Текст книги "Плохая хорошая девочка"
Автор книги: Ирина Арбенина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Весь сегодняшний день я репетировала «позу покорности». Получается плохо! От привычки идти по жизни, задрав подбородок, трудно избавиться в одночасье. Хорошо, что хоть Нинель меня немного обнадежила. Она разрабатывает план нашего выхода из Прекрасной долины…
Как же я надеюсь, что она выведет нас отсюда! Я ей верю. Поход на Скалистую убедил меня, что супруги Звездинские, с их опытом и снаряжением, способны дотащить меня куда угодно.
Двадцать восьмое, июньНинель, кажется, серьезно заболела. У нее слабость и сильная рвота. Губы, веки и ноздри очень сильно распухли. Похоже, это отравление.
В приготовленном для разжигания костра хворосте я обнаружила срубленный стебель лобелии.
На срезе ее стебля выступил сок. Все это очень странно. Достигающая часто трех метров в высоту лобелия обычно встречается высоко в горах, где уже не растут деревья. Ее млечный сок очень ядовит. Лобелия часто вводит в искушение и обман несведущих путешественников. Она настолько ядовита, что ее нельзя использовать даже в качестве топлива, дым от сгорающей лобелии вызывает тошноту.
Все это очень-очень странно. Ведь Нинель – опытная путешественница. Где только не побывала и чего только не повидала! В самых экзотических точках земного шара. Уж что такое лобелия, Нинель должно быть известно. Как же она оказалась настолько неосторожной?
И откуда это растение взялось в куче приготовленного для костра хвороста?
Тридцатое, июньНинель становится все хуже. У меня самые дурные предчувствия.
Из всех нас Нинель самая опытная, умная, осторожная. И способная найти выход из нашего безвыходного положения!
И вот именно она, кажется, «выходит из игры» первой.
Оскар так переживает, что на него страшно смотреть.
Первое июля– Я хочу вам кое-что сказать, Элла.
– Да, Нинель.
– Наклонитесь, а то я не могу громко говорить.
Я присела рядом с больной.
– Мне все больше приходит в голову, – прошептала она, – что эти невидимые существа ведут себя гораздо более изощренно, чем просто животные.
– То есть вы хотите сказать, что они ведут себя, как…?
– Да… Это я и хочу сказать. Они ведут себя как люди. Они ведут себя коварно и хитро, как может только человек. Увы, для того, чтобы совершать подлости, нужен хорошо развитый и соответствующего размера мозг.
Я подавленно молчала.
– Нинель… Знаете, что это мне напоминает?
– Что же, Элла?
– «За стеклом».
– Но…
– У меня постоянное ощущение, что есть режиссер… Что мы «за стеклом» и кто-то наблюдает за нами.
– А кто же этот режиссер?
– Хотела бы я знать. Все будет хорошо, Нинель, – без всякой надежды в голосе произнесла я.
– Не думаю.
Она закрыла глаза.
Третье, июльМы похоронили Нинель. И чтобы какие-нибудь звери не раскопали могилу, стали сооружать насыпь из камней. Носим их уже почти два дня.
При этом я с ужасом думаю, что будет с Оскаром, когда мы закончим это сооружение. Сейчас эта «работа» его по крайней мере отвлекает…
Оскар делает ее, как робот. Мы носим и носим эти камни.
Но что будет, когда мы воздвигнем насыпь? Ведь она и так уж велика.
Не можем же мы всю оставшуюся жизнь сооружать тут эту «египетскую пирамиду» для царицы Нинель?
Пятое, июльМои предположения о слабости Оскара даже на пятьдесят процентов не соответствовали истине.
Истина оказалась еще более пугающей.
Оскар, оставшись без Нинель, выглядит маленьким, слабым, осиротевшим ребенком. Он, по сути дела, превратился в груду руин. В тряпичного зайчика, из которого вытащили батарейку «Энерджайзер».
Он или плачет, или молчит.
А вчера он начал пить, опустошая методично все запасы спиртного, которые прибыли вместе с ними на самолете. А эти запасы значительны. Пока была жива Нинель, мы ими почти не пользовались. И у Оскара прежде не было такой потребности.
Зато теперь он стал пить непрерывно. Так он может допиться до белой горячки.
