Текст книги "Через Кордильеры"

Автор книги: Иржи Ганзелка

Соавторы: Мирослав Зикмунд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Через Кордильеры
Иржи Ганзелка и Мирослав Зикмунд

НА ЗАПАД ОТ ЛА-ПЛАТЫ

В необозримую пампу Ла-Платы пришла зима. Топкой грязью покрыла она всю землю, как бы стремясь задушить на ней последние признаки жизни. Ледяной вихрь из Антарктики гонит над пастбищами клочья туч.

Моросит дождь. Моросит нудно, неотвязно. Нечем защититься, негде спрятаться от холодных капель воды. Она просачивается сквозь одежду, сковывает тело, пробирает до мозга костей.

Заплаканное июньское небо прижимает к земле ранчо скотоводов. Где же укрыться гаучо от жестоких объятий холода, где согреть коченеющие руки и ноги? Каждый порыв ледяного ветра насквозь продувает его дом из досок, прутьев и соломенных связок. Собачья жизнь! Только лохматые животные за колючей проволокой пастбищ с полным безразличием лежат, жуют свою жвачку, как и месяц назад, когда над пампой дрожало горячее марево тропического Мату Гросу,

За околицей человеческого муравейника на Ла-Плате, выбравшись из путаницы дорог, тянется через пампу на запад ленточка бетона, серая от слоя грязной жижи. В аллее под сникшими эвкалиптами она напоследок набирается сил и тоненькой ниточкой устремляется в равнину, окутанную туманом, в край без границ, без солнца, без горизонта.

Колеса «татры» выбивают однообразный ритм на стыках бетонных плит шоссе. Сырой холод проникает в машину, росой осаждается на объективах камер, приклеивает руки к рулю. То и дело из тумана выступают колонны тяжелых машин с грузами мандаринов из Корриентеса и с тюками хлопка из Чако. Грохоча, они проезжают мимо и, плеснув в окна «татры» фонтан жидкой грязи, растворяются в тумане, как призраки. А колеса на нитке шоссе снова отмеривают синкопами по 200 метров пастбищ, вырезая их из тумана бескрайных равнин Центральной Аргентины.

Сегодня эта зимняя пампа страшит человека лишь холодом и безграничными далями. А всего лишь сто лет назад она была для поселенцев краем ужаса.

Правда, четыре с половиной столетия прошло с тех пор, как испанская корона присоединила к себе земли к югу от Ла-Платы вплоть до Огненной Земли и к западу до Кордильер, но эта колония была самым незавидным приобретением испанской империи в Новом Свете. Остались пампа и горы – непокоренная и неприступная родина индейцев. Об их мужество в течение веков разбивались стальные доспехи испанских войск. Не раз за те триста лет арауканы[1]1
  Составленные авторами комментарии помещены в конце книги.


[Закрыть] и теуэльчи в своих лихих набегах подступали к самым воротам Буэнос-Айреса, к бастионам резиденции наместника.

И еще целых три четверти прошлого столетия индейцы потрясали самые основы молодой республики креолов. И тогда в 1833 году аргентинские генералы решились на отчаянную операцию: они начали общее наступление силами армий всех провинций.

Огромное войско нанесло удар… в пустоту. Индейские отряды ушли в горы, а последующей двадцатилетней борьбой они вынудили аргентинцев подписать с вождем Кальфукурой такой мир, какого победители не подписывают. Аргентинскому правительству не оставалось ничего другого, как опоясать цепочкой крепостей хотя бы ближайшие подступы к столице по речке Саладо. И тем не менее в 1871 году арауканы и теуэльчи снова оказались у ворот Буэнос-Айреса.

Это был последний крупный бой двух индейских племен, которые почти четыреста лет защищали свою родину от вооруженных до зубов пришельцев. А побеждены они были людьми такими же простыми, как и они сами, людьми, также мечтавшими о клочке земли вдали от перенаселенной мачехи Европы. Оружием этих людей была железная дорога. Две полоски стали приумножили силу поселенцев, надежно связали их со столицей, окончательно и бесповоротно утвердив власть молодого государства на равнинах за Ла-Платой.

