Текст книги "Игра в «Потрошителя»"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Боб Мартин велел портье сидеть на месте и не говорить лишнего другим жильцам, чтобы избежать паники, потом забрал почту вместе с посылкой и поднялся в квартиру Рэйчел Розен, где его ждал сержант Джозеф Десев, который прибыл первым по вызову 911. Увидев его, инспектор обрадовался: человек опытный, разумный, умеющий справляться с такими ситуациями. «Я ограничил доступ в квартиру. На месте преступления, кроме меня, никто не был. Пришлось силой выталкивать репортера, который как-то умудрился сюда прорваться. Ума не приложу, откуда журналисты все узнают раньше нас», – доложил сержант.

Огромные окна пентхауса, где жила потерпевшая, выходили на парк, но прекрасный вид закрывали тяжелые ставни; ни лучика света не проникало сквозь толстые шторы, отчего квартира имела похоронный вид. Хозяйка обставила ее старомодной, ветхой мебелью, на полу лежали поддельные персидские ковры, на стенах висели в золоченых рамах буколические пейзажи пастельных тонов; всюду искусственные растения, в гостиной буфет со стеклянными дверцами, а в нем – целый зверинец хрустальных фигурок от Сваровски; инспектор отметил все это мимоходом, направляясь в спальню потерпевшей.

Офицер, карауливший у двери, отошел в сторону, Джозеф Десев встал на пороге, а инспектор двинулся дальше с маленьким магнитофоном, куда надиктовывал первые впечатления, зачастую самые верные. Как и говорили Ноэми и Алисия, судья, в пижаме, босая, свисала с вентилятора в центре комнаты, и рот у нее был заклеен скотчем. Мартин тотчас же обратил внимание, что ноги женщины доставали до кровати, это означало, что она, может быть, умерла не сразу, долгие часы инстинктивно боролась за жизнь; наконец ее одолела усталость, или она лишилась чувств, тело обмякло, и петля затянулась.

Мартин нагнулся, чтобы осмотреть ковер, и удостоверился, что кровать не сдвигали с места; потом встал на цыпочки и взглянул на вентилятор, но не взобрался на стул или на ночной столик: сначала со всех поверхностей нужно снять отпечатки пальцев. Странно, что вентилятор не сорвался с потолка, ведь жертва должна была отчаянно биться в петле.

Процесс разложения далеко продвинулся, тело раздулось, лицо исказилось, глаза вылезли из орбит, на коже, твердой, как мрамор, появились зеленые и черные прожилки. Судя по виду трупа, смерть наступила по меньшей мере тридцать шесть часов назад, но Мартин решил не делать поспешных выводов, а подождать Ингрид Данн.

Он вышел из комнаты, снял маску и перчатки, велел снова запереть дверь и никого не пускать. Потом позвонил Петре, чтобы та вызвала патологоанатома и прочий персонал: нужно исследовать место преступления, зарисовать все, что находится в комнате, сфотографировать, заснять на пленку и только потом спустить с потолка и вынести тело. Инспектора пробрала дрожь, он застегнул молнию на куртке и вдруг вспомнил, что не позавтракал и даже не выпил кофе. В мгновенном озарении увидел Карлу с двумя большущими чашками в руках, голую, стройную, как газель, с выступающими бедрами и ключицами, с потрясающей грудью, на которую она три года копила; сказочное создание с другой планеты, залетевшее по ошибке к нему на кухню.

Сержант Десев спустился на улицу, отогнать журналистов и зевак, а Боб Мартин составил предварительный список лиц, которых нужно допросить, и просмотрел последнюю почту Рэйчел Розен, несколько счетов, пару каталогов, три газеты и конверт из Банка Америки. В пакете оказалась очередная хрустальная зверюшка. Боб Мартин позвонил портье, и тот объяснил, что миссис Розен уже несколько лет каждый месяц получает по такой фигурке.

