Текст книги "Разновразие"

Автор книги: Ирина Поволоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Ирина Поволоцкая

РАССКАЗЫ

Куда скачут всадники

В этой истории нет ничего, кроме лошади, привязанной в Орто-токае.

Администратор Абды, в сапогах и шляпе, с университетским значком (университет не закончен, значок есть), прислал телеграмму в город Фрунзе:

СТУДИЯ НЕСМЕЛОВУ ЛОШАДЬ ПРИВЯЗАНА ОРТОТОКАЕ ПРИВЕТОМ АБДЫ КИРГИЗБАЕВ

Тридцать три года назад прислал телеграмму и пропал. Молодой, смуглый, полный соков, фетровая шляпа, новый костюм, ноги кривые твердо стоят, холост, выбрит, глаза – ягоды тутовника. Шелковицы. Смоковницы.

– А что такое Орто-такой? – спросил директора фильма Несмелова сценарист Веня из Москвы и закурил трубку.

– Не Орто-такой, а Орто-токай, – вздохнул Несмелое, – такой город за горами по дороге к узбекам. – А сам подумал: хрен эти национальные кадры. Лучше бы я взял еврея. Вроде Вени.

Несмелов тоже был не отсюда. Судьба завела его в эти степи. Судьба – это война и рана. Он попал в госпиталь и женился, белорусский партизан Несмелов, и остался тосковать по России. Подрастали у Несмелова дочки, и была квартира из трех комнат на первом этаже панельной пятиэтажки в местных Черемушках. Если без служебной машины – на двух автобусах. С пересадкой.

Но жена Несмелова – Валентина – хорошо закрывала банки, и огурчик хрустел, как подмосковный.

– Подшейте телеграмму в папку! – велел Несмелов татарке, которая работала помрежем. Он видел – она не ленится. Татары с понятьем и напором. Но женщины татарские злые.

– Мужчины русские мямли, – рассуждала умная татарка. – Почему они нас победили? Прибрали себе наше Пространство.

Но подшила в папку телеграмму:

СТУДИЯ НЕСМЕЛОВУ ЛОШАДЬ ПРИВЯЗАНА ОРТОТОКАЕ ПРИВЕТОМ АБДЫ КИРГИЗБАЕВ

Из Орто-токая по трассе можно уехать в рощу, где растут грецкие орехи, посаженные македонцем Искандером. Если взять два таких ореха и зажать их в твердой ладони – у них лопнут зеленые шкурки и расколется скорлупка в морщинках, и растает русская Люда, у которой живот из-под груди так плавно переходит в коленки. Она съест орех, согласится, и Абды забудет про лошадь.

– Но то, что я вижу, – не лошадь! – сказал сценарист Веня.

– Почему? – удивился Несмелов. – Это конь. Его зовут Орлик.

Орлик смотрел на обоих нежным щенячьим взором и думал: который наездник? Орлика купил Несмелое в закрытой правительственной конюшне, когда пропал Абды Киргизбаев. Несмелов понял – Орлик послужит. Если снимать про басмачей – хорошо послужит. Правда, в этом фильме нужна кляча, но можно взять общим планом. Или Веня перепишет сценарий.

Зачем я тащил в чемодане тяжелые киргизские саги, как киргизы воюют с Китаем? Ездить в Тулу со своим самоваром! Неужели без подвигов Манаса я не сделаю поправок в сценарий про старую колхозную лошадь? Меня губит психология отличника. Она не дает мне выбиться в люди. Неужели буду вечным негром?

И сказал:

– У автора кобыла!

– А кобыла есть в Орто-токае. – Это к Вене подошел Ваня, шофер Иван Труш, немец, сюда привезли ребенком, на два года раньше чеченов, но он помнил родину – Саратов.

– Не Саратов! Правильно – Сары-тау! – так учил Абды Ваню Труша до того, как пропал, но привязал лошадь.

– Нет, Саратов всегда был Саратов. Это горы в Саратове – Сары-тау.

– Сары-тау будет – желтые горы, – улыбался Абды Киргизбаев.

– Но в Саратове река Волга. Прапрапрадед увидел Волгу, Иохан Труш, и остался в России.

– Прапрапрадед или прапрапрапрадед, а мы помним, по нашему закону, до девяти колен своих предков, а на Волге мы были раньше многих, – гордился Абды Киргизбаев, когда они ели в столовой города Орто-токая. Там была еще буфетчица Люда. И она подавала оладьи.

