Текст книги "Через Кордильеры"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Чича от колыбели до гроба

Храмовый праздник в Кильякольо был еще одним доказательством того, что при завоевании и порабощении Южной Америки алкоголь обладал разрушительной силой целых армейских корпусов. История нового времени оставила на этом материке ужасы Варфоломеевской ночи. Сперва – притворное гостеприимство, бочки с «огненной водой» – aguardiente. А потом – истребление целого индейского племени, убийство всех до одного, до самого последнего младенца.

Нынешние правители отсталых стран Южной Америки уже перестали тратиться на проявление даже такого гостеприимства. Среди плохо и однообразно питающихся индейцев дело истребления активно довершает напиток, который некогда был почти безвредным. Поэтому алкоголь продолжает оставаться бичом большинства боливийского населения.

Люди здесь, как правило, не в состоянии покупать себе пиво, изготовленное по европейскому образцу, либо более крепкие и дорогие сорта спиртных напитков. Поэтому в Боливии, как и в Бразилии, Парагвае, Перу или Эквадоре; все еще сохраняется старинный способ приготовления индейского пива. Производство его, по существу, всюду одинаково, меняется лишь сырье в зависимости от климата и местных обычаев. Картофель, камоте, юка, папачина и прочие виды крахмалистых корнеплодов – все это обычно и служит материалом для приготовления индейского напитка чичи.

В Боливии чичу варят из кукурузы.

Сказать по правде, с нашим пивом чича не имеет ничего общего. Если вы, проходя мимо индейского жилья, увидите перед домом группу женщин, сидящих на корточках вокруг дымящегося горшка, знайте, что вы находитесь на маленьком домашнем пивоваренном заводе. Процесс производства здесь весьма прост и за целые столетия не претерпел почти никаких изменений, если не иметь в виду того случая, когда он был перенесен в более крупные промысловые предприятия.

Кукурузу разваривают в воде, тщательно размешивают палкой или руками, остужают и затем приступают к главному обряду. Вокруг горшка с вареной кукурузой усаживаются женщины – так, как это бывало у нас на посиделках. Разница только в том, что в этом индейском кругу куда меньше говорят, но зато гораздо больше жуют. Женщины набирают вареную кукурузу полными горстями и кладут в рот; тщательно разжевав и смешав ее со слюной, они выплевывают все это обратно в горшок. Перемешав кашицу рукой, они снова зачерпывают с самого дна и отправляют в рот следующую порцию. Эта операция повторяется до тех пор, пока все содержимое горшка не станет жидким.

С точки зрения техники производства здесь бы, возможно, хватило одной мельницы для грубого помола. Но все дело в том, что именно слюна вызывает и ускоряет процесс ферментации. Разжеванная кукурузная каша еще больше разбавляется водой, накрывается кожей или банановым листом и ставится на день для брожения. А после этого чичу остается только пить.

Последствия систематического потребления чичи сказываются на каждом шагу: в плохом здоровье людей, в предрасположении к туберкулезу, в теневых сторонах семейной жизни, в отсталости, в равнодушии и отвращении ко всему новому, в явных признаках вырождения. Чичу пьют мужчины и женщины без различия возраста. Молодые матери частенько заменяют чичей материнское молоко для малюток. В любое время дня – ранним утром, под вечер или в самый полдень – на улицах можно видеть валяющихся женщин и мужчин, доведенных чичей до немоты. Машины объезжают их на мостовой, прохожие с полным безразличием обходят их на тротуарах. Никто не мешает им отсыпаться прямо там, где их свалила национальная чума – чича.

Налоги с этого напитка составляют важную статью дохода в государственном бюджете и достигают миллионных сумм.

Значительную часть боливийских индейцев чича сопровождает поистине от колыбели до гроба – от первого глотка, подслащенного материнским молоком, и до последнего – на прощанье. Но даже и тогда не завершается еще миссия чичи. Дабы не нарушать народных традиций, оставшиеся в живых родные и близкие усопшего должны сообща горевать целых восемь дней. Глубина и истинность их скорби измеряется… количеством выпитой чичи.

«Дверь упала, слышишь?»

В большинстве случаев боливийский индеец знает об автомашине только то, что в эту штуку куда-то наливаются бензин и вода, что со временем она должна разбиться, но, пока внутри нее что-то урчит, она едет. Ничего больше в этом техническом достижении его не интересует. Со столь же эпическим спокойствием принимает он к сведению и многие другие новшества. Даже самые крупные технические изобретения воспринимаются им с абсолютной невозмутимостью, так, будто они существовали от сотворения мира. Услышит, например, пастух в горах впервые в жизни мотор самолета, но даже и бровью не поведет. В лучшем случае – пробурчит: «Ну, летает. И пусть себе летает, на то ему и крылья». А если индейцу посчастливится, то за освоение любой технической новинки он возьмется без малейшего страха.