Вскоре явилась следственная группа в полном составе, возглавляемая Ингрид Данн и в сопровождении Петры Хорр, которой тут нечего было делать; в качестве предлога она принесла инспектору, будто прочитав его мысли, кофе с молоком в гигантском стакане. «Простите, шеф: замучило любопытство, хотелось увидеть ее собственными глазами», – объяснила она. Боб Мартин вспомнил историю, которую рассказала ему Петра после праздничной пирушки, начавшейся с мохито и пива в «Камелоте», старинном баре на улице Пауэлл, куда полицейские и детективы обычно заходили после дежурства, и закончившейся в комнате Петры слезами и признаниями. Они собрались отметить осуждение О’Джея Симпсона в Лас-Вегасе – вооруженное нападение, похищение людей, тридцать три года тюрьмы, – которое приветствовали как наглядное доказательство того, что высшая справедливость существует. Всеобщее восхищение подвигами футболиста сменилось негодованием семь лет назад, когда его признали невиновным в убийстве бывшей жены и ее друга, хотя улики против спортсмена были более чем убедительными. Полицейские всей страны чувствовали себя оскорбленными.

Тот вечер в «Камелоте» имел место в декабре 2008 года, тогда Петра уже работала какое-то время в департаменте. Боб Мартин подсчитал, сколько они уже сотрудничают, и удивился, что Петра ни на день не постарела, все тот же сорванец, та же девчонка, которая, выпив три мохито, расчувствовалась и пригласила его в комнатушку, которую снимала в каком-то доме. Она жила тогда, как бедная студентка, все еще выплачивала долги, которые оставил ей в наследство мимолетный муж, уехавший в Австралию. И Петра, и Мартин были свободны, ни с кем не связаны, ей требовалось человеческое тепло, она взяла на себя инициативу и стала ласкать его, но Боб Мартин оказался более устойчив к алкоголю и с последним проблеском сознания решил вежливо отвергнуть авансы. Утром оба раскаялись бы, в этом инспектор был уверен. Не стоило ставить под удар превосходные рабочие отношения ради пьяных поцелуев.

Они улеглись одетыми на кровать, Петра положила ему голову на плечо и излила все печали своего короткого жизненного пути; Мартин слушал урывками, борясь со сном. В шестнадцать лет Петру приговорили к двум годам тюрьмы за хранение марихуаны – частично из-за некомпетентности общественного адвоката, но прежде всего из-за легендарной строгости судьи Рэйчел Розен. Два года растянулись на четыре, потому что другая заключенная попала в больницу после ссоры с Петрой. Петра уверяла, что та поскользнулась, упала и ударилась головой о бетонный столб, но Розен квалифицировала это как нападение с отягчающими обстоятельствами.

Через полчаса, когда Рэйчел Розен сняли с вентилятора и положили на носилки, Ингрид Данн поделилась с инспектором впечатлениями:

– На первый взгляд могу прикинуть, что смерть наступила по меньшей мере два дня назад, может быть, три, разложение проходило медленнее обычного, потому что эта комната – настоящий холодильник. Здесь что, нет отопления?

– Портье говорит, что каждый жилец сам его регулирует и платит отдельно. Рэйчел Розен не бедствовала, но терпела холод. Причина смерти, думаю, очевидна.

– Ее удушили, но не той веревкой, которая у нее на шее, – сказала Ингрид.

– Да?

Патологоанатом показала тонкую синюю черту, не совпадающую со следом от веревки, и объяснила, что эти повреждения нанесли, когда судья была жива, потому что произошел разрыв кровеносных сосудов. Веревка врезалась в кожу, но не оставила синяков, хотя и выдерживала вес тела, потому что затянули ее после смерти.

– Эту женщину сначала задушили, а потом повесили, минут через десять-пятнадцать, когда на трупе уже не появляются синяки.

– Вот почему вентилятор не сорвался с потолка, – проговорил Боб Мартин.

– Не понимаю, о чем ты.

– Если бы женщина боролась за жизнь, пыталась встать на цыпочки, дотянуться до кровати, как я вначале думал, вентилятор не выдержал бы толчков.

– Если она уже была мертва, зачем ее повесили? – спросила патологоанатом.

