Текст книги "Розы на снегу"

Автор книги: Иван Гончаров

Соавторы: Александр Бычков,Виктор Федоров,Иван Жилин,Людмила Бурцова,Николай Масолов,Евгений Никитин,Иван Пономарев,Виктор Мариничев,Елизавета Веселова,Василий Топильский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Юрий Ястребов
РЯДОМ С «ЧАЙКОЙ»

Яков Ефимович кладет на стол большущий сверток и неторопливо его разворачивает. В свертке – газетные вырезки, фотографии, тетради с какими-то записями, письма. Писем много.

– Вот видите, какую переписку веду, – говорит он. – И все больше со школьниками. Пришлось даже специальный реестрик завести.

Я смотрю на аккуратно разграфленные тетрадные листы… Архангельская область, Астраханская, Вологодская, Оренбургская, Псковская… Каких только адресов тут нет!

Почему же так много писем получает этот пожилой человек, живущий в окруженном со всех сторон высоченными соснами поселке Максатиха? Вроде и должность у него скромная – работает директором районной нефтебазы.

А секрет прост. Яков Ефимович Шевелев – бывший комиссар Пеновского партизанского отряда и еще до войны хорошо знал Лизу Чайкину – «партизанскую Чайку».

Чайка… Крылатое, светлое имя. «Сестрами Чайки» называли себя девушки-разведчицы, уходившие в тыл врага. Дерзко громила фашистские гарнизоны эскадрилья воздушных витязей, носившая это имя.

Кто сейчас в стране нашей не знает подвига Елизаветы Ивановны Чайкиной – секретаря Пеновского подпольного райкома комсомола! Именем ее названы десятки пионерских дружин, школы, улицы, музей комсомольской славы в городе Калинине. «Чайка» стала позывным первой в мире женщины-космонавта Валентины Терешковой.

И все же есть еще не заполненные страницы истории короткой, но яркой жизни девушки из Руно – «партизанской Чайки».

Восстановить их нам и помогает беседа с Яковом Ефимовичем Шевелевым.

– В молодости работал я слесарем на столичном заводе «Вентилятор», – рассказывает Яков Ефимович. – Года за два до начала Великой Отечественной войны избрали меня секретарем Пеновского райкома партии. Полюбился мне этот край, дорог стал. С людьми сдружился. И первая, кого вспоминаю по тем годам, – Чайкина. Секретарем райкома комсомола ее избрали почти одновременно с моим приходом в районный комитет партии. Что прежде всего бросалось в глаза каждому, кто знакомился с Лизой? Кипучая энергия. Начинена ею девушка была до отказа…

Всего лишь четыре года училась Чайкина в школе. Семья большая. Отец вернулся с фронтов гражданской войны инвалидом. Подросла малость Лиза – пришлось работать и в поле колхозном, и свое немудрое хозяйство помогать вести матери. А учиться очень хотелось. Вот и стала четырнадцатилетняя девчушка постоянным читателем библиотеки в селе Залесье. Неблизко это, но два раза в неделю отправлялась Лиза туда за новыми книжками. Бежит в весеннюю распутицу. Скользит на лыжах и в студеные дни, когда мороз раскалывает даже корабельные сосны.

Бывало, окутает ночная темень Руно, вьюга начнется, а Лизы все нет да нет. И тогда в избе Чайкиных зажигали керосиновую лампу, ставили ее к окну и открывали ставни.

– Огонек цигарки за полверсты приметен, а лампы и того более, – говорил отец Лизы и успокаивал домашних: – Прибежит на огонек Лизавета. Не заблудится. Такой уж характер у девчонки.

Отец не ошибался. Лиза и в юности была задорной, целеустремленной. Она стала первой комсомолкой в Руно, лучшим избачом в районе, овладела профессией тракториста.

Был такой случай. В одной сельскохозяйственной артели колхозники пожаловались секретарю райкома партии на плохую работу машинно-тракторной станции. Чайкина, присутствовавшая при этом разговоре, предложила:

– Давайте я побываю в тракторной бригаде. Разберусь на месте.

Поехала в поле. Видит, костерок горит. Трое парней расположились вокруг. Ни слова не говоря, Чайкина к тракторам подошла. Трактористы за ней. Один, видимо старший, объясняет:

– Механизмы отказали. Ничего не поделаешь. Ремонт большой требуется.