Рио-Куарто – Четвертая река

В 400 километрах от Буэнос-Айреса кончается царство Атлантики. Пройдена треть расстояния между побережьем и Кордильерами, и сюда уже не доходит влажное дыхание океана. Далеко на востоке скрылись убранные кукурузные поля с дымящимися кучами стеблей. Все реже попадают-ся деревни и ранчо; пожелтевшая пампа оскудела. Несметные стада здорового, хорошо упитан-ного скота сменились одинокими коровенками, тощими и костлявыми, жадно обгладывающими кустики сухой травы.

Один-единственный день поездки от Ла-Платы на запад равен десятку школьных поучений о разнице между морским и континентальным климатом. С каждым километром земля все отчаяннее вопиет о воде. Над выжженной пампой, отлого поднимающейся навстречу готическим башням Кордильер, простирается синее небо. В период дождей земля тут впитывает немного живительной влаги, которой должно хватить на все остальное время года. Чем дальше побережье Атлантического океана, тем реже и менее регулярны периоды дождей. Почти исчезают реки и ручьи. В 600 километрах от Ла-Платы попадаются уже только канавки песка и камней. С неба на изнывающий от жажды край смотрит бессильное солнце, лучам которого не хватает сил пробудить к жизни голые культяпки одиноких деревьев.

После бесконечного изнурительного пути по безлюдной равнине нам показалось почти чудом, когда на фоне красного диска заходящего солнца отпечатались силуэты человеческих жилищ. Городок Рио-Куарто – цель первого дня путешествия из Буэнос-Айреса в Мексику.

Если городок получил свое название по имени Четвертой реки, то это было явной символической благодарностью за дар жизни. Вместе с названием городок принял от реки и все жизненные соки, которые сохраняются в ней на долгое время засухи. Но тщетно искать здесь то благополучное спокойствие, которое свойственно жителям деревень и городов тучных равнин в провинциях Буэнос-Айрес и Санта-Фе. За ничтожным исключением, в Рио-Куарто нет богатых городских построек. Кажется, будто сюда, на его пыльные улицы, перекочевали только бедные окраины скотоводческих районов.

Ливия в Аргентине

Рио-Куарто ближе к экватору, чем алжирские берега Африки. Тем не менее ранним утром городок с трудом пробуждался к жизни, скованный ночным морозом и посеребренный инеем.

Мы выехали из города, и на первом же броде, на долгое время и последнем, под колесами «татры» захрустела корочка льда. Земля здесь казалась вымершей. К западу от Рио-Куарто никто уже не пытается разводить скот. Лишь маленькими стадами кое-где бродят овцы, объедая кустики низкой сухой травы – pasto fuerte, разбросанной по песчаной равнине. Но здешняя природа старается лишить человека даже этой жалкой растительности, а несколькими километрами дальше к западу совершенно отказывает в ней. Селитровые поля вытравили с лица земли последние признаки жизни. Весь этот окаменевший край почти не отличается от высохших равнин Ливийской пустыни в Северной Африке. Кажется, что даже эти два-три селения у дороги существуют лишь по милосердию благоденствующих провинций – точно так же, как североафриканский Тобрук или Эль-Агейла.

Колеса выбивают сухую дробь по железному настилу моста через Рио-Куинто. Название «Пятая река» – пример того, что река – это далеко не везде мощный поток воды. Пятую реку в Аргентине с большим основанием можно было бы назвать сухим вади Нубийской пустыни.

За Рио-Куинто начинается царство песка. Он овладел всем. Он душит последние ростки жизни в этом крае, наступает на асфальт дороги, сплошной стеной встает позади машины. Песчаная пелена висит в воздухе, словно занавес, безвозвратно закрывший от нас сцену с приморской зеленью.