– Это ты мне расскажешь. Думаю, ей заклеили рот, чтобы она не кричала, то есть еще при жизни.

– Во время вскрытия я сниму скотч, и тогда мы узнаем точно, но трудно представить себе, зачем нужно было заклеивать ей рот после смерти.

– Затем же, зачем повесили труп.

После того как унесли тело, инспектор приказал следственной группе продолжать работу, а сам пригласил Ингрид Данн и Петру Хорр позавтракать. Последний момент расслабления перед погружением в водоворот нового расследования.

– Вы верите в астрологию? – спросил Боб Мартин у своих спутниц.

– Во что? – переспросила Ингрид.

– В астрологию.

– Конечно, – кивнула Петра. – Никогда не пропускаю прогноза Селесты Роко.

– Я не верю в это, а ты, Боб? – спросила Ингрид.

– До вчерашнего дня не верил, но сегодня начинаю сомневаться, – вздохнул инспектор.

Суббота, 11 февраля

Щадя чувства Элсы, которая воспитала его дочь и заботилась о его семье вот уже семнадцать лет, инспектор назначил Уго Домингесу встречу у его сестры Ноэми, которая жила в зоне Канала, в поселке Сан-Рафаэль, а не вызвал его в департамент полиции, как того требовали правила. Мартин взял с собой Петру Хорр, чтобы та делала записи. Пока они ехали, Петра сообщила, что семьдесят процентов жителей зоны Канала – латиноамериканцы с низкими доходами, многие без документов, в основном это выходцы из Мексики и Центральной Америки; чтобы сэкономить на квартирной плате, они живут по нескольку семей вместе. «Вы слышали о теплых постелях, шеф? Это когда два человека, или даже больше, спят в одной и той же постели по очереди, согласно графику», – говорила Петра. Они проехали мимо «стоянки», где в три часа дня все еще околачивалось около дюжины человек, ожидая, что кто-нибудь их заберет и даст на несколько часов работу. В квартале ощущался явственный латиноамериканский дух: такерии, рынки, где продавались южные фрукты и овощи, вывески на испанском языке.

Дом, в котором жила Ноэми, один из многих ему подобных, оказался бетонной коробкой, выкрашенной в цвет майонеза, с маленькими окнами и наружными лестницами; двери квартир выходили на крытые лоджии, где взрослые собирались, чтобы побеседовать, а дети – чтобы поиграть. Из открытых дверей доносились звуки радиоприемников и телевизоров, настроенных на испаноязычные программы. Мартин и Петра поднялись на третий этаж, провожаемые враждебными взглядами: жильцы не доверяли чужим и чуяли издалека представителей власти, даже в штатской одежде.

В квартире, состоящей из двух комнат и ванной, их встретили все её обитатели: Ноэми и трое ее детишек, какая-то родственница, очень юная, с животом, выпиравшим наподобие арбуза, и Уго, младший сын Элсы, двадцати лет. Отец детишек Ноэми испарился сразу после рождения младшего. Мальчику только что исполнилось пять лет, и теперь у нее был новый друг, никарагуанец, который жил с семьей, только когда бывал в районе залива, но это случалось редко: он работал дальнобойщиком. «Смотрите, как мне повезло: я встретила хорошего человека, да еще и с работой» – так Ноэми определила ситуацию. Холодильник, телевизор и диван занимали все пространство гостиной.

Беременная родственница принесла из кухни поднос со стаканами оршада, чипсами и гуакамоле. Поскольку шеф предупредил, что нельзя отказываться от угощения, это оскорбит хозяев, Петра сделала над собой усилие и попробовала беловатое питье подозрительного вида – вкус, однако, оказался восхитительным. «Это рецепт моей мамы, туда входит тертый миндаль и рисовый отвар», – объяснила Алисия, которая только что пришла. Она с мужем и двумя дочерьми жила в соседнем квартале, в точно такой же квартире, но более вольготно, потому что ни с кем больше ее не делила.