Лиза под трактор забралась. Покрутила, повертела что-то, вылезает и, улыбаясь, говорит:

– Заводи!

Наш район был далек от государственной границы, и даже тогда, когда бои с немецко-фашистскими захватчиками велись уже у Себежа и Пскова, никто из нас не думал о возможной оккупации Пено. Район заполнили беженцы. Дел было уйма. Стали прибывать эшелоны с ранеными. Шла дальнейшая мобилизация призывных возрастов. А тут и урожай поспел. Чайкина успевала всюду. Лучшего помощника райкому партии и желать было нельзя. И вот когда в район прибыли представители разведки фронта, их «главным советчиком» определили Лизу. Конечно, и в других районах нашлись хорошие девушки и парни для учебы в разведшколе и для работы в подполье на оккупированной территории. Но кое-кого все же потом отчисляли из-за профессиональной негодности. Редко, но были случаи малодушия. С кандидатами, рекомендованными в разведку Чайкиной, такого не случилось.

– В ноябре семьдесят первого года, в день тридцатилетия гибели Чайкиной, – продолжает свой рассказ Шевелев, – бывшие калининские партизаны собрались в Осташкове. Зажгли вечный огонь на могиле Чайки, вспоминали о ней.

Хорошо на партизанском слете говорила разведчица Вера Милютина: «Вот идешь, бывало, по улице, а тебе навстречу гестаповец. Не смотрит, а всю ощупывает глазами. Сердце так и замирает. В такие минуты я всегда вспоминала напутственные слова Чайкиной: „Как бы страшно ни было, помни, Верочка, ты по своей, пусть временно и захваченной, земле идешь. Выше голову! Тверже взгляд!“ И помогало, здорово помогало! И еще запомнились слова Лизы: „Можно без многого прожить, но без правды, как без воздуха, минуты не проживешь. Береги в себе нашу правду!“»

За эту правду – правду советской жизни – и сама Чайкина бесстрашно пошла в бой. Осенью фронт докатился до лесов Верхневолжья. Истребительный батальон Пено был преобразован в партизанский отряд. Темными осенними ночами под строгим секретом завозили на базы продовольствие, боеприпасы, взрывчатку. Были тщательно отобраны люди, которые составили костяк отряда. Во многих деревнях Чайкина организовала подпольные комсомольские организации, оставила комсомольцев-связных.

В октябре отряд ушел в лес. В эти же дни из Осташкова начала свой легендарный рейд по вражеским тылам 2-я особая бригада. Это был первый на советско-германском фронте партизанский рейд. Ближайшая его цель – разведка в прифронтовых районах, на стыках фашистских армий групп «Центр» и «Север».

Командовал 2-й особой майор Литвиненко – кадровый военный, лихой конник, в годы юности партизанивший в отряде Щорса. Все прифронтовые местные отряды были подчинены Литвиненко. Под его начало поступили и пеновские партизаны.

7 ноября 1941 года мы давали присягу:

«Я, красный партизан, даю партизанскую клятву перед своими боевыми товарищами – красными партизанами, что буду смел, дисциплинирован, решителен и беспощаден к своим врагам.

Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров и комиссаров и товарищей-партизан, всегда буду хранить партизанскую тайну, если бы это даже стоило моей жизни.

Я буду верен до конца своей жизни своей Родине, партии.

Если я нарушу эту священную партизанскую клятву, то пусть меня постигнет суровая кара».

…Один за другим подписывали партизаны текст этой клятвы. Вот поставила подпись Чайкина, за нею тщательно вывел свою фамилию Кузнецов. За ними размашисто расписался Шевелев.

Пеновский отряд располагался ближе других к линии фронта. Кроме боевых действий партизаны занимались сборами и переправкой за линию фронта разведывательных данных о передвижении противника, о местах дислокации его живой силы и техники, переброской выходивших из окружения бойцов и командиров Красной Армии.

