Текст книги "Разновразие"

Автор книги: Ирина Поволоцкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

II
ЧИРИКОВСКИЕ СТРАСТИ

Макбет. Свершится то, что всех повергнет в ужас.

Леди Макбет. Что, что свершится?

Лилипуты с Украйны

Покуль маленьким родился.

Никуда я не годился!

Когда лилипуты в первый раз сыграли «Макбета», удивление охватило публику, и даже многие мужчины и женщины, занавеси последней не дождавшись, в страхе повыбегли из театра – так все совпадало. История эта уже случилась к тому времени в городе Чирикове, и было невидимое количество жертв, и даже среди детей…

К примеру, вот Розочка и Фиалочка, фабриканта одного мыловаренного крошки, были жестоко погублены, но сама жена начальника благополучно выбралась из обвинений, и когда мужа ее расстреляли, она прямо на следствии вышла замуж вторично, еще за наибольшего начальника, и теперь сидела посреди партера, челка на глаза, и улыбалась лилипутам кровавыми губами.

А рядом, навалившись ей в ухо, а она, эта женщина, блистала дивными драгоценностями, сидел ее личный телохранитель в портупее. Телохранитель был парнишка местный, сын провизора, он от этой дамочки по приказу не должен был отходить; такой уговор, что куда она, туда и он, пока, значит, муж на работе. Многие про себя смеялись, а вслух никто! Опасались! Один Вурст, веселый немец, колбасник, ничего не опасался. Его лавка как раз рядом с домом провизора стояла, так он этого парнишку поганого с детства знал и колбасою немецкою угощал.

«Я его зналь! Я ему пиво даваль завсегда! Этот дамочка должен мне спасибо сказаль! Хо-хо!»

Скажет «хо-хо» и живот поглаживает, как жук весенний.

А ведь как интересно, колбаса по-ихнему вурст, и сам он, колбасник, тоже Вурст… А то еще, но это уж в Москве в Трубниковском, у трех девушек свободных фамилия была Бледенцовы.

Вурст-колбасник колбасу в кредит отпускал по желанию и все другое из свинины, и всегда с удовольствием, почтением, такой добрый, а уж если молоденькая кухарка забежит, так он сразу ей анекдот, а она – Фи! Вурст! Пакостник! – и вон, зардевшись. А Вурст только свое любимое – Хо-хо-хо! – и за трубкой в карман… Раскурит так трубочку, дым колечками закручивается. Бесподобные Вурст знал анекдоты, особенно немецкие, но и всякие другие. Веселый человек! Он, когда рядом и нет никого, один он, Вурст, так он и один похохатывает – Хо-хо! А дружил крепче всего с трубачом Мишею. Миша росточку маленького, мальчик, да и только!

…Встанет Миша ввечеру на бульваре, противу «Арсу», и плачет. А тут случится какой-нибудь приезжий, так он, приезжий, сразу заинтересовывается и к нему, чего, мол, бедный маленький, плачешь. А тот – у-у-у! – ручки болят, бобо, хочу по надобности, а расстегнуться не могу. Ну, если кто Мишу пожалеет и в кусты с ним пойдет, то уж все эту забаву знают, крадутся следом, и Вурст с трубочкой тут…

Приезжий Мишу успокаивает нежно – маленький! Маленький! Сейчас! Сейчас! – расстегнет, а у Миши… Нет, не могу…

Анекдот уж потом пошел, после Миши от Вурста и пошел известный анекдот, знаменитый на всю страну.

Ах, Миша! Ах, Вурст! Где вы, друзья неразлучные? Где молодость наша?

А лилипуты, они как узнали, кто на них из темноты зубы скалит, так они просто дрожат, словно листики осенние. И только телохранитель портупеей заскрипит, а у него ремни новые, со складу, и он ими скрипит на весь партер и к уху бриллиантовому куклы этой чертовой клонится, так лилипуты со сцены – врассыпную… Но они – артисты! Они собою овладевают, «Макбет» продолжается благополучно и благополучно заканчивается.