Полгода назад Боб Мартин консультировал полицию графства Сан-Рафаэль по поводу контроля над бандами, и его не обманул внешний вид Уго Домингеса. Разумеется, сестры заставили его надеть рубашку с длинным рукавом и брюки вместо майки и широченных джинсов, которые держатся ниже пупка на честном слове, а мотня болтается где-то между колен: обычный наряд для молодчиков такого сорта. Рубашка скрывала татуировки и цепочки на груди, но прическа с бритыми висками и длинными волосами на затылке, проколы и железки на лице и в ушах, а главное – манера глядеть на весь мир с гордым презрением определенно выдавали в нем члена банды.

Инспектор знал парня всю его жизнь и жалел его. Как и его самого, Уго направляли своей стальной волей бабушка, мать и сестры: он вырос в тени этих сильных женщин. Они приклеили к Уго ярлык никчемного, чуть ли не дурачка, но Мартин полагал, что парень по природе не такой уж скверный и, если ему немного помочь, не кончит тюрьмой. Не хотел бы инспектор видеть за решеткой сына Элсы. Он стал бы одним из двух миллионов двухсот тысяч заключенных, это больше, чем в какой-либо другой стране мира, даже при худших диктатурах, четвертая часть всех заключенных планеты; нация внутри нации, обреченная тюрьме. Мартину трудно было представить себе, чтобы Уго пошел на преднамеренное убийство, но работа преподносила ему немало неожиданностей, и он был готов к худшему. Уго бросил среднюю школу в самый первый год, имел проблемы с законом, у парня не было ни уверенности в себе, ни документов, ни работы, ни будущего. Как у многих других в его положении, у него не было выбора, он весь принадлежал улице, ее культуре, основанной на насилии.

_____

Многие десятилетия полиция боролась с латиноамериканскими группировками на территории, прилегающей к заливу: с Северянами, самыми многочисленными, чьими отличительными знаками был красный цвет и буква N, вытатуированная на груди и предплечьях; с Южанами, выбравшими синий цвет и букву М (к этой группировке и принадлежал Уго Домингес); с Пограничными Братьями, наемными убийцами, одетыми в черное, и с грозной мексиканской мафией, ММ, главари которой, сидя в тюрьме, контролировали наркотрафик, проституцию и торговлю оружием. Латиноамериканские группировки враждовали между собой, противостояли группировкам негритянским и азиатским, оспаривали друг у друга территорию, грабили, насиловали и распространяли наркотики, держали в страхе население и бросали вызов властям, ведя с ними нескончаемую войну. Для внушающего тревогу числа молодых людей банда заменяла семью, давала уверенность в себе и защиту; только член той или иной национальной группировки мог выжить в тюрьме. Преступников, отсидевших за решеткой положенный срок, отправляли на родину, где они вступали в местные банды, которые имели связи с Соединенными Штатами; таким образом, торговля наркотиками и оружием превращалась в бизнес без границ.

Уго Домингес прошел обряд, необходимый для посвящения в банду Южан: жестокая трепка, несколько сломанных ребер. У него был на спине шрам от ножевого ранения и след от пули, слегка задевшей руку; его несколько раз задерживали, в пятнадцать лет он попал в исправительную колонию для несовершеннолетних, а в семнадцать Боб Мартин спас его от взрослой тюрьмы, где ему представилось бы немало возможностей для дальнейшего приобщения к преступному миру.

Несмотря на такой послужной список, инспектор сомневался, что Уго способен на столь изысканное преступление, да еще так далеко от своей территории, как убийство Рэйчел Розен, но эту возможность нельзя было сбрасывать со счетов, ведь судья славилась тем, что, когда ей доводилось судить несовершеннолетних членов группировок, она назначала длительные сроки заключения. Не один юнец, приговоренный к нескольким годам тюрьмы, поклялся ей отомстить, и Уго могли поручить эту миссию как часть обряда посвящения.