Просто не знаю, что мне делать. Как мне его остановить?
Мне в голову приходит чудовищное предположение, что «невидимые существа», наблюдающие за нами, о которых говорила Нинель, тончайшие психологи. Если это вообще не какой-нибудь «высший разум», экспериментирующий с нами.
И, кажется, этот самый «разум» довольно четко проследил супружеский расклад в семье Звездинских. Сильная «мама» Нинель и «слабый ребенок» Оскар.
Этот «некто» просто убрал Нинель. И теперь уже нет необходимости убирать Оскара. Я своими глазами вижу сейчас, как, оставшись без Нинель, Звездинский погибает сам.
И у меня теперь нет сомнений, что кто-то подложил в приготовленный для костра хворост те стебли ядовитой лобелии. А Нинель, в темноте не разобрав, бросила их в костер.
Возможно, это было сделано руками исчезнувшего проводника?
Мы ведь так и не нашли его труп. Так что, вполне возможно, он жив и здоров и где-то здесь рядом, в долине… Может быть, даже совсем недалеко!
Открытые нами пещеры подтверждают, что возможности существовать в Прекрасной долине незаметно, прячась и не показываясь на глаза тем, с кем не желаешь встречи, – огромные.
Но что все это значит? Какая задача стоит перед этим «некто»? «Всеобщая ликвидация»? И почему я тогда до сих пор жива? Ведь было столько возможностей со мной расправиться.
Не потому ли мне дарована жизнь, что без помощи Звездинских я обречена в Прекрасной долине на погребение заживо? И именно это устраивает «режиссера»?
Нинель была права, когда говорила про коварство и хитрость и хорошо развитый мозг. Куда уж лучше!
А «объяснения», которые я для себя придумывала: турагентстство и прочее – теперь отпадают.
Седьмое, июльУ Оскара редкий случай прояснения сознания. С утра он не пил и выглядит сейчас довольно прилично – вполне разумным существом. До «хомо сапиенс» вполне дотягивает.
С утра мы пили только чай, сидели у костра и разговаривали о каких-то пустяках.
– Элла, о чем вы еще подумали, когда впервые очутились здесь? – вдруг спросил меня Звездинский.
– То есть? Что за неожиданный вопрос, Оскар?!
– Ну когда вы открыли глаза и впервые увидели, что находитесь здесь? – Звездинский обвел рукой открывающийся на нашу Прекрасную долину вид. – О чем вы подумали в тот первый миг?
– А-а, вы об этом…
– Помните, вы рассказывали: «Я открыла глаза и решила, что попала, безусловно, в рай!»
– Вы хотите знать, о чем я еще тогда подумала?
– Да.
– Ну я подумала… Может, на самом-то деле я лежу где-нибудь на коечке – в какой-нибудь лаборатории, с присоединенными к моей несчастной голове проводками? И все эти видения – результат «воздействия» электродов?
– Так и подумали? – Оскар взглянул на меня без всякого удивления.
– Ну да… Я подумала: а что, если на самом деле ничего этого нет? Никакой долины!
– Но почему вы подумали именно об этом, Элла?
– Как вам сказать…
– Да уж скажите.
– Видите ли… Мой бывший муж был как раз специалистом по таким штукам.
– Каким?
– Исследования человеческого мозга, проводки, электроды…
– Ах, вот оно что…
– Я оттого кое-что об этом знаю.
– Но, наверное, немного?
– Немного.
– Ваш муж, конечно, больше?
– Конечно.
– Интересно…
– Еще бы не интересно… Иногда мне действительно кажется, что ничего на самом деле нет. – Я тоже обвела рукой открывающийся на нашу Прекрасную долину вид.
– Вот как? И меня, знаменитого шоумена Оскара Звездинского, тоже нет?
– И вас тоже нет.
– А как же?!
– Ну, вы только образ человека, которого я часто видела по телевизору.
– Значит, реальны только вы – «на коечке»?
– Угу…
– И проводки на голове?
– Да…
– Ужасно… – полным безразличия голосом произнес Оскар.
– Конечно, ужасно.
– Кто же был ваш муж?
– Нейробиолог.
– А что это значит?
– Это значит, что сейчас невозможно уже найти такие функции человеческого мозга, которые были бы неизвестны этим специалистам.