Кочабамба, второй по величине город Боливии, ежегодно бывает отрезан от внешнего мира разлившимися реками и оползнями, которые в периоды дождей перекрывают единственную дорогу и железнодорожную линию, ведущую в Оруро. В такое время город нисколько не испытывает нужды в продовольствии: ведь Кочабамба своими излишками подкармливает остальные боливийские провинции. Просто торговая сеть и транспорт считаются с ежегодными нарушениями связи и своевременно готовятся к ним. А для необходимого почтового и пассажирского сообщения остается открытым воздушный путь. На помощь приходят военные летчики, которые совершают регулярные полеты между Оруро и Кочабамбой, так как боливийская гражданская авиация находится еще в пеленках.

Как только в период дождей над Кочабамбой закружит первый военный самолет, вокруг аэродрома начинают бродить индианки-торговки с корзинами овощей, помидоров, фруктов, картофеля и домашней птицы. Они занимают первый же свободный самолет, удобно располагаясь в нем со своими переносными лавчонками, и, вместо того чтобы два дня идти пешком и трястись в кузовах грузовиков, оказываются на месте через час, да еще к тому же и даром. В течение всего рейса они преспокойно ведут свои бесконечные разговоры, подобные тем, за какими они коротают время на дорогах, и их ничуть не смущает то, что под ними проплывает волнующий ковер высокогорных круч, заснеженных вершин и равнин альтиплано, вытканных ленточками рек и дорог. Продав свои товары на базаре в Оруро, они спокойно дожидаются, когда для них в самолете останется свободное местечко, чтобы возвратиться домой. Через день? Через неделю? Какая разница!

Массовым же средством сообщения в городе остается автобус. Впрочем, это вовсе не та прекрасная, сверкающая лаком штука с кожаными креслами на сорок человек и со ста пятьюдесятью лошадиными силами под капотом. Дело в том, что у этого подвижного предприятия вообще нет капота, а то, что четверть века назад можно было назвать крыльями и что сейчас походит на мятую бумагу, сплошь покрыто дырами, выеденными ржавчиной и пробитыми молотком в ту пору, когда еще имело смысл выпрямлять покоробленную при столкновениях отделку. Это сооружение напоминает автобус главным образом тем, что у него имеется четыре колеса. На них более или менее неустойчиво держится нечто среднее между собачьей конурой и курятником. Человек нормального роста может стоять в этом помещении либо согнувшись, либо присев, и все равно будет ударяться головой о потолок или о простенки между окнами. Спереди из этого сооружения валит пар, сзади – дым, а из всех окон, дыр и щелей – неописуемая смесь крика, грохота, треска, лязга и скрипа, сдобренная детским плачем и хрюканьем звукового сигнала, который жалобно просит подзарядить аккумулятор.

Постоянную команду этих вечно набитых до отказа колымаг составляют шофер и кондуктор. Шофер отличается тем, что изо дня в день творит чудеса, то есть заставляет двигаться допотопный экипаж, который по крайней мере раз в десять пережил свои собственные похороны. Кондуктора обычно характеризует божественная невозмутимость. Лишь временами, когда на него находит приступ осмысления своих обязанностей, он продает билеты.

Кроме того, иногда здесь появляется контролер, единственный в этом предприятии, человек, выполняющий свои функции с полной ответственностью. Никто – ни экипаж автобуса, ни пассажиры – не осмеливается принизить его абсолютного авторитета, несмотря на то, что ему еще нет десяти лет. Он ловко проверяет билет за билетом, и плохо будет, если не все окажется в порядке.

И вот в этакой громыхающей корзине мы мчимся из предместья Калакала в Кочабамбу. Вдруг, заглушив всеобщий гам и переполошив добрую половину пассажиров в «автобусе», раздается какой-то удар. В задней стенке зияет дыра. Скрипят тормоза, развалина благополучно пристает к тротуару, водитель набрасывается на кондуктора:

– i Se cayo la puerta! – Дверь упала!

Кондуктор делает вид, будто это его не касается.

– Слышишь? Дверь упала!

Тишина. Два-три пассажира молча, с серьезным видом вылезают из колымаги через дыру.

– Болван, ступай за дверью!