Мне знакомый гримировальщик Фолберг рассказывал, что лилипуты после ночь не спали. Фолберг их уложил по трое, по четверо поперек кровати; он их всегда так укладывал, и было им очень удобно, лилипутам: они вообще, лилипуты, всегда у гримировальщика останавливались, с детками Фолберговыми игрались и стол брали незадорого; кухаркой-то у Фолберга была моя коллега Маруся, Фолберг к ней тяготение имел, но это уж другая история, а тут он их уложил обыкновенно, а они спать не желают, плачут и водки просят. А главным над лилипутами был не лилипут, а хохол полтавский. Его в Гражданскую враги изувечили, и он негоден стал; вот его к лилипутам и приставили, чтоб паек получать. Но лилипуты его обожали и «тату» звали. Они ведь сироты – лилипуты! Кто видал мать у лилипута или там бабушку? Никто не видал! И хохол полтавский к ним тоже душою своей раненой… Шалил, правда… Выпьет и велит лилипуткам его развлекать, на столе танцевать или что еще, потом на каждое колено по лилипутке, обнимет девушек, пригорюнится и песню заведет грустную хохлацкую. Пел дивно, а больше ни на что не годился, особенно на мужское… Вот лилипуты к хохлу и подступили:

– Тату! Тату! Боимся мы! Мы – маленькие, мы – лилипутики… Увези нас, тату, своих деточек, из этого страшного Чирикова!

А хохол к ним руку простер, как положено:

– Товарищи лилипуты! Самостийные громадяне!

Он с ними всегда так разговаривал, вроде не у Фолберга они, и драники на столе стынут, а митинг идет революционный…

– Самостийные громадяне! Не вы це написалы, не вам отвечати! А у жинки с хахалем делов нэмае, поко чоловик ее у Чеке працуе.

А чоловик – муж, и выходит по-русски: пока муж на работе.

И вот лилипуты сызнова играют «Макбета», но хохол ошибся жестоко: она опять сидит в партере и глазами из-под челки лилипутов жжет, пиявит, а портупея ее телохранителя скрипит на всю залу. И лилипутиков, конечно, дрожь бьет, но куда им деваться, и оци играют! Будто в огонь керосин льют, так они играют, особенно Первая лилипутка… Но когда она кричит про мазь аравийскую, которая кровь не смывает, и ладошки показывает, то публика чириковская уж тут ею не интересуется: некоторые, что побойчее, даже приподнимаются, вроде как от восторга, а на самом деле на руки другой дамочки поглядеть, и назад они откидываются в страхе, и кто-то вон из театра, домой бегом, а Вурст, а он здесь с Мишею, Вурст говорит: Хо-хо-хо! – и Мише подмигивает, потому что у той, вот ужас! руки – в перчатках… А июль! Самая жарища в Чирикове! И Вурст говорит: Хо-хо!

А ведь ничего боле и не сказал, только «Хо-хо!». А лилипуты в дому Фолберговом снова волнуются. Маруся им, значит, пирог к бульону, нэп зачинался, а лилипуты пирог не трогают, не желают пирога, и всё! и даже плачут.

Хохол им ласково:

– Лилипутики, не ревите, лилипутики мои, диточки степные! Играйте что могете. Играйте про других королей и разбойников.

Но тут Маруся вбегает, она в кухне была, Маруся, и она говорит:

– Ой!

И она белее снега.

А это к дому Фолбергову подъехал автомобиль, а в нем – эти.

И уже стучат.

Но хохол поднимается храбро навстречу, он – герой войны, а лилипуты, они как дети – под стол, в шкаф – и затаились.

А за дверью портупея скрип-скрип, ну, и телохранитель входит. Глазом дергает, и у кого научился? Ногою бьет, чистый заяц.

– Кто здесь за лилипутов отвечает? – а сам шапку не снял. Никакой в нем интеллигентности. Мой отец уж на что пьяница горемычный, а братцев учил меньших:

– Сашко! Петрусь! В дом входишь – шапку долой!

А этот, из гимназии, и не запомнил ничего.

– Скажи своим лилипутам, – приказывает нагло, – нечего революционному пролетариату нервы тревожить! «Макбета» играйте, но с лэди – поаккуратней!

И кулак показал, а сам – вон…

А как они на автомобиле укатили со своей, так лилипуты хохла умоляют:

– Увези нас, тату, из этого страшного Чирикова!

И хохол уж на что храбрый человек, воин, но засомневался: может, и вправду до Украйны ридной тикаты, – и по хохлацкой привычке затылок чешет, но тут выступила вперед Первая лилипутка и говорит:

– Стыдно мне, лилипуты-братья, что вы плачете!

А они, лилипуты, действительно плачут, рыдают.

