Текст книги "Крепостной Пушкина 2 (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Ночью, сказал ведь. Куда – а не всё ли равно, Степан. Знаешь, есть такое слово – надо! – и Пушкин ласково заулыбался.

* * *

День, начавшийся так весело, повернул явно не туда. Степан пробовал работать, но всё валилось из рук. Цифры в глазах путались, читалось с трудом. Наконец он плюнул и отправился к себе дожидаться темноты.

«Что-то будет. И я как болванчик, тут не знаю, здесь не понимаю, а там вообще Иванушка-дурачок. Что Сергеевич не болен, а вполне себе бодр – хорошо. Все прочее – плохо. Но посмотрим куда кривая выведет.»

Дожидаясь Пушкина на улице, прижимаясь к оградке под нависающими ветвями дерева, чтобы не вдруг быть обнаруженным патрулем (комендантский час никто не отменял, хоть и исполнялся оный сквозь пальцы), сын Афанасиевич размышлял как вышло так, что его, игрока-шахматиста, всерьёз планировавшего занять место паука-манипулятора в среде «разлагающегося дворянства», все эти «Пушкины с их бабами» самого определили на роль воланчика.

Глава 26

Ночь. Начало.

– Подержи. – Пушкин сунул в руки Степану тяжелый канделябр. Вынув одну из свечей, Александр зажег ее от лампады, что висела под иконой в углу, а от свечи запалил все остальные.

– Ставь на стол.

– Знаете, Александр Сергеевич, попроси меня кто угадать чей это кабинет, я бы не промахнулся.

– Экий ты меткий, братец. – Пушкин проверил шторы, плотно ли они прикрывают окна, после чего принялся звенеть ключами, отпирая ящики стола.

– Такой бардак, с таким количеством бумаг, только вы и могли устроить, ваше превосходительство.

– А что такое порядок по-твоему, Степушка? Порядок – когда всё на своём месте. И у меня здесь всё на своих местах. Не сомневайся.

Степан многозначительно хмыкнул. Рабочий кабинет Пушкина он видел впервые. Везде были бумаги. Много бумаг. Стопки бумаг лежали на столе, довольно широком, на изящного вида диванчике, по виду французской моды эпохи Старого Порядка, на очаровательных тумбочках, на резных стульях, предназначавшихся для посетителей (любой кабинет в России в планировке своей отчего-то подразумевает прием посетителей), на солидном своим видом сейфе, на шкафу с книгами, наконец на полу – везде были бумаги, бумаги, бумаги. Стопки и связки, папки и отдельные листы сложенные кое-как.

Александр извлёк из стола опять же бумаги, быстро пересматривая их, отбирая нужное. Затем открыл сейф, как оказалось забитый бумагами, добыв и из него несколько папок.

– Могли бы и предупредить, Александр Сергеевич, – недовольно заметил Степан на эти манипуляции, – я было думал как на войну снаряжаться.

– Так и есть, Стёпушка, так и есть.

– В буквальном смысле, Александр Сергеевич. Три пистолета взял. Нож. Два ножа, то есть. Кастет. Дубинку специальную. Стальную удавку. Верёвку. Гранату на всякий случай.

– Гранату? – Пушкин на мгновенье даже оторвался от бумаг. – Зачем?

– Случаи разные бывают, ваше превосходительство, вам ли не знать. Тяжёлая зараза. Но это и хорошо, можно так в лоб кому швырнуть, мозги разом на место встанут. А вы?

– Что – я?

– Вы собираетесь к начальству. Или я не прав?

– Прав, Степушка, прав. Но тут дело такое сложное. Мне лично бумаги не нужны. Без них всё знаю. Но начальство, как ты верно и верноподданейше величаешь императора, предпочитает вид письменный. Ему так вернее кажется. Спокойнее. Сядет государь наш, сам всё прочтёт и Сам, понимаешь, Сам придёт к выводам.

– Государь? – удивился Степан. – Сейчас? Мы направляемся к государю? Каким образом? Обойдем охрану и полезем в окно? Тогда верёвка пригодится. Он будет читать, вы держать канделябр, а я вас охранять. Враг не пройдёт.