– Удачной ли была наша первая операция? – переспрашивает меня Яков Ефимович. – Как вам сказать. В общем, и смех и грех. Узнали мы, что со стороны Андреаполя должен пройти вражеский обоз с продовольствием. Решили его захватить. На задание пошло двенадцать человек. Вышли к дороге, разбились на две группы, чтобы атаковать обоз. Залегли. Погода морозная. А одежонка у нас в ту пору была немудреная: ватник да сапоги. Лежали, лежали – промерзли до костей. И тогда Саша Буйцев говорит:

– А хотите, я вам покажу, как паровоз ходит? – Встал, согнулся, запыхтел и пошел топтаться на месте и размахивать руками. Ну и мы к нему пристроились.

Тут на дороге появились два верховых. Фашисты. Они на нас оторопело смотрят. А нам стрелять нельзя – обоз спугнешь. А раз мы не стреляли, то и вторая наша группа их пропустила. В общем, повезло этим двум гитлеровцам.

Только скрылись они за поворотом, бежит к нам Лиза:

– Яков Ефимович, как же так, двух гадов упустили?

Объяснил ей, что к чему, ушла недовольная. Глядим, еще один гитлеровец на коне скачет. Ребята на меня смотрят, аж глаза горят у всех. Ну, думаю, ладно, нас не минует обоз, и скомандовал:

– Огонь!..

«Подпалыв та тикай» – любимая поговорка комбрига 2-й особой как бы определяла тактику летучих отрядов бригады: скоротечный налет на намеченный объект, быстрый отход на рубеж новой атаки. И все время в движении. Учились этой тактике и пеновские партизаны. Рос боевой счет отряда. Только с 18 ноября по 1 декабря его бойцы взорвали девятнадцать вражеских машин с боеприпасами, уничтожили около сотни гитлеровцев, захватили вражеское знамя…

Со знаменем дело было так. Пошли на операцию группы Громова и Савельева. Заминировали шоссе противотанковыми минами, устроили засаду.

Тихо в зимнем лесу. Жмет мороз. С глухим шумом обрушится с колючих лап ели тяжелый пласт снега, и опять тишина. В настуженном воздухе слышно далеко. Чу… Долетел откуда-то гул мотора… Минута. Вторая. И вот из-за поворота выкатил грузовик. За ним еще две машины. Замерли партизаны в укрытии, напряженно смотрят на дорогу: сработают ли мины?

Сработали! Взрыв сотрясает землю. А вслед за ним очереди автоматов прошивают вражеские машины. Стремителен партизанский налет. Горят грузовики. И те, кто валяется на дороге, никогда больше не будут топтать русскую землю.

К месту засады приближается колонна машин противника. Партизаны, захватив трофеи, быстро скрываются в лесной чащобе. Среди трофеев один особенно ценный – полковое знамя врага.

– У нас в отряде был радиоприемник. Мы регулярно слушали и записывали сводки Совинформбюро, – вспоминает Яков Ефимович. – И была пишущая машинка, на которой мы размножали сводки. Печатали и свои листовки, а также специальные извещения, сообщающие населению, за что постигла справедливая кара расстрелянных нами изменников Родины.

Лиза Чайкина участвовала в нескольких боевых операциях отряда, но главным для нее стали походы по деревням. Рискованное это было дело. Дороги буквально кишели гитлеровцами и днем и ночью. Каждый подозрительный перелесок или кустарник солдаты поливали свинцом. А стоял ноябрь, чернолесье стало почти прозрачным – укрыться трудно. Но Лиза шла из деревни в деревню, из селения в селение.

Закрыты ставни. Не светится в окошке красный огонек. Но в избе мерцает пламя свечи. У стола сгрудились старики, женщины, подростки. Глаза всех устремлены на девушку. Чайкину здесь знают давно. Знают и верят ей.

В руках у Лизы газета «Правда» с рассказом о параде в столице в честь двадцать четвертой годовщины Великого Октября.

Семнадцать населенных пунктов обошла тогда Лиза. После беседы в Жуковке отправилась на хутор Красное Покатище, где думала переночевать у подруги Марии Купровой. Там ее и схватили гитлеровцы, приведенные предателями отцом и сыном Колосовыми. Это случилось в ночь на 22 ноября 1941 года.

Фашисты привезли Лизу в Пено, где ее опознала пьяница Ирина Круглова.

Нечеловеческие муки вынесла отважная партизанка. Ни слова не сказала своим палачам. И даже когда привели Лизу на расстрел и специально раз, другой, третий стреляли мимо, не дрогнуло ее мужественное сердце. Последними словами «партизанской Чайки» были: «За Родину! За народ!..»

