Текст книги "Игра в «Потрошителя»"

Автор книги: Исабель Альенде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Что ты такое говоришь, детка! Между ними нет ничего общего.

– Все три убийства произошли в Сан-Франциско.

– Это еще ничего не значит. Серийные убийцы выбирают жертв одного типа, обычно имеют сексуальную мотивацию и действуют одинаково. Жертвы этих преступлений совершенно разные, способ действия отличается, и орудие убийства не одно и то же. Весь департамент работает над этими делами.

– По отдельности? Кто-нибудь должен свести их воедино.

– Я свожу. Но эти дела не связаны между собой, Аманда.

– Послушай меня, папа: не упускай из виду возможность того, что здесь орудует серийный убийца. Такие преступления встречаются нечасто.

– Тут ты права. Большинство убийств, которые нам приходится расследовать, – разборки между преступными группировками, драки, наркотики. Последний серийный убийца в здешних местах – Джозеф Нассо, его обвиняют в том, что он убивал женщин между тысяча девятьсот семьдесят седьмым и девяносто четвертым годами. Ему семьдесят шесть лет, его будут судить в графстве Марин.

– Да, в моем архиве это есть. Нассо отказался от адвоката, будет защищать себя сам. Он не раскаивается в том, что совершил, даже гордится этим, – сказала Аманда. – Если и наши убийства совершил один и тот же человек, думаю, он тоже этим гордится и оставляет знаки, или подсказки, чтобы пометить свою территорию.

– Так в учебнике написано? – усмехнулся инспектор.

– Погоди-ка, это у меня здесь. – Аманда поводила пальцем по мобильнику. – Вот послушай: в большинстве случаев серийные убийцы в Соединенных Штатах – белые, от двадцати пяти до тридцати лет, хотя бывают и представители других рас; принадлежат к среднему или низшему классу, действуют в одиночку, ищут психологического удовлетворения, в детстве страдали от отсутствия заботы, сексуального насилия или эмоционального давления, имели проблемы с законом: кражи, вандализм. Они – пироманы и садисты, мучают животных. У них низкая самооценка, отсутствует эмпатия по отношению к жертвам, то есть они – психопаты. Иногда это безумцы, страдающие галлюцинациями, они верят, будто Бог или дьявол повелевает им уничтожать гомосексуалистов, проституток, людей другой расы или религии. Сексуальная мотивация, которую ты упомянул, включает причинение страданий и увечий жертве – это им доставляет удовольствие. Например, Джеффри Дамер пытался превратить трупы убитых им мужчин и мальчиков в зомби, буравил им череп, обливал кислотой, даже практиковал каннибализм, чтобы…

– Хватит, Аманда! – вскричал Боб Мартин, побледнев.

– Еще одна деталь, папа…

– Нет! Я все это знаю, нам об этом рассказывали в академии, но тебе о таком не пристало говорить.

– Пожалуйста, послушай. Есть одна деталь, которая выбивается из общего ряда. У большинства серийных убийц низкий умственный коэффициент, они малообразованны. А я думаю, что в нашем случае действует человек блестящих способностей.

– Причем это может быть и женщина, хотя и с меньшей вероятностью, – проговорил Боб Мартин.

– Вот именно: моя крестная.

– Селеста? – изумился отец.

– Чтобы сбылось пророчество, чтобы доказать, что звезды не ошибаются, – подмигнула девочка.

Главный инспектор надеялся, что тяга дочери к преступлениям скоро пройдет: ведь прошло же увлечение драконами, застенками и вампирами. В этом уверяла и психолог Флоренс Леви, которая наблюдала Аманду в детстве: Боб Мартин только что консультировался с ней по телефону. Это, полагала она, всего лишь очередное проявление ненасытного любопытства девочки, еще одна интеллектуальная игра. Как отца, его беспокоило это новое времяпрепровождение Аманды, но как детектив он лучше, чем кто бы то ни было, понимал, как завораживают преступление и наказание.