– И что же?
– Например, они могут следить за состоянием мозга испытуемого, когда он чем-либо занимается, и с точностью до миллиметра определять активные в этот момент участки.
– Участки мозга? Вот как? И зачем же им это нужно?
– Они могут влиять на них. Могут, например, отслеживать возникновение и динамику сновидений…
– Интересно…
– И они определяют, какая часть мозга активизируется у шизофреников, когда они слышат потусторонние голоса.
– Так-так…
– С помощью электродов, закрепленных на голове, они могут проникать на нейронный уровень. Например, в такие клетки мозга, которые работают, когда мы обращаемся к прошлому, и в такие, которые имеют дело с будущим.
– Любопытно…
– Одни нейроны – для завтрашнего дня. Другие – для сегодняшнего, третьи – для вчерашнего.
– И что же?
– И я подумала тогда, впервые «попав» в Прекрасную долину: может, это оживают мои детские мечты и живущие в моем подсознании «картины»? И вещи, которые меня постоянно волновали и тревожили, сейчас приобретают характер яви?
– То есть?
– Я, например, всегда мечтала, когда читала книгу об одной очень знаменитой путешественнице, что буду вот так же, как она – с собачкой, грелкой и мольбертом, – рисовать цветы где-то в горах. И вот, представьте, все это словно оживает! И врезавшиеся в память детали из той читанной в детстве книги воссоздаются как реальность…
– И что же?
– Понимаете, Оскар, я, когда была подростком, всегда мечтала оказаться с пистолетом где-нибудь «в пампасах»… И знаете что? Это был именно пистолет «Smith & Wesson»! Оружие ведь вообще магическая вещь. Само его присутствие провоцирует наше воображение. Не было – и не думаешь «ни о чем таком», а появилось… Может, я всегда мечтала о чем-то подобном, – я опять обвела рукой вид на нашу Прекрасную долину, – только не признавалась себе?
– Так-так…
– Зачем, например, мой муж подарил мне пистолет? Странный подарок, правда?
– Правда.
– Может, это как «спусковой крючок»?
– То есть?
– Ну, я думала об оружии и подсознательно всегда хотела очутиться в ситуации, в которой пистолет мог бы мне «пригодиться». И вот, пожалуйста! Эта ситуация обрела черты реальности.
– Реальности?
– Ну почти… Понимаете… Как объяснял мне когда-то мой умный и ученый муж, наше сознание – это, по сути дела, всего лишь некие химические и электрические процессы. Страх, жажда или любовь – для всех наших чувств существует определенные функции мозга. Если воздействовать на определенные его участки, то можно вызывать и эти чувства.
– Но что все это означает для нас, простых смертных?
– Что, по сути, можно управлять человеком.
– И как далеко они в этом зашли… эти специалисты?
– Я думаю, этого не знает никто, кроме них самих.
Восьмое, июльКраткое прояснение сознания у Оскара Звездинского закончилось. Он снова пьет. Вот тоска! Тоска немыслимая…
Кажется, даже у Диди начинается депрессия. Он отказался от консервированного мяса. И даже, как мне показалось, воду пил сегодня с неохотой. Единственное спасение от уныния – прогулки.
К вечеру мы забрели с ним на наши «старые места»… К подножию вулканической горы Черной.
Девятое, июльСобственно, у подошвы Черной я и обнаружила когда-то свое бренное тело, впервые открыв глаза в этом «раю».
Сегодня утром мы с Диди снова пришли сюда. Я любуюсь и не могу налюбоваться мрачным пейзажем.
Застывшее «непреодолимое пространство», как на картинах сюрреалистов. Как у Сальватора Дали. Черный цвет, стекловидная поверхность вулканической лавы. Синее небо и мрачное безжизненное пространство.
Это место становится для меня странно притягательным.
И этот странный запах… дурмана, гниения… Так пахнет теплый сернистый пар, который вьется над глубокими вулканическими расселинами.
Одиннадцатое, июльСамое скверное, что мне здесь нравится гораздо больше, чем внизу у реки. Причем нравится – все больше и больше. Я теперь ежедневно поднимаюсь сюда, оставляя далеко внизу зеленую траву и журчание речки.