Помрачнел мой собеседник: Болью в сердце отдается и сейчас тот страшный день. Немного помолчав, Яков Ефимович продолжает свой рассказ:

– Горем стала гибель Лизы для отряда. Но, наверное, больше всех переживали тогда Ваня Кудрявцев, Петя Михайлов и другие их товарищи – подростки, пришедшие в отряд незадолго до гибели Чайкиной. Поначалу мы не знали, что с ними и делать. Вернуть домой – а вдруг кто-нибудь проболтается. Взять в отряд – вроде бы маловаты, хватит ли силенок? Но Чайкина настояла, и их оставили в отряде. Главным аргументом Лизы было: «Ведь они – комсомольцы!» И ребята не подвели.

Командование 2-й особой бригады, узнав о казни Чайкиной, организовало показательный суд над теми, кто выдал и опознал секретаря подпольного райкома комсомола. Судили их заочно. На суде присутствовали представители многих деревень. Обвинитель Алексеев свою гневную речь закончил словами:

– Пусть знают все явные и тайные агенты, все прихвостни гитлеровцев: от карающей руки партизан Второй особой их не спасут ни фашистские коменданты, ни бегство, ни различные ухищрения.

В конце судебного разбирательства председатель суда Иванов зачитал приговор:

– «…Рассмотрев в открытом судебном заседании дело по обвинению в предательстве и государственной измене граждан Колосова-отца, Колосова-сына и Кругловой Ирины, выразившихся в выдаче в руки гитлеровцев партизанки – секретаря Пеновского РК ВЛКСМ Елизаветы Ивановны Чайкиной, казненной гестаповцами после пыток и истязаний в поселке Пено 23 ноября 1941 года…

Суд нашел, что отец и сын Колосовы и Круглова, являясь государственными преступниками, изменили делу Родины и стали активными пособниками фашистского гестапо, выдавали гитлеровцам советских активистов.

Именем Союза Советских Социалистических Республик за измену Родине и предательство советских граждан, активистов, советских и партийных работников Пеновского района суд приговаривает Колосовых отца и сына и Круглову подвергнуть высшей мере социальной защиты – расстрелу.

Решение суда обжалованию не подлежит.

Поручить командованию Пеновского отряда привести приговор в исполнение».

И предателей не спасло покровительство палачей Чайкиной. Бойцы Пеновского отряда Ларионов, Королев и Буйцев привели приговор в исполнение.

Весь декабрь под командованием Шевелева и Волконского сражались товарищи Лизы в близлежащих тылах фашистской армии: взрывали железную дорогу между станциями Андреаполь – Гладкий Лог, нарушали связь, уничтожали фуражиров и нарочных. В ночь под новый, 1942 год у деревни Кобенево пеновцы разгромили большой обоз гитлеровцев. Не удалось поживиться оккупантам награбленным добром. Всех настигла партизанская пуля.

В январе 1942 года советские войска освободили Верхневолжье от оккупации. Закончилась и боевая деятельность Пеновского партизанского отряда. Часть его бойцов ушла в армию. Другие в составе 2-й особой бригады участвовали в рейде к берегам Великой и Синей. Большинство же вместе с комиссаром отряда Яковом Ефимовичем Шевелевым осталось в районе. Предстояло возрождать жизнь на родных пепелищах.

Александр Бычков
ЖИЛИ ТАКИЕ ЛЮДИ…

Если вам доводилось смотреть на большой город с высокой точки, то вы запомнили, конечно, чувство, охватившее вас, – чувство простора, чувство взволнованности и легкой тревоги. Вам открылись вдруг бесчисленные ущелья улиц, провалы площадей. И вы, впервые быть может, зримо поняли, что умеет делать человек. И вы, любуясь открывшейся панорамой, заприметили, вероятно, лучше всего то, что лежит прямо под вами, различается во всех подробностях; но чем далее скользит ваш глаз, тем меньше деталей видите вы. А вот и совсем они сливаются с фиолетовой дымкой…

Так и человеческая жизнь: чем дальше мы уходим по дорогам времени, тем шире оставшиеся за спиной горизонты и все меньше удерживается в памяти.

