Текст книги "Крепостной Пушкина 2 (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Глава 11

Братья и сёстры.

Скоропостижная смерть Николая Афанасиевича Гончарова привела в движение паутину родственных внутрисемейных связей, дав возможность Александру назвать последующий процесс «Великим переселением народа».

– Натали повезла с собой черное платье, а назад привезла пару белых. – так объяснил он ситуацию Степану. Тот принял весть с непроницаемым лицом.

Половина из детей Гончарова перемещалась в новые места жительства.

Во-первых, наследник, статный и фатоватый молодой человек, Дмитрий Николаевич, служащий в коллегии иностранных дел, отправлялся в Москву. Дела майората шли плохо, управлять свалившимся на его голову наследством из Санкт-Петербурга было никак нельзя. Бросать службу – тоже, отчего и вышло решение направить его служить в Москву по части архивов. Это устроило всех кроме самого наследника, человека весьма беспутного и страдающего от разлуки с дружками. Подобно многим столичным «штучкам», бедняга искренне верил, что фигуры подобные ему в плане стиля и утонченности, способны жить достойно лишь в самом центре известной им жизни. Увы – с начальством не поспоришь, с проявлением оным заботы отеческой – тем паче. Начальство на то и начальство, способно проявить не только заботу.

Во-вторых, сестры Гончаровы, Александра и Екатерина наконец отправлялись в Петербург. Сбылось желание Натальи, скучавшей по старшим сёстрам. Фактические бесприданницы несколько лет жили в поместье, где всех развлечений подобающих благовоспитанным девушкам были чтение, вышивание и поездки верхом. Скука смертная, а ведь годы идут. Ни одна из них не обладала сокрушающей красотой младшей сестры, почему вопрос их будущего несколько лет находился словно в тумане, когда все знают, что делать что-то необходимо, но никто не знает как именно подступиться, отчего решение откладывается «на потом». Всё упиралось в безденежье, препятствие преодолимое, но помогать преодолеть которое мало кому приятно. Дед не желал и слышать о расходах «на девок», пока более важные дела не приведены в порядок, такие как его загулы, любовницы и долги, с чем и умер. Отец подавал большие надежды, но скоро пришел в отчаяние, спивался и гудел не хуже родителя. Братья помочь не могли, да и сами не имели достаточно средств.

Так все и шло своим чередом к неясному грустному будущему, когда Наталья Пушкина внезапно обнаружила, что деньги у неё есть. Отдадим должное ей ещё раз – мысль о сёстрах пришла ей третьей или четвёртой в тот миг когда желаемое платье было доставлено управляющим по её требованию. Она попробовала пожелать ещё – и у нее получилось. Имея на руках турецкие шали, почти обязательный элемент приданного благородной девушки, Наталья поняла, что время пришло и терять его нельзя. В тот же день она написала отцу, матери и обеим сёстрам, что её супруг, человек редких достоинств, готов взять на себя часть заботы о сёстрах.

Мать ответила в том духе, что она очень рада и полна благодарности своему прекрасному зятю, одобряет его доброту и чуткость, и совершенно не против переезда дочерей в Санкт-Петербург при условии, что упомянутые шали не окажутся в залоге у ростовщика в течении хотя бы двух месяцев. Пушкина поняла это так, что мать ставит испытательным сроком год, поскольку к начинающемуся сезону балов выполнить условие не представлялось возможным.

Отец ответил пространно и менее ясно, из его нетвердого почерка Наталья уяснила лишь то, что денег он не даст. Владелец тысяч душ крестьян и десятка фабрик не постеснялся поинтересоваться нельзя ли одолжить немного у зятя.

Письма сестёр были полны сомнений и надежд. Екатерина мягко выражала неверие в возможности доброты сердца поспевать за добротой дел, и горячо благодарила за участие. Александра высказалась более прямо, попросив уточнить во сколько обходится её сестре сезон в Петербурге. Так или иначе, но поиск женихов в Москве, втором крупнейшем брачном рынке империи, никем не рассматривался в принципе. Богатые старики без зубов, разбитые подагрой, да проигравшиеся искатели богатых невест, вот и всё, что предлагала по их мнению Москва.

