Текст книги "Крепостной Пушкина 2 (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Фигуры вышли. Дверь с тихим скрипом затворилась. Пётр готов был поклястся, что оба встанут за ней в попытке подслушать.

– Пускай, – шепнул Аркадий, – они совсем молоды. А мы с вами все-таки побеседуем.

Петру ничего не оставалось как подчиниться и он сел напротив.

– Ну-с, господин Безобразов. – откидывая капюшон начал Аркадий.

– Слушаю вас, господин Нелидов.

* * *

– Так что в итоге вы хотите? Вновь пушки на Сенатской площади? – спрашивал Пётр. Они сидели уже с полчаса, и ему казалось все больше, что голова скоро треснет.

– Ни в каком виде, – возражал Аркадий, – вообще ваше сравнение ужасно. Восстание, если тот ужас можно назвать восстанием, было ложью нагроможденной на ложь. А та, в свою очередь – на ещё одну ложь. Немыслимо желать такого, если вы честный человек. Только Земский Собор, никак иначе. Как в старину.

– И те желали конституцию.

– Кто? И какую? Ничего бы у них не вышло. Вся возня была вокруг того кто будет царем, не более того. Наивный Пестель был бы убит в тот же день теми кого он считал своими сторонниками, окажись он в Петербурге. О солдатах и народе нечего и думать. Слово то им непонятное – конституция! Нет, людям нужен царь, заговорщики знали это. Я имею в виду настоящих заговорщиков, а не повешенных для вида.

– Разве не было мыслью ослабление самодержавной власти?

– Было. И понимаю вашу мысль, да. Те говорили о конституции, мы о соборности, но поверьте, разница огромна.

– Вы хорошо говорите, и хорошо говорили раньше. Слушая вас трудно не соглашаться. Но я бы попросил объяснить мне ещё раз. Пусть и побуду дураком до которого не сразу доходит. Вот моё понимание и думайте обо мне как пожелаете. Вы желаете свергнуть Романовых за то, что они немцы. И посадить другого царя, правильного. Только кого?

– Царем станет тот, кто будет избран на Земском Соборе.

– Но кто? Рюрикович? Ведь это ещё хуже. Одно дело когда вопрос престонаследия решается в пределах одной семьи, но когда семей много? Будет резня. Хуже Смутного времени. Что с вами?

Даже в плохом освещении кельи Пётр заметил как побледнел Нелидов.

– Ничего, Пётр Романович, ничего. Право же, говорить мне о Смуте…вы ведь знаете какую фамилию носил наш род в те годы.

Безобразов опомнился. Действительно, то что Нелидовы звались Отрепьевыми, известно было всем кто хоть немного интересовался прошлым.

– Но вы ведь не хотите сказать… – растерянно прошептал Пётр.

– Нет! Нет, нет и нет! Ни в каком виде. Никаких больше ложных царей. Царь должен быть настоящий, наш, русский. Земский Собор всё решит. Признаюсь, у меня есть кандидатура устраивающая всех, но я могу и ошибаться, потому придержу её до поры в тайне. Уж не взыщите.

– Неловко вышло, прошу простить.

– Ничего. Так о чем мы, Пётр Романович?

– Романовы не отдадут власть даром. Прольётся кровь, начнётся… великая замятня, как в Орде.

– Гольштейн-Готторпы, коих вы отчего-то зовете Романовыми, не отдадут власть даром, это верно. Немцы вообще люди упрямые. Но и мы не лыком шиты. Да и выбора нет.

– Отчего так? Вот вы, лично вы, чем питаете столь сильное отвращение к династии, что готовы пойти против присяги, вы, потомственный военный?

– Вы, выходит, не верили мне? Но я вовсе не шутил говоря, что немцы ведут нас к пропасти.

– К пропасти…

– Мы во-многом перестали быть русскими и не стали немцами. Эти игры в якобы «цивилизацию» дурно закончатся, можете поверить. Да что верить, разве сами вы не видите как обстоят дела? Народ в забитом состоянии, дворянство в не сильно лучшем. Да, у нас есть мясо на столе и даже вино, а хлеб мы нередко швыряем собакам, но какой ценой? Народ глядит на нас как на чужеземцев, а немцы во власти, причём особенно те из них, что изображают русских, как на разодетых, но представителей народа, тот же скот, чудом выучивший французский. И то, отнюдь не поголовно.

– И спасти нас может только Земский Собор!

– Совершенно верно, Пётр Романович, ваш скепсис неуместен.

– А вы не ответили на мой вопрос. Что Николай, Александр, Гольштейн-Готторпы сделали лично вам? Вы командуете эскадроном в первом полку империи, ваши братья служат с вами. Ближе вас к трону нет никого. От чего вдруг подобное преторианство?