Индиана считала, что нет ни «доброго», ни «злого»: зло – искажение естественной доброты, порожденное больной душой. Для нее судебная система представляла собой форму коллективной мести, с помощью которой общество карает преступников, заточая их в тюрьмы и выбрасывая ключ, вместо того чтобы попытаться этих людей спасти, хотя и признавала с неохотой, что бывают неисправимые преступники и таких лучше держать взаперти, чтобы они не причинили вреда окружающим. Наивность бывшей жены бесила инспектора. По идее, ему не было дела до благоглупостей, какие она изрекала, но этими нелепицами она забивала голову Аманде и не защищала ее должным образом, даже не принимала минимальных мер предосторожности, как всякая нормальная мать. Индиана оставалась той же романтической девочкой, которая влюбилась в него в пятнадцать лет. Оба они были сопляками, когда родилась Аманда, но с тех пор он достиг зрелости, приобрел опыт, закалился, стал мужчиной, в некотором роде достойным восхищения, как говаривала Петра Хорр на третьем бокале пива; Индиана, напротив, так и застыла в состоянии вечной юности.

В моей профессии мне приходится видеть ужасные вещи, думал он, какие иллюзии могу я питать относительно человеческих существ, они способны на худшие зверства, мало приличных людей в этом пакостном мире, не зря тюрьмы набиты битком, хотя верно и то, что в тюрьму попадают бедняки, наркоманы, алкоголики и мелкие воришки, в то время как главари мафии, спекулянты, коррумпированные чиновники, то есть сливки преступного мира, попадаются редко. Зачем обманывать себя, но я все равно должен делать свою работу; иные злодейства переворачивают душу – педофилия, детская проституция, торговля людьми, не говоря уж о домашнем насилии, так и хочется свершить правосудие собственными руками. Сколько я повидал женщин, убитых любовниками или мужьями! Сколько детишек, избитых, изнасилованных, брошенных на произвол судьбы! С каждым годом на улицах Сан-Франциско все менее безопасно. Частные тюрьмы – самое выгодное в Калифорнии вложение капитала, а преступность растет. Для Индианы это неопровержимое доказательство непригодности всей системы: но какова альтернатива? Без закона и порядка в обществе воцарится террор. Страх. В страхе – корень насилия. Полагаю, есть существа, достигшие высшего просветления, как далай-лама, и они уже ничего не боятся, но я не знаю таких, я считаю, что жить без страха глупо, это верх безрассудства. Я не говорю, что далай-лама глуп, разумеется, – у святого монаха есть какие-то основания всегда и всюду улыбаться, – но я, отец, полицейский, полностью отдаю себе отчет в том, что мир полон насилия, извращений, порока, и должен подготовить к этому дочь. Как сделать это, не разрушив ее невинности?

Но, подытожил он раздумья, посмотрим на вещи здраво. О какой такой невинности идет речь? В семнадцать лет Аманда во всех деталях изучает ужасные убийства, так, будто сама планирует совершить нечто подобное.

Воскресенье, 5 февраля

Райан Миллер, несмотря на малоутешительный прогноз погоды, который передавали по телевизору, заехал за Индианой к ней домой на Потреро-Хилл в девять утра, как договаривались, имея в виду оптимистический план – взять с собой велосипеды и провести день в лесах и на холмах западной части графства Марин. Залив покрылся барашками волн, свинцовое небо потемнело, задул ледяной ветер – все это убавило бы энтузиазма у любого, менее упрямого и менее влюбленного, чем Миллер. Он собрался завоевать Индиану с яростной решимостью, которая раньше служила ему на воине, но продвигаться следовало понемногу. Не тот случай, чтобы бросаться в атаку, – он мог напугать Индиану и даже лишиться той необычайной дружбы, которая соединяла их. Нужно дать ей время, чтобы прийти в себя после Келлера, хотя он не намеревался длить паузу до бесконечности, рассуждая, как Педро Аларкон, что того гляди появится другой, более ушлый, и уведет Индиану. Эту возможность лучше не рассматривать, ведь придется прикончить того жлоба, думал Миллер в какой-то эйфории, горько сожалея, что правила боя в мирной жизни неприменимы. Насколько легче было бы без всяких церемоний спровадить соперника в мир иной! Такое чувство, что он целую вечность присутствовал в жизни Индианы, хотя они знакомы всего три года; он знает ее лучше, чем самого себя. Сейчас ему представился случай, но она удручена, не готова к новой любви. Индиана продолжала работать, как прежде, но даже Миллер, который считал себя наименее чутким из ее пациентов, неспособным оценить тонкости рэйки или магнитов, замечал, что поток энергии иссяк.