– Гм…

Подумать только, кондуктор – и должен идти за дверью! Ведь он здесь для того, чтобы получать деньги. А шофер – чтобы вести машину. Пусть дверь несут те, кому надо ехать!

Пассажирам, как видно, известны их обязанности. Спустя минуту они уже суют дверь в битком набитый «автобус».

Через триста метров новый удар сзади, рев, тормоза.

– Дверь упала, слышишь?

Номер повторяется…

Зато кочабамбские водители такси куда больше понимают толк в товариществе. Они работают сдельно на чужих машинах. И всегда вместе с ними ездят их приятели, которые помогают им коротать время на стоянке и придают шоферам смелости при взимании платы за проезд с тех пассажиров, которые любят кататься, да не любят платить, либо с тех, которые забыли наперед договориться о таксе.

С несколькими гостями мы возвращаемся из города в маленький пансион на окраине Кочабамбы, где мы подыскали себе недорогой приют на несколько недель и место для работы. Нас пятеро, следовательно, напарнику шофера придется выйти из машины. Он наверняка дождется на стоянке возвращения своего приятеля.

Такси останавливается у места назначения. Вдруг откуда-то раздается приглушенный голос:

– Hola, Pancho! Sueltame! – Открывай, черт побери! Пошевеливайся же!

Шофер сохраняет полное спокойствие. Он тщательно пересчитывает деньги, так же старательно кладет их в карман, обходит машину, открывает багажник и – вытаскивает оттуда своего помятого спутника.

Дикари

Его звали Хосе.

У него были глубокие черные глаза, высокий лоб и красиво изогнутый орлиный нос. Было ему не то восемь, не то одиннадцать лет. Он сам так говорил, когда мы спрашивали, сколько ему лет. А на вопрос, когда он родился, он ответил с большей уверенностью:

– Когда кукуруза была вот такая, – и при этом показал рукой на полметра от земли. Это он знал абсолютно точно.

В небольшом пансиончике он мыл посуду, резал кур, ошпаривал и ощипывал их, но делал все это медленно, безучастно; казалось, что за работой он глубоко думает о чем-то совершенно другом. Его посылали по мелким делам, а вечерами после работы он четыре раза в неделю связывал ободранным ремешком стопку книг и тетрадей и отправлялся в вечернюю школу.

Робким мальчиком он пришел сюда несколько лет назад откуда-то с востока, из дремучих лесов, этот маленький, запуганный индеец, который впервые в жизни увидел в Кочабамбе автомобиль, телефон и железную дорогу.

Каждое утро он приносил для нас в укромный уголок большого сада при пансионе два столика и два стула и расставлял их в тени высоких эвкалиптов. И каждый вечер убирал из сада наш кочабамбский рабочий кабинет,

– Es bonito el dia, senor, verdad? – так всегда начинал он с нами утренний разговор, о котором размышлял целый день. – Сегодня чудесная погода, сеньор, не правда ли?

Сперва он стоял в нерешительности, боясь произнести свой вопрос. Разве здесь когда-нибудь разговаривали с маленьким Хосе?

– А много еще стран на свете, где люди не умеют читать и писать, как у нас? – вырвалось как-то у него во время одной из первых утренних бесед. Было видно, что ему крайне важно услышать ответ. Для него это всегда было важно.

– Да, Хосито, по всей Африке и в других местах мы видели много стран, где дети еще не имеют школ. Как и здесь, в Боливии.

– А кто правит в Африке, сеньор?

– В разных странах по-разному. В одних – англичане, в других – французы, бельгийцы, португальцы. Кое-где правят и испанцы, те самые, которые когда-то были хозяевами здесь, в Боливии, и в других странах Южной Америки…

– А почему там для индейцев не строят никаких школ?

– В Африке живут не индейцы, Хосито. Там живут арабы, многочисленные негритянские народы и разные другие люди. Приходи сегодня вечером, мы покажем тебе всякие картинки. На них ты увидишь и африканцев. А школ им там почти не строят потому, что их хозяева не хотят, чтобы дети много знали.

– А как в твоей стране, сеньор?

– Помнишь книгу с фотографиями Праги, которую мы показывали тебе вчера?

– Si, сеньор, я все время думаю о ней. Сегодня ночью мне снился ваш город.

– Так вот, Хосе, в Европе школы были очень давно, уже в то время, когда по Америке еще не ходили белые люди и когда в Куско еще восседал Инка. У нас в Праге университет был за сто пятьдесят лет до того, как Христофор Колумб открыл Америку… то есть открыл Европу Америке… одним словом, до того, как он приплыл сюда. А ты, Хосито, знаешь, что такое университет?