Наталья задумалась. Выходило, что этот сезон для сестёр пропадает, и следует готовиться к следующему. Положительным было то, что появлялось больше времени подготовить мужа к тому, чтобы он сам принял нужное ей решение. Использовать для этого она задумала своих братьев.

Финансовое положение всех троих представителей мужской части наследников Николая Афанасиевича являло собой образчик ведения дел большей части служащих дворян из благородных семей. Иными словами – расходы существенно превышали доходы, и дело было не в какой-то особенной расточительности. Сама жизнь, её устройство, не оставляла практических шансов на экономию. Любой стремящийся жить по средствам, имеющий в себе склонность к аккуратности и трезвости, непременно оказывался в положении должника, если не за себя, то за других. Офицер никогда не мог жить экономически один, душа и тело его принадлежала полку. Многие считали полк родным домом. Честь полка приравнивалась к его личной чести. Дела и быт полка всегда были и его делами тоже. Приходилось постоянно выручать своих менее рачительных сослуживцев, пусть в долг, но долг если и не безвозвратная потеря денег, то выпускание их из собственных рук.

Если младший из братьев, Сергей (Серж, конечно) дожидался только произведения в офицеры, служа подпрапорщиком в гренадерском Наследного принца Прусского полку, то средний брат, Иван (Жан) имел счастье служить поручиком лейб-гвардии Его Величества гусарском полку, самом дорогом среди всей гвардии, а значит и армии.

Шефом полка был цесаревич, местом дислокации считалось Царское Село (считалось, потому что большая часть состава жила в Петербурге), полковым храмом был Софийский Собор. Статьи расходов офицера этой блестящей воинской части трудно даже перечислять: мундиры, не один, а несколько, на разные случаи жизни. Парадный, походный, для балов, все в двух экземплярах и из обязательного английского сукна. Шить новые – ежегодно. Обязательная шинель с бобровым воротником, так называемая «николаевская», которую носили решительно все. Пуговицы, галуны, шнуры – будьте любезны приобрести «из золота». Конный состав – минимум две лошади ценой от пятиста рублей серебром и выше. Бесчисленные «мелкие траты», как цветы полковым дамам, угощения и подарки для офицеров других полков, венки для бывших гусар, на многочисленные церковные службы, на ещё более многочисленные обеды «с поводом», на офицерское собрание, на… словом, жалования не видел никто, а когда оно заканчивалось, то объявлялось сколько требуется добавить из своих карманов. Ограничения достойные статуса, то есть запрет посещать недорогие и сомнительные заведения, брать билеты в театр дальше седьмого ряда, уже казались пустяками. Впрочем, всё казалось пустяками на фоне карточной игры пьяных гусар лейб-гвардии. Рассказывали случай как один поручик высчитал, что для достойной жизни ему требуется не менее двух тысяч рублей в месяц, ассигнациями. Это так восхитило его товарищей, что немедленно был организован праздничный ужин «за педантство», с богатейшей закуской, водкой и шампанским, после которого поручик проиграл сорок тысяч. Долг победителю был погашен тут же, остальные раскрыли свои кошели и уплатили всю сумму, а протрезвевший поручик так и не смог узнать кому и сколько он в итоге должен.

Кстати, о товарищах. Особенностью гусар лейб-гвардии являлось то, что люди в полку не задерживались «на всю жизнь» почти никогда, в том числе и по вышеупомянутым причинам. Редко чьё состояние выживало хотя бы пяти лет службы. Люди попросту разорялись. Выходов было два – или перевод в армейский полк с повышением в звании, или отставка. Чаще выходил первый вариант, поскольку связями здесь обрастали быстро. Иван Гончаров был из самых незнатных офицеров, почти все остальные носили титул князя, графа или барона к своим и без того звучным фамилиям. Были Апраксин и Долгорукий, был Кочубей, были Гагарин, Щербатов, Лобанов-Ростовский, Любомирский и Сабуров, были Бринк и Трубецкой, Четвертинский, Черемисинов и Вревский, Голицин и Вяземский. Каждый – представитель древнего заслуженного рода, от рождения имеющий родство с доброй половиной высшей знати империи. Сам Пушкин, друживший с гусарами ещё со времени учёбы в Лицее, мечтал попасть в этот полк, но родители отказали категорически, и не последним здесь было финансовое соображение. А вот Иван Гончаров – попал. Дед его все-таки понимал выгоду, и высылал сыну по десять тысяч в год, чего хватало месяца на три, но и то казалось удивительной щедростью от скупого старика…