И нахожу в этом мрачном пейзаже красоту. И задерживаюсь здесь все дольше.
Вчера мы с Диди нашли здесь мертвых птиц. Очевидно, некоторые испарения, поднимающиеся из расселин, ядовиты…
Странно, но эта новая мрачная «деталь» пейзажа – погибшие птицы – нисколько не отвращает меня… Она кажется мне даже уместной.
Очевидно, «эстетика дохлого осла», провозглашенная когда-то сюрреалистами, кажется мне все более привлекательной.
Я уже знаю, какие расселины Черной наиболее опасны. Возле них вообще не стоит задерживаться, если хочешь жить.
А если не хочешь?
День…Это день гибели Оскара Звездинского.
Когда я нашла его, он был уже мертв. Черты его лица были искажены ужасом. Череп Оскара рассекала глубокая рана…
Он разбился, перепрыгивая через расселину.
Что-то испугало его перед смертью…
Что-то – или кто-то? – от кого Оскар Звездинский убегал так быстро, что в буквальном смысле потерял голову.
Это случилось неподалеку от того места, где мы с Диди проводим теперь большую часть своего времени… Здесь мрачно и опасно. На пластах пемзы громоздятся обломки с острыми краями. Огромные камни возвышаются среди собранной в гармошку застывшей лавы, из-под которой нередко со свистом вырываются зловонные сернистые пары.
Но ведь Звездинский знал, что здесь опасно, знал, что передвигаться здесь надо крайне осторожно…
Зачем же его понесло к Черной? И почему он так испугался, что не помнил себя? Вполне возможно, что это уже был приступ белой горячки.
Я оттащила его тело к той каменной пирамиде, которую мы еще недавно вместе с ним воздвигали для Нинель.
И немного, сколько хватило сил, присыпала мертвое тело камнями. На этом похороны завершились.
День без числаЯ смотрю на карту, оставшуюся от Звездинских, и плачу. Как же меня сюда занесло!
Я перестала рисовать цветы. Меня больше не радует их красота.
Мы теперь ежедневно поднимаемся с Диди на склоны Черной.
День без числаСнова и снова черный цвет, стекловидная поверхность вулканической лавы. Синее небо и мрачное безжизненное пространство.
Запах гниения…
У меня ощущение, что я начинаю бояться самой себя. Несмотря на всю пугающую «марсианскую» обстановку, в которой я нахожусь, главная опасность для меня – я сама.
Как говорил великий Дали: «Мне не нужны наркотики, я сам галлюциногенен».
Иногда я закрываю глаза – и вдруг вижу какое-то жуткое варево, месиво из человеческих лиц, искаженных ужасом и криком, груды искалеченных тел. «Вареные бобы» провидца Дали, его «осенний каннибализм».
И тогда я спешу поскорей открыть глаза, чтобы избавиться от этого ужасного видения…
Именно в такой момент, неожиданно открыв в страхе глаза, я и увидела этого человека. Легкий дым, постоянно окутывающий склоны Черной, полускрывает от меня незнакомца и не дает мне увидеть его лица.
Надеюсь, что и он не заметил меня. Однако я все-таки поспешила спрятаться. Точно я знаю лишь одно – это не снежный человек. Это просто человек.
День без числаЯ снова его увидела.
На этот раз резким неожиданным порывом ветра клубы дыма отнесло в сторону, и…
Открытие было настолько неожиданным и ужасным, что я совсем позабыла об осторожности.
Собственно, к чему она мне теперь – эта осторожность? После того как я увидела его лицо, стало понятно, что мне отсюда никогда больше не выбраться.
Я увидела «режиссера».
А дальше наши взгляды встретились.
И теперь он знает, что я знаю.
И теперь многое становится понятным.
Вот кто отравил Нинель…
Я, правда, не знаю, чем он напугал Оскара, но я знаю теперь, что и Звездинского убил он.
Впрочем, я знаю и еще кое-что… Какой бы сценарий с моим участием ни придумал этот «режиссер» – я не дам ему возможности его осуществить.
Отныне игра пойдет по моим правилам.
День без числаСнова гора Черная.
Я уже знаю, что это за место… Снова легкий опьяняющий дым… Но чем ниже спускаешься, тем сильней действие сернистых паров.
