данилович посетовал, что климат на Земле сломали космические ракеты, наделавшие в небе столько дыр, что оно стало как решето худое), потом как-то незаметно разговор переметнулся к теперешней молодежи.
– Да, молодежь нынче пошла не та, что довоенная. Все стараются надармачка прокатиться, за чужой счет, – разглаживая усы, веско сказал Семен Данилович.
– Скажу вам как врач, дорогой Семен Данилович, поколение современной молодежи у нас перекормлено, заласкано, отучено трудиться. Я так беспокоюсь за своего Валерку. Очень хочу, чтоб из него настоящий человек вырос.
– За Валерку своего вы не бойтесь. Из Валерки вырастет человек. Вы лучше хорошенько приглядитесь к своему муженьку. Как бы он не оставил вас с носом. – Дворник строго посмотрел на Веронику Павловну, как бы взвешивая: бить или не бить, если уж замахнулся.
Рука Вероники Павловны, в которой она держала чашку, так и повисла в воздухе не донесенной до рта. В глазах ее заметался испуг.
– Не понимаю вас, Семен Данилович… Вы о ком? Об Альберте Валентиновиче?
– Да, о нем… О вашем, как вы его называете, Алике.
– А что он? Вы что-нибудь осудительное можете сказать о нем?
– Бросит он вас. Чует мое сердце – бросит. – Молчание, повисшее над столом, было долгое, тягостное. – Не хотел я говорить вам об этом, но жалко мне вас. – Семен Данилович помолчал, словно прикидывая, говорить дальше или… – Зря вы прогнали Петра Дмитриевича. Душевный человек. А к Валерке-то как откосился. Бывало, вы на работе, а он его часами на горке ледяной катает. Гляжу я на них и любуюсь. Хоть и не родной он ему, а лучше родного отца заботился о мальчишке.
Вероника Павловна, для которой воспоминание о ее муже, Петре Дмитриевиче, всегда было тягостным и обдающим душу какой-то жалобной мглой, и на этот раз почувствовала свою хотя и давнюю, но не заглушенную годами вину. И всякий раз, когда при воспоминании о нем ее начинала мучить совесть за то, что она так резко отторгла от себя преданного ей человека, в сознании ее как бы сам собой образовывался спасительный островок оправдания: "Он пил…"
Словно заранее ожидавшая этого упрека, Вероника Павловна поставила на стол чашку и не столько дворнику, сколько себе сказала:
– Ведь он так пил, Семен Данилович! Я так с ним измучилась.
– Полечить бы надо было человека. Полечить… Уж кому-кому, а вам-то, доктору, это дело доступно было. – Дворник, насупив брови, сердито кашлянул в кулак. – А вы – врач. Смогли бы ему и помочь, если б не перебежал вам и Петру Дмитриевичу дорогу этот одесский ферт. Ведь на него работаете. Трудитесь на двух ставках, а поглядите на себя: шубенка, что справили лет десять назад, и сейчас из нее не вылазите, вся в залысинах, а ваш Алик ходит будто только что сошел с витрины ГУМа. Да и Валерка заброшен.
Вероника Павловна хотела что-то сказать в оправдание, но, видя, что дворнику не нужны ни ее объяснения, ни оправдания, осеклась на полуслове. А Семен Данилович продолжал:
– Встретил я недавно Петра Дмитриевича, в прошлую субботу это было, под вечер. Постарел, опустился… Работает на старом месте инженером. Живет один. Говорит, что пьет меньше. Я хоть и не совсем поверил, но сделал вид, что поверил. Посидели мы с ним часок в кафе. Немного причастились. – Дворник тоскливо посмотрел в глаза Веронике Павловне. – Как он хорошо говорил о вас!.. Тоскует и сейчас. Все себя винил. А когда заговорили о Валерке – заплакал. По чести признаться, глядя на его слезы, я тогда плохо подумал о вас. Нехорошо вы поступили с ним. Променяли сокола на змееныша.
– Почему змееныша? – робко спросила Вероника Павловна, сердцем чувствуя, что зря этот старый и честный человек не будет оговаривать и хулить другого человека.
– А как же его назовешь? Вижу, вы с него пушинки сдуваете, каждый раз. когда он уходит, вы ему из окна ручкой машете, воздушные поцелуи шлете, а он… – И снова в прицеливающемся взгляде дворника затрепетала, как в силках, мысль: "Бить или не бить, если уж замахнулся?.." Семен Данилович понял, что в своем откровении зашел так далеко, что отступать уже было нельзя. Да и нечестно: растравил душу человека – и, недоговорив правды, нырнул в кусты.
– Что он? – Лицо Вероники Павловны посуровело, глаза сузились.
– Другая у него есть. Помоложе вас лет на пятнадцать и на своей машине раскатывает. Сколько раз я ее ни видел – всегда в новых нарядах, видать, с достатком. А раз она вышла из машины у комиссионного магазина в костюме, какие продают только на чеки да на доллары.