Жить по средствам в столице казалось людям чрезвычайно трудным, жить по средствам в гусарском гвардейском полку – невозможным. Приличное поведение, нормы и правила не позволяли этого. Как можно строить серьёзные планы, когда неизвестно что произойдёт хоть в этот самый день? Можно выиграть или проиграть. А то и вовсе оказаться поручителем за товарища и отдать всё что имеется? О деньгах не думали, ибо сложно думать о том, что нельзя знать заранее. Многие пожимали плечами и жили как живётся, накапливая иногда пугающие долги. Смущение не для гусар! Формула выведенная легендарным Бурцевым утешала всех, даром, что тот в лейб-гвардии никогда не был.

Иван старался выслужиться, сохранял рассудительность, но к первому же Рождеству обнаружил себя увешанным долгами словно праздничная елка гирляндами. Предложение от сестры оказать ему помощь принял с достоинством, поблагодарив за любовь и поддержку, после чего хладнокровно открыл перед ней глубину собственной пропасти. Каково же было его изумление, когда Таша попросила переслать ей самые срочные векселя, обещая погасить их.

«Кому как не нам знать о стеснении, – писала Пушкина, – и я прошу тебя, брат, не обижать меня высокомерием».

Брат ответствовал, что обижать любимую сестру и не думал, тем более высокомерием. Поразмыслив, Иван не стал просить денег, а и вправду отослал векселей на десять тысяч. Наталья отдала их Степану с указанием оплатить. Тот принял их безропотно, но не погасил, а выкупил. Хозяйке было доложено, что долг её брата князю О. уплачен сполна.

Подобная операция проводилась ещё не раз, не только с Иваном, но и Дмитрием, и вскоре Степан имел на руках расписок на девяносто тысяч от братьев. Младший брат, Серж, долгов, как оказалось, не имел.

Охота на векселя Гончаровых началась не вчера, и они были бы сильно удивлены узнай, что всего управляющий скопил почти на четверть миллиона их долгов. Пока же все были довольны. Братья подтвердили платежеспособность, очень и очень важное качество для привольной жизни (само собою, что они, нуждаясь в живых деньгах, практически сразу наделали новых долгов на соразмерные суммы), Наталья пребывала в уверенности, что поступает умно. По её замыслу, помощь братьям приближала переезд сестёр в столицу, ведь это лишало актуальности (как ей казалось) аргумента, что содержание братьев обходится чрезвычайно дорого, и сестёр уже родителям не потянуть. Более того, где-то мелькала у неё мысль, что и благодарные братья теперь смогут помогать им в случае затруднений. Почему нельзя было просто отправить деньги тем же сёстрам? Потому что пословица предостерегающая «лезть поперёк батьки…» в то время была не просто пословицей.

Наталья не спешила, готовила почву. Александр был доволен, поскольку ничего не знал. Степан был доволен пересчитывая долг Гончаровых. Даже кредиторы были вполне довольны.

Пожар в Зимнем дворце, как и последующие за тем события, только ускорили реализацию замыслов. Пушкин внезапно стал героем дня, резко прибавив в чинах и статусе. Наталья увидела в том перст судьбы и весомый довод для уговоров матери. Теперь-то Наталия Ивановна не могла не убедиться, что Александр никакой не ветрогон, а человек серьёзный, быстро делающий карьеру и обласканный государем.