Бобу Мартину известна была стратегическая значимость приема, состоявшего в том, чтобы заставить подозреваемого ждать, и он даже не смотрел в сторону Уго, а был полностью поглощен чипсами с гуакамоле и беседой с дамами, словно пришел сюда только для того, чтобы с ними повидаться. Он поинтересовался, когда родится малыш у юной родственницы, кто отец и была ли она в дородовой консультации; потом пустился с Ноэми и Алисией в воспоминания о прошлом, рассказал пару анекдотов и выпил еще стакан оршада, в то время как трое детишек, стоя на пороге кухни, наблюдали за ним, серьезные, будто маленькие старички, а Петра тщетно сверлила его нетерпеливым взглядом, пытаясь поторопить. Уго Домингес отправлял эсэмэски и делал вид, будто полностью поглощен этим занятием, но по лицу его текли капли пота.

Наконец инспектор коснулся темы, для всех животрепещущей. Ноэми объяснила, что знала Рэйчел Розен восемь лет и вначале сама убиралась у нее в квартире. Потом, когда они с сестрой создали предприятие «Атомные Золушки», судья отказалась от услуг, не желая пускать в дом посторонних. Ноэми совсем забыла о ней, но однажды Розен позвонила.

– Я очень аккуратно веду дела с клиентами, у меня записана точная дата, когда мы возобновили обслуживание, – говорила Ноэми. – Миссис Розен спорила о цене, но в конце концов мы договорились. Больше года прошло, прежде чем она нам вручила ключ и стала уходить из дому на то время, пока золушки убирались. Поскольку она была такая щепетильная и недоверчивая, мы всегда посылали к ней одних и тех же сотрудниц, которые знали, какой у сеньоры пунктик.

– Но в пятницу пошли не они, а ты с сестрой, – уточнил Боб.

– Она задержала оплату за два месяца; мы собираем чеки каждые две недели, а она подписала последний в начале декабря, – пояснила Алисия. – Мы хотели ей сообщить, что не сможем больше ее обслуживать: она не только задерживала оплату, но и плохо обращалась с уборщицами.

– Как это?

– Например, запрещала им открывать холодильник или пользоваться туалетом, боялась подцепить от них какую-нибудь заразу. Прежде чем подписать чек, всегда жаловалась: то якобы пыль за комодом не вытерта, то в посудомоечной машине ржавчина, то на ковре пятно… вечно что-нибудь да не так. Один раз чашечка разбилась, так она с нас удержала сто долларов: посуда, говорит, старинная. Она собирала зверюшек из стекла, к которым не позволяла притрагиваться.

– В среду ей прислали очередную, – кивнул инспектор.

– Наверное, ту, особенную. Иногда она их покупала по Интернету, иногда у антикваров. Те, которые по подписке, всегда прибывали в конце месяца в коробке с названием магазина.

– Сваровски? – уточнил инспектор.

– Именно так.

Петра все записывала на магнитофон и делала кое-какие пометки в блокноте, а Ноэми с Алисией тем временем показывали Бобу Мартину список клиентов, отчетность и доску, на которой висели ключи от квартир, где производилась уборка: их вручали только самым старым, самым проверенным сотрудницам.

– Только у нас есть ключ от квартиры госпожи Розен, – сказала Алисия.

– Но кто угодно мог снять его с доски, – заметил инспектор.

– Я не дотрагивался до этих ключей! – вскричал Уго Домингес, не в силах больше сдерживаться.

– Вижу, ты принадлежишь к Южанам, – проговорил инспектор, окинув его взглядом с ног до головы и отметив синий шейный платок, который сестрам, по-видимому, не удалось с него снять. – Наконец-то, Уго, тебя уважают, хотя и не за твои гребаные заслуги. Теперь никто не рискнет на тебя наехать, правда? Ошибаешься: я рискну.

– Чего тебе надо от меня, гребаный пшик?

– Благодари свою мать за то, что я не допрашиваю тебя в участке, мои ребята не очень-то церемонятся с типами вроде тебя. Ты сейчас расскажешь мне, минута за минутой, все, что ты делал на прошлой неделе с пяти часов вечера во вторник до полудня среды.

– Это из-за старухи, которую убили. Я даже не знаю, как ее звать, я тут ни при чем.

– Отвечай на вопрос!