Первым, конечно, как всегда, Диди… Вечно он несется впереди, мой отважный разведчик, исследуя неизведанное…
И то, что должно с нами случиться, он первым принимает на себя.
Это похоже на наркоз. Просто засыпаешь…
Следующая очередь – моя. Скоро, уже очень скоро я…»
На этом записи в «Дневнике» художницы Эллы Фишкис обрывались. Или заканчивались?
Участковый милиционер Юра Ростовский закрыл тетрадь, так и не сумев ответить самому себе на этот вопрос.
ЧАСТЬ II
Жизненный путь участкового Юры Ростовского так прост и прям, что задай ему, как бывало в школе, тему сочинения «Как я провел предыдущие двадцать лет своей жизни?» – Юре просто и вспомнить будет нечего. Никаких волнующих воспоминаний. Осталось от этих двадцати лет только ощущение… Ощущение, что всегда делал не то, что хотел.
Сначала ходил в детский сад, потом в школу. Сначала водили, потом заставляли…
К тому же после школы, страшно обрадовавшись, что «бодяга наконец закончилась», он не вовремя расслабился и в институт поступать не стал. И его взяли прямо тепленьким в армию.
К счастью, в «горячую точку» он не попал. Попал в теплую: служил в Краснодарском крае. Точней, не столько служил, сколь много и плодотворно работал: копал, рыл и строил на участках и дачах вышестоящих чинов. А когда у них нечего было копать и строить, Юру вместе с другими солдатами «сдавали в аренду» гражданским лицам, небесплатно, конечно, – для вышестоящих чинов.
В общем, если до призыва Юре часто приходило в голову, что жизнь вокруг устроена довольно глупо, то, попав в военную часть, он убедился, что настоящего идиотизма, оказывается, он еще не видел.
Апофеозом службы были учения: оружия им не дали – надо было падать на землю, вытягивать вперед руку, делать вид, что стреляешь, и говорить «Пух-пух!». Дома, когда он, вернувшись, об этом рассказывал, ему не верили: думали, анекдот такой на армейскую тему. Юра не пытался разубеждать друзей и родных и только усмехался. Он уже понял: в том-то и изюминка «здешней жизни», что граница между анекдотом и былью уже давно пройдена.
Вернулся Юра очень загорелым. И с какой-то уже просто противоестественной для «хомо сапиенс», «человека разумного» – биологического вида, к которому Юра все-таки принадлежал! – пустотой в голове. А также очевидной, на уровне рефлексов, укоренившейся привычкой выполнять команды.
Поэтому, когда родители настоятельно посоветовали ему не просиживать диван у телевизора, а устраиваться на работу, он послушно устроился. Причем на ту, что «сама на него вышла». Эту работу порекомендовал Юре сосед по подъезду, следователь уголовного розыска Сережа Ваняйкин.
Серега был на несколько лет старше Ростовского и всегда, когда они еще пацанами тусовались во дворе, немного как бы опекал Юру. Давал «мудрые советы старшего товарища». Причем бесплатно. И теперь вот тоже посоветовал: «Иди в менты, Юрок. Всегда, при любом раскладе будешь с куском хлеба и масла. И заметь, Юрок, ничего от тебя особого при этом не требуется».
И Юра стал милиционером. Ну не следователем, конечно, как Ваняйкин, он-то институтов юридических не заканчивал. Ростовский стал просто милиционером. Участковым.
И все бы ничего: живи себе дальше да живи. Жизнь волочет тебя кое-как и понемногу – ну и славно. Поел, попил, поспал, получил немного денег, чтобы снова повторить этот «цикл»… Так, без особых желаний и стремлений, тихо, как амебы, прожили жизнь Юрины родители, и ему бы туда же, лопуху.
Однако в Москве, куда Юра вернулся из армии, в той, не самой сытой части населения, где он и вращался, существовали слова «подняться» и «раскрутиться». И даже тех, кому по-прежнему хотелось бы жить тихо и «амебно», этот соблазн порой «заводил» и будоражил.
Причем лучше всего «подняться» и «раскрутиться», по Юриным наблюдениям, удавалось тем, кто что-нибудь продавал. В широком, так сказать, смысле слова, – необязательно корейскую лапшу или нефть. Некоторым удавалось, например, продать красоту или личную преданность. Мозги пока, по Юриным наблюдениям, особым спросом не пользовались.