– Ну вот всё и готово. – Пушкин с сомнением осмотрел сложенную им стопку, махнул рукой и перевязал лентой. – Бери и пошли.

– Я⁈ Нести ещё и это?

– Не мне же утруждаться. Я генерал считай, мне не положено. Субодинация-с, мой доблестный янычар. – и Пушкин беззаботно потянулся как только что проснувшийся человек. – К тому же я сильно болен, – вспомнил он, – не забывай.

Степан мысленно выматерился.

– Так, а где шпага? – заозирался Александр. – Где-то здесь была. А, вспомнил! – искомый предмет был ловко извлечен из бумажного плена на французском диванчике. – Субординация, она ведь для всех, друг мой. Пошли.

* * *

В Аничков проникли не через окно, как надеялся Степан, а через скрытый ход. От парадного он отличался тем, что стражи перед ним было втрое больше. Усатые гренадеры, числом шесть, враждебно хмурились пока дежурный офицер о чем-то спрашивал Пушкина.

«Конспирация высшего уровня» – оценил Степан.

– Следуйте за мной, господа. – объявил наконец офицер. Пушкин кивнул и они двинулись. Двое солдат загромыхали следом.

«Мышь не прошмыгнет» – продолжал радоваться Степан, слегка балдеющий от простоты окружающих – «Барабанщика нехватает».

Офицер остановился у нужной двери, без стука отворил её и объявил:

– Вам сюда.

* * *

Шеф жандармов не спал. Тревожность мучила его всё сильнее. Александр Христофорович злился оттого, что оказался в ситуации человека пробирающегося наощупь по тропинке с обеих сторон которой – обрыв. Своей вины он не чувствовал никакой, ничего, что могло бы смягчить осознанием причастности. Немец по происхождению, он искренне считал себя немцем и по духу, отчего стремился подчеркнуть в себе все лучшие качества германских народов, то есть порядочность, смелость, верность слову, безукоризненную исполнительность и порядок в делах.

Истинный немец не мыслит своего существования без непременного чувства долга перед человечеством (эта насмешливая фраза одного остряка-француза была воспринята немалым числом германцев без малейшей иронии), потому и Александр Христофорович внутренне считал себя обязанным всячески улучшать окружающий мир, благо Россия предоставляла для того все возможности.

До глубины души возмущенный «декабрьской смутой», в которой не понял ровным счетом ничего, и оттого привлеченый Николаем к следствию, Бенкендорф задумался о недопущении подобного впредь. Итогом размышлений этого честного человека стали записки на имя императора, в которых он с присущей немцам логикой доказывал необходимость увеличения общего числа полиции, создание особой полиции для надзора над смутьянами, а лучше всего создание отдельного министерства, и, может быть, группы министерств, поскольку размеры страны велики. Государь прочёл, повздыхал, по-секрету показал особо понравившиеся места кое-кому из способных оценить масштаб личности автора (в качестве анекдота), и приказал создать особое отделение при личной канцелярии.

Получив в свои руки пост главноуправляющего третьего отделения, Александр Христофорович пришёл в восторг от осознания, что жизнь не прожита даром. Рьяно принявшись за дело, он вскоре обнаружил, что дела обстоят много хуже чем представлялось. Со всех уголков империи доносилось о воровстве, хищениях, нарушениях законов, подлогах и прочем безобразии. Генерал даже растерялся на время. Необходимость принять меры осложнилась тем, что сперва он получал донесение о нарушениях закона со стороны господина А, что убедительно доказывал господин Б, а после донесение от господина А, не менее убедительно пишущего о беззаконии господина Б. Поскольку господ было много больше, и донесения сыпались буквально на каждого чиновника (это он еще ограничил себя чтением донесений о господах не ниже пятого ранга согласно Табели), то логика подталкивала к необходимости принятия мер в адрес всего чиновничьего аппарата поголовно. Делать было нечего – пришлось идти к государю.