Индиана ждала его со свежесваренным кофе, который они выпили на кухне стоя. Ей не слишком хотелось куда-то ехать, все предвещало бурю, но жалко было разочаровывать Миллера, который всю неделю только и твердил об этой поездке, и Аттилу, в радостном ожидании сидящего у двери. Она вымыла чашки, оставила отцу записку, сообщая, что вернется поздно и хочет увидеть Аманду перед тем, как он ее повезет в интернат; надела плотную куртку и помогла Миллеру закрепить велосипед на крыше грузовичка. Потом уселась в кабину между ним и Аттилой, который никому не уступал своего места у окна.

Ветер свистел между опорами моста, сотрясая редкие автомобили, пересекающие залив в этот час. Не было видно ни парусников, обычных для воскресного дня, ни туристов, приехавших издалека, чтобы пешком перейти через мост Золотые Ворота. Надежда на то, что на другом берегу погода ясная, как это часто бывало, быстро испарилась, но Миллер, невзирая на предложение Индианы перенести прогулку, все ехал и ехал по автостраде 101 до проспекта Сэра Фрэнсиса Дрейка, а оттуда – к парку Сэмюэла П. Тейлора, где они познакомились.

За эти сорок с лишним минут разразилась гроза, яростная, неумолимая; плотные темные тучи были насыщены электричеством, и при белом свете молний согнутые ветром деревья казались призраками. Дважды им приходилось останавливаться – дождь хлестал так, что за ветровым стеклом ничего нельзя было различить; но едва гроза немного стихала, как Миллер продолжал двигаться вперед по скользкой извилистой дороге, по веткам, сломанным бурей, рискуя разбиться вдребезги или поджариться в машине, если ударит молния. Наконец, смирившись с тем, что потерпел поражение от сил природы, он заглушил мотор у обочины, скрестил руки на руле, опустил голову и стал ругательски ругать невезуху крепкими солдатскими словечками; Аттила тем временем со своей розовой подушки глазел на потоп с таким унылым видом, что Индиана расхохоталась. Вскоре смех ее заразил и Миллера, они хохотали без умолку над нелепой ситуацией; хохотали неудержимо, до слез, к вящему недоумению пса, который не видел ничего смешного в том, чтобы сидеть взаперти в машине, когда ты надеялся побегать по лесам.

Потом, когда каждый из двоих остался наедине с воспоминанием о внезапно вспыхнувшей любви, ни один не смог бы решить, чем был вызван этот порыв: ревом ли бури, потрясающей мир, или разделенным смехом, приносящим облегчение, или теснотой в кабине грузовичка, или же это было неизбежно потому, что для обоих настало время. Они взглянули друг на друга, одновременно подняв глаза, и увидели друг друга со всей ясностью, без уловок, как никогда раньше, и она открыла в его взгляде любовь, такую искреннюю, что желание, подавляемое и сублимируемое уже много лет, проснулось в ней.