– Да, сеньор, это школа, где учатся всему.

– Правильно. Так вот, таких школ у нас много. И учатся у нас все дети: и мальчики и девочки. И в школу они ходят днем, а не так, как ты – после работы, по ночам. И им не приходится зарабатывать себе на школу. И родителям их ничего не нужно платить за них. И даже наоборот, те мальчики и девочки, которые живут победнее, каждый месяц получают от правительства деньги на жизнь и на то, чтобы учиться еще и в университете. Поэтому в нашей стране нет неграмотных. Знаешь, Хосито, кто такой неграмотный?

– Si, senor, uno que no sabe. – Кто ничего не знает… Хосе уже умеет читать и писать, хотя еще и медленно.

Не раз мы заставали его над книгой, сосредоточенного и размышляющего. Он использовал любую свободную от работы минутку, чтобы схватить книгу.

На следующий день он принес стулья и, уже не дожидаясь «приглашения», выпалил свой вопрос:

– А в вашей стране, сеньор, белые люди работают руками? Понимаешь, белые люди, и – на полях или в кухне, в мастерских, на дороге…

– Конечно, все работают. Почему тебе пришел в голову такой вопрос?

– Ведь здесь гринго только покупают и продают или же отдыхают. Они никогда не

работают в поле, это должны делать одни индейцы. А когда была война с Парагваем, они, говорят, даже воевать не пошли. Воевали только индейцы, а гринго сидели дома. Скажи мне, сеньор, в мире обязательно должны быть войны?

– Совсем не должны, Хосе, это…

– Так почему же они бывают?

– Потому что еще не все люди на свете достаточно умны. Они убивают других людей и сами не знают, за что,

– А кто им велит убивать этих людей?

– Другие люди; их мало, и они хитры. Они сами не воюют, но война им выгодна. Они не хотят работать, как ты или мы. Они хотят быть очень богатыми, чтобы властвовать над бедными. А так как им мало того, что они правят в своей собственной стране, они посылают солдат, чтобы те захватили для них часть другой страны.

– Сеньор, ты видел у нас гринго?

– Конечно, повсюду в Южной Америке. А почему ты спрашиваешь об этом?

– Потому, что их у нас очень много, они богатые и нас, индейцев, не любят. Один мальчик в школе говорил, что они посылали наших солдат в Чако против парагвайцев,

В ту войну погибло много боливийцев. А сегодня, говорят, никто не знает, за что они погибли. А в той вашей войне, сеньор, тоже погибло много людей?

– Очень много, Хосе, гораздо больше, чем в Чако. Знаешь, сколько людей живет во всей Боливии?

– Si, tres millones у pico, – Три миллиона и еще сколько-то.

– Это много людей, Хосе. В восемьдесят раз больше, чем живет в целой Кочабамбе. А Кочабамба – большой город. Теперь представь себе, что в последней войне погибло столько людей, сколько их во всей Боливии и еще десять раз по стольку.

– Этого не может быть, сеньор! Он покачал головой и умолк.

Немного погодя, как бы очнувшись, он поднял глаза и посмотрел на нас:

– Как же так, сеньор? Люди умеют делать столько прекрасных вещей – и вдруг стреляют друг в друга! Они убивают и даже не знают, кого и зачем! Я видел в кино города, разрушенные бомбами, и лагеря, где люди убивали и сжигали людей в печах. А гринго о нас говорят, что мы дикари…

На площади – революция

Четыре недели назад эта небольшая площадь выглядела совершенно иначе. Она была безлюдной и пустой, как окраинная улица. На наш вопрос, где можно найти пристанище, полицейский, стоящий на слабо освещенном углу улицы Сантиванья, пожал плечами. Пальмовые ветви, склонившиеся до самого тротуара, производили впечатление чего-то нереального, как это бывает, когда пробуждаешься от наркоза. Часы на башне пробили половину третьего.

Половина третьего ночи.

Мы засыпали за рулем, обессиленные дорогой из Оруро.

Совершенно иной вид имела эта небольшая площадь сегодня. Там, где 5 августа, в день боливийского национального праздника, торжественным маршем проходила армия и где висели государственные флаги, сегодня свистят пули.

Это началось нежданно-негаданно, без малейшего предупреждения. Еще не успели застрекотать наши пишущие машинки в укромном уголке сада, еще не допили своей утренней порции росы колибри, гирьками повисшие на колокольчиках цветов прямо у нас над головой, когда по склонам Кордильер, возвышающихся над Кочабамбой, разнеслось эхо пулеметных очередей.