Необозримая равнина неприметно повышается к западу. Только высотомер выдает близость Анд. Неумолимо перешагивает он пятую сотню метров над уровнем моря, и машина продолжает подниматься по предгорью, иссеченному вихрями песка и селитры. Ветер раскачивает мертвые стволы деревьев, которые должны были густой аллеей задержать наступление песков на шоссе. Строители автострады настолько верили в успех, что там, где им уже виделась тень от развесистых крон, они расставили деревянные скамейки, а над ними повесили дощечки с многообещающей надписью: «Для отдыха». Но вместо аллей здесь торчат лишь голые сучья, из которых пустыня высосала последние капли жизни. А сыпучие пески перехлестывают через шоссе быстрее, чем их успевают остановить люди на очистительных машинах.

Спидометр повел счет второй тысяче километров от Буэнос-Айреса. Заброшенная, запущенная дорога перевалила через пологие отроги гор Сьерра-де-Сан-Луис. Стрелка высотомера подступила к цифре «950» и слегка опустилась, чтобы набрать сил для следующего подъема.

На западном горизонте вдруг поднялся высоко к небу гигантский барьер со сверкающим гребнем вечных льдов. Костлявые пальцы деревьев окрашиваются кармином последних лучей солнца, которое медленно опускается за семикилометровую башню Аконкагуа. Кажется, что вместе с сумерками на землю приходит жизнь. Ранчо и селения вытягиваются в сплошную полосу жилищ по обеим сторонам дороги, безрадостная пустыня отступает, давая место виноградникам и фруктовым садам. Вдоль дорог дымятся кучи сухих листьев, дорожные рабочие ведрами вычерпывают из канавы воду и выливают ее на обочину шоссе.

Но не мановение волшебной палочки изменило на глазах лицо земли у подножья Кордильер. Порою здесь годами не выпадает ни капли дождя. Упирающиеся в небо горы задерживают всю влагу, которую несет ветер с Тихого океана. Много воды уносят горные быстрины туда, откуда пришла она, – в океан. Но много воды в виде снега и льда покрывает также и восточные склоны исполинских гор. По ним к подножью текут реки жизни. Два поколения итальянцев, испанцев, немцев, славян и креолов с Ла-Платы боролись за землю у подножья гор, пока не выткали на ней сложный узор оросительных каналов. Трудолюбивые люди со всех концов света напоили изнывающую от жажды землю живительным соком горных быстрин.

Целинная земля поддалась человеку и принесла первые плоды.

Жемчужная раковина у подножья Анд

1560 год.

Всего двадцать лет прошло с того дня, когда завистливые и алчные испанские авантюристы в погоне за властью и за грудами инкского золота убили того, кто не раз давал им в руки оружие и учил убивать. Они казнили Франсиско Писарро. Север Южной Америки был залит кровью. Южной частью материка так горячо не интересовались: у арауканов не было золота, и, кроме того, они умели постоять за себя.

Земля горела под нотами чилийского губернатора Гарсиа Уртадо-де-Мендоса. Он искал стратегического выхода с узкой полоски между морем и Кордильерами. Это и оказалось одной из причин, побудивших его отправить через горы на восток Педро-дель-Кастильо с сотней всадников. Приказ был ясен: захватить новые земли, присоединить их к вице-королевству Перу и заложить город.

Так родился город Мендоса, но условий для жизни у него не было. Целых двести лет оставался он со своими окрестностями ничьей землей, пока его не прибрал к рукам испанский вице-король из Ла-Платы и пусть формально, но присоединил к провинции Тукуман.