История, которую вы сейчас узнаете, как и все человеческие истории, не откроется вам полностью: что-то из жизни этих прекрасных людей забыто, что-то безвозвратно утеряно, что-то ушло в небытие вместе с ними. Но остались для нас, живущих сегодня, их чистота, их любовь к тому огромному и всеобъемлющему, что мы называем Родиной…

* * *

Октябрь здесь – удивительный месяц. Утром под ногой вафельно хрустит ледок, а небо солнечно и прозрачно. Недальний лес пылает всеми цветами осени, а поля озимых зеленеют весенним изумрудом. В такие дни хорошо думать о будущем. В такие дни совсем не хочется умирать. Но вот для двоих это время настало.

Их вывели из сланцевской комендатуры. Тот, что постарше, шел сутулясь. Это годы согнули его плечи. Он шагал и смотрел на лес, на поле, на синее небо. На этой земле он родился. И в эту же землю уйдет. Тот, что помоложе, шел опустив голову. И руки, крепко схваченные за спиной телефонным проводом, беспокойно шевелились. Страшно умирать, когда ты полон сил.

– Хальт! – гаркнул позади картавый голос.

Двое остановились. Нож легко пересек жилы кабеля. Затекшие пальцы блаженно зашевелились.

– Теперь – бежать… – Картавый голос уверенно распоряжался судьбой двоих. – Форвертс!

Двое переглянулись: спасение?! Надежда, невольно вспыхнувшая в их глазах, тут же погасла. Нет, не спасение. Просто враг, что держит за их спиной оружие, хочет поразвлечься – стрелять по бегущим мишеням.

– Бежать! Форвертс!

Тот, что помоложе, рванулся было. Тот, что постарше, сказал:

– Не спеши, Федор… По своей земле ходим… От кого бежать?

И они двинулись вперед, стараясь держаться спокойно и гордо. И солнце светило им в спины. И в спины ударили острые огоньки пуль. И тогда для двоих огромной трещиной раскололся мир. И наступила тьма…

* * *

У Алексея Ильича Ильина и его жены Екатерины Васильевны росло двое детей – погодки Валентин и Галина. Сын родился в двадцать шестом, а дочка годом позже. Работал Алексей Ильин на Путиловском, жестянщиком. Дело свое любил. И до конца, чем бы это ему ни грозило, умел отстаивать то, что считал правым и нужным. Поэтому и большевиком стал.

Да вот не повезло Алексею Ильину: открылась к сорока годам болезнь – язва желудка. Видать, не прошли даром фронты гражданской. Инвалидность дали. На руках – семья. И подался тогда Алексей Ильин в родную деревню – в Попкову Гору, что близ города Сланцы.

А почему бы и не податься? Дом – отцовская пятистенка. Рядом огород. Опять же воздух, молоко парное. И ребятам раздолье. Да и школа рядом. В общем, подлечиться не грех.

Приехал Алексей Ильин в родное гнездо подлечиться. А в огородишке копаться не смог. Какой там к черту огородишко, если дела в колхозе идут ни шатко ни валко. Не мог Ильин, большевик, рабочий-путиловец, оставаться в стороне. Председатель обрадовался:

– Ты, Алексей, ровно с неба к нам свалился. Давай помогай.

И стал Ильин вроде бы как двадцатипятитысячником – никуда не избран, а без него ни одно дело не обходится: ни в поле, ни в правлении.

И шла бы жизнь в Попковой Горе своим чередом. Возможно, подлечимся бы Ильин и вернулся на завод в Ленинград. Да перечеркнуло календарь черным цветом 22 июня – роковое число.

Не смог уехать коммунист Ильин из Попковой Горы. Не успел. Такая работа навалилась, что и не перескажешь. Тут и поставки фронту, и мобилизация, и урожай поспевает, и дела ликвидировать нужно. Когда собрали обоз и отправили баб да ребятишек на восток, оказалось – поздно: наткнулись на фашистские разъезды. Потом куда ни совались – везде одно получалось. Известно, танки и мотоциклы пошустрее колхозных саврасок. С тем и вернулись беженцы в Попкову Гору. Только она уже другой была…

Нет, конечно, по-прежнему светило солнце. И так же золотилась рожь. И крепкие избы все так же стояли вдоль песчаной дороги. Топились печи по утрам. Горластые петухи возвещали рассвет. Но это был совсем иной мир, словно вдруг его по велению злых сил накрыла черная тень. То, что прежде было белым, стало темным. Что было правдой, стало кривдой. И некоторые растерялись в этом непонятном, несправедливом, страшном мире. Но были люди, много людей, кто с самого начала стоял на верной дороге. И среди этих многих отец и сын Ильины.