За лиловыми горами перед голубыми вершинами на желтой земле сады Орто-токая… В Орто-токае – арыки, на базаре – узбеки, а где узбеки, там вьющиеся розы, и высокие смуглые шеи, и белая рубаха под халатом, и тонкие надменные пальцы. А правая рука всегда за пазухой, чтобы держать нож! Так говорят…

У балерины Государственного театра оперы и балета, любовницы автора, который написал повесть про клячу, киргизское имя. Но пляшет на сцене, как паршивая узбечка.

– Любовница автора – узбечка! – говорит киргизка, артистка. – А имя от первого мужа.

Имя Волги – Итиль. Тюркское имя. Итиль впадает в Каспийское море. Гирканское. Хазарское. Хвалынское. Дорца. Шизир. Кюккюз.

Итиль Каспига кооя.

Отношения с Великим Южным соседом – КНДР – постоянно ухудшаются. Как в «Манасе». Гостиницу в центре Фрунзе переименовывают.

Администратор киностудиясы привязывает лошадь и уезжает с буфетчицей. Русской.

…Но не в рощу, где зреют орехи. Он умчал Люду в город Фрунзе, где в небе над гостиницей «Ала-тау» еще светятся мягкие знаки от китайского Тянь-Шань – Небесные горы. Ала-тау – горы голубые. Ало-тоу – голубые по-казахски. В гостинице «Ала-тау» можно получить люкс с ковровой дорожкой от дежурной Займидорога. Оксана Займидорога со всех сторон украинка. По паспорту и по мужу. «Ксан, займи денег!» – шутка. Люкс с фарфоровой белой вазой, в туалете совсем ненужной. На два часа. Пока Веню не заселили…

…пока Ваня грузит чемодан с томом «Манаса» (переводчики: др. и Липкин) в «газик». Пока Веня после трубочного голландского табака вдыхает аромат расцветшего тутовника. Малоросский запах шелковицы. Библейское благоухание. Пока жеребец Орлик безнадежно ждет наездника. Пока киргизская артистка Роза следит за Веней. Она видела бухарских евреев, а московского видит впервые. Еще утро. Еще весна. Не побелела еще полынь и не высохли горные реки. Еще далеко до зноя. Змеи меняют кожу, и нельзя спечь яичко во влажном песке.

– Вот Бишкек назвали именем Прунзе! У нас даже нет такой буквы. – И артистка пыркнула-фыркнула: пу! фу! – Пусть Кишинев назовут Прунзе, если Прунзе вправду молдаванин, хоть родился у нас в Бишкеке. А он не еврей, этот Ф-фрунзе? Ведь отец у него зубной пельдшер. Говорят, сам Прунзе грабил банки! Не еврей. Евреи для другого… Наш сценарист Веня переделал чужую повесть и получил много денег. Но и автор не киргиз, а татарин. А любовница и вовсе узбечка. А мы терпим всех, но все помним. Мы – другие. Мы – не казахи. И язык наш – верблюд двугорбый рядом с верблюдом обыкновенным.

Ворковала красавица киргизка со сладким именем Роза.

– Посмотрите на автора в профиль. У него татарские ноздри. И коварен он, как татарин. А мы добрые киргизы, мы – дети. Но душа у нас – расплавленное солнце.

И она улыбнулась, как кошка, киргизскими горькими глазами, они точно были золотыми, и зрачок дрожал каплей после ливня.

В этой истории нет ничего, кроме лошади.

– Написал про клячу и смылся! – молчаливо негодует Веня.

– Автора вызвали на форум, – понимает Несмелов Веню. И кашляет. Он всегда кашляет весною от болей в сердце и цветочной пыли.

– Переводчик у автора на даче. Переводит повесть на русский. А сам укатил к французам.

– А творцы? – не сдается Веня бывшему белорусскому партизану. – Творцы знают, что нету клячи.

– Творцы знают, что пропал Киргизбаев. А теперь уехали к казахам. Он ищет натуру. Она ищет главного героя.