В общем, время шло, и Юре, перебивавшемуся на «смешные деньги», все больше хотелось что-нибудь продать…
Однако желающих заработать на продаже давно уже было больше, чем товара – все кругом уже было продано и перепродано. Кое-что уже по многу раз.
Так что Юре оставалось только мечтать. Иногда он просто просыпался с этой мечтой: что-нибудь наконец продать! Так, чтобы на жизнь хватило. Ибо жизнь, которую в Москве вели те, кто ничего не продавал, вряд ли можно было назвать жизнью.
Поэтому, прочитав «Дневник» и думая о шестьдесят девятой квартире, Юра оценивал случившееся именно с такой точки зрения: нет ли здесь чего-то эдакого? Такого, что можно было бы «продать»?
Интересной информации, например? Или чего-то, о чем Юра пока даже и не подозревает? В общем, такого-эдакого… Чтобы продать и извлечь хоть какую-то для себя пользу. Материальную, разумеется.
Так, например, имя знаменитого Оскара Звездинского, фигурировавшее в этих странных записях, было овеяно в Москве слухами о немалых, даже для такого города, деньгах. А его дурацкий белый лимузин, длиной с московский трамвай, перевозивший артиста с концерта на концерт и с большим трудом разворачивавшийся в тесных переулках, просто был притчей во языцех.
Да и вообще… Уж больно загадочной и неординарной была вся эта история с «воющей собакой».
И была ли в шестьдесят девятой квартире собака? Если да, то была она, конечно, «зарыта». Причем глубоко!
Кто, например, тот мертвый мужик? И не он ли это и выл, пока был живой? Кто это? Одичавший от долгого заточения заложник?
И если выл именно он, то почему выл, а не стучал по батарее, не разбивал окно, стараясь привлечь внимание прохожих и соседей, не кричал и не ругался матом?
И стоит ли чего-нибудь эта тетрадь Эллы Фишкис? В том смысле: есть ли у нее цена?
Если кто-то все это просто сочинил, то, может, отнести куда-нибудь в издательство и напечатать? Юра вот где-то слышал, что один знаменитый писатель свой роман чуть ли не в походном ранце убитого на войне офицера нашел. Напечатал – и стал знаменитым.
Однако еще более странной вся эта история показалась Ростовскому после того, как он случайно открыл газету «Вечерняя Москва» и наткнулся на небольшое объявление… «Концерты Оскара Звездинского в Театре эстрады, назначенные на двадцать четвертое, двадцать пятое и двадцать шестое число сего месяца… отменяются. Возврат билетов в кассах театра…»
Тут уж Юра Ростовский не выдержал. Прямо руки зачесались от жажды деятельности.
Однако все-таки армейская инерция была еще велика. И сработало вбитое уже армией, на уровне рефлекса, желание «доложить начальству».
Что Юра Ростовский и сделал.
* * *
Однако начальство, выслушав странный Юрин рассказ, особого интереса не проявило.
– Значит, говоришь, ничего не известно, – вздохнуло начальство. – Ничего непонятно в этой истории, ничего не известно. Так?
– Так.
– Ах, ах, как нехорошо…
– Нехорошо, – поддакнул Ростовский.
– Прямо «нехорошая квартира»… – заметило начитанное начальство. – Но кто-то же прописан в этой нехорошей квартире? Кому-то она принадлежит?
– Принадлежит, конечно. Сейчас все кому-нибудь уже принадлежит.
– Это-то можно узнать?
– Это-то известно. – Ростовский заглянул в свои записи. – Пожалуйста. Петухов Георгий Петрович, 1911 года рождения.
– Старик, что ли?
– Выходит, так.
– Ну и?
– Вы хотите сказать, не следует ли побеседовать с этим Петуховым Георгием Петровичем?
– Именно.
– Это невозможно.
– Что так?
– Я не могу его найти.
– А хорошо искали?
– Честно говоря, не очень. Поискать получше?
– Да нет… – Юрино начальство вздохнуло. – И догадываешься, Ростовский, почему не стоит?
– Не дурак, – тоже вздохнул Юра.