– Стыдно мне! – говорит. – Хотя мы – лилипуты, и недодал нам Господь многого, но такой уж у нас путь и судьба роковая. Артисты мы, братья и сестры! Слава об нас и в Украйне идет, и здесь в Белоруссии. И я, – говорит, – словечка не порушу. Я, – говорит, – напротив сделаю. Я так играть буду, чтобы невинно убиенные, Розочка и Фиалочка, пред ведьмой этой предстали. А если правда, что Вурст с Мишею сообщали, будто она в такие жары руки в перчатках содержит, так – мы «Макбета» исполним, чтобы у нее и на роже кровь показалася… Вот! А теперь, – говорит лилипутка хохлу, – шампанского мне, тату! Шампанского!

И все лилипуты, обрадовавшись, с нею согласно закричали:

– Шампанского!

И до поздней ночи в Фолберговом доме, а дом хороший, гримировальщик за него еще царскими золотыми сорок рублей положил, смех да пляски.

И Фира, это жена Фолбергова, ее Фирой звали, деткам разрешила, с гостями посидеть да песни послушать, которые хохол спивал дивно, и сама дверь из комнаты своей открыла, она ведь больная была, Фира, на кровати больше лежала, а все на Марусе – и дом, и хозяйство, и дети. А детей куча: и Сарра, и Абрам, и Мойше, и еще двое, ну и Марусина трехлетка Маечка, полненькая, вся в гримировальщика.

А как детки с Фирою спать полегли, веселие не кончилось: Маруся с хохлом плясать стали, и мимо как раз Вурст с Мишею парочкой… Заглянули нежданно, выпили, и пошла потеха. Вурст в Марусину шаль завернулся, челку на лицо сбил, губы – красным, глаза – синим, жопой вертит, а Миша перед ним скачет с почтением, глазом дергает, за револьвер игрушечный – это у деток Фолберговых пистолетик был на забаву – хватается. Ну, точно ведьма с сынком провизорским… А ведь как отца-то жалко, почтенного провизора! Провизор этот всегда голову потупив держал, когда рецепт разбирал, к бумажкам клонился и пообвык, а уж потом совсем голову опустил, бедный человек, и к домам жался…

Далеко за полночь веселилась компания, но и ей пришло расставаться: Фолберг с хохлом лилипутов по кроваточкам, как обыкновенно, и сами спать, утро вечера мудренее, а Миша с Вурстом под ручку и дальше гулять, дружки закадычные.

Это уж после разводу попала я на бал к одной дамочке. Дамочка – так, ничего себе, в конторе служила. Позвала она кавалеров, барышень, Миша с Вурстом пришли… А девушки все были нашего союза, из домработниц-кухарок, но когда кавалер спрашивает, кто вы, мол, такая? – они все чирикают: медсантруд. Одна – медсантруд, другая – медсантруд.

А я откровенно:

– Я со щами полощусь!

Вурст сразу – Хо-хо! – и ко мне, и Миша ко мне, и подружились…

И третий раз лилипуты играют «Макбета» в городе Чирикове, и зала театральная битком, а ведьма в блистающем наряде опять пришла, так ее и тянет, и перед сценою села: по левую руку – ближе к сердцу ее жестокому телохранитель в портупее, по правую – муж-начальник. Потом многие гадали, как он в театр попал, удивлялись, но пришел, поместился справа, у печени. В печенках он у ей сидит, вот где!

И начинается «Макбет».

Понимающие люди, те, которые понимают, замерли в восхищении. Муху было бы слышно, но в нашем театре мух не водилось, даже в буфете, их оттуда жестоко изгоняли. Чириков – город красивый, культурный! И надо же, в тихом красивом городе невинные детки погублены, а ведь родители, мыловаренные фабриканты, так их прихотливо воспитывали: у одной в локонах бант розовый – Розочка это; у другой – фиалковый, это и есть Фиалочка! Чудо! А не насладилися жизнью, пупсы милые!

А на сцене тоже погибают невинные, и зала бурлит, но замирает, когда выходит Первая лилипутка.