Фамилия оператора Грач, и он похож на Грача птичьим носом, когда, высоко подымая юные волосатые ноги, бродит в шортах по вспаханной земле, свободно переходя этими ногами невидимую границу дружественных республик – Казахстана и Киргизии. За пашней начинались Кумы – пески, – оттуда прилетали черные бури, но сейчас, тогда,было тихое утро, и ничто и никто, кроме товарки с блокнотом, не мог помешать голове Грача, надежно спрятанной в пробковый шлем, думать. Грач всматривается в миражи дальнозоркими глазами орла, но не видит ничего, относящегося к его мыслям… Висят над горизонтом зеркальные озера, колышутся рощи. Но явленные чудеса не устраивают оператора из города Харькова. И вечером в культцентре, обклеенном медицинскими плакатами о весеннем наступлении паршады (написано кириллицей), Грач рассказывает чабанам – а он уже выпил водки, и глаза светились – о летающих тарелках и, конечно, о Сайрусе Итоне, американском миллиардере. У Сайруса, как у оператора, птичьи глаза. Выпуклые линзы. Сайрус – инопланетянин. Приезжает в Кремль. Говорит с Хрущевым.

– ЦРУ!

Чабаны читают центральные газеты. Чабаны качают головами. Они слушают Грача, будто он не харьковский оператор с местной киностудиясы, а настоящий манасчи. К тому же за темными холмами на рассветах вздымаются огненные смерчи, грохочет эхо, и падают с небес обгоревшие железки, пугая табуны и отары.

– Если бы не Сайрус, – грезит оператор, – началась бы Третья мировая. Мы бы давно поубивали друг друга, но сейчас мы можем спать спокойно. Нас остановят! Нас спасет Сайрус Итон!

И товарка оператора спит за фанерной перегородкой, в спальном мешке, на культурно, с зимы застеленных простынях культурного центра в Кумах. Она и во сне боится весенней паршады.

Манасчи запинается. Он – не кинооператор. Его слова – не его слова. Слова деда, отца, прадеда. Он зевает. Поправляет искусственную челюсть, отхлебывает жирный чай. И опять киргизы побеждают Великого соседа. И опять сосед собирает рать на киргизов.

Чеченский сапожник мечтает о Чечне. Он прибивает подошву, отставшую от сапогов Абды, стучит молотком, пока Люда и Абды под тутовым деревом на бульваре молчат сонно. О чем говорить? Жаркий ветер трогает Людины коленки, на которых так розово лежит подол Людиного крепдешинового платья. Через год сапожник выкопает гроб отца и вернется с гробом в Ичкерию. Но теперь, если киргиз после «Советского шампанского», а пробку проткнет и ждет, когда выйдет лишний для вина воздух, придерживает пробку большим пальцем – дикий человек! не знает, что пробка вылетает – хлоп! и женщины ахают – ах! – киргиз тоже с гор и потомок пророка, но если после шампанского киргиз не так посмотрит на чеченского парня, просто не так, – как осиный рой, сперва прилипнув друг к другу, – и откуда их столько? жужжа, взвихривая воздух, а талии осиные, и яд до времени в жалах, – чеченцы влетают туда, где разомлевший киргиз посмотрел, и вынимают кинжалы, и все на одного (когда еще киргизы соберутся!), а соберутся киргизы – чечня разлетится.

– Зачем вы бьете киргизов? Хохлы привезли вас сюда в коровьих вагонах по приказу грузина! – кричат киргизы.

И кровь на скатерти, и ножом пырнули…

– Почему грузин? Осетин ваш Сталин, – сердится чечен-сапожник.

– Не осетин! Русский.

Абды знает. Он расплачивается с сапожником. Платит много – два рубля. Так чечен просит за срочность.

– Отец Сталина Пржевальский. Ты был в Пржевальске на Иссык-Куле? Не был? Я был и видел. Памятник Пржевальскому – точно Сталин. Сталин точно как его папа. А усы и лоб как у русских.

Говорит Абды чечену тихо. Не услышала бы русская Люда.

– Мне сказал один грузинский товарищ. Режиссер из Тбилиси. Мингрелец.

Люда из Барнаула сперва работала по найму в Северном Казахстане, но у нее стала болеть поясница после первого неудачного аборта от мастера-штукатурщика Николая. И жена была у Николая бухгалтером на сахарном комбинате. Он жену бы никогда не бросил. И тогда уехала Люда, но не в Барнаул к маме, а куда повез ее поезд. Из Рыбачьего до Орто-токая она добралась на попутке к подруге по училищу Зое. Зое нравились местные мужчины, безволосые, нежные. Прямо девки. Горячие, глупые. Кутята. Она замуж за них не хотела и абортов, как Люда, не боялась. А когда желтые мужчины своей нацией начинали гордиться, Зоя с полки семечки доставала, и поплевывала, и усмехалась, она думала – пусть их! Нас много!