Индиана знала этого мужчину лучше, чем кто бы то ни было, все его тело вдоль и поперек, от головы до единственной ноги, красноватую, блестящую кожу на культе, крепкие бедра, испещренные шрамами, не очень-то гибкий стан, хребтину, позвонок за позвонком, могучие мышцы спины, груди и плеч, изящные руки, палец за пальцем, крепкую, словно из дерева, шею, всегда напряженный затылок, чувствительные уши, до которых она не дотрагивалась во время массажа, чтобы не доводить Райана до постыдной эрекции; с закрытыми глазами могла распознать запах мыла и пота, текстуру стриженных ежиком волос, тембр голоса; ей нравились его особенные жесты, манера крутить баранку одной рукой, по-мальчишески играть с Аттилой, резать за столом мясо, снимать футболку, пристегивать протез; она знала, что этот человек плачет над мелодрамами в кинотеатре, что его любимое мороженое – фисташковое, что, когда они вместе, он и не смотрит на других женщин, что скучает по солдатской жизни, что душа у него наболела и что он никогда, никогда не жалуется. За время бесчисленных сеансов лечебного массажа она пядь за пядью прощупала это крепкое тело, выглядевшее более молодым, чем это обычно бывает в сорок лет; не раз восхищалась скрытой в нем грубой силой и порой ненароком сравнивала эту откровенную мужественность с хрупкостью Алана Келлера. Ее возлюбленный, стройный, красивый, с его утонченностью, чувствительностью, иронией, был полной противоположностью Райану Миллеру. Но в эту минуту, в кабине грузовичка, Келлера не было, он никогда не существовал, и единственной реальностью для Индианы было неистовое желание, какое пробудил в ней этот мужчина, превратившийся вдруг в незнакомца.

Этим долгим взглядом они сказали друг другу все, что нужно было сказать. Миллер обнял ее одной рукой и привлек к себе, Индиана подняла лицо, и они поцеловались без оглядки, будто не в первый раз, со страстью, которая три года клокотала в нем и которую она уже и не думала когда-нибудь снова познать, довольствуясь зрелой любовью Алана Келлера. В долгих эротических играх с бывшим любовником, который таблетками, приспособлениями, ловкостью компенсировал недостающую силу, она находила удовольствие и развлечение, но не ощущала того горячечного порыва, с которым сейчас цеплялась за Райана Миллера, держалась за него обеими руками, целовала до потери дыхания, удивляясь мягкости его губ, вкусу слюны, податливости языка; торопливо пыталась снять куртку, жилет, блузку, не прерывая поцелуя, и взобраться на него в этой тесноте, когда еще так мешает руль. Возможно, ей бы это и удалось, если бы Аттила не прервал их долгим воплем (пес был оскорблен в лучших чувствах). Миллер и Индиана совершенно о нем забыли. Это немного привело их в чувство, и они на миг разомкнули объятия; нужно было решить, что делать с возмущенным свидетелем, и поскольку никак нельзя было выставить его из машины в такую грозу, само собой напрашивалось наиболее разумное решение: поискать гостиницу.

Пока Миллер вслепую, под потоками дождя на бешеной скорости вел машину, Индиана ласкала его, целовала всюду, куда могла достать, под негодующим взглядом Аттилы. Первые же огоньки, которые они различили, оказались тем самым претенциозным отельчиком, где в прошлые воскресенья они останавливались перекусить превосходными французскими тостами со свежей местной сметаной. Там в такую погоду не ждали клиентов, но предоставили им лучший номер, с нелепыми обоями в цветочек, мебелью с гнутыми ножками, портьерами с бахромой и широкой, добротной кроватью, способной выдержать любовные сражения. Аттиле пришлось дожидаться в грузовичке несколько часов, прежде чем Миллер вспомнил о его существовании.

Вторник, 7 февраля

В четверть девятого вечера судья Рэйчел Розен поставила свой «вольво» в гараж при доме, где она жила, извлекла из багажника тяжелый дипломат с документами, которые собиралась просмотреть перед сном, и пакет из супермаркета с продуктами на ужин и на завтрак: кусок лососины, брокколи, два помидора и авокадо. Она была воспитана в строгости, для нее любая неоправданная трата была оскорблением памяти родителей, которые пережили концентрационный лагерь в Польше, приехали в Америку с пустыми руками и ценой великих усилий добились благополучия. Она покупала ровно столько, сколько требовалось на каждый день, и ничего не выбрасывала, остатки ужина складывала в пластиковый контейнер, брала с собой в суд по делам несовершеннолетних и съедала у себя в кабинете. Она не бедствовала, но не позволяла себе никакой роскоши и усердно копила деньги, рассчитывая в шестьдесят пять лет выйти на пенсию и жить на ренту. Она унаследовала родительскую мебель, скромные материнские драгоценности, дорогие только как память, и была полновластной хозяйкой своего пентхауса, акций «Джонсон-и-Джонсон», «Эппл-и-Шеврон» и солидных сбережений, которые собиралась потратить до последнего цента перед тем, как умереть, чтобы сын и невестка не воспользовались плодами ее труда: они этого не заслужили.