Как она играла! Это теперь и понять невозможно. Она была как Пат! Как Паташон! Как Добчинский с Бобчинским! Ныне уж такого нет – умерли настоящие артисты: Чарли в земле сырой, Русланова скончалась, Тарапунька – где…

А лилипутка – куколка маленькая, но рык львиный, на бульваре слышно; парочки на скамейках вздрагивают, а муж этой в первом ряду. И Шекспир ему открывает глаза! Он ведь спал сном. Он как в театр пришел, в буфете принял свое, размягчел, ему хорошо, вон он и похрапывает. А у ведьмы юбка была по моде, называлась «шаг»: шагнешь – разрез до пупа, и сзади такое же; она в этой юбке и замуж вышла, когда на казенной табуретке перед следствием вертелась, а тут в партере она ногу на ногу, а телохранитель молодой, в нем страсти кипят. Тьфу! А муж-начальник спит! Но лилипутам со сцены все видно, и лилипутка как рыкнет – А-а-а! – и муж этой проснулся. Проснулся, головою повертел, ворон черный, но глаз зоркий, и спросонья:

– Это, – говорит, – чтой-то?

А телохранитель не обеспокоился:

– Это – «Макбет»!

– «Макбет»? – И тут начальник ловко, как вошь, руку того на жениной коленке изловил. Лапищей своей зажал, жмет и спрашивает: Это, значит, «Макбет»? Это у вас называется «Макбетом»? Я вам точно сообщу, как это называется…

И сказал им обоим сильные слова на весь партер. Он с Кавказа был, он и зарезать мог. Тут ведьма вскочила, «ах!» – говорит, а муж ей – ррах! – и кровь у ней на лице выступила, как лилипутка и предполагала. А ведьма, она ж ведьма, зубы на мужа оскалила, но и он – мужик крепкий, он ей сызнова – ррах!

Тогда она взрыдала от злобы, руками в перчатках рожу закрыла и к выходу бегом, а начальник вслед, и прямо по ногам публики, невоспитанный мужчина, а телохранитель – куда ему деваться? – за ними вприпрыжку… И портупея его на всю залу – тоненько так: скрип! скрип! скрип!

Тут Вурст, как они гуськом побегли, не выдержал, сказал:

– Хо-хо! – громко сказал и засмеялся первый: – Хо-хо-хо!

И все покатились тут:

– Хо-хо-хо!

Уж не один Вурст, а все. А лилипутка, радостная, прямо на сцене: хо-хо-хо! У ней рык львиный.

Так народ смеялся: артисты и публика.

Великий Шекспир! Это невозможно, чтобы какой-нибудь писатель мог так написать и чтобы совпадало. И не только «Макбета», но и другое… Еще до Империалистической на святках Ольга Преображенская волосы распускала и к своему мужу Глебу Пантелеймоновичу, большевику, который с Лениным дружил:

– Что с вами, принц? Чем болеете душою?

Хорошо играли, но куда им до лилипутов! Те артисты исключительные…

А начальник все равно свою не бросил, кто знает, может, нужна была ему ведьма; он охрану сменил, и все дела… Теперь к его жене была женщина приставлена, но такая, я вам скажу, женщина необычайная, что просто мужчина: женственности никакой, а на заду – наган… Сынок провизорский после всего к отцу прискакал, ну а Вурст, он увидел телохранителя, из лавочки своей вышел и спрашивает:

– Что, мальшик, фатер вспомниль? Забыл, а тут вспомниль? Стыдно, мальшик!

Такой немец был Вурст, что всегда за справедливость! А Миша из-под руки Вурста высовывается:

– Пошто решилися благородного родителя навестить? Уж не случилось ли чаво?

Тот глазом задергал и мимо. Но все зачлось друзьям неразлучным!

Я уж посреди Москвы на Болоте жила у большевика Глеба Пантелеймоновича – того, что с Лениным дружил. Его брата младшего, Юрия Пантелеймоновича, за Промпартию посадили, но Ольга, она была женщина ученая, и она не велела Глебу Пантелеймоновичу письма в правительство слать. Вот он и смирился… Оденет пальто драповое, выйдет на балкон и курит папиросу за папиросой… такие времена!

А Вурст, хотя седой был, заплакал дитёю, когда его с позором повели.

– Я, – плачет, – Вурст. Я вурст продаваль. Лавка держаль. Теперь нету! Но я – нихт шпион. Я – русский Вурст. Я завсегда тута. Я с Мишею дружу!

А стража отвечает жестоко:

– Миша – главный шпион и есть!