Зоя никогда не думала о Поднебесной. Поднебесная была за границей. Заграница Зою не волновала. Границу караулили русские парни.

– Поезжай, Людок! – сказала Зоя. – Я Абды Киргизбаева знаю. Он не жадный, не глупый, не подлый. Так быстрее забудешь Николая.

И Абды привязал лошадь.

И пропал.

Но прислал телеграмму:

СТУДИЯ НЕСМЕЛОВУ ЛОШАДЬ ПРИВЯЗАНА ОРТОТОКАЕ…

Потом опять появился. Опять пропал. Но кто пойдет работать за такую зарплату?

Артистка Роза облизала губы. Она была девственница и зорко следила за перемещением мужских тел, разглядывая сами тела внимательно. У сценариста из Москвы короткая челка и лысина, обозначившаяся на макушке.

– Вот текст, который вы написали! – Роза сама подошла к Вене. – Я не понимаю, почему она это говорит.

Она – это была онав роли.

Веня стал объяснять. Его нейлоновая рубашка прилипала от жары к выбритой шее. Объясняя, он закурил трубку. Как отец народов. Как Хемингуэй. У девственницы поджались ноздри. Она уже прочла «Фиесту».

– Русская, а сухая, – горевал Абды непонятно. Он ущипнул русскую – не Люду! – товарку оператора за ребро, сказал: – Сухая!

Он сказал это на заднем сиденье «газика», и его велюровая шляпа сползла ему на нос, когда он заснул, захрапел от пыльной дороги в горах после того, как сказал. Дорога вверх; слева, со стороны Абды, – пропасть, а в ней река змеею; справа, со стороны русской, сухой, – поезд тоже змеею по отвесной стене.

– Дорога имеет важное стратегическое значение. – Это опять Абды сказал.

Из вагонов в желтой пыли с желтыми лицами дети смотрят, их везут в пионерские лагеря от военных предприятий, и они весело машут руками. И теперь самое время рассказать, как прошлой весною в автобусе тоже ехали дети и пели. После грозы. Когда асфальт, как арбузная корка, скользкий. На повороте автобус занесло, он встал поперек дороги, а шофер, еще не испугавшись, выруливал осторожно к скале, подальше от кромки. Колеса крутились, но автобус, это видели таксист и шофер самосвала с напарником, медленно-медленно полз в пропасть. Под детское пенье. Таксист бросил «Волгу», бежал и махал руками, и двое из самосвала бежали, а беспечный водитель установил тормоз и вышел. Он сразу все понял, схватился за ручку, но дверца захлопнулась и больше никогда не открылась… И его волокло – сперва по асфальту, потом по гравию, дети уже не пели, а он все тянул на себя ручку, пока не вырвал ее. А сам автобус тихо исчез за краем пропасти, на дне которой – река голубой змеею.

Маленький, в тюбетейке, водитель упал на землю. Его подняли, но он отвел чужие руки, шагнул к обрыву – автобус еще падал по склону.

– Моя фамилия Юсупов. Вторая автоколонна.

И прыгнул в пропасть.

– Трус, – говорит проснувшийся Абды, – этот Юсупов трус! Я не знаю его нации. Может быть, и не узбек, а татарин, но он трус. Он ушел от закона!

Такой человек Абды. Всегда говорит что думает. Что подумает, то и делает. Привязал лошадь и уехал.

Есть ли на земле еще такое место, где можно привязать лошадь к целому городу? Огромную, как облака, плывущие в Поднебесную. Как горы на закате. Горы тоже привязаны к местности, как лошадь… Привязать. Бросить. Забыть. Вспомнить. Пропасть… Теперь Абды горюет. Никогда больше Несмелов не пошлет Абды в командировку. Одного. За лошадью для съемки. Как написано в сценарии – клячей.

– Без нас вас скушает Поднебесная, – говорит партизан администратору, – и не поперхнется. И не просите тогда русских, своих растите Манасов. А то на студии все – манасчи, каждый поет как хочет, никто не делает дело.

Оператор из Харькова, сухая русская и бывший белорусский партизан заблудились в горах.