* * *

Нет, Алексей Ильич не ушел в лес. Он понимал: плохой из него вояка, ведь язву желудка дома не оставишь. И Ильин остался, зная, что этим самым, возможно, подписывает себе смертный приговор. И еще не ушел потому, что те, кто держался теперь в лесу, нуждались в различных сведениях, патронах, взрывчатке, хлебе.

Нужна была беззаветная преданность своей Родине, своей власти, своей партии, чтобы рискнуть помогать партизанам. И ею обладал путиловец Алексей Ильин. Свой выбор он сделал еще в семнадцатом. И теперь, когда мрак окутал все, что окружало и его, и его семью, он без лишних слов отдался работе подпольщика.

А слухи и вести ползли по земле, одни страшнее других. Назначенный комендантом Сланцев майор Мюнцебург не задумывался, выполнять или не выполнять приказы и распоряжения своего начальства об «умиротворении оккупированных районов». Он «умиротворял» педантично, точно, изобретательно, с наслаждением.

Многие знали в Сланцах семидесятилетнего одинокого старика (фамилию вот только запамятовали). Он был как бы принадлежностью городка – тихий, безобидный, то неприметно стоявший в рядах базара, то сидевший где-нибудь на завалинке.

Наверное, когда старику сделалось совсем туго, он пошарил в своих укладках и вытащил сбереженные про запас папиросы «Красная звезда» – «Звездочку», как называли их курильщики. Сероватая пачка. Алые лучи. И на их фоне в буденновских шлемах катят куда-то вдаль два красноармейца на мотоцикле.

Распечатав пачку, старик стал на углу. Редкие прохожие, бочком спешившие по своим делам, останавливались, удивленно крутили головами: надо же, «Звездочка»! Покупали поштучно тоненькие папиросы и бежали дальше. Старик хотел есть. Старик ни о чем не думал. Он только продавал папиросы, так счастливо припасенные прежде. И рядом со стариком остановился патруль.

– Руссише сигаретен?! О! Роте штерн?! Давай, давай, идем!

В комендатуре дежурный коротко спросил:

– Коммунист? Большевик? Партизан?

Старик моргал подслеповатыми глазами.

Дежурный снял трубку, почтительно встал – видать, разговаривал с начальством, потом бросил ее на рычаг и указал подбородком на старика:

– Вег.

– Давай давай, – сказал здоровенный солдат с коротким ружьем в руках.

Старик засуетился, закланялся, обрадованный, что его сейчас вот отпустят. И старика увели. А потом в железнодорожном карьере раздалась короткая очередь И долго еще на октябрьском ветру шевелилась седая борода. И сытые вороны лениво прыгали близ маленького скрюченного тела…

Наступал ноябрь. В народе шептались: «Праздник подходит». Те, что посмелее, подумывали, как бы отметить его.

Майор Мюнцебург тоже думал об этом. Он распорядился отобрать в местном лагере военнопленных. Тех, кто больше не представляет ценности для рейха, – ослабевших, больных, строптивых. И таких отобрали.

И опять в железнодорожном карьере гремели автоматные очереди. И падали на ранний снег ребята в потрепанных красноармейских шинелях. И плыли над ними низкие облака…

А в доме Ильиных жизнь текла своим невеселым чередом. Только по ночам, в самую глухую пору, когда все живое забывалось в тревожном сне, в окно или калитку условно стучали осторожные руки. Тогда дом наполнялся приглушенными разговорами. Побледневшая Екатерина Васильевна, задергивая занавеску над печкой, говорила быстро-быстро:

– Спите, ребятки… Спите…

– Кто пришел?.. – сонливо протянет Валентин.

– Да так, никто… Прохожий поздний… Спите…

А утром ребята видели, что ароматные, увесистые караваи, что стыли с вечера на лавке под полотенцами, исчезли. И мать снова месила тесто. Ребята понимающе молчали.