С каждым словом дворника лицо Вероники Павловны становилось беспомощнее, легкий румянец, как накатистой волной, был смыт с ее щек, и их обдала серая бледность, отчетливее обозначившая пучки мелких морщинок у глаз.
– Вы не ошиблись, Семен Данилович? Говорите – молодая, модница?.. С машиной?.. А какая машина, какого цвета?
– На машине я ее видел всего два раза, и оба раза это была "Волга" темно-вишневого цвета.
– Она брюнетка или блондинка? – Теперь уже в Веронике Павловне говорила не столько жена, сколько, главным образом, женщина, которой изменяет любимый человек. Ее бил внутренний озноб.
– Блондинка… Рыжеватенькая такая. Сама по себе высокая, статная. Одним словом, твоему Алику подходящая пара. Оба со стороны глядятся как на картинке. Таких фотографируют в заграничных журналах. Моя внучка выписывает такой журнал.
– Вы говорите, видели их у комиссионного магазина? А еще где вы их видели?
– Несколько раз видел на углу Горького и Тверского бульвара у магазина "Армения", там у меня территория. Наш Алик не знает, что я там на полставке, по совместительству. Раз видел у шашлычной у Никитских ворот.
Тяжело было Веронике Павловне выслушивать все ото. по она должна была об этом знать. Самое страшное и унизительное для нее в этом было то, что ее предположение о том, что у мужа есть другая женщина, предположение, которое она гасила в себе, за какие-то полчаса душевной беседы со старым человеком стало отчетливой черной явью. Всего больнее, всего чувствительнее ложились на ее сердце слова дворника, сказанные о ее сопернице: молодая, высокая, статная, с собственной "Волгой"… в дорогой модной одежде. Нищенкой и старой несчастной женщиной почувствовала себя Вероника Павловна рядом с этой, пока еще незнакомой ей юной женщиной.
Видя, что своим откровением он привнес в жизнь Вероники Павловны тревогу и боль, Семен Данилович перевернул чашку кверху дном, поставил ее на блюдце и, поправляя под ремнем гимнастерку, встал.
– Не судите меня, Вероника Павловна, строго. Я сказал то, что видел своими глазами. Если б у меня к вам не было душевности и добра – я никогда не открыл бы рта об этом. Все это рассказал вам как родной дочери. Да и Валерку жалко. Подзабросили вы его. Посмотрите, в каких ботинках ходит. Ему уже шестнадцать, а он еще ни разу не видел приличного костюма. Все в школьной форме бегает да так, в чем попало.
Все, что говорил старый дворник, – была сущая правда. А поэтому Вероника Павловна сидела как побитая, не зная, чем возразить и что на это сказать хорошему, доброму человеку.
Уже у двери коридора, поблагодарив за чай, Семен Данилович на прощанье как бы в утешение сказал:
– Когда в саду куст смородины или крыжовника заражает тля, то этот куст выкорчевывают и сжигают. Некоторые пытаются опрыскивать химикалиями, но получается все впустую. Больной куст становится опасен для других кустов. Рано или поздно его выкорчевывают. Вот так-то, милая.
– Так что же вы мне посоветуете? – как-то виновато проговорила Вероника Павловна.
– Своей дочери я бы посоветовал гнать в три шеи такого проходимца. И чем раньше, тем лучше.
– Так что же – разводиться? – еле слышно вымолвила Вероника Павловна пересохшими губами.
– А это уже вы решайте сами. В таких делах советчику – первый кнут.
Уже после того как на лестничной площадке за дворником тяжело захлопнулась дверь лифта, Вероника Павловна еще долго, словно в стопоре, стояла в коридоре и широко раскрытыми глазами смотрела в зеркало на стене. Смотрела и не узнавала себя: рот, изогнутый в скорбной подкове, выцветшие глаза, ничего не выражающие, кроме страха перед будущим и вины перед сыном.
Из этого состояния ее вывел телефонный звонок. С боязнью сняла Вероника Павловна с рычажков трубку. Больше всего она в эту минуту не хотела, чтобы звонил Альберт. Но звонил он. Сразу же, даже не дав ей сказать полуфразы, он осыпал ее привычными для него нежными словами: "мое солнышко", "мой ангел", "ласточка", чертыхнулся, что не предполагал, когда уходил из дома, что может не застать на кафедре научного руководителя, которому он должен передать главу диссертации, тут же по пути ругнул его, назвав "старым склеротиком". Свой взрывной монолог кончил сообщением, что вынужден срочно поехать к профессору на дачу и что возвратиться домой он сможет только завтра к обеду.
Обдав Веронику Павловну каскадом нежностей и не дождавшись ее ответа, он извинился, что опаздывает на электричку, и из телефонной трубки понеслись рвущие душу короткие гудки зуммера.
"Развязка наступает сама собой…" – подумала Вероника Павловна и беспомощно рухнула в кресло, стоявшее рядом с журнальным столиком.