Дорога петляет между холмов, ничего не видно, кроме солнца, неба и ног Грача, который в пробковом шлеме иноземца-инопланетянина бодро шагает впереди партизана, потерявшего бдительность от приступов кашля. Кашель бьет партизана все сильнее, а сухая русская бежит за ними в модных поролоновых юбках – потом мелкие камушки так и посыпятся, острые горные, изодравшие ей ноги, когда она будет вытряхивать юбки… Грач идет Одиссеем, легко ступая, насвистывая «Битлов», гадая о Сайрусе.

На исходе третьего часа холмы расступились, и далеко внизу сверкнуло синее блюдце Иссык-Куля. Оно стояло вертикально, а не лежало, как положено блюдцу. Берег был обведен желтым, и белые от зноя хребты холмов дохлыми рыбинами сползали к воде.

– Как высоко! – У Несмелова сразу прошел кашель, и он спросил Грача, как школьный учитель: – Вы что, не знали, куда шли?

– Знал, но забыл, – как ученик, ответил Грач, – теперь вспомнил. Надо было свернуть у ручья.

И бодро пошел назад, а Несмелое и сухая русская молча глядели на далекое озеро в подножии скал, и ветер из Поднебесной обжигал им лица.

Разве я мог заблудиться в своих болотах? Надо уезжать, пока здесь не умер. Надо увозить девочек на Нарочь, – в который раз подумал Несмелое.

А сухая русская подумала в первый: нельзя бежать вслепую за харьковской птицей.

Через тридцать три года на рассвете. Атлас Союза Советских Социалистических Республик. И сонник. К чему снится лошадь?

– Ого-го-го! – закричал Грач. Он был уже на соседнем холме.

Чертов хохол! Настоящий фриц в этом своем шлеме. Почему я не взял с собою Ваню Труша? Оставил его около машины. С ним бы мы не заплутались! Умный, тихий, настоящий Ваня… Жалко Ваню, что ссыльный немец. – Так считает партизан Несмелов, который в войну бил немцев.

…Теперь сухая русская и хохол едва тянутся за белорусским партизаном. Партизан время от времени останавливается и ждет их на спуске. Грач и русская идут рядом: оператор наступает ей на пятки, не перегоняя дышит в затылок – так сподручнее говорить о Сайрусе. Не убежать от правды. Нет сил по такой жаре… Только глубокой ночью они спустились с гор, куда так легко поднялись бодрым утром. И когда внезапно, в лунном блеске, металлическая сигара замрет в черном небе над их головами, у сухой русской обмякнут ноги и она заорет от ужаса – а вдруг Сайрус?

– Дура! – крикнет Несмелое. На другой день извинится. А тогда подумает: все московские – истерички.

Военный вертолет возьмет их на борт, и через полчаса они будут во Фрунзе.

– Скажите спасибо вашему водителю, – говорит командир вертолета в чине старшего лейтенанта, сбоку, голубиным оком, поглядывая на рваные женские юбки, – это он поехал в Рыбачий, связался с войсками. Вас искали по всему Побережью. У него смешная фамилия. Пруш. Круш.

– Труш! – подсказывает Несмелое.

– Точно, Труш, – соглашается лейтенант. – Наверное, с Украйны?

– Наверное, – врет Несмелое, и выросшая за ночь щетина колет ему лицо. Он с опаской глядит в сторону оператора, но тот спит, открыв рот, посапывая обгорелым носом; обнимает шлем, как голову девушки.

А может, наш хохол – и не хохол, а нормальный еврей? В Харькове евреев много, смутно догадывается партизан, наблюдая за треугольным хохлацким носом.

Если через пять минут не спустимся – помру, – сухая русская и вправду погибает от болтанки, от вчерашнего ли солнца. Обирают подол ее быстрые пальцы. Камешки с Тянь-Шаня сыпятся перед внимательным старшим лейтенантом.

– У меня тоже смешная фамилия, – говорит вдруг очнувшийся оператор. – Грач!

– Нормально, – радуется лейтенант, – через минуту снижаемся. Прямо по борту – столица Киргизской Советской Социалистической Республики, виноват, город Прунзе! Здесь живет одна моя хорошая знакомая – Оксана Займидорога. Я ей всегда говорю: Ксан! займи денег!

– А я ей говорю совсем другое. – И оператор подмигивает старшему лейтенанту.

…Вертолет приземляется на дальней окраине. На клумбу опускают трап, и по очереди – Грач, Несмелое, сухая русская – прыгают на землю, которой так гордится Абды Киргизбаев, к которой совершенно равнодушен Грач, которую никогда не полюбит сухая русская и от которой так устал бывший белорусский партизан.