– Я был в Санта-Розе.

– Точно: он не приходил ночевать, – вмешалась Ноэми.

– Тебя кто-нибудь видел в Санта-Розе? Что ты делал там?

– Не знаю я, кто меня видел, мне дела нет до такой байды. Я гулял.

– Поищи себе алиби получше, Уго, если не хочешь, чтобы тебя обвинили в убийстве, – предупредил инспектор.

Понедельник, 13 февраля

Петра Хорр носила короткую мальчишескую стрижку, не красилась, всегда одевалась одинаково: ботинки, черные брюки, белая хлопчатобумажная блузка; зимой – плотная толстовка с логотипом рок-группы на спине. Единственной уступкой тщеславию были пряди, выкрашенные в цвет лисьего хвоста и пронзительно-яркий лак для ногтей, как на ногах, так и на руках, хотя ногти она стригла коротко, поскольку занималась боевыми искусствами. Она сидела у себя в кабинетике и красила их светящимся желтым лаком, когда явилась Элса Домингес, наряженная, словно для мессы, на каблуках, в старомодной горжетке, и спросила инспектора. Ассистентка объяснила ей, подавляя вздох досады, что шеф возглавляет расследование и вряд ли уже вернется в участок.

В последние недели ее обязанности в основном заключались в том, чтобы прикрывать Боба Мартина, который исчезал в рабочее время под самыми невероятными предлогами. Но чтобы и в понедельник сгинуть без следа – это уже предел всему, думала Петра. Она потеряла счет женщинам, которые восхищали Боба Мартина за время их знакомства, вести этот счет – занятие скучное и бесполезное, но так, навскидку, их бывало по двенадцать – пятнадцать в год, то есть по одной в двадцать восемь дней, если арифметика не подводит. Мартин не был в этом плане особо разборчив и волочился за любой, какая ему подмигнет, но до тех пор, пока не появилась Айани, в списке его подружек не числилось подозреваемых в убийстве и ни одной не удавалось отвлекать его от работы. Хотя как возлюбленный Боб Мартин определенно имел серьезные недостатки, думала Петра, его служба в полиции была безупречной, не зря же он в таком еще молодом возрасте достиг вершины карьеры.

Молодая ассистентка восхищалась Айани, как могла бы восхищаться игуаной, животным экзотическим, интересным, опасным, и понимала, что иные мужчины способны были бы потерять из-за такой женщины голову, но это было непростительно для начальника убойного отдела, который владел информацией, достаточной для того, чтобы ей не доверять, да что там – арестовать ее на месте. В этот самый момент, когда Элса Домингес входила в его кабинет, комкая в руке бумажную салфетку, инспектор в очередной раз был с Айани, возможно, в той же постели, которую она месяц тому назад делила с покойным мужем. Петра считала, что Боб Мартин не делал тайны из своих похождений частично из беспечности, а частично из тщеславия: его мужскому самолюбию льстила слава о любовных подвигах, ему нравилось оповещать о них свою ассистентку, но если он думал вызвать в ней ревность, то терял время попусту, решила она, дуя на ногти.

– Я могу вам чем-нибудь помочь, Элса?

– Я насчет Уго, моего сына… Вы встречались с ним позавчера…

– Да, точно. И что с ним такое?

– Были у него проблемы, зачем отпираться, сеньорита, но он никому не причинил зла. Этот его вид, цепи, татуировки – только мода, больше ничего. Почему его подозревают? – спросила Элса, вытирая слезы.

– Среди всего прочего потому, что он принадлежит к банде с весьма скверной репутацией, у него был доступ к ключу от квартиры госпожи Розен и он не имеет алиби.

– Не имеет чего?

– Алиби. Ваш сын не смог доказать, что он был в Санта-Розе в ночь убийства.

– Да ведь он и не был там, оттого и доказать не может.

Петра Хорр спрятала лак в ящик стола и схватила карандаш и записную книжку.

– И где же он был? Хорошее алиби может спасти его от тюрьмы, Элса.