Но Мендоса дожила и до дней своей славы, которая пришла к ней в начале XIX века, когда пост губернатора занял опытный солдат революции генерал Сан-Мартин. Он знал испанское военное искусство, а на полях битв в Африке познал и боевую практику. Во Франции у Россильона он сражался против Наполеона. Вернувшись в Южную Америку, он увидел яснее, чем кто-либо другой, что плохо организованная гражданская милиция под руководством дилетантов-командиров никогда не разобьет вышколенных войск испанского короля и никогда не принесет Южной Америке свободы. В Мендосе он нашел достаточно добровольцев, чтобы создать из них настоящую армию, и ремесленников, чтобы эту армию одеть и вооружить. В Мендосе он нашел и ту спокойную обстановку, которая оградила его от яростной грызни за власть на Ла-Плате и помогла подготовиться к великой борьбе. И из той же Мендосы повел он 4 тысячи своих солдат по старым следам Кастильо через Кордильеры. Его армия принесла чилийскому побережью свободу и возвела Мендосу на вершину славы. Целых пятьдесят лет процветал город, пока враждебные силы природы не нанесли ему страшного удара. Катастрофическое землетрясение смело город с лица земли. В нем не осталось камня на камне; половина населения погибла под развалинами.

Уничтоженный город с трудом возвращался к жизни. Он мог рассчитывать только на собственные силы, но их было мало. Мендосцы знали, что ключ к возрождению их города – в развитии садоводства и виноградарства. Но для этого нужны были люди, трудолюбивые земледельцы, которые бы не боялись безмерно трудного начала. Лишь на рубеже двадцатого столетия к Мендосе хлынули первые потоки переселенцев, которых выгнала из Европы нищета и мечта о клочке собственной земли. Под их руками сеть оросительных каналов дошла до высохших долин предгорья. Они знали свое дело и были упрямы, они сумели дать целине силу и получить от нее прекрасные плоды; они могли работать не покладая рук от зари до зари, но торговать не умели.

И тогда в Мендосе появился новый сорт людей: купцы и коммерсанты. Правда, без них в этом захолустье Южной Америки реки вина и горы фруктов приносили малую пользу как производителям, так и далеким потребителям. Но люди, ставшие связующим звеном между ними, вскоре взяли власть в свои руки и начали по-своему хозяйничать и в Мендосе и на дальних рынках.

Сегодня Мендоса – один из самых красивых городов Аргентины. Весь центр города утопает в море цветов и зелени, а аллеи обширных парков проникают даже в торговые районы. Ряды тенистых деревьев вдоль улиц и площадей получают живительную влагу из открытых оросительных канав, которые отделяют мостовую от просторных тротуаров. А из роскошной зелени глядит, самовлюбленно и капризно улыбаясь, богатый город, уставший от изобилия и всеобщего восхищения.

Если же смотреть на Мендосу с высоты Серро-де-ла-Глориа, со стороны памятника славным войскам Сан-Мартина, то она уже не кажется столь спокойной и уверенной в себе. Это всего-навсего оазис, затерявшийся в пустыне и прижатый к стене гор. На западе вздымаются к небу голые желто-бурые склоны Анд, вершины которых одеты белоснежным покровом вечных льдов. А на востоке, за зеленым поясом виноградников и садов, раскинулась до самого горизонта мертвая пустыня. Картина, открывающаяся с высоты птичьего полета, говорит о Мендосе еще больше; она как бы символизирует экономическую структуру всего края. Кажется, будто смотришь внутрь жемчужной раковины. Посреди лежит жемчужина аргентинских Кордильер – богатый и пышный центр Мендосы. Предместья окружают его подобно студенистой, бесформенной массе. Это окружение неустанно противится росту драгоценной, но чуждой ему жемчужины и обволакивает ее все новыми радужными слоями. А дальше, вплотную подступая к горам и пескам, лежит сама мендосская жемчужная раковина. Она-то и рождает все это богатство, оставаясь невзрачной, изнуренной в борьбе с чужеродным телом.

Весь этот край дикой, романтической природы, щедрого солнца и плодородной земли и есть подлинный источник богатства и красоты, так поразивших нас в сердце города. Но жизнь людей остается здесь такою же тяжелой, какой она была и во времена первых поселенцев. Их дома и по сей день строятся из досок и соломы, из необожженного кирпича и гофрированного железа. Бедность рабочих кварталов Мендосы особенно бросается в глаза, ибо она не прикрыта милосердной зеленью виноградников и фруктовых садов.

После сбора винограда

– Здесь вы не заблудитесь, – уверили нас в отеле. – Поезжайте вдоль трубопровода над дорогой, и когда он кончится, вы будете в Бодегас Хиоль.