Как легко не любить! Мы не любим с Несмеловым эти степи, ветер с Гоби, и пендинскую язву (не любить – как дышать), крокодильчиков пустыни варанов, горы, юрты, запах кошары, и травы чий серебряные нити, и кумыс – вино Магомета. Выпьешь утром – и трясет лихорадка.

– Укусил кумыс, – засмеется старая апа в браслетах.

– Продай, апа, молочка для русской. Кислого молочка. Коровьего.

Но и простокваша пахнет овцою.

В сухой русской много кровей. Текут не смешиваясь. Одна иссыхает от страсти. Другая бьет ключом. Третья впадает в море…

Сценарист Веня глядит на пятки дервиша – на черные пятки, ходившие в Мекку. Веня уже купил в Центральном универмаге остроконечную войлочную шляпу; аксакал, – смеется Роза, показывает белые зубы, не зубы – ягнята, – так пишут местные поэты или так переводят на русский. Но черные пятки дервиша все равно больше волнуют. Дервиш был в Мекке, вернулся и теперь спит в тени чайханы на базаре.

Мог бы я так спать, сокрушается Веня, если бы побывал у Стены Плача? Дервиш спит, как роженица. Главное дело сделано. Почему я никогда не ношу с собою записную книжку? Это хороший образ. Да, земля здесь уходит не к Уралу, она катится совершенно в другую сторону, откуда и пришли эти ноги. Пришли. Устали. Спят.

Когда зеленая муха садится на пятку, пятка вздрагивает, дервиш перемещается на другой бок и опять спит на базаре, где беспаспортные корейцы торгуют овощами в жгучем засоле, Сюда и пришел Веня, чтобы купить у корейцев острого корейского перца и красной корейской капусты. Все так делают. Этому Веню Роза научила. Она же сказала:

– Смотри, спит дервиш!

И Веня смотрит.

Розе вчера понравилось целоваться с Веней. Высокая грудь девственницы дышит часто и нервно. Запаха трубочного табака ей потом будет не хватать в ее первом мужчине киргизе, кинорежиссере… Но Роза не ведает, почему блестят Венины глаза так драматически. Веня вспоминает, где Мекка: он морщит лоб, представляя географическую карту. Учительница географии в их школе натянула ему четверку с трудом, незабвенная Эсфирь Соломоновна никак не могла взять в толк, почему еврейский мальчик такой мишигинер… А где же Вавилон? В Иране? В Ираке?

– Эй, товарищ! – манит Веню узбек в синем халате.

– Он зовет тебя, – говорит Роза, – тот парень с урюком.

– Приезжий?

Как скорбно блестят глаза у продавца урюка!

– Из Москвы, – улыбается Веня.

– Еврей?

Веня удивлен. Он считает – у него европейская внешность.

– Еврей. – Теперь и Роза улыбнулась.

Узбек нежно глядит на Веню.

– Тогда пусть у меня купит курагу и урюка. Таких нет на всем базаре. Их сушила моя бабушка. Хоп?

– Хоп! – соглашается Веня. Принимает в руки обширный пакет.

– Еще приходи! Поговорим! Хоп? – кричит узбек вслед Вене и Розе.

– Хоп! Хоп!

Почему Роза так не любит узбеков, задумался Веня в такси между Розой и сухофруктами. Но сказал осторожно:

– Какой красивый узбекский халат!

– Не узбекский – каракалпакский! – сухо поправляет Роза Веню. – У этого узбека и у вас одна нация. А бабушка у него точно из Бухары! Он – еврей! Настоящий! Не такой, как ты! Вот я – настоящая киргизка! А разве ты, Веня, настоящий? Ты не знаешь своего народа, и говоришь ты только по-русски, и называешь себя, как русский. – И Роза смеется: – Веня!

– А разве у киргизов есть имя Роза?

– Роза – это красиво.

Нет, нас спасет только Сайрус! Когда откроются подземные люки и поползут тараканами ракеты, он спасет нас. Он пошлет сигнал туда,и мы будем спасены… Но когда это случится, знает только Аллах. Эллоим. Иегова… А сейчас оператор Грач верит в тарелки, белорусский партизан – в коммунизм, сценарист Веня еще не прочел Блаватскую, сухая русская верит в свою звезду, Ваня Труш боится ходить в молельный дом, и попробуй найти мечеть в городе. Время не пришло той весной уверовать, и можно вглядываться в лицо Сайруса со страхом и упованием.