– Пусть лучше его посадят в тюрьму, чем убьют, так мне кажется.

– Кто его убьет? Расскажите, Элса, в чем замешан ваш сын. Торговля наркотиками?

– Нет-нет, так, по мелочи: марихуана, «мет». Уго во вторник занимался совсем другим, но не может говорить об этом. Знаете, что бывает со стукачами?

– Представляю.

– Но вы не знаете, что сделают с ним!

– Успокойтесь, Элса: попытаемся помочь вашему сыну.

– Уго рта не раскроет, но я скажу, только чтобы никто никогда не узнал, что это я вам все выложила, сеньорита, иначе убьют не только его, но и всю мою семью уничтожат.

Ассистентка провела Элсу в кабинет Боба Мартина, где никто не мог подслушать их разговор, отправилась в коридор к кофемашине, вернулась с двумя полными чашками и приготовилась слушать. Через двадцать минут, когда Элса Домингес ушла, позвонила на мобильник Бобу Мартину.

– Простите, шеф, что прерываю вас в ключевой момент допроса подозреваемой, но лучше бы вам одеться и быстренько приехать сюда. У меня для вас новости, – объявила она.

Вторник, 14 февраля

Через сутки после разрыва отношений с Индианой Алан Келлер захворал и две недели страдал от кишечного расстройства: такой же понос прохватил его несколько лет назад, во время поездки в Перу, – он тогда испугался даже, что его настигло проклятие инков, ведь он скупал на черном рынке сокровища доколумбовой эпохи и незаконно вывозил их из страны. Келлер отменил все свои встречи, не смог написать обзор выставки в Музее Почетного легиона – культ красоты в Викторианскую эпоху – и не попрощался с Женевьевой ван Хут перед ее отъездом в Милан, на сезонный показ мод. Он похудел на четыре килограмма и выглядел уже не стройным, а истощенным. Его желудок не принимал ничего, кроме куриного бульона и желе; он ходил пошатываясь; по ночам мучился бессонницей, если не принимал снотворное, а если принимал, то его осаждали чудовищные кошмары.

Таблетки доводили его до настоящей агонии, он видел себя заключенным в триптих Иеронима Босха «Сад радостей земных», который когда-то заворожил в музее Прадо молодого Келлера: он помнил картину во всех деталях, поскольку написал о ней одну из лучших своих статей для журнала «American Art». Он пребывал там, среди причудливых созданий голландца: совокуплялся со скотами под неприязненным взглядом Индианы, собственный банкир протыкал его вилкой, его заглатывали брат с сестрой, Женевьева глумилась над ним без всякой жалости, он тонул в экскрементах и изрыгал скорпионов. Когда действие таблеток проходило, ему удавалось проснуться, но образы сновидений его преследовали весь день. Не составляло труда их истолковать, они были слишком ясными, но никакие толкования не избавляли от них.

Сотню раз Келлер ловил себя на том, что хватается за телефон, чтобы позвонить Индиане: она, конечно, прибежит на выручку не потому, что простила, и не из любви, а просто из врожденной потребности помогать всем, кто нуждается в помощи, – но делал усилие и не поддавался порыву. Он ни в чем уже не был уверен, даже в том, что любил ее. Он принял физическое страдание как чистку и как искупление, он был сам себе противен: трус, избегающий всякого риска; пошляк, не способный на искреннее чувство; жалкий эгоист. Он глубоко заглянул в себя наедине с собой – его психоаналитик отправился в паломничество по древним японским монастырям – и пришел к выводу, что зря потратил пятьдесят пять лет на всякий вздор, не связав себя тесными узами ни с чем и ни с кем. Он прокутил свою молодость, не достигнув зрелости чувств, и все еще, как младенец, пялился на свой пупок, в то время как тело неуклонно разрушалось. Сколько еще ему оставалось жить? Лучшие годы миновали, оставшиеся, будь их хоть три десятка, принесут с собой только неизбежное одряхление.