Николай принял его со всей серьёзностью. Бесстрастно ознакомившись с докладной и отложив её в сторону, он вопросительно уставился на внутренне кипевшего Александра Христофоровича.

– Что-то я не пойму, генерал, где же смутьяны? – спросил тогда государь.

– Как – где? – обомлел Бенкендорф. – Они все…простите…

Николай ободряюще улыбнулся.

– Видите ли в чем дело, дорогой друг, вы стали жертвой безусловного патриотизма.

– Простите, ваше величество, я…

– Недопоняли. Давайте будем рассуждать логически. Все эти люди – дворяне. Почти все из хороших и древних семей, а кто нет, тот выслужился сам, значит тем более способный человек. Если принять на веру, без тщательнейшей проверки, всё вами собранное, то непременно возникает вопрос – как же страна наша до сих пор существует? Мне представляется…нет, я даже уверен в том, что здесь огромное преувеличение, по-простому – выдумки.

– Нет-нет, Александр Христофорович, я и не мыслю о сознательный лжи, – поспешно добавил государь, заметив, что у генерала глаза стали размером с медные пять копеек, – о клевете и тому подобном. Всё дело в избытке усердия, да и что греха таить, непонимания. Всякий мыслит так: вот я стараюсь изо всех сил, а должного порядка нет, стало быть некто старается не столь полно. Вот он и виноват. Потому слухи, понимаете, слухи, которые преследуют всякого человека, невольно принимаются на веру. И наша с вами задача как раз заключена в отделении зёрен от плевел. Именно мы должны найти способ заглянуть в суть вещей, подобно философам. Увидеть где ложь, пусть невольная, а где истина. Но как это сделать? Задача представляется столь великой, что почти не имеющей решения. Как нам понять кто пишет горькую правду, а кто нет? Каким образом заглянуть и посмотреть что внутри людей? Вот тогда и только тогда нам с вами удастся ясно узреть действительное положение. А главное – кто есть смутьян, а кто… допускает некоторые неточности при несении службы. Как добиться подобного? Подумайте, Александр Христофорович.

Бенкендорф подумал и третьего дня от памятной аудиенции на стол императора легло предложение о систематизации перлюстрации писем в границах империи.

«Вскрытие корреспонденции, – писал честный немец, – есть наилучшее и наивернейшее средство для понимания истинного движения помыслов кого бы то ни было. Необходимо довести сие средство до совершенства, от выборочного, как сейчас, до поголовного, во всем что касается дворянского сословия вне зависимости от имеющихся заслуг, поскольку известны примеры наличия смутьянов в семьях давших России самых верных подданных».

Николай идею одобрил, ограничив ее. «Все дворянство – это слишком много. Достаточно проверять лиц вызвавших подозрение» – поставил он резолюцию. Исполнительность Александра Христофоровича импонировала ему. Когда начались войны с турками и персами, царь взял шефа жандармов с собой. На войне Бенкендорф ознакомился с такой проблемой как шпионаж.

– Вы предлагаете вскрывать все письма из действующей армии? – удивился Николай. – Но это вызовет недовольство, если не что похуже. Нет-нет, вы ведь сами военный, представьте только свою реакцию на подобное!

Бенкендорф нехотя признал, что да, армия может возмутиться и последствия трудно назвать хорошими.

– Следите за подозрительными. – напутствовал государь.

Больше всего генерала возмущала неподконтрольность и безнаказанность иностранных наблюдателей, представителей большинства европейских держав. Их почта считалась дипломатической и неприкосновенной, согласно решению Венского конгресса 1815 года, чем все и пользовались.

Каждый атташе создавал свой круг постоянного общения из знакомых офицеров русской армии, давал обеды, по возможности и балы при наличии дам, организовывал вечера с попойками и карточными играми, словом – устраивал походный салон. Что при этом узнавали и писали они в свои посольства (а может и не в свои и не в посольства) – оставалось тайной, скрытой печатами дипломатической миссии.

Бенкендорф кипел.