Словно в сказке о волшебном клубочке.

Действительно, лучшего проводника нам нечего было и желать. Толстые трубы, укрепленные на четырехметровых столбах, тянулись вдоль дороги, пересекали, соблюдая правила уличного движения, перекрестки и наперегонки с машиной бежали среди глиняных ранчо и редких эвкалиптов. Нам вспомнились неуклюжие каменные арки старого римского акведука перед воротами Туниса.

– Да, такому водопроводу позавидовали бы даже древние римляне…

– Только ли римляне?

У этой мендосской достопримечательности и впрямь мало общего с рассеянными по Италии, Испании и Франции водопроводами, по каменным руслам которых вода с гор текла некогда к изнывающим от жажды городам. Ее нельзя сравнить с бесконечными змеями труб, ползущими по пустыням Среднего Востока, чтобы до краев наполнить бездонные утробы танкеров. Не похоже это и на Бирманское шоссе, вдоль которого военные стратеги протянули бензопровод, избавив тем самым грузовые машины от расточительных перевозок горючего для своих же собственных моторов.

Свою достопримечательность мендосцы называют просто: винодук.

Под весьма прозаическими триумфальными арками из железных труб, оплетенных изоляционной лентой, проезжают велосипедисты; тонкие металлические столбы сотрясаются от грохота грузовиков; вокруг спокойно ходят люди. Они уже забыли, что у них над головой и днем и ночью текут реки вина. Во время сбора винограда 60 тысяч литров драгоценного нектара перегоняется над мендосскими тротуарами каждый час. Полтора миллиона литров молодого вина перекачивается за сутки в бетонные пилеты складов, чтобы освободить дорогу новым рекам винного сусла.

– Вот бы тут приделать кран! – мечтательно говорят иностранцы, для которых винопровод в Мендосе – самая большая сенсация, и смотрят на невзрачные, ржавые трубы с таким видом, будто целый месяц у них во рту не было ни капли. – Неужели это еще никому не пришло в голову?..

Июньская Мендоса напоминает собой амазонского удава, заглотавшего телку и теперь во сне с наслаждением выжимающего калории из своей жертвы.

Давно уже не слышно в Мендосе скрипа двуколок и тарахтения грузовиков, которые в течение трех месяцев свозили сюда во всех окрестностей десятки тысяч тонн виноградных гроздьев. Давно улеглось буйное веселье, отзвенели песни участников vendimia – аргентинского праздника сбора винограда, – на целый год убраны в сараи аллегорические колесницы, и на девять месяцев рабочие закрыли досками пасти насытившихся виноградных прессов, чтобы в них случайно не попали куры.

И только чувствуется, как где-то внутри Мендосы во всех ее уголках, в тысячах бетонных бассейнов и в сотнях тысяч бочек совершается бурное перерождение моря искристой влаги, дарованной кордильерскими наносами и ледниковыми склонами Аконкагуа и Тупунгато и оплодотворенной живительной силой солнечных лучей. Кажется, будто видишь, как в подземельях Мендосы поднимаются кверху миллиарды воздушных бриллиантиков, как осаждается на дно отстой и как покрываются стены деревянных и бетонных камер рубиновыми наростами винного камня. Так солнце и вода с Кордильер превращаются в сладостный нектар.

Но действительность менее романтична.

На путях заводской железнодорожной ветки гремят звонкие буфера, и рабочие то и дело берут ящики с бутылками вина и аккуратно укладывают их в товарный вагон. На соседней линии очередь вагонов движется значительно быстрее. Здесь достаточно опустить шланг в цистерну и ждать, когда она наполнится до краев, о чем, звякнув, сообщает, сигнал, как у бензоколонки.

– За неделю мы отправляем двадцать пять таких вагонов, в каждом из них сорок тысяч литров, – замечает проводник. – А если к этому прибавить вино в бутылках и в бочках, то получится немножко побольше. Всего же наш завод отправляет каждый месяц примерно двенадцать миллионов литров вина.