Смесь антидепрессантов, снотворных, анальгетиков, антибиотиков и куриного бульона оказала наконец свое действие: Келлер пошел на поправку. У него все еще при ходьбе дрожали ноги, а во рту ощущался привкус тухлых яиц, когда родные пригласили его на встречу, чтобы принять решение, как ему сообщили. Новость не предвещала ничего хорошего, ведь с ним никогда ни о чем не советовались. Встреча совпала с Днем святого Валентина, праздником влюбленных: четыре года Келлер посвящал этот день Индиане, а теперь не с кем было его разделить. Алан предположил, что родные призывают его из-за недавних долгов, слухи о которых каким-то образом достигли их ушей. Хотя Келлер и действовал скрытно, брат прознал, что он отправил картины Ботеро в галерею Мальборо в Нью-Йорке для продажи. Ему нужны были деньги, он вызвал эксперта, чтобы оценить коллекцию яшмы, и обнаружил, что она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено; о предметах из инкских захоронений нечего было и думать: крайне рискованно даже пытаться их продать.

Семейный совет состоялся в офисе брата Марка, на последнем этаже здания, расположенного в самом центре финансового квартала, с великолепным видом на залив; святая святых, с массивной мебелью, пушистыми коврами, гравюрами, изображающими греческие колонны, символ мраморной крепости этой адвокатской конторы, члены которой брали за свои услуги тысячу долларов в час. Перед Аланом предстал отец, Филип Келлер, дрожащий, высохший, с целой картой старческих пятен на коже, наряженный капитаном яхты; мать, Флора, с выражением постоянного удивления, какое появляется на лице из-за беспрерывных подтяжек, в брюках из лакированной кожи, в платочке от Эрме, скрывающем складки на шее, и с бесконечным количеством неумолчно звенящих золотых браслетов; сестра Люсиль, элегантная, тощая, с голодным лицом, похожая на афганскую борзую, в сопровождении мужа, напыщенного болвана, который открывал рот только затем, чтобы выразить согласие; и наконец, брат Марк, на чьих плечах гиппопотама лежал тяжкий груз фамильного дела Келлеров.

Алан прекрасно понимал, за что старший брат его ненавидит: он был высоким, красивым, с непокорной шевелюрой, в которой чуть пробивалась проседь; обладал обаянием и культурой, в то время как несчастному Марку достались ужасные гены какого-то далекого предка. За все это Марк его ненавидел, но еще больше – за то, что сам он всю жизнь вкалывал, надрывая хребет, чтобы увеличить семейное достояние, Алан же только и делал, что высасывал из оного все соки, о чем Марк не уставал твердить при всяком удобном случае.

В зале, где семья собралась вокруг роскошного стола красного дерева, отполированного до зеркального блеска, витал запах освежителя воздуха с ароматом сосны, смешанный с духами «Прада», какими неизменно пользовалась госпожа Келлер; желудок Алана, еще не окрепший, едва не взбунтовался. Чтобы не возникло никаких сомнений по поводу его положения в семье, Марк сел во главе стола в кресло с высокой спинкой, положив перед собой несколько папок; остальным указал на менее пафосные стулья по обе стороны стола, на котором были расставлены бутылки минеральной воды. Алан подумал, что годы, богатство и власть только усилили сходство брата с обезьяной и никакой портной, даже самый выдающийся, не смог бы этого скрыть. Марк естественным образом наследовал многим поколениям людей, дальновидных в отношении финансов и близоруких в области чувств, людей жестоких, бессовестных, чьи злобные лица изрезаны морщинами и каждое движение исполнено надменности.

В детстве, когда он трепетал перед отцом и еще восхищался старшим братом, Алан хотел стать похожим на них, но эта мысль исчезла в отрочестве, едва он понял, что сделан из другого материала, более благородного. Несколько лет назад, во время торжества, каковое Келлеры устроили в честь семидесятилетия Флоры, Алан, воспользовавшись тем, что мать выпила больше обычного, осмелился спросить, в самом ли деле Филип Келлер – его отец. «Могу тебя заверить, Алан, что ты – не приемыш, но кто твой папа, не припоминаю», – ответила Флора, икая и глупо хихикая.