Хорошо, Бог прибрал провизора, чтобы не видеть бедному, как начальник новенький из «эмки» черной выглядывает, глазом дергает, когда соседа старого по булыжникам волокут… А какие у Вурста в лавочке были колбасы! Сто пород… А тушки свиные, одна к одной, розовые, и жира на них сколько положено: ни больше ни меньше! А сосиски, те прямо светились! А пахло как копченостью, кофием… Вурст девушек своих милых всегда кофием поил. Скажешь ему:

– Спасибо тебе, Вурст!

А он:

– Хо-хо-хо! – и за трубочкой в карман, и анекдот неизвестный, шаловливый…

А лилипуты уезжали из Чирикова, когда ничего такого еще не случилося. На другое утро после «Макбета» и уезжали. А на вокзале опять шампанское, и пробка – в потолок. И поехали, покатили. Они – артисты! У них вся жизнь на колесах, они вроде цыган… Фолберг лилипутам пряничков на дорогу купил, Маруся драников напекла, а они высунулись из вагона, ручки тянут, хохол – в слезах. И Маруся с Фолбергом слезы вытирают. И Вурст с Мишею тут же. Платочками машут…

Ах, Миша! Ах, Вурст!

Последний анекдот Вурста,
Как граждане Чирикова его друг дружке пересказывали

Немец, перец, колбаса…

Была одна женщина по имени Луция. Вышла она замуж и мальчика родила. А назвала по моде – Пятилеткою. Поп Пятилетку крестить не стал, плюнул даже, ну а Пятилетка все равно подрастает. И взяли его родители на ярманку.

Отец с матерью, известное дело, торгуют, а мальчик ихний по ярманке гуляет. С ним и случилось детское… Стали люди женщину к ребенку звать. Кричат даже.

– Луция! Луция! Пятилетка обосрался!

И на всю ярманку.

Мать – к сыну, а к мужу – милиционер.

– Революция? Пятилетка? Обосрались?

Всех забрали.

И еще один.

Тоже одна женщина поехала в Чириков, и тоже на ярманку. Пирогами торговать с капустой, грибами и остальным. Села в поезд, а рядом – еврей. Селезня везет.

И тут входит инспекция!

Испугались баба с евреем – еврей селезня под лапсердак, а баба пироги – под юбку. Инспекция, значит, проверяет, отнимает, а селезень капусту учуял и шею тянет…

Баба не поняла, шипит еврею в ухо:

– Бессовестный.

А еврей – бабе:

– Да это мой селезень!

А селезень уже до пирогов добрался. Баба терпела, да как заорет:

– Убери свого селезня с моей капусты!

Смеху было!..

И еще.

Решила молодуха мужу изменить.

– Все гуляют, и я не хуже!

Муж отлучился, она кавалера и позвала. А прежде всего тогощей подала гостю, куру с гречкой, а на десерт – мед в сотах. А тот, дурак молодой, мед с воском съел. Съел – и на стенку полез. Не на бабу. И воет. Волком!

А тут муж старый вернулся. Все понял и велит жене:

– Топи печь! Растопляй, да жарче!

Она от обиды рыдает, но истопила.

Муж дубину взял и парню:

– Снимай порты!

Тот снял. У мужа – дубина, он и командует:

– А теперь на печь – пузом.

Парень лег на теплое, воск в животе и размяк.

– Ну что, – муж спрашивает, – лучше теперь?

А парень с печи:

– Лучше! Лучше!

А муж:

– Теперь еще лучше будет!

И дубиной – дурака.

А с молодухой своей по-мужскому обошелся…

А теперь мой анекдот. Из жизни. Про веревошника.

У меня золота нет! Было, да спустила. Легко отдала – потому досталось легко. Конечно, через любовь… Кавалеров вокруг – целый круг, это уж как всегда, ну, веревошник один и стал приставать. Мы с ним на чулочно-веревочной фабрике работали: я – поваром второй руки, а он – веревошником. И кустарем отдельно промышлял. Какое хозяйство без веревок? Денежки у него водились! И ручищи – во! Он ими что угодно мог скрутить. А мне крупные мужчины всегда нравились, и довел он меня сперва до крыльца, а потом уже до кровати. Поборол: значит, такое счастье наше женское – отдаваться, а я хоть и захмелела, но здравая. Любить-то я его не любила ни чуточки! Веревошник от страсти дрожит, а как стал пиджак снимать, из карманов кольца золотые вытаскивает – груду! – и на постель швыряет.

– Все твои, дорогая!