Внезапная смерть отца (поговаривали об убийстве или самоубийстве, склоняясь ко второму, ибо Николай Афанасьевич был временами не в себе) расстроила Наталью, но не сильно. Проплакав положенные три дня, она засобиралась на Полотняный завод. Там уже находились мать и сёстры. Оставив детей на мужа (то есть нянек), она выехала вместе с братом и спустя несколько дней воссоединилась с родными.

Отдав покойному последние почести, отстояв десяток церковных служб, женская часть семьи вплотную занялась обсуждением вопроса о будущем.

Какое оно могло быть у сестёр Гончаровых? Наталия Ивановна отказывалась допустить что-то отличное от положения фрейлин. Шифр императрицы – самое малое чего были достойны её дочери. Ладно, можно и будущей императрицы, но наследник ещё не женат! Значит – шифр императрицы действующей. Мать волновалась и требовала гарантий.

– Сейчас, когда Господь благословил тебя, дочь моя, когда ты вознеслась столь высоко, ты должна, обязана приложить все усилия. Государыня не сможет отказать тебе после всего что ты сделала!

– Но, маменька, Александр…

– Ах, ну при чем здесь он? Разве муж и жена не единое целое? И потому ты заслуживаешь не меньшего. Разве он знает, что нужно Азе и Кэти? Нет, дорогая, есть вещи в которых мужчины не разбираются. Они воображают будто мы только и думаем о том как выйти замуж самим или выдать кого-нибудь замуж!

После сих слов, Наталия Ивановна выдала пространную речь о помельчавшем поколении мужчин даже в гвардии, не то что в её время, попутно перечислив пару десятков более-менее достойных женихов на которых дочерям стоит обратить внимание. Странного в её осведомленности положения дел в столице не было. Пусть она и жила «в деревне», но, как и всякая мать имеющая дочерей на выданнье, пристально следила за происходящим в свете, по крупицам складывая точную картину.

– Шифр, только шифр, – вернулась к главной теме Наталия Ивановна, – меньшее и требовать смешно.

Дочери прятали улыбки, глядя на разошедшуюся мать. Сама бывшая фрейлина, она всем сердцем стремилась добиться того же для них. В её понимании, и нельзя сказать, что она слишком заблуждалась, то был выигрышный билет для женщины.

Покойный муж не волновал её абсолютно, любовь, если и была, давно прошла, а годы борьбы за крохи ожесточили душу. Сейчас же, чувствуя настоящий шанс разом отыграть все позиции, Наталия Ивановна разволновалась до трясущихся рук. В Пушкина она не верила, слишком часто и больно огорчал её зять, и потому не верила в способность его достойно справиться с доставшимся счастьем. Что ему стоило проворонить улыбку фортуны? Оттого наседала на младшую дочь, стараясь обрести уверенность через неё. Наталье пришлось держать настоящий экзамен перед матерью, засыпающей вопросами о деталях последних выходов в свет. В представлении бывшей фрейлины её дочь должна была занимать центральное положение главной звезды любого бала, как жена спасителя государя. Ей должны поклоняться, благодарить, выражать бесконечное восхищение и всячески подчёркивать почтение. Так оно, в общем, и было, но Таша не заметила особенных перемен по двум причинам: во-первых, она и ранее не была лишена внимания по праву личной красоты, во-вторых, больших официальных балов попросту не было из-за мешавших событий. Да, ряд сановников продолжал устраивать у себя тематические балы и маскарады, но их было не так много, и Александр был занят, а посещать их без мужа не считалось возможным.

– Ах, боже мой! Я так и знала! – вскричала Наталия Ивановна на объяснения дочери. – Могло ли быть иначе⁈ Важные дела! Да знаешь ли ты какие его важные дела⁈ Он просто куролесит как мальчишка со своим другом Нащокиным. Мне это ведомо за шестьсот вёрст! О, горе мне! Ему ведь ничего не стоит натворить такое, что все испортит и вместо должного положения, Таша, как бы не пришлось тебе провожать мужа в Сибирь!