– Это форменное безобразие, ваше императорское величество, дозволять следить за войсками представителям государств никак в войне не участвующих. Некоторые из них имеют симпатию вовсе не к нам, а…

– Знаю. Ну так что с того? Так повелось задолго до нас, дорогой Александр Христофорович, вносить перемены, наглядно беспокоиться – проявить слабость. Пренебрежение в данном случае демонстрирует силу.

Впрочем, беспокойство верноподданного не осталось забыто. После побед, пиров и парадов, когда никто не мог усомниться в твёрдости императора, Николай дал разрешение на проверку дипломатической почты. Негласно и неофициально, по возможности незаметно. Надо отдать Бенкендорфу должное – при получении понятных указаний он действовал весьма умело. В итоге от наблюдения ускользали только письма передаваемые из рук в руки доверенными лицами, которых никогда не могло быть достаточно, да и то не всегда.

Польский мятеж укрепил государя в верности принятого нерыцарского решения и сократил численность близких родственников.

Наибольший интерес вызывали послания зашифрованные, и здесь Николай лично пришел на помощь генералу. Он пригласил Бенкендорфа на ужин, где кроме них присутствовал только Жуковский. На глазах ошеломленного шефа тайной полиции, император в шутку предложил поэту попробовать разгадать что написано в неком письме, тут же им представленном. Генерал узнал в нем копию перехваченного послания одного из наиважнейших посольств. Поэт взял манускрипт, внимательно изучил его, и тут же выдал перевод. После генерал догадался, что стал свидетелем спектакля разыгранного именно для него, но в тот миг потрясение смутило разум. Император похвалил воспитателя своих детей и предложил Бенкендорфу все послания подобного рода отправлять Василию Андреевичу, а чтобы тому было комфортно – выделить кабинет. Ещё лучше – крыло здания, ведь вряд ли Василий Андреевич сможет один тратить столь много времени на подобную рутину. Вероятны помощники.

Бенкендорф понял всё верно, отчего стал графом и сиятельством.

Увы, характер новоявленного графа с той поры заметно испортился. «Честный немец» мог сохранять только внешнее хладнокровие, внутри него бушевал огонь. Несоответствие внешнего восприятия людей с подлинной ролью жгло душу.

Бенкендорфа боялись, лебезили, перед ним заискивали, старались подчёркнуто угодить, но тем сильнее он злился. По сути он стал ширмой для некой особой группы собранной Жуковским, группы занимающейся чем-то много более важным нежели он сам. Выглядело это так: его подчиненные добывали сведения, но всё «нечитаемое» отправлялось Василию Андреевичу, а от того прямо государю. Он их не читал и не смел о том заикнуться. Репутационный ущерб от столь интересной деятельности как чтение чужих писем целиком доставался Александру Христофоровичу, тем более, что ни Жуковский, ни привлечённые им люди (почти сплошь известные литераторы), не были официально оформлены. Жалование им при этом платилось огромное, не ниже уровня помощников министра.

Чем дальше, тем больше шеф жандармов понимал, что он служит назначенным пугалом, рискующим при случае стать козлом отпущения. Ситуация решительно не устраивала, но исправить её он не мог. Получалось будто в «его» третьем отделении существует свое, внутреннее третье отделение.

Покушение на императора и английский погром встряхнули все охранные департаменты. Казалось, что в отставку уволят всех, соломинкой утешения служило лишь то, что всех – это много, может и пронесёт.

На свой счёт Бенкендорф не сомневался. Подумав, он решил, что время благоприятствует усилению его положения, ведь если люди верят в чьё-то могущество, то глупо было бы тем вовсе не пользоваться.

* * *

– Ваше сиятельство.

– Ваше сиятельство. – повторил за Пушкиным Степан. Вместо ожидаемого государя, перед ними стоял глава тайной полиции, способный навести холод одной только суровостью облика.

– Вы не одни, – вместо приветствия заметил Бенкендорф, – как следует понимать сие?

– Это мой помощник, Александр Христофорович. Степан, сын А…

– То мне известно. Зачем он здесь, Александр Сергеевич?