Во время съемок из-за холмов появляются всадники – когда солнце клонится к горам, и тени вырастают, синеют, что, в общем, все равно для черно-белой пленки, – из-за холмов Предгорья…

– Куда они? – спрашивает Веня девственницу. Она морщит нос, чтобы лучше видеть.

Оператор Грач поворачивает камеру и смотрит на всадников в объектив.

– Снять для перебивки?

Директор Несмелое еще по партизанскому прошлому опасается приближающихся объектов, про которые ничего не знает.

Абды знает, но молчит.

– Они к нам? – удивляется сухая русская, а всадники спешиваются молча у съемочной площадки. Шестеро в войлочных шляпах… Как у Вени. Старик аксакал в лисьей. Он что-то говорит войлочным шляпам. Оператору слышится – бешбармак. Обед был еще пополудни…

Теперь они идут к Несмелову. Впереди – старик.

Они все как Абды, хмурится Несмелое.

Абды рядом. Абды Шершенович Киргизбаев. Отчество не совпадает с фамилией. Значит, Абды из такой семьи, где уже отец был записан в русские книги, слева направо. О, многотерпеливая кириллица!

– Салям! – кланяется старик.

Шолом! – екает сердце Вени, салям – шолом. Господи, я тоже с Востока…

– Здравствуйте, товарищи! – выходит навстречу гостям Несмелое.

– Здравствуй, нашальник! – Старик, медленно ворочая языком, перебирает русские звуки.

– Этот аксакал главный в своем роду, – шепчет Абды Несмелову. Изо рта Абды пахнет бараниной.

Обманул, – вздыхает Несмелов, – опять гонял машину в немецкий совхоз «Приволье», сукин сын! Но партизан привык сдерживаться, работая с националами. Иначе нельзя. Он – старший брат из партии интернационалистов.

– Спроси, что надо, – говорит он Абды. – Горючего не дам. Самим не хватает.

– Им не нужно горючего, – смеется Абды, – им нужен Орлик.

… – Продай коня!

Аксакал блестит золотым зубом.

– Зачем тебе легконогий конь? Говно, которое он кидает на землю, – андижанские дыни. Это конь для батыра! Для юноши! Бедра юноши из булата. Талия юноши уже горлышка бутылки московской водки, которой вы нас споили! Смотри, конь ждет своей участи! Глаза его – раскаленные угли, а вы пашете на нем, будто он колхозная кляча. Продай! Я подарю коня внуку! Я устрою той! Я позову ваших! Пусть едят бешбармак досыта, пусть белая, как волосы русских женщин, лапша не вязнет у них в зубах, пусть глотают жирный отвар, пока не срыгнут, пусть жуют барана во славу Аллаха!

Абды переводит запинаясь. Потом просит:

– Продайте, Евгений Петрович! Они вам кошму подарят. Привезут много верблюжьей шерсти, жена свяжет отличный свитер. Не будете простужаться!

– Легкие я лечу в Ялте. Объясняю: конь Орлик в смете. Правда, там написано – лошадь. Но без Орлика – какая съемка?

– Лошадь есть…

Абды вытирает платком потное лицо.

– Она – в Орто-токае.

– Ваша командировка у меня – вот! – Несмелов стучит себя по затылку. – Скажите вашему аксакалу, пусть скачет туда, где у вас привязана лошадь. Орлик не продается! И он – не наш конь!

– Пусть скажет – чей, – говорит старик. – Я заплачу много денег!

– Не заплатишь, – отвечает Несмелов. – Этот конь принадлежит Государству.

И глядит мимо аксакала твердыми серыми глазами. Зоркий взгляд белорусского партизана упирается в нежные, как девичьи груди, холмы Предгорья. Сердце Несмелова мягчеет.

И в России, думает Несмелов, пахнет полынью на закате, и это самое солнце через три часа придет на мой Нарочь.

Аксакал знает слово Государство.Лисья шапка, качаясь, уплывает.

Орлик заржал, как вскрикнул.

Никогда ему не быть конем батыра! Ему таскать на себе народных артистов, забывших седло и стремя. Путающих текст. Русский. Киргизский. После пьянки.

Неведомы пути на закате. Куда скачут всадники? В аил? На айлоу? Так объяснила девственница. Так гадает умиленный Веня, когда шофер Ваня везет его в город.