С трудом удалось её успокоить хлопочущим вокруг маменьки дочерям. Наталия Ивановна признала, что немного погорячилась, как и то, что Александр не совсем уж пропащий тип. Решено было отправиться в столицу всем троим дочерям разом. Пушкин обещал (здесь тёща едва не застонала) подобрать достойный дом, где хватило бы места для большой семьи. Наталья решилась написать ему, что в понятие «большая семья» временно включаются её родные сестры, тяжело переживающие преждевременную смерть родителя, отчего их предстоит утешать и устраивать при дворе.

Оставалось немногое, в первую очередь вопрос завещания, но это поначалу беспокоило почти одного только Дмитрия. Майоратный наследник желал наконец узнать действительное положение дел. Узнав, он напился, сильно напугав мать, увидевшую в том дурную наследственность. Дела оказались столь запутанны, что сперва никто ничего и не понял, пока поверенные не упростили информацию до предела, то есть до дохода в сто пятьдесят тысяч годовых и долгов на почти два миллиона. Почти треть их была взята под грабительские проценты и требовалось свыше двухсот тысяч в год на одно лишь покрытие.

Что делать в подобной ситуации никто не представлял. Дмитрий, стыдясь своей проявленной слабости, закрылся холодностью и безукоризненной вежливостью. Старшие сёстры поняли, что поддержки не будет, и единственное на что им можно уповать – на успех при дворе, возможный, в свою очередь, только на положении родственниц Александра и Натальи Пушкиных. Даже мать прикусила язык, ужаснувшись глубине разверзающейся пропасти. С какой-то смесью робости и нежности она утешала Дмитрия, говоря, что тот справится и поправит дела. Сын скупо цедил слова, уверяя, что так и будет, стоит лишь найти приличного управляющего. Услышав это, младшая дочь задумалась.

Расставались они с ненаигранной грустью, так что любой сторонний и циничный наблюдатель не мог бы упрекнуть никого из них в затаеной радости от смерти богача отца.

Глядя вслед экипажам увозящим девиц (и три десятка душ из дворовых) на покорение Санкт-Петербурга, Дмитрий думал, что есть определённая ирония в том, что всем им сперва приходится изображать то, чего нет, а потом бояться это потерять. Оставшись один, он потребовал у лакея водки.

Глава 12

Степан. POV.

Иногда мне казалось, что окружающие буквально сумасшедшие. Воспринимал подобное отстраненно, относя к способу защиты разума, старался часто не копаться, не задумываться. Джонатан Свифт не тронулся рассудком придумывая своего Гулливера, суть приключений которого – попаданство, и не дал сойти с ума своему герою. Подумаешь, говорящие лошади! Или мир плаща и шпаги мальчиков-с-пальчиков. Или ещё что-то, я уже плохо помнил, но суть идеи уловил. Всё бывает, ничего нет странного на свете, чтобы нельзя было принять как данность. Принцип Горация опять же. Даже футбольного тренера припоминал подчас, крылатое выражение «нужно быть идиотом, чтобы верить всему, что происходит». И всё-таки, и всё-таки… Тысячный раз говорил себе: воображать и представлять – это одно, видеть и чувствовать – другое. Волевым усилием пресекал разного рода рефлексии и «философии», принуждая себя заниматься делом. Отвлекало, но не помогало до конца. Самым плохим было то, что экстраполировалось на мою прошлую жизнь тоже, заставляя вспоминать и оценивать многие моменты иначе. Споры о том чья лошадь лучше казались если не глупостью, то чем-то мелким. Но в чем разница с обсуждениями о преимуществах того или иного автомобиля? Комфорт, безопасность, двигатель, плавность хода, маневреность, частота поломок? Да ничем. Или взять те же тряпки, общее представление об успехе, бесконечное мерянье всем чем возможно? Даже рассуждения уверявших, что все это плевка не стоит и нет нужны заморачиваться – были схожи. Раздражало, что в минуты усталости почти одолевал пофигизм, приступы оного становились чаще и сильнее. Зачем что-то делать и к чему-то стремиться, если люди останутся те же? Подобный подход есть прямой путь к созерцанию потолка лёжа на диване, и как мог гнал его. Усталость проходила, возвращался оптимизм.