– Вот именно. У нас и так висяка нераскрытого хватает. А тут что же получается? Пропал, значит, этот Петухов Георгий Петрович 1911 года рождения? И хрен его знает, куда запропастился?
Юра согласно кивнул.
– Станешь искать, Юра, этого старпера – и еще неизвестно, что найдешь! Неизвестно, каких сюрпризов нароешь…
– Но, понимаете, эта тетрадка…
– Ростовский, ты, наверное, книжек много в детстве читал из серии «Библиотека приключений»? Верно? Читал?
– Допустим.
– Хорошо, что ты хоть допускаешь такую возможность. Так вот… А тебе, Ростовский, не приходит в голову: что это просто-напросто художественный вымысел? Скажем, чистой воды сочинительство? Вдруг это просто рассказ или повесть? Может быть, даже начало романа?
– Нет.
– Почему же?
– На начало не похоже. Там есть финал. Причем очень невеселый.
– Ну хорошо, пусть не роман. А эта твоя Прекрасная долина, в которой некая девушка внезапно очнулась… Ты сам-то не пробовал, часом? Один укол – и тоже очнешься в какой-нибудь Прекрасной нереальности, долине, пустыне или вообще на другой планете!
И тут Ростовский собрался с духом и протянул своему скептически настроенному начальству газету «Вечерняя Москва».
– Что это ты тут фломастером обвел? – удивилось начальство, отталкивая предусмотрительно газету.
Мудрый жизненный принцип «чем меньше знаешь, тем спокойней спишь» начальству был, видимо, хорошо известен.
– Это объявление, – отчеканил по-военному Юра. – Разрешите прочитать вслух?
– Ну попробуй, попробуй… – недоверчиво хмурясь, смилостивилось все-таки начальство.
– «Концерты Оскара Звездинского в Театре эстрады, назначенные на двадцать четвертое, двадцать пятое и двадцать шестое сего месяца, – бодро начал читать Юра, – отменяются. Возврат билетов в кассах театра. Берсеневская набережная, дом…»
– И что же? – перебило Юру начальство.
– Как? Разве это ни о чем не говорит?
– Ни о чем не говорит, Ростовский, ни о чем.
– Но как же?!
– А может быть, этот Звездинский просто заболел гриппом? Или, например, сильно запил?
– Может быть, – согласился Юра, уже вполне уяснивший позицию своего непосредственного начальства. – Так что же – выкинуть, значит, мне эту тетрадку?
– Выкинь, Юра, выкинь. И не захламляй свою молодую голову всякой ерундой. У нас и так дел хватает.
* * *
Велика, однако, сила природы: сколько ни вытаптывай траву, а наступит весна – и снова она зазеленеет. Сколько ни промывают и ни отбивают молодому человеку мозги, а если они есть, то съест он батончик «Марса», и начинают эти мозги регенерировать, восстанавливаться и – что интересно! – работать.
Любопытное совпадение с отменой концертов шоумена Оскара Звездинского и гибелью означенного персонажа, описанной в таинственной тетрадке, не то чтобы не давало Юре покоя… Но словно бы в некотором роде подзуживало его естественное человеческое любопытство и любознательность. А что, в самом деле, может означать такое совпадение?
Возможно, что и ничего. Например, солист Юриной любимой группы – на все времена любимой! – однажды вдруг отказался выйти на сцену. Причем «без комментариев». И так больше никогда и не вышел. Хотя был на гребне успеха. Говорят, ему просто «все это надоело». Говорят, это бывает и в шоу-бизнесе. Без комментариев.
«Итак… – не на шутку задумался Юрочка. – Действительно ли художественный вымысел в этой тетрадке? В этом странном дневнике Эллы Фишкис? Правда ли, что это всего лишь «сочинительство», как намекало начальство?
Но ведь отменили же в Театре эстрады концерты знаменитого Оскара Звездинского? Реально отменили. Куда-то же этот Оскар подевался?
Может, попробовать разузнать?
Конечно, в дневнике Эллы Фишкис, если ему верить, ясно описано, «куда» этот Оскар, собственно говоря, «подевался».
Но уж больно это странная история…»
* * *
Как бы то ни было, а, проявляя заботу о населении и «доброе отношение к народу», Юра персонально навестил еще раз престарелую пенсионерку Беленькую.