Судья торопливо покинула гараж, дурнопахнущий и населенный тенями, самое небезопасное место в здании; она не раз слыхала, что в подобных местах нападают на людей, на одиноких женщин, таких же старух, как она. Уже какое-то время она себя чувствовала уязвимой, над ней нависла угроза, она не была уже той сильной, решительной особой, перед которой трепетали самые закоренелые преступники, которую уважала полиция и ценили сотрудники. Теперь те же самые люди шептались за ее спиной, приклеили прозвище – Кровопийца или что-то в этом роде; ясно, что никто не осмеливался называть ее так в лицо. Она устала, точнее говоря, жила в усталости, даже была не в силах уже бегать трусцой, еле-еле удавалось пешком обогнуть парк, пришло время уйти на пенсию, оставалось всего несколько месяцев до заслуженного отдыха.

Рэйчел Розен поднялась на лифте прямо к своей квартире, не заходя в холл за почтой: портье заканчивал работу в семь часов и все запирал на ключ. На пару минут задержалась, открывая два замка на двери, а войдя, обнаружила, что перед уходом забыла подключить сигнализацию – непростительная оплошность, раньше она никогда такого не допускала. Виной всему, хотелось бы думать, то, что в последние недели она слишком много работала, была рассеянна, утром торопилась, потому что опаздывала. Вместе с тем ее не оставляло назойливое, докучливое ощущение, что она теряет намять. Вдруг кто-нибудь вошел, тут же забеспокоилась она; к тому же все твердят, что на сигнализацию нельзя полагаться всецело, с помощью современных электронных устройств ее легко отключить.

Рэйчел Розен не слишком ценила свое жилище, идея купить эту квартиру с высокими потолками, старинную, неуютную, принадлежала мужу; они так и не успели перепланировать ее, как собирались, квартира осталась такой же, как тридцать лет назад, холодной и пышной, словно мавзолей. Рэйчел думала продать ее, как только выйдет на пенсию, и перебраться в какой-нибудь солнечный край, где нет нужды в центральном отоплении, во Флориду например. Смертельно усталая после длинного дня, заполненного борьбой с адвокатами и преступниками, она зажгла свет в прихожей, оставила дипломат в столовой, на ощупь пробралась по темному коридору на кухню, положила на полку пакет из супермаркета и направилась к себе в комнату – снять деловой костюм и надеть что-нибудь удобное. Через пятнадцать минут вернулась на кухню готовить ужин, в пижаме, фланелевом халате и тапочках, подбитых овчиной. Вынуть продукты из пакета она не успела.

Сначала почувствовала: кто-то тихо стоит за спиной, маячит, как дурное воспоминание, и сама застыла в ожидании, охваченная тем же страхом, как и в гараже, когда выходила из машины. Сделала над собой усилие, обуздывая воображение: не хотелось бы кончить свои дни, как мать, которая все последние годы просидела в квартире, запершись на ключ, убежденная, будто агенты гестапо ждут ее прямо за дверью. Старики становятся боязливыми, но я не такая, как мать, подумала Рэйчел. Послышался шорох, бумаги или пластика, и она повернулась к кухонной двери. На пороге виднелся силуэт, смутно напоминающий человеческую фигуру, раздутую, безликую, медлительную и неповоротливую, вроде астронавта на Луне. Рэйчел испустила хриплый крик ужаса, зародившийся в животе и поднявшийся к груди, будто пламя; увидела, как чудище движется к ней, и второй крик захлебнулся в горле.

Рэйчел Розен отступила на шаг, ударилась о стол и упала на бок, закрывая голову руками. Лежала на полу, умоляла, чтобы ей не причиняли вреда, предлагала деньги, ценности, все, что есть в доме; заползла под стол, скорчилась там, трясясь, уговаривая, рыдая все те три бесконечные минуты, пока была в сознании. Укола в бедро она не почувствовала.