Рычит, как тигр.

– Бери-бери, дорогая!

Страсть грызет, так – дорогая.

А я, только он свое золото разбросал, совсем трезвая стала, потому что проделки эти с кольцами известны были в Чирикове: та, имя здесь ни к чему, подруга моя чистосердечно рассказывала и плакала горько, как знакомый ее – а теперь понятно кто! – в такую минуту кольца к ногам ее швырял, а после с грубостями выгнал и подарки отобрал.

И я этому веревошнику тихим голоском, чтоб не спугнуть, говорю:

– Ах, – говорю, – какая в ваших руках сила необыкновенная!

А он, уже припадая:

– Я ими веревки вью!

Ладно, думаю, веревошник наглый, я тебе, веревошник, за нашу сестру отомщу!

И в любовной игре голову не теряю, колечко золотое незаметно рукой – толк! толк! – и к ногам, а к ногам подвинула, так пальцами и зажала. Пальчик короток, и я его еще пуще подвернула.

А после всего стал этот кольца свои собирать, а одного – с камушком алым – нету. Всю меня обыскал! А я себе посмеиваюсь: дурак ты, веревошник! Жадный! Да и мужчина никакой!

…А после кукушона,как тотприлетал, сказала я своей Евочке:

– Как хочешь – думай, как хочешь – относись, а уж этот мой день – не рождения, а юбилей! Как хочешь – относись…

И купила Евочка две курицы. Подружек моих – четыре, а курицы – две. Запекла кур, пюре изготовила, вина взяла шампанского… А пюре получилось исключительное, потому из натурального молока. Его я сама от сторожа принесла. Сторож – давно знакомый, участки плодово-ягодные сторожит, и у него – корова, козы две, свинья. Сало – вот какой кусок дал, с ладонь, это уж в подарок. Еще салаты нарезали: оливье и с помидорами. И рыбу Евочка пожарила. А зять Еву спрашивает:

– Почему, жена, когда ты рыбу жаришь, я один кусок съем, и не надо больше, а вот если теща – три куска, а могу – четыре, – почему?

– А потому, – говорю, – милый зятек, что я рыбу мороженую никогда не оттаиваю! А Ева, твоя жена, ее моет, скоблит, и весь рыбий сок из рыбы уходит… Какая уж тут рыба! Не рыба, а клецка!

Обиделась Евочка:

– Вы, мама, обязательно скажете, а вам так ничего и не скажешь!

– Я тебе – мать, и я правду говорю, ты не обижайся. И шьешь ты, Евочка, и вяжешь, и сготовить что хочешь можешь, но ты, не сердись, не кухарка ты против меня. Против меня в этом деле никто не выстоит. У меня – талант. И попы Преображенские так считали. И другие многие. Я самом уписателю Михалеву рыбу делала! Так он задохнулся от восторга, а за блины руки целовал…

Да!

…Все у меня было, что Господь дает людям не за деньги.

И возлюбленные были страстные.

И дочка Евочка.

И внуки. И пр авнуки с пр авнучками.

И мужьев двое – аляфрансе и другой.

И не побиралась я, чужого не просила и не должна никому – у меня брали.

И комнатка есть своя на Трубниковском возле Восстания.

И кровать там, в дому моем, хорошая, полированная – не койка больничная, пружины волчьи, а от соседа, профессора по зубам, Каплана Моисея Израилевича… Я в семье его обеды стряпала, а кроме обедов – ничего. Такой уговор был.

И платьев выходных – три. А уж других и немыслимо.

И пальто зимнее с воротником, как у начальников.

И еще одно – на подкладке…

…А то, что платочек синенький, с узором пропал, так это – Людмила-санитарка, имя-то – не впрок, не милая людям женщина, она платочек из тумбочки утянула. У меня в Чирикове беспризорник кошель выкрал, так он с голоду, а Людмила, она полы протирает, а сама колбасу жует или яблоком хрумкает… Платочек синенький мне Полина презентовала, артистка! – я ей дитя выращивала, пока она по телевизеру в длинной юбке любовь играла и с мужем разводилась. Муж вроде попа Григория оказался проказник… Это у ней первый удар! А второй по работе. Невезучая. А третьего сегодня у нее еще нет. Еще будет третий. Ударов всегда три от века по жизни случается. У меня тоже три!

Первый – гр омовый – известно, с Петрушей.

А второй…