– Личное? – оскалился Аркадий, обнажая ряд крепких белоснежных зубов. – Есть и Личное, пусть я и отвергаю его. Поверьте, я не из тех кто может испытывать восторг и вообще любое иное чувство кроме гадливости от положения родной сестры и бывшего положения тётки. Вот уж близость к трону, что дальше некуда! Одна любовница отца, другая сына. Я присягал быть опорой для трона, верно, как и вы. Но есть вещи которые не прощаются, как говорил один француз.

– И вы из-за этого⁈ – ошеломленно воскликнул Безобразов.

– Тише вы, тише, – недовольно прошипел Аркадий, – конечно, нет. Но вы хотели личного – вот вам личное. Хотя не в нем дело. Эх, была не была. Приоткрою завесу тайны. Помните пожар в Зимнем?

– Ещё бы! – Безобразов не мог не заметить, как подобрался его собеседник. Взгляд Аркадия стал острым как бритва.

– И вы ещё, со своим гениальным другом вынесли из дворца некие ружья?

– Было дело.

– Эх. Если бы мы не торопилась так, если бы знали где искать. Ведь всё было в руках…

– Кстати, давно хотел спросить, как вы убили стражу? Она была приколота как бабочки.

– Так и была. Шпагами.

– Но куда делись эфесы?

– Отломали. Шпаги были старинные, эпохи первого Романова. Они известны чья кого. Но без эфесов просто куски железа. Одновременно как послание. Если поймут.

– Гм.

– Но если бы тогда фузеи попали к нам в руки, то изменилось бы всё.

– Да что такого в тех ружьях?

– Это не ружья, а тайники, разве вы не поняли? – Аркадий глянул с откровенным подозрением не насмехаются ли над ним. Пётр, напротив, был совершенно серьёзен.

– Нет, это я понял. Но что именно?

– Многие знания. Во многих знаниях печали ещё больше. Вы действительно желаете знать? Извольте, я расскажу. Только потом не ругайте меня за это.

– Вы мне настолько доверяете или уверенны, что я не передам это знание дальше?

– И то и другое. Есть и третье – все равно придётся обнародовать. Так что же, вы готовы слушать?

– Вполне.

– Тогда начнём все же со Смуты, сколь неприятно бы мне это не было.

Безобразов откинулся на стуле, располагаясь удобнее. Фигуры за дверью замерли, стараясь целиком превратиться в слух.

– Даже не сразу со Смуты, а несколько ранее. С 1590 года от Рождества Христова по новому летоисчислению…

Глава 19

Немного о польском вопросе.

Безобразов невольно преуменьшал своё понимание раскладов в настроениях высшей знати империи. Виной тому была привычка к иерархичному строению общества, осознание, что место его рода невысоко. И его личное место тоже. Он помнил, что не входил в условную «тысячу» главных сановников, но забывал, что входил в касту военных офицеров, которые так или иначе нередко находились рядом с событиями. Масштаб войн с Францией стянул таких как он в если не единое целое, то особое состояние того, что в будущем пытались подчеркнуть словами «менталитет» и «субкультура», когда некая общность видна, но как описать её не утонув в примечаниях и исключениях – непонятно. Все военные – одно, но есть пехота и кавалерия, есть гарнизоны, есть гвардия, а в гвардии есть… мирное время делит людей, военное – объединяет. Улан смотрел на кирассира не без чувства превосходства, но теперь где-то звенело в голове, что они, кирассиры, не идут ни в какое сравнение с ними, с уланами, но полки столько раз вместе бились, что можно и простить неуклюжесть.

Мятеж декабристов стал для него той загадкой, раскрыть которую превратилось в навязчивую идею. Поначалу всё было просто, да и самой загадкой не являлось. Переворот – эка невидаль! Совсем ещё ребёнком он слышал обрывки разговоров взрослых об «апоплексическом ударе» императора Павла Петровича, немногое понял, однако запомнил.

– И ведь радость какая была! Словно войну выиграли. Все вино в Петербурге выпили, «виват» кричали. Мундиры посрывали, старые достали, потёмкинские. Мерзавцы. – негромко говорил один взрослый в мундире капитана пехотного полка.

– Да-с, дела. – ответствовал ему другой, раскуривая трубку в турецком халате. – С мундирами оно конечно, перемудрил государь, но чтобы так…

– Измена-с, вот как. Вам могу как на духу сказать. В старину бы их всех на кол. Женщин в монастырь, а добро в казну.

– То в старину… а ныне что в наших силах? Тем более, что новый государь законный, как ни крути. Даром, что знал про всё, как вы молвите.

Пехотный капитан раздраженно сплюнул, и намеревался сказать что-то резкое, но, вдруг увидев мальчика, смолчал.

Повзрослев, Пётр порой вспоминал эту и подобные ей сцены. Повоевав, он было решил, что понял суть дела. Государь пал жертвой иностранного слова «политика», думалось ему, захотел дружить с французом когда никто того не желал. Нужда, охватившая большинство знакомых семей после Тильзитского мира, казалось подтверждала догадку. Мало того, что Бонапарт нанёс русской армии ряд поражений на поле брани, мало того, что погибло немало людей, так и после мира жизнь очень быстро ухудшилась.