В конце концов, и в этом мире масса положительного. Портвейн, например. Открыл для себя данный напиток, да так и не закрыл, поскольку вкусно. Нет, без излишеств, конечно. Разве что иногда, когда мозг требовал шарахнуть его чем-нибудь для перезагрузки.

Получалось всяко, чаще забавно. Торжественное прибытие сестёр госпожи Пушкиной, с их семейным банкетом, завершилось для меня пробуждением за письменным столом в своей квартире, а среди неубранной снеди (я запрещал кому-либо входить в кабинет) обнаружился лист бумаги со странными записями, начертанными, очевидно, мною. Вникнув в содержание, я схватился за стакан с водой, после чего сжёг листок от греха подальше. Надо было додуматься оценить господ на крепостной манер!

«Старшая из сестёр умеет вышивать, петь, играет на инструментах. Белоручка, к тяжёлому труду непригодна. В еде умерена. Недостатки – косоглазие. Цена двести рублей ассигнациями.»

Да Пушкин бы убил меня на месте, прочти он такое. Или вот:

«Лев Пушкин, блондин, росту среднего. Балбес, не дурак, к домашней работе не годен. Пьёт и поёт хорошо. Продать в рекруты.»

«Средняя из сестёр – девка прихожая, по виду работящая. Немного косит, но не как старшая. Разумна. Не менее трех сотен ассигнациями».

«Пушкин, ас, но не летчик. Рифмоплёт, цены неведомой, человек неплохой. Дать вольную, пущай живёт».

Взгляд мой упал на абзац посвящённый госпоже Фикельмон, а рука потянулась к сердцу.

«Красивая, очень. Глаза как у козы (⁈), поведения дерзкого, приятного. Изящная, талия руками охватить. Замужем, но это не считается (⁇). Одевается красиво. Я бы вдул».

Мда. В общем – опасный листок для жизни. Что же будет когда Пушкины переедут в особняк и начнут сами давать балы? Мне, как управляющему, станет веселее прочих.

Об этом думать тоже было не слишком приятно. Расходы времени, сил и денег. Найти, купить, отремонтировать. Угодить господам меняющим квартиры каждый год.

Условности, их обилие, требовательность к соблюдению – всё это продолжало душить меня, привыкшего к вольностям конца двадцатого и начала двадцать первого веков. Не соблюдать – грубо и невежливо, чревато мгновенными последствиями. Соблюдать – душно. Плюс накопительный эффект. Шариков вспоминался, жалобы, мол, господа в простоте слова не скажут. В кино выглядело не в его пользу, а как сам попал в условия непривычного этикета, так уже и не знаю.

Меня теперь звали по имени и отчеству, сам барин, то есть Пушкин, внезапно ввёл. Представил свояченицам, что так и так, управляющий наш, звать Степан Афанасиевич, иначе нельзя, он с царем чаи гоняет. Думал – издевается, но насмешки не уловил. Серьёзен был Александр Сергеевич.

Впервые осознал, что квартира на одиннадцать комнат и впрямь маловата для них, для ужина удалось выделить четыре, а народу собралось свыше полусотни человек. Только те, кого нельзя было не пригласить. Друзья хозяина, родственники (мне начало казаться, что они там все друг другу родственники, в Петербурге), почётные гости, те же Фикельмоны, какие-то министры, хоть великий князь Михаил не смог, и то хлеб. Без него тесно вышло. И не пешком они все заявились, какое там… два десятка карет попробуйте расположить, если во внутреннем дворе помещается восемь. При них – слуги, важные, ливреи всех цветов. Что же будет в особняке? Я начинал прозревать.

Уселись разом в двух комнатах. Стол удался на славу, спору нет, и Фролу спасибо, поднаторел новый дворецкий. Каких-то две тысячи ассигнациями (годовое жалование армейского подполковника) – и милости просим отведать чем бог послал. Что же будет в особняке? Эх…

Положение моё было не совсем ясно всем присутствующим. Очевидно, что сажать с прочими управляющего, то есть человека наёмного, откровенно неприлично. Будь я учитель детей или известный доктор – другое дело, подобное допускалось. С другой стороны, ваш покорный слуга так и не встроился в привычные рамки. Никто не возмущался, списали на блажь хозяина.