– Ты, Валюша, сегодня на чердак-то не лазь, – иногда говорила мать, – во дворе побудь…

Валентин, рослый для своих лет мальчик, которому никто не давал его пятнадцати, днем не выходил на улицу. Через деревню то и дело мчались на мотоциклах или машинах фашистские солдаты. И каждого, кто казался им подозрительным (молодые мужчины особенно), забирали с собой. Протестовавших, случалось, пристреливали. Лучше было поостеречься.

Иногда в их доме, где все перебивались с хлеба на квас, вдруг появлялись тяжеленные мешки с отборным зерном. И отец, озабоченно глядя в окно, коротко бросал:

– Запряги, Валентин… На мельницу поеду…

Он уезжал, привычно свесив ноги с телеги, легонько помахивая вожжами. А мать не находила себе места, все валилось из рук. И в доме облегченно вздыхали, когда долетал до окон звук тарахтящей телеги. Мать опять месила тесто. Случалось, на другой день отец говорил дочке:

– Ты вот что, Галя, возьми корзину. Сходи на выгон… Туда, к кустам… Знаешь? Подойдет человек. В ватнике. Вот эта пуговица – оторвана. Подойдет, ты ему корзину и отдай. Поняла?

Дочка, дрожа от страха, шла на выгон. В кустах встречала человека в ватнике. Человек подмигивал: мол, привет, знакомая. А потом исчезал. Как сквозь землю проваливался. Галина шла домой. Отец спрашивал:

– Порядок?

– Порядок.

– Ну, ступай… Ты молодец…

Однажды отец вернулся с мельницы позже обычного. Приехал хмурый, озабоченный. Мать испуганно поднесла руки к худущим щекам.

– Случилось что?

– Случилось… Возвращаюсь, понимаешь. И там, у овражка, наскочили на меня… Разъезд. «Партизан?» Нет, говорю, с мельницы, мол, еду. Зерно молол. Для себя. Хозяин, мол, я… Ничего, отпустили… Только когда отъехал, очередь дали. Ну, упал. Пусть думают, что застрелили. Лежу, соображаю: а что, как подойдут проверить? И решил: черт с ним. Ни хрена не скажу! Не на того напали…

– А как пытать бы стали? – спросил сын.

Отец подумал, положил ладонь на плечо сына и сказал:

– Человек и в жизни и в смерти должен оставаться человеком. Понял? Тебя пытают, а ты помни: пришел твой смертный час. И встретить его надо по-нашему. Ведь коли не выдержишь, все равно убьют. Так лучше уж выдержать, сынок. Такой он, наш советский закон…

Галина, слышавшая этот разговор, после колола себе руки, испытывала: выдержит ли, если начнут пытать?

Прошла зима в ожидании беды. Прошла весна. И лето прошло. Все жители Попковой Горы уже имели при себе удостоверения, что такой-то и такой-то является «восточным человеком». И внизу, там, где распростер на печати крылья одноглавый орел со свастикой в когтях, чернело пятно – отпечаток пальца «восточного человека».

Когда октябрь позолотил леса, беда ввалилась на двор Ильиных.

Отец уехал, как и всегда, на мельницу. А вскоре на улице протарахтел и умолк дизель военного грузовика. Загрохотали по половицам сапоги гитлеровцев. Полетели на пол подушки, сенники.

– Где есть хозяин? В лесу? Партизан?

– Уехал он, – стараясь казаться спокойной, говорила Екатерина Васильевна. – По делам уехал. Были бы пораньше, еще бы застали.

– Гут. Мы не торопиться.

Улучив секундочку, Екатерина Васильевна сказала Валентину:

– Беги, сыночек. Предупреди отца. Ты ему только покажись. Он поймет.

И Валентин задами кинулся к отцу. Бежал, пока в боку не закололо. А закололо – все одно бежал. Примчался, а на мельнице полно людей в ненавистных мундирах. Покрутился. Увидел отца.

И отец его увидел. Понял, что беда с ним случилась, и попросил мельника:

– Помоги уйти сыну…

– Ладно, Ильич…

А солдаты уже шарили по возам, придирчиво разглядывали удостоверения.

– Ты есть кто? – спросили у Ильина.

– Зерно вот привез.

– Где?

– Да вон, на возу.