– Ну как, Ида Сергеевна, больше никто не воет? – заботливо поинтересовался Юра, когда ему любезно открыли дверь. Что случалось теперь в Москве с милиционерами все реже и реже. – Не беспокоит вас никто больше?
– Да больше вроде никто, – удивилась неожиданному визиту пожилая женщина.
– Ну вот и замечательно, что никто не беспокоит! – порадовался Юра.
– Куда уж лучше… – вздохнула Ида Сергеевна. – Теперь, главное, самой бы не завыть – с такой-то пенсией и прожиточным минимумом!
– Да, тяжело старикам, тяжело, – сочувственно покивал Ростовский. – А раньше вас, Ида Сергеевна, скажите, – ну до известного нам случая, – шестьдесят девятая квартира никогда не беспокоила?
– Да нет. Вроде прежде там все всегда было прилично. Все как у людей. Георгий Петрович Петухов хорошим соседом был.
– Ах, вот что: «был», значит. А Георгий Петрович – это хозяин шестьдесят девятой квартиры? Если не ошибаюсь?
– Ну да… Вы же, Юрочка, в курсе – чего ж спрашиваете?
– А вы, кстати, давно его видели?
– Кого?
– Георгия Петровича.
– Давно видела. Точней сказать, давно не видела. Да вы ж и об этом, Юрочка, знаете.
– И насколько давно вы его не видели? – гнул свое Ростовский.
– Ну, года полтора.
– А что так?
– Так нет же Георгия Петровича.
– А где же он? Не знаете, случайно?
– Так в деревню его перевезли. Воздухом дышать.
– Ах, вот что… И что же – он так с тех пор не пишет, не звонит, не приезжает?
– Да нет вроде…
– И кто же его так… перевез? Что ни слуху ни духу?
– Ну кто, кто… Известно кто! Племянник его Вася.
– Та-ак… Ну а племянника его, Васю, вы когда в последний раз видели?
– Племянника? Васю? Так уж с недели две или поменьше – точно не помню, – но тоже его не видала…
– Вот как?
– Вообще-то после того, как Георгия Петровича увезли, этот Васька его квартирой пользовался. Часто здесь бывал. Да вот теперь тоже куда-то запропастился!
– Значит, говорите, не приезжает Георгий Петрович Петухов? Не звонит? Может, все-таки пишет?
– Да нет же, говорю вам. Будет этот скупердяй Петухов на конверты тратиться – писать письма такой старой карге, как я!
– Ой-ой-ой! Как вы к себе строги, Ида Сергеевна! Слишком строги. Какая же вы карга?! Вы – женщина, можно сказать, в расцвете зрелых сил.
– Вот, может, только если товарищу Воробьеву Петухов весточки подает? – немного подтаяла от милицейского комплименты пенсионерка Беленькая.
– Воробьеву?
– Ну да… Это его знакомый. Он к Петухову раньше довольно-таки часто заходил.
– А вы не знаете, случайно, где этот старый знакомый Воробьев проживает, Ида Сергеевна?
– Представьте, знаю! – оживилась пенсионерка. – Он ведь мне, видите ли, Юрочка, одно народное средство поставляет. Просто чудодейственное, знаете ли! Что-то вроде бальзама Биттнера или «Московии». Знаете, как в рекламе: «Живу спокойно я – бальзам «Московия»!» Вот я и записала когда-то адрес товарища Воробьева. Это, знаете ли, совсем рядом.
* * *
К счастью для Юры, «товарищ Воробьев», несмотря на то что был, очевидно, ровесником Петухова, оказался не старым маразматиком, с трудом выговаривающим слова, а старичком подтянутым и бодрым.
Из-под свитера у него выглядывал воротничок свежей сорочки – причем маркой, светлой. К тому же он был домовито и аккуратно подпоясан фартуком. Даже тапочки у господина Воробьева были новые… Словом, этакий, как понял Юра, «бодрячок до самой смерти» и неуемный хлопотун по хозяйству.
– Как мне вас величать-то? – поинтересовался Юра, вежливо представившись хозяину.
– Да зовите меня просто дядя Гена, – разрешил «товарищ Воробьев».