Винные погреба Хиоль не единственные в городе, хотя они и вмещают в себя большую часть продукции Мендосы. А Мендоса не единственное в Аргентине место, название которого связывается с представлением о вине. О том, какое колоссальное количество вина выпивают аргентинцы за год, можно представить себе – и то приблизительно, – лишь заглянув в самую кухню виноделия.

От первой срезанной на винограднике грозди и до того момента, когда контролер повесит на дверь вагона, забитого ящиками с вином, свинцовую пломбу и сдавит ее клещами, проходит не день и не неделя, а много больше, хотя все предприниматели Мендосы желали бы другого, желали бы от всего сердца и – от всего кармана.

2 500 тонн винограда ежедневно

Вид винных погребов всегда связывался в нашем воображении с уютными каморками, вырубленными в склонах словацких гор, а также с мельницкими[2]2
  Мельник – город в Чехии, известный своим виноделием. (Прим. перев.)


[Закрыть] погребами, которые при всех своих масштабах не утратили аромата национальных традиций чешского виноделия.

Крупнейшие винные погреба в Мендосе – Бодегас Хиоль – не имеют ничего общего с нашими представлениями. Это громадное современное предприятие, рассчитанное на крупное поточное производство.

В феврале, когда начинается сбор винограда, у заводских ворот выстраиваются колонны самосвалов. Восемь огромных ям с ленточными транспортерами глотают одну за другой партии винограда. Ямы обнесены цепной оградой, чтобы в пасть этому Молоху виноделия не угодили сами рабочие. Около двух с половиной тысяч тонн винограда пожирает он ежедневно с начала февраля до конца апреля. Виноград, поступивший после этого срока, считается согласно аргентинским законам негодным для получения вина, так как он содержит слишком много сахару. Это увеличило бы процент алкоголя в вине и повлекло бы за собой разбавление его водою.

Из приемных ям виноградные гроздья направляются по ленточным транспортерам к автоматическим прессам. Кожица и зернышки обрабатываются отдельно. Из них получают крепкую, как водка, грапу. А так как зернышки содержат 6–7 процентов масла, то вся их масса используется для получения экстракта. В смеси с подсолнечным маслом он продается как ценное столовое масло. Только после этого отходы сжигают в котельных, чтобы они могли сослужить свою последнюю службу. Годовой круговорот виноградной кисти заканчивается тем, что она возвращается на виноградники в виде золы, удобряя почву для нового урожая.

Если прослеживать дальнейший путь винного сусла, то начинает казаться, будто над ним с хлыстами в руке и днем и ночью стоят мендосские виноделы. Они искусственно ускоряют весь процесс, стремясь к тому, чтобы вино как можно быстрее покидало чаны для брожения и склады. Все предприятие подчиняется ритму двух сухих слов: цикл – прибыль, цикл – прибыль.

Первое брожение проходит в бетонных чанах. Затем вино должно добродить в деревянных бочках, которые выстроились здесь бесконечными рядами. Самая большая бочка вмещает 200 тысяч литров, и все же пальма первенства принадлежит в Мендосе не ей. У конкурента, на предприятии Бодега Бассо Тоннелье, даже самые искушенные винокуры с почтением проходят мимо самой большой в мире деревянной бочки. В нее входит «сущий пустяк» – 300 тысяч литров вина.

Но одних деревянных бочек все же недостаточно. Нехватку складских помещений и хранилищ возместили десятки огромных бетонных цистерн. Производственный процесс раньше продолжался в них всего двадцать пять дней, но и это не удовлетворяло владельцев погребов. Удар хлыстом – и в бродящее вино добавляется глина определенного состава: она сокращает время брожения на одну восьмую – на целых три дня. Затем компрессоры гонят молодое вино по трубам, протянувшимся над городскими улицами в другую, отдаленную часть завода, где им наполняют гигантские резервуары – хранилища. Там, наконец, вину дают немножко отдохнуть – его выдерживают.

Но каждый сорт вина требует своей выдержки.