– О, совсем богатый хозяин. Столько зерна!

– Поработал, вот и богатый…

– Это мы проверим! Бандит, партизан!

Удар в челюсть свалил Ильина наземь. Сомнений не оставалось: искали его. Других не били.

– Вези домой. Шнеллер!

Пока ехали назад, Алексея Ильича принимались бить несколько раз. Он так и появился в родном доме с окровавленным лицом. Поставили к стене.

– Отвечай! Чей есть хлеб? Кому вез?

– Мой хлеб…

Его опять били. А он молчал. И не проронил ни стона. Потом Алексея Ильича выволокли во двор, бросили в телегу. Сюда же привели старосту и Федора Карнышова. Всех повезли в Сланцы. Екатерине Васильевне приказали:

– Сидеть. Не отлучаться.

В доме Ильиных в ту ночь не спали. Лишь временами Галина, устав плакать, впадала в забытье. Прокричали первые петухи. Девочка очнулась, услышав материнский крик:

– Вставай, вставай! Пожар!

За черным стеклом метались тревожные сполохи большого пламени. Наверху что-то трещало. Дым уже заполнил горницу. Екатерина Васильевна и Галина, прихватив кое-какие пожитки, выскочили на улицу.

Женщины, старики, дети, сбившись в испуганные группки, с ужасом наблюдали, как огонь пожирает их жилища. Хлопали одиночные выстрелы. Но поджигателей-фашистов никто не видел.

Занялся поздний рассвет. От Попковой Горы остались одни пепелища. Легкий ветер разносил окрест запах гари. Кто-то пытался гасить пламя, кто-то искал остатки утвари.

К полудню в бывшей деревне объявился староста. Он прошел прямо к месту, где еще вечером стояла изба Ильиных, и прохрипел, глядя в землю:

– Твоего, Катерина, вместе с Федором, расстреляли…

Сбежались женщины. Староста вертел непослушными пальцами самокрутку, рассказывал:

– Всю ночь допрашивали… Потом вывели на улицу… Смотрите, говорят, горит ваша деревня. И дети, и жены – тоже горят… Ляксей молчал. Кремень, а не человек…

Галина подумала, как горек был конец отца, если в свою последнюю ночь он узнал, что остался один на всей земле. И она представила его сухощавую фигуру и зарево в полнеба. И бессильную ярость. А староста говорил, коротко затягиваясь ядовитой махрой:

– Ляксей все Федора шпынял: молчи, мол, и так убьют, и так убьют. Помрем людьми, хозяевами земли своей…

На другой день погорельцы устроились в трех уцелевших на окраине домишках. Несколько молодых женщин запрягли телегу, набросали соломы и двинулись в Сланцы. Гремели колеса по схваченной утренником земле. Неслись облака. А женщины пели – откуда и сил взяли. «Во кузнице» пели, «Пошли девки на работу» пели. Солдаты с постов, что тут и там были понатыканы, подходили к телеге, тискали их, гоготали.

– Руссише фрау – карашо!

Так вот и доехали до места. Потом руками откапывали расстрелянных. И, прикрыв страшный груз рогожей, закидав соломой, возвращались назад. И опять, завидев солдат, пели соседки Ильиных, пели, глотая слезы. И солдаты опять кричали:

– Карашо! Давай, давай!

Похоронили Алексея Ильина и Федора Карнышова с тайном месте. И повзрослевший в одночасье Валентин натянул свитер, в котором отец принял смерть…

Мальчик никогда не слышал легенду о Тиле Уленшпигеле, в чье сердце стучался пепел Клааса. Но поступил так же, как поступают настоящие люди… Их можно убить, уничтожить, стереть с лица земли, развеять пеплом, но их невозможно покорить.

Власти, пекшиеся о «новом порядке», открыли в районе школу.

– Не пойду, – заявила Галина.

– Пойдешь, – сказал Валентин.

– Как можно, – возмущалась девочка, – учат закон божий, а учителя наши, русские! Особенно этот Геннадий Петрович Бобров! Говорят, в Красной Армии служил…

– Мало что говорят, – отрезал брат. – Ты учись и молчи. Да вот к тебе и просьба: передай, чтобы никто не видел, эту бумажку Геннадию Петровичу. Только так, чтобы ни одна душа…