– Мой управляющий, – Пушкин особенно выделил первое слово, – является невольным свидетелем некоторых событий. Весьма надёжен, ваше сиятельство. Кроме того, знаком с его императорским величеством, чьим доверием пользуется. Потому мне представилось полезным взять с собой.

– Гм. Вам представилось. И что за ворох бумаг в руках вашего (Бенкендорф тоже выделил слово) управляющего?

– Доказательства заговора, ваше сиятельство, направленного на крушение устоев. Считаю необходимым самолично и немедленно ознакомить с ними его императорское величество.

– Однако. Вы, должно быть, вошли во вкус в деле спасения государя.

От столь грубой и прямой насмешки Пушкин побагровел.

– Приходится, ваше сиятельство, – слишком спокойным, даже скучающим тоном заметил поэт, – конечно, это никак не входит в круг моих обязанностей, но не проходить же мимо.

Бенкендорф прикусил губу. Укол Пушкина оказался точнее.

– Не хотел вас задеть, Александр Сергеевич. Но, право… впрочем, это несущественно. Знаете, я хотел просить вас об одолжении.

– Вы? Меня?

– Вас. Император ожидает вас, и я не смею задерживать. Даже с вашим, гм, управляющим. Но прошу об одном. У меня тоже есть некоторые сведения, о которых его величеству должно знать. Не могли бы вы оказать мне любезность и…

– Сколько вас ждать? – хлестнул голос от которого вздрогнули все. Это был государь, с неудовольствием разглядывающий присутствующих.

Глава 27

Ночь. Продолжение. Степан POV.

– Что бы вы без меня делали, Александр Сергеевич?

Вопрос был риторический, а потому не требовал ответа. Пушкин был хорош, хоть картину рисуй. Взъерошенный, в помятом виц-мундире, с пистолетом в руке, глаза сверкают, нос как будто стал больше и походил на клюв. Но это мне уже чудилось, наверное. Я оглядел разгромленный кабинет. Красота! Мы все здесь были хороши, надо признать не только Пушкин. Шеф жандармов, как его там, Бенкендорф, сидел на полу прислонившись к стене. Можно понять столь грубое нарушение этикета, с разбитой головой стоять по струнке неудобно. Достопочтимый слуга царю и негласный отец законам находился в сознании и что-то шептал, чем сильно удивил. Теперь я знаю, что такое «чугунная голова», по крайней мере одного из обладателей таковых. Удар казался такой силы, что медведь бы свалился и помер, а этот нет – даже бухтеть пытается. Я прислушался.

– Ваше величество, ваше величество, ваше величество, ваше…

Понятно. Заклинило снарядом башню танка. Дурачком бы не стал, хотя на такой должности может пойти и на пользу.

Его величество слышал всё лучше меня, ибо поддерживал бедолагу, приложив к голове графа платок, пропитывающийся кровью. Платки здесь что надо, оттого тонкие. В детстве читал и думал что за батистовые платки такие. Вот, узнал. Это скатерть, которую можно сложить в карман. Очень удобно.

Царь тоже виделся маленько того. Усы торчат неправильно! Мундир помят опять же… главное здесь в зеркало не поглядеть, а то он может сам себя на гаупвахту отправить. Этот способен. В другой руке государь продолжал сжимать кочергу, которой, вероятно, мыслил обороняться. Жаль – не довелось поглядеть.

Ну и бардак мы развели за каких-то пять минут! Стол опрокинут (очень тяжёлый, кстати), все разбросано, стулья частью сломаны, частью нет, одно из кресел пропорото и тоже на боку. Вместе со столом оно изображало из себя бастион за которым пришлось укрываться. А вон тот стул я сломал, кажется. Когда гранату зашвырнул и упал как в укрытие. Куски гранаты видел сейчас все три штуки (ну вот такие здесь гранаты), хотя бумкнуло хорошо. Бумаги что тащил – всё разлетелось. Но тут уже все постарались. Глобус расколотил тоже я, правда. Эх. Не выпишут ли счёт крохоборы дворцовой службы? Солдаты натопали как слоны…Тут ещё трупы и кровищи-то, кровищи.