В горах ночь наступает, как только скрывается солнце, и сразу темно, и лают шакалы; ползут змеи, чтобы ужалить, весенний веселый скорпион затаивается, как мышь, вонючая землеройка-фаланга, которая ест трупы баранов и на членистых лапках ее смертельный яд, жмется к человеческому жилью. А всадники летят под темным небом, и Млечный Путь горит дугою над лисьей шапкой…

Неужели я никогда не напишу про Эсфирь Соломоновну, – думает Веня.

Быстрее бы в душ, – как всегда торопит время сухая русская.

Оператор Грач устал и ничего не думает.

Абды спит. Ему снится настоящая русская – розовая на глаз, влажная на ощупь – Люда, а слова ее – птичий щебет для хищного восточного уха.

По дороге во Фрунзе…

Фрунзе-Прунзе. Вавилон-Бабилон. Шолом. Салям.

В последнюю киргизскую ночь сценариста в номер к Вене ворвалась стая летучих мышей. Веня догадался, что умер, – бесшумные черти метались под потолком.

Почему я умерла здесь? – загоревала Венина душа. – Вчера ничего у меня не болело, даже после колбасы из конины. Не надо было браться за этот сценарий. Но всегда не хватает денег! Наверное, поэтому – черти, а не золотоглазые ангелы, как Роза.

А летучие зверьки, один за другим, но все вместе, как овцы по склону, на свет лампы – в туалетную комнату люкса (Веня забыл погасить свет после коньяка и конины) и закружились хороводом там, где недавно Люда из Барнаула мылась.

Дежурная Оксана Займидорога всегда ждала пожара, когда давала ключ киргизским мужчинам, а тут приличный еврей, из Москвы, бронь киностудии, пляшет в белых трусах на ковровой дорожке… Оператор Грач надел пробковый шлем, чтобы мыши не испортили ему шевелюру, не впились в голову когтистыми лапками в перепонках, не запутались в пышных с отливом волосах.

Когда стали видны Небесные горы, мыши заснули живой хвостатою гроздью, повиснув на занавеске, а Займидорога пересчитала их, спящих, беззащитных, крылатых. Она не одна их считала, а вместе с оператором в шлеме. Если начинать от потолка, мышей было тридцать четыре. От пола – тридцать одна мышь. А еще некоторые мыши летали по коридору, куда переместились за Веней. Коридорные мыши не могли заснуть от жужжащих дневных ламп, а Веня спал у Грача на диване, безвозвратно просыпая московский рейс самолета, пока оператор с Оксаной считали.

Крутой локоток Оксаны. Твердые мужские коленки. Оператор снял пробковый шлем. Оксана так и скажет Вене:

– Из-за мышей все случилось. Я вовремя бужу постояльцев.

И мужу так скажет.

Через тридцать три года на рассвете. Весною. К чему снится лошадь?

– Ешь, – сказал киргизский дедушка-аксакал. И улыбнулся металлическими зубами, и положил на тарелку что-то.

– Это глаз барана. Он принесет тебе счастье. Ты, русская, будешь зоркая и храбрая. Не удивляйся, что я дарю тебе этот глаз. Наши женщины не закрывали лиц, как в Хорезме, Бухаре и Багдаде. Они были наездницы наравне с мужчинами, и их нежные лица, как хотело, ласкало горное солнце. Воины из Поднебесной умыкали наших красавиц.

Почему не съела глаз барана? Не послушалась. Не поняла речей старика… Увидела на тарелке голубые и красные жилки, окаменевшую печаль зрачка, вываренные нервы – и не съела. Взяла глаз барана, поднесла ко рту, а сама свезла его на подбородок, и глаз сам упал за ворот широкой полотняной рубахи. Жирное пятно так и не отстиралось. А потом случай выбил сухую русскую из седла!

Грач улетел. Где зимуют грачи? В Океании? В Африке? В Тибете? Где зимует Корвус фругелиус? Однажды он опять появится в этом Пространстве, но с новыми синими зубами. Он холодный и респектабельный инопланетянин и приезжает Сайрусом Итоном с предложениями сотрудничества и мира. По его коже заметно, что он выпил тонну оранжевых соков и теперь желтый, как Абды.

Абды, конечно, депутат. И голосует как хочет.

Чечен-сапожник умер своей смертью в Ачхой-Мортане.