Мне было неприятно. Два часа тягостного испытания. Когда ужин перешёл в стадию «полусалона», стало куда легче. Безобразов (как без него, не видать было гусара нашего, а тут вдруг выпрыгнул как чёрт из табакерки) предложил партию в шахматы, и я согласился.

Идея скрыться в уголке от окружающих не удалась. Сперва все шло хорошо, удобное расположение позволяло не привлекать к себе внимания. Народ привычно разбился на группы, самые важные уселись за ломберный стол вместе с хозяином, меня не дергали. Наш бравый гусар играл из рук вон плохо, чем я и пользовался для аккуратного наблюдения за остальными.

– Черт знает что! Да как ты играешь⁈ То есть вы. – Безобразов вернул моё внимание к себе, особо выделив последнее обращение. Увидев злые глаза Петра Романовича, в которых бешенство сплеталось с изумлением, я вдруг понял, что допустил очередную оплошность. В памяти словно открылась книга по истории шахмат, и дата – 1837 год. Родился Пол Морфи. Что было до него? Тихий ужас, если смотреть с высоты людей имеющих багаж знаний об этой игре из двадцатого века. Смешно, но заказывая себе шахматы в Кистенёвку, я помню как сетовал, что и сыграть здесь не с кем, отлично понимал, что мой первый взрослый разряд тут как почти супероружие. Морфи меня бы разобрал, но он бы всех здесь разобрал, и ещё не родился. Безобразов играл… странно, стремясь составить коней и слонов попарно, выстраивая дивные фигуры из пешек, похожие на бастионы и редуты, совершенно ничего не понимая в дебютах. Так откуда же ему понять? Что он мог прочесть об игре? Я не задумываясь отмахивался от глупых атак и легко проламывал защиту. Но верно ли я оценил, что он плохо играет? В сравнении с кем?

– Позвольте мне, Пётр Романович, – влез какой-то серьёзный и неприятно улыбавшийся человек, из министров-друзей Александра, – испытаю силы.

– Ради бога, Дмитрий Николаевич, – отступил Безобразов, – но берегитесь, ваше сиятельство, такого я не видел никогда.

Блудов, вспомнил его фамилию, постарался придать лицу холодное высокомерное выражение, отчего оно сделалось ещё менее приятным. Что с ним, голод на признание? Детские травмы? Одно я понял сразу – поддаваться такому нельзя, слишком он слабый человек. Таких надо бить.

От «детского мата» граф ушёл, но на этом его успехи и закончились. Что так, что этак, а уступил как ребёнок.

– Ещё. – коротко бросил его сиятельство сквозь сжатые зубы.

Хорошо. Минут за двадцать он проиграл ещё трижды. Долго раздумывать над ходами здесь, судя по всему, было не принято.

– Позвольте мне испытать силы? – обратился какой-то старенький генерал, с умными внимательными глазами. – Уж больно интересно ваш оппонент солдатиков двигает.

Блудов еле заметно поморщился, но уступил место. Старичок сел, доброжелательно глядя в глаза. Вокруг уже собирались зрители, почуявшие что-то интересное. Сам Пушкин подошёл, сбежав от своячениц. Мол, извините, дело мужское нарисовалось, надо шахматы посмотреть. Понимаю.

Старичок продержался недолго. Я бессовестно пользовался крайне смутным пониманием дебютов оппонентами, в несколько ходов получая преимущество позиции.

– Да вы Буонапартий, молодой человек! – всплестнул руками генерал. – Воюете против всех правил! Вы только полюбуйтесь, господа! – указал он на доску, где готовящаяся им атака Македонского при Арбеллах (не знаю как назвать позицию при которой игрок старается сосредоточить на фланге все четыре лёгкие фигуры друг за другом) отменилась по причине мата королю.