А так скучно начиналось…

* * *

Его величество нас пригласил в очередной свой кабинет. Дворцы вообще странная штука, как по мне. Планировки глупые и разумные одновременно. Жить неудобно. Зато практически любую комнату можно превратить во что угодно. Небольшая перестановка и вот уже спальная. Или столовая. С библиотекой немного сложнее, но тоже ничего трудного. Или кабинет. Тут я глобус и узрел. Восхитился. «Ох ты наш повелитель полумира, – подумалось, – небось стрелочки на нём рисовать любишь?»

Обратился царь ко мне внезапно.

– Знаю, знаю, всё знаю, – заявил Николай Павлович, изображая приветливость – всё-таки австрияк. И так хорошо молчал! Ловок, брат, ловок. Но я почти угадал! Мыслил, что ты пруссак. Как всех провел, а⁈ Молодец. Такие мне нужны. Второй Разумовский. – и ласково похлопал по плечу.

«Кто австрияк?– прибалдел я от такой новости. – Сами вы, ваше величество, немчура натуральная. Если подумать. А Рузумовский здесь каким боком?» – Но вслух, конечно, промолчал. Хочет государь меня считать австрийцем – пусть. Однако, как скоро разлетаются слухи.

Пушкин очень внимательно на меня посмотрел, слегка мотнул головой и негромко фыркнул. Не поверил, и то хлеб.

Вскоре о мне позабыли. Ещё бы! Тут такие дела происходят, оказывается. Сперва Пушкин объявил о наличии каких-то заговорщиков, о чем он, как честный человек и верноподданый считает своим долгом сообщить. Государь на то заявил, что он тоже честный человек, а потому не находит в себе ни сил, ни способности поверить в саму возможность подобного. Чтобы у нас, в России, да мог быть заговор против воли Божией (так и сказал) – немыслимо и он решительно отвергает подобный разврат.

Пушкин упёрся как баран. Нет, мол, заговор и точка. Вы, ваше величество, человек прекрасной души и всем отец, оттого сердце ваше протестует от наличия беззакония, но…

– Список. – прервал его весьма витеватую мысль государь.

Поэт бесстрастно протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги. Эй, Александр Сергеевич, а я тогда что тащил⁈ Выяснилось и это.

– Доказательства. – произнёс император изменившимся голосом, ознакомившись со списком. Пушкин изящно протянул руку в мою сторону.

– Вот.

Оказалось, что вся эта груда бумаг была тем самым «доказательством». Следует заметить, что в эту славную эпоху предпочтения образования гуманитарного (человек мог плавать в математике и считать только в столбик, и то не всегда, но при этом знать четыре или пять языков), практически все шифры основывались на литературе, и разбирать их получалось лучше прочего у самих литераторов. Почему – так и не понял. Но факт остаётся фактом. Повелось от итальянцев, было подхвачено и развито французами, продолжено англичанами. Островитяне народ практичный, эти и вовсе почти любого поэта подключали к делу. Не знаю. Неужто и Байрона? Если что – это мне Пушкин уже после глаза раскрыл. Стало яснее его трепетное отношение к контролю над нашим журналом, столь резкая реакция на мою тягу к самовольным поправкам. Опять подозревал в чем-то, что ли? Эх вы, Александр Сергеевич…

Так вот. Вся эта кипа содержала в себе не что иное как ход рассуждений нашего поэта. То самое «как мы дошли до мысли такой». На основе копий снятых с корреспонденций разных интересных людей. Мысленно я присвистнул. Ай да сукин сын, как заметил один товарищ.

Разобраться означало все это прочесть как минимум. Николай сел за стол и мужественно принялся изучать все эти письмена. Вскоре стало заметно, что у его величества ум заходит за разум. Ну не силен он в литературе, ему науки точные милы.

Выручил Бенкендорф.

– Кхм-кхм. – изобразил начало гриппа шеф жандармов. Император с облегчением отвлёкся от тяжёлого труда.

– Вы что-то тоже хотели сказать, Александр Христофорович?