Пятница, 10 февраля

Для инспектора Боба Мартина непривычно было лежать в постели в пятницу в половине восьмого утра: обычно он начинал свой рабочий день на рассвете. Он валялся в своей излюбленной позе, заложив руки за голову, наблюдая, как робкие утренние лучи просачиваются сквозь белые занавески, и боролся с яростным желанием курить. Он бросил более полугода тому назад, носил никотиновый пластырь и крохотные иголки, которые Юмико Сато ему вкалывала в уши, но тяга к сигаретам оставалась практически неодолимой. Айани ему посоветовала в одну из встреч, уже не допросов, просто разговоров о том о сем, попробовать гипноз, метод психологического воздействия, прославивший ее мужа, но эта мысль пришлась инспектору не по вкусу. Он полагал, что гипнозом можно злоупотребить, как в том фильме, где какой-то фокусник гипнотизирует Вуди Аллена и заставляет его красть драгоценности.

Он только что занимался любовью с Карлой, в третий раз за пять часов, не такое уж и достижение, если учесть, что весь процесс в общем занял двадцать три минуты, и теперь, пока она варила на кухне кофе, думал о миссис Эштон, о том, как сладко пахнет ее кожа, – правда, об этом он мог только догадываться, ибо никогда не приближался к ней настолько, чтобы вдохнуть ее аромат, – о ее длинной шее, медовых глазах под тяжелыми, сонными веками, о голосе, глубоком и медлительном, как журчание потока или гудение сушилки для белья. Уже месяц прошел со дня смерти Эштона, а он все выдумывал предлоги, чтобы видеться с ней почти каждый день. Петра Хорр отпускала по этому поводу саркастические замечания. Ассистентка вела себя непочтительно. Это все потому, что он слишком многое ей поверяет, надо бы поставить ее на место.

Наслаждаясь с Карлой в темноте, он воображал, будто держит в объятиях Айани, обе были высокие, стройные, длинноногие, с выступающими скулами, но очарование рассеивалось, едва Карла открывала рот и начинала с польским акцентом выкрикивать непристойности: сначала это возбуждало его, а потом начало надоедать. Айани, он был уверен, занималась любовью молча или мурлыкала, как Спаси-Тунца, никаких тебе пакостей по-эфиопски. Он не хотел думать о том, что Айани спит с Галангом, как намекала Петра, тем более – об увечье, какое ей нанесли в детстве. Он никогда не видел такой потрясающей женщины, как Айани. Аромат кофе достиг его ноздрей, и в этот самый миг зазвонил телефон.

– Боб, это Блейк. Ты можешь сейчас приехать ко мне? Дело срочное.

– Что-то случилось с Амандой? С Индианой? – заорал инспектор, спрыгивая с кровати.

– Нет, но дело серьезное.

– Еду.

Блейк Джексон, далеко не паникер, наверняка имел вескую причину для такого звонка. За две минуты Боб Мартин плеснул воды в лицо, натянул на себя первое, что попалось под руку, и побежал к машине, даже не попрощавшись с Карлой, которая так и осталась стоять на кухне, голая, с двумя чашками кофе в руках.

Прибыв в Потреро-Хилл, он обнаружил розовый грузовичок «Атомных Золушек», припаркованный у дверей бывшего тестя, а его самого – на кухне, с Элсой Домингес и ее двумя дочерьми, Ноэми и Алисией. Девчонки были молодые, хорошенькие, крепкие и энергичные, не унаследовавшие от матери ее мягкости и простодушия. Заниматься уборкой квартир они начали еще в средней школе, после уроков, чтобы вносить свою лепту в семейный бюджет, и через несколько лет взяли бизнес в свои руки. Раздобывали клиентов, обговаривали условия, потом посылали женщин наводить чистоту, а в конце месяца получали деньги, расплачивались с работницами и покупали моющие средства. Уборщицы не подвергались риску эксплуатации со стороны бессовестных хозяев, а клиенты были избавлены от необходимости наводить справки, легально ли находятся в стране эти женщины, или переводить на испанский свои пожелания: они общались напрямую с Ноэми и Алисией, которые отвечали за качество услуг и честность персонала.