Через кусты и клумбы бежит к нам маленький Хосе, словно за ним гонятся по пятам.

– Революция! На площади революция!

– Как так на площади?

– Ведь полицейская префектура-то на площади! Стреляют! Из пулеметов, винтовок…

И действительно, за высокими эвкалиптами раздавалась прерывистая трескотня выстрелов. Солнце начинало припекать, и на крутых склонах, высоко над городом, стал постепенно таять снег, нанесенный вчерашней бурей. И только а седловине между пиками четырехкилометровой Тунари в лучах августовского солнца сверкали алмазы вечного льда.

Мы едем в город. Перед каждым перекрестком шофер автобуса смотрит по сторонам; чем слышнее становятся выстрелы, тем менее решительно выбирает он дорогу. Потом вдруг роняет через плечо:

– Поеду, пока можно. Стреляют только на площади. Все равно это ненадолго.

– Вы так думаете?

– В Кочабамбе уже давно не слышали стрельбы. Обычно это бывает в Ла-Пасе или на рудниках в Потоси и в Оруро. Но из Америки на помощь мовимьентистам уже посылают сто самолетов да из Германии двести!

– Из Германии?

– Ну да, из Германии, а что особенного? У них там неплохие самолеты.

Мы взглянули друг на друга и замолчали. Вероятно, шофер в свое время слыхал о победоносной Luftwaffe [17]17
  Luftwaffe (нем.) – воздушные силы гитлеровского вермахта. (Прим. перев.)


[Закрыть], которой опять воздавалась хвала устами вождей сегодняшнего восстания. Среди лидеров «Мовимьенто Насьональ Революсьонарио» – скорее националистического, нежели национального революционного движения, – найдется много таких, кто во время войны и до нее прошел военные школы фашистской Италии и гитлеровской Германии.

Автобус остановился в двух кварталах от площади. На углу улицы Сукре кучками толпятся люди. Любопытные вытягивают шеи, глядя в сторону площади, откуда доносится стрельба, и прячутся за домами. На другом перекрестке стоят двое полицейских и, опершись о стволы винтовок, спокойно болтают с людьми, словно все происходящее их вовсе не касается.

Мы смотрим на кочабамбцев, и нам кажется, будто перед нами – толпы разочарованных болельщиков футбола у ворот стадиона, когда все билеты проданы. Им страшно интересно знать, что творится на площади, однако то затихающий, то усиливающийся шум пальбы из легкого оружия удерживает их на почтительном расстоянии. Мы ожидали волнения, стихийного проявления симпатий или протестов, демонстраций. Ничего подобного. Одно лишь любопытство да легкая досада на всех тех, кто именно сегодня, в субботу, додумался нарушить праздничный покой города.

Мы обошли два квартала. Нам удалось вдоль стен дойти до самого угла калье Боливар и Эспанья, до того места, где обе улицы вливаются в площадь. Раздается пулеметная очередь, и в пятнадцати шагах от нашего укрытия со стен полицейской префектуры летит отбитая штукатурка, И снова минутное затишье.

Мы на поле битвы. Среди пальм в центре площади делают перебежки шесть-семь молодцов с винтовками. С башни кафедрального собора по временам лает легкий пулемет. Ему отвечает другой с крыши префектуры. Один на один. Парни на площади, вероятно, выжидают результатов этого «разговора» и от нечего делать сшибают выстрелами стеклянные буквы с магазинных вывесок. Со всех четырех углов площади за этим необычным зрелищем наблюдают группы жителей Кочабамбы.

Итак, вот он, очаг восстания, о котором по всему свету разлетаются сенсационные сообщения. На лицах граждан можно прочесть одно и то же: это личное дело нескольких десятков людей, решивших вывернуть город наизнанку, лишь бы на время отстранить от власти своих предшественников..

Через час перестрелка утихла. Из радиоприемников раздался голос местной станции «Радио Популар», занятой повстанцами. Ультиматум правительству; патриотические призывы, в которых больше крикливого пафоса, чем подлинного воодушевления; лозунги; сентиментальный голос певца Бинга Кросби; боливийские народные песни; рекламы слабительного и зубной пасты. В час пополудни обращение к полиции с предложением сложить оружие. Второе обращение уже облечено в форму ультиматума: «Или складывайте оружие, или берите на себя вину за разрушения в городе, неизбежные при бомбардировке здания полицейской префектуры». И одновременно с ультиматумом – призыв к населению покинуть свои дома в районах, прилегающих к площади.