Оказалось, что да, хотел. И сказал. Не моргнув глазом, главный тайный полицейский объявил о наличии заговора против мира и спокойствия, против его величества и прочих оплотов общества. Я только глазами хлопал.

«Эй, дружище (не дай Бог, конечно), а Сергеевич сейчас о чем толковал? – спросил я мысленно. – Коню понятно, что заговор. Вон сколько у нас доказательств! Если надо, то Сергеевич ещё столько же принесёт. Я даже помогу, один ведь не справится, после болезни он.»

Любопытный момент – главному держиморде император поверил враз, без долгого поиска на то сил и способностей.

– Не томите, Александр Христофорович, – объявил государь с грустью мужества, – говорите как есть.

Бенкендорф и не думал томить. С какой-то внутренней гордостью он принялся рассказывать, что не всё ладно в нашем королевстве. Есть заговор. Цель – покушение на жизнь государя (кто бы мог подумать) и его семьи (хмм), включая последнего оставшегося брата с его семьёй тоже.

Николай даже дышать перестал. Привстал уперев кулаки в стол и уставив глаза в генерала.

Тот продолжал в духе, что беспокоиться особо не о чем, заговорщиков всего несколько десятков человек. Группа радикально настроенных поляков, ну с этими всё ясно, панство есть панство, пся крёв, так сказать, и ближняя охрана императора – кавалергардский полк. К счастью, не весь, лишь несколько человек. Плюс, возможно, некоторые влиятельные персоны. И немножко иностранных посольств. Одним словом – пустяки.

– Имена. – прорычал Николай.

Бенкендорф стал называть фамилии. Почти сразу государь вспомнил о листке Пушкина, схватил его и стал читать его параллельно докладу.

– Черти, вот же черти, мать их. – подвёл итог его величество, едва генерал остановился перевести дух.

Бенкендорф немного помялся, и вернулся к своей шарманке, суть которой понималась как всё под контролем, не извольте так переживать, ваше величество. Враг не пройдёт пока на страже престола и спокойствия стоят такие самоотверженные и ночами не спящие люди как он, а смутьяны будут все изловлены вмиг, только будет получен приказ.

– Вы сообщаете ужасные вести, господа, крепитесь. – махнул царь кулаком.

А мы что? Я нормально. Интересное кино, заговоры всякие. Заняться людям нечем, вот они и того. Откровенно говоря, здесь все участвуют в каких-то заговорах, как семейных, так и служебных. Согласно закону больших чисел, должны быть и против самого правителя.

– Скажите честно, без утайки, – продолжал государь, – каков родной язык у заговора?

– Французский – сказал Бенкендорф

– Английский – заметил Пушкин.

Оба они неприязненно взглянули друг на друга.

«Хотя бы не австрийский, – подумалось мне, – в смысле не немецкий».

Николай стал допытывать разом обоих на следующий важный вопрос, а именно «когда». Тут оба борца за все хорошее сошлись во мении, что враги трона и России, что в их понимании суть синонимы, непременно пожелают исполнить свои гнусные планы во время ожидаемого маскарада, испортив праздник. Такова их подлость.

– Мерзавцы. Иуды.

«Расстрэлят» – посетила мысль с грузинским акцентом.

– Что? – остановился император.

Кажется, я произнёс её вслух. Бывает. Вообще, заметил в последнее время за собой некую странность. Столько времени я старался мимикрировать под местных, под их время, что устал. Какой-то небольшой надлом произошёл, что ли. Стало труднее. Будто сам организм начал протестовать. И мысли детские, уровня «почему я должен подстраиваться, пускай они подстраиваются». Усталость путешественника, когда все сильнее тянет домой, но нет возможности вернуться. Что-то такое. Раньше тоже накатывало, но обходилось.

– Надо сделать укрытие. Какое-нибудь укрепление, ваше величество, – сказал я тогда, – ваш стол может подойти. Набросать мебель к дверям. Вон тот шкаф подвинуть, если успеем.

– Ты говоришь непонятно, Степан. С тобой всё в порядке?

– Но разве я один слышу шум?