Число атомных золушек возросло в последние годы, они обслуживали в городе немало кварталов, и клиенты заранее записывались, чтобы заполучить их. Как правило, золушки приходили раз в неделю, по двое или по трое, и брались за дело с таким рвением, что через пару часов в доме не оставалось ни пылинки. То же самое проделывали они в квартире судьи Рэйчел Розен на Чёрч-стрит, пока в пятницу утром не обнаружили ее висящей на вентиляторе.

Алисия и Ноэми объяснили инспектору, что Рэйчел Розен находила столько предлогов, чтобы задерживать оплату, что они, устав сражаться с ней каждый месяц, решили прервать обслуживание. Этим утром они отправились к судье забрать чеки за январь и февраль и предупредить, что больше золушки приходить не будут. Сестры явились в семь, портье еще не было: его рабочий день начинался в восемь; но они знали код входной двери и имели при себе ключи от квартиры клиентки. Там было темно и холодно, отопление выключено; девушки удивились, почему так тихо: обычно Розен вставала рано и в этот час пила чай и смотрела новости, включив телевизор на полную громкость, в спортивном костюме и тапочках, готовая выйти на прогулку в парк Долорес. Маршрут ее не менялся: с Чёрч-стрит на пешеходный мостик, потом полчаса быстрой ходьбы по парку, потом остановка у булочной на углу улиц Тартайн и восемнадцатой, где она покупала пару пончиков, а после возвращалась домой, принимала душ, одевалась и отправлялась в суд. Девушки обежали гостиную, кабинет, столовую и кухню, громко окликая хозяйку; наконец постучались в закрытую дверь ее спальни и, не получив ответа, рискнули войти.

– Она свисала с потолка, – прошептала Алисия, будто боясь, что ее подслушают.

– Покончила с собой? – осведомился инспектор.

– Мы сперва тоже так подумали, подошли посмотреть, вдруг она жива и можно ее снять, но, сдается, ее убили, ведь никто не заклеивает себе рот скотчем перед тем, как покончить с собой, правда? Тогда мы перепугались, и Алисия сказала – пошли скорей отсюда. Мы вспомнили насчет отпечатков пальцев и протерли двери, вообще все, к чему притрагивались, – тараторила Ноэми.

– Загрязнили место преступления! – вскричал инспектор.

– Ничего мы не загрязнили. Все протерли влажными салфетками. Знаете, такие одноразовые, дезинфицирующие, они у нас всегда с собой.

– Из грузовичка позвонили маме, – продолжила сестра, показывая на Элсу: та молча плакала, сгорбившись на стуле, вцепившись в руку Блейка.

– А я им сказала – пусть срочно едут к мистеру Джексону. Что еще им оставалось делать? – всхлипнула Элса.

– Позвонить по девять-один-один, например, – подсказал Боб Мартин.

– Девочки не хотят неприятностей со службой иммиграции, Боб. У них есть разрешение на работу, но большинство персонала у них трудится без оформления, – пояснил Блейк.

– Если они – легальные иммигранты, им нечего бояться.

– Это ты так думаешь, не побывав в шкуре приезжего, который говорит с латиноамериканским акцентом, – возразил бывший тесть. – Рэйчел Розен никому не доверяла. К ней никто не ходил, даже у сына не было ключей, только у Алисии и Ноэми, которые раз в неделю привозили уборщиц. Их и заподозрят в первую очередь.

– У хозяйки никогда ничего не пропадало, поэтому в конце концов она нам дала ключи. Сначала оставалась дома, надзирала за женщинами, считала столовые приборы, белье, которое шло в стирку, но потом успокоилась, – пояснила Алисия.

– Я все равно не понимаю, почему бы не позвонить в полицию, – повторил Боб Мартин и взялся за мобильник.

– Боб, погоди! – остановил его Блейк.

– Мы много лет работаем в этой стране, мы – честные люди! Вы знаете нас; представьте, что нас обвинят в смерти этой женщины! – рыдала Элса Домингес.