– Отчего же Буонапартий? – притворно насупился я. – Разве не Александр Васильевич говорил, что кто удивил, тот и победил?

– Василич? Это да, говорил. – закивал старичок. – Помню, помню как под Туртукаем его головушку спасал. А вы его ученик? Саша больше шашки любил. Шахматы не жаловал, засыпал под них. Вот Михайло Ларионович любил посидеть, подумать.

– Каждому – своё.

– Он философ, господа, – со смехом вмешался Пушкин, – то есть способен рассуждать о сути бытия на трезвую голову. На пьяную и вовсе не остановить.

– Что же вы, и с государем…хмм…философии дозволяете? – поинтересовался долговязый господин с лорнетом, галломан по покрою одежды.

– Отчего бы и нет? Государь наш батюшка, не философии не любит, а слов пустых. Если же по делу – выслушает.

Старичка сменил следующий оппонент, за ним возникла заминка. Желающих оказалось разом трое, включая австрийского посла, супруга которого доселе не удосужила меня и взглядом. Чувствуя себя в ударе, я предложил играть одновременно со всеми. Господа согласились, хотя было опасение, что воспримут как оскорбление. К счастью, шахматы воспринимались как игра «легкая», несерьёзная, не то что карточный «фараон» (вот и где логика, спрашивается?), немного цирковая.

В игре на трех досках одновременно я просел, но всё-таки решительный перевес в теории и практике сыграл свою роль. Три игры – три победы. Господа зааплодировали. Было бы чему – только один (австрияк, муж Долли) использовал защиту Филидора, популярную в то время (так было написано в моих учебниках, а на деле не подтвердилось), двое других делали нечто, чего я не понял вовсе.

Затем мне поднесли «кубок виктории» – развеселились господа. Зтем генерал предложил выпить на брудершафт, предупредив, что пить надо всерьёз, а остальное «понарошку». Затем Безобразов, будь он неладен, вздумал испытать меня на «офицерский дух», как он выразился. Испытание заключалась в десяти стопках шампанского (отчего-то небольшой бокал данного напитка звался стопкой), которые нужно было выпить подряд и выглядеть молодцом. Выпил. Выглядел. Вино, кстати, теперь проверяли наливая кому-то из дворни. Признаюсь – обалдел, а им ничего. Нормально. Испытуемые пьют с удовольствием. Ещё один кирпичик в стену разницы поколений.

– Из уважения ко мне вы могли бы и не обыгрывать моего мужа, – отчётливо помню слова Долли над ухом, – а вы даже не утрудили себя задуматься.

– Ты мне ответишь и за это, нехристь. – прошипел Безобразов, на что я закивал головой и икнул громче приличного.

– Степан Афанасиевич, – узнал я голос Пушкина, – быть может вам отойти на время и воспользоваться методом древних римлян, изобретынным ими на случай потребления избытка неразбавленного вина?

– Степан Афанасиевич! – обратилась ко мне старшая из сестёр барыни, похорошевшая буквально на глазах, став вдруг настоящей красавицей. – Согласитесь, что на свете нет людей прекраснее наших государя и государыни?

Я молча подтвердил, что да, нету.

– Как вы должно быть счастливы быть обласканым милостью этих великих людей! На вашем месте, мне кажется, я бы умерла от счастья.

«Напьёшься – будешь», – сообразил я не произнести вслух. Всё-таки они меня подпоили, и подсказка Александра показалась вполне здравой идеей. Собравшись с силами, я оглядел место действия. Часть мужчин удалилась в курительную, то есть кабинет хозяина, дамы кучковались в одном им известном порядке, лакеи быстро меняли сервировку столов, готовя их к чаю. Одних самоваров поставили четыре штуки. Или шесть. В животе закрутило, непривычен я к шампанскому настолько. Это господа его способны дуть как воду, хоть вёдрами, меня мутило. Пробравшись к лестнице, я спустился вниз, планируя выйти во внутренний дворик, но ноги сами отнесли к парадной. Здесь всё и случилось.