Все замерли. Признаюсь, я и впрямь удивился. Где-то за дверьми, по звуку за пределами соседнего помещения, но что-то происходило и вряд ли хорошее. Звон, который бывает от ударов стали о сталь, ругань, проклятия и топот ног. Началось совсем недавно, но секунд десять то было, чтобы расслышал, а они чего?

– Он прав, – заозирался Пушкин. – Что-то происходит, слышите?

Слава богу, хоть один не глухой!

– И что это значит? – спросил наш мудрый государь.

– Вероятно, кто-то пытается прорваться сюда, – пожал я плечами, – что-то и правда происходит, а звуковое сопровождение наводит на определённые мысли.

– Звуковое что? Сейчас ведь не день маскарада!

– Вы совершенно правы, ваше величество. Но, может быть, это заговорщики. Они, может быть, перепутали дни и решили, что сейчас маскарад. Я не знаю. Однако, лучше будет подготовиться к встрече, а вам, ваше величество, постараться уйти, если здесь есть какой-нибудь потайной ход. Мы их задержим.

– Бежать? – с жаром воскликнул император, – Никогда!

– Тогда давайте опрокинем стол.– я ощутил как комизм ситуации будит во мне чёрный юмор. И что я прицепился к этому столу?

– Зачем?

– Будем отстреливаться. Я дам вам парабеллум. В смысле пистолет. У вас оружие здесь есть, ваше величество?

– Только пара пистолетов в столе. – Николай кусал губы продолжая сжимать кулаки и зачем-то ими помахивать. Порой он такой воинственный!

– Вы явились сюда вооруженным? – проснулся вдруг шеф жандармов.

– Конечно, ваше сиятельство, ведь я должен был охранять доказательства заговора.

– Ты говорил три пистолета? – это уже Пушкин. – а заряды есть?

– Как не быть. Но мало. По паре запасных на ствол.

– Давай.

– И мне.

– Ну-ка все взялись за стол! – гаркнул его величество.

Дверь заблокировали как могли, стулом подперев ручку. Шкаф оказался прибит к полу, или в нем находился золотой запас империи, не знаю, но сдвинуть его не сумели. Идею притушить свет отвергли – люстра со свечами была слишком высоко, прыгать высоковато, а в дверь уже ломились и явно не любящая супруга. Я ещё и пару канделябров зажег. Надо!

* * *

Дверь они выломали и перед нашим взором в кабинет ввалилась группа недружелюбно настроенных вооруженных товарищей числом девять. Что-то мало. Павла топтали несколько большим числом, причём шли в спальню и не пробиваясь сквозь охрану. Может потому и столь мало? Покрошили их усачи гренадеры сколько смогли? Тогда наша задача продержаться не так долго, помощь должна прийти.

– Попалась, ворона! – заорал первый из них. Одеты они были в какие-то балахоны, похожие на те в которых ходят католические монахи. Это точно кавалергарды? Высокие, впрочем, может и они.

– Что вам нужно? – грозно задал из-за стола император наводящий вопрос.

– Твоя голова, немецкая морда! – оскалился всё тот же хам. Никакого воспитания, и это гвардия!

– Моя голова? – переспросил император.

«Да-да, ещё спроси что ты им сделал, как твой родитель».

– Что я вам сделал, господа⁈ – как на заказ выдал Николай.

– Бей его! – взревел ещё один носитель балахонов и вся эта рать затопала к нам.

– Огонь! – скомандовал царь что-то дельное и залп четырёх пистолетов разом внёс коррективы в планы смутьянов.

Дымный порох – зло, я сразу перестал что-либо видеть на несколько секунд. Потому нырнул вниз и отполз в сторону, не забыв канделябр. А ведь он тяжёлый!

Попали мы хорошо, разом в троих, упавших обливаясь кровью. Прочие замешкались. Странно, но огнестрельного оружия у них, видимо не было. Глупо.

– Ложись! – заорал я, поджигая фитиль своей карманной артиллерии от свечи. – Получи, фашист, гранату!

Шарахнула она от души. Такое «бумммм». Нападавших, впрочем, не задело, хотя рвануло среди них.