– Все мигом разъяснится, Элса, не бойтесь, – заверил ее Боб Мартин.

– Она волнуется из-за Уго, младшего сына, – вмешался Блейк. – Как ты знаешь, у парня были проблемы с законом, ты пару раз выручал его, помнишь? Он сидел в тюрьме за драки и кражу. Уго мог заполучить ключ от этой квартиры.

– Как это? – спросил инспектор.

– Брат живет со мной, – заговорила Ноэми. – Ключи от всех квартир, в которых мы убираем, висят в моей комнате, на гвоздиках, на каждом – имя клиента. У Уго ветер в голове, он вечно ввязывается в неприятности, но на самом деле и мухи не обидит.

– Твой брат мог пойти в квартиру Розен, чтобы ее обокрасть… – предположил инспектор.

– И ты думаешь, что он взял и повесил эту женщину? Бога ради, Боб! Помоги нам, не дай впутать мальчика! – молил его Блейк.

– Это невозможно. Нам придется допросить всех, кто был в контакте с жертвой, и имя Уго всплывет в ходе расследования. Попробую дать ему пару дней, – сказал инспектор. – Сейчас я поеду в офис. Через десять минут сделайте короткий звонок из автомата и сообщите о случившемся. Не обязательно называть имя, просто дайте адрес этой Розен.

Инспектор остановился на бензоколонке, чтобы заправиться, и, как он и ожидал, голос Петры Хорр раздался из мобильника, сообщая о трупе на Чёрч-стрит. Мартин направился туда, а его ассистентка с военной четкостью выкладывала основные данные о жертве. Рэйчел Розен, родилась в 1948 году, окончила университет в Хастингсе, работала в частной адвокатской конторе, потом прокурором в суде первой инстанции и, наконец, судьей по делам несовершеннолетних, в каковой должности и пребывала на момент смерти.

– Ей было шестьдесят четыре, в следующем году собиралась на пенсию, – добавила Петра. – Замужем за Дэвидом Розеном, они разъехались, но не развелись; есть сын Исмаэль, живет в Сан-Франциско и вроде бы работает в винном магазине, но это нужно уточнить. Ему еще не сообщили. Знаю, о чем вы думаете, шеф: первый на подозрении – супруг, но это не сработает: у Дэвида Розена отличное алиби.

– Какое?

– Он умер от сердечного приступа в тысяча девятьсот девяносто восьмом году.

– Плохо, Петра. Что-нибудь еще?

– Розен не ладила с невесткой, поэтому отдалилась от сына и троих внуков. Есть еще братья, живут в Бруклине, – по-видимому, они не встречались несколько лет. Розен была женщина малообщительная, угрюмая, злобного нрава. Была суровой судьей, ее приговоры устрашали.

– Деньги? – спросил Боб.

– Об этом ничего не знаю, но выясню. Хотите знать мое мнение, шеф? Так ей и надо, старой карге, пусть ее черти жарят в аду на сковородке.

Когда Боб Мартин подъехал к дому на Чёрч-стрит, напротив парка Долорес, полквартала уже было оцеплено и улица закрыта для движения транспорта. Офицер проводил его в здание, где дежурный портье, Мануэль Валенсуэла, латиноамериканец лет пятидесяти, в темном костюме и при галстуке, сообщил, что по 911 звонил не он. Он узнал о произошедшем, когда явились двое полицейских и потребовали, чтобы он открыл квартиру Рэйчел Розен своим ключом. Он сказал, что в последний раз видел сеньору в понедельник, когда та забирала почту, но ни во вторник, ни в среду, ни в четверг она не приходила, поэтому портье подумал, что ее нет в городе. Иногда она уезжала на несколько дней, по работе. В это утро Мануэль ей позвонил после восьми, как только началась смена, спросить, не желает ли она, чтобы он ей занес накопившуюся почту и посылку, которую доставили накануне вечером, но к телефону никто не подошел. Мануэль Валенсуэла решил, что если жилица вернулась из поездки, то, может быть, гуляет в парке. Он и не беспокоился до того, как явилась полиция и «скорая помощь», переполошив весь квартал.