Разорялись должники (во всяком случае, быстрее чем они сами ожидали), разорялись кредиторы, вдруг обнаружившие, что им должны сумму втрое меньшую, чем занимали. Живущим с земли прмещикам было попроще, но оброчные имения никак не могли приносить столько же, сколько ранее. Разорялись купцы, древние по их меркам фамилии обращались в ничто. Масса чиновничества оказалась в состоянии близком к крайности, когда шутки об одной паре сапог на двоих-троих служащих канцелярий перестали быть шутками. Как водится в подобных случаях, взоры пострадавших обратились на главных кормильцев, на крестьян, но и тем нечем было похвастать кроме поротых спин. Падение доходов именно денежных сплелось с резким ростом требований владельцев, желающих получать столько же в пересчёте на серебро, что скручивало порой самых стойких. Деревня беднела, и, не понимая причин свалившегося несчастья, глухо роптала на бар.

Быть бы восстанию, да грянул гром 1812 года. Накопленная злость выплеснулась на француза, уничтожая войско европейцев. Безобразов записался добровольцем, несмотря на слезы матери. Вряд ли какая сила могла удержать его в те дни. Оглядываясь в прошлое, Пётр недоумевал как многое тогда он слышал и не понимал. Общий подъём охвативший армию, чувство странной свободы, даруемой от ощущения силы и значимости собственных действий, послужили благодатной почвой для прорастания свежих (как казалось) идей. Победитель уязвим к воздуху победы. Сейчас он точно знал, что не случись злосчастного ранения, не поломай оно ему службу, то быть ему среди участников выступления на Сенатской площади. А как же иначе, рассуждал Пётр Романович, много новых друзей, общность жизни, убежденность в силах, новые идеи, ожидаемый перевод в гвардию. Никак не избежать. Со стороны виднее, и время от времени он, мысленно усмехаясь, благодарил судьбу, уберегшую от лукавого.

О событиях в Петербурге в провинции узнали сильно после их окончания. Сперва, как водится, появились слухи, противоречащие друг другу, затем их становилось всё больше, они закружились и устроили хоровод, разобраться в котором не имел бы возможности и гениальный ум. Гением себя Безобразов не считал. Он ждал более-менее правдивых известий. Всё лично ему известное заключалось в факте двух присяг братьям Романовым, которые он принёс.

Была у Петра Романовича маленькая слабость, в которой люди схожего толка смолчат и под пыткой (но могут открыться без уговоров маленьким внукам) – в детстве он мечтал стать моряком. Воображение рисовало мальчику сцены бурь, штормов, сквозь которые идёт корабль, бои с вражескими эскадрами, пиратами и непременно сундуки с сокровищами.

– Море – самое скучное, что только можно выдумать, – ошарашили его слова одного из дальних родственников, бывалого путешественника, – люди не знают чем заняться. Теснота, вонь, все качается. На берег сойдешь, так и он качается! Пища отвратна уже через неделю от берега, черви, вода воняет. Хлеба нормального и то нет. Одно спасение – вино, да много ли его возьмёшь? Скука, в карты играть лишь с разрешения капитана! А сам капитан – царь и бог, ещё судья и прокурор. Повидал я этой публики преизрядно. На земле увалень увальнем, что наш Ванька, а в море сам Иоанн Грозный, прости Господи моё святотатство. По плечу не хлопнуть, образину этакую. Китайский император! А матросня? Скоты хуже дворовых. Нет, море паршивое дело.

Всё-таки Пётр не перестал мечтать, пусть злые речи не прошли даром и проситься в гардемарины он передумал. Мечта о море манила не так уже ярко и постепенно переродилось в своеобразное отношение к жизни вообще. Он перенёс море в жизнь, если можно так выразиться. За внешним дружелюбием скрывалась прохладная отстраненность индивидуалиста-наблюдателя, за склонностью к логике проглядывалось недоверие ко всему, что не изученно достаточно, за некоторым фатализмом – осознание громадности мироздания, за терпеливостью и нелюбовью к жалобам – подсознательная готовность к внезапным переменам окружающих условий, за смелостью – желание бороться за жизнь.

Так же оценивал он и людей, приходя порою к выводам простым, но казавшимся ему верными, слегка удивляясь, что нередко оставался единственным их сторонником.

Каких только рассказов не наслушался Пётр о событиях на Сенатской площади. И очень громких и очень тихих. Ни один из них не устроил его вполне. Он подметил один факт, показавшийся ему своеобразным примером отличия столицы от провинции. Если «люди столичные» говорили о манифестах, воле покойного императора, неразберихе и путанице с его завещанием, о странном (но последовательном!) поведении мужа Конституции, об обманутых солдатах и надеждах, о жестокости и мягкости нового государя, о происках масонов и тех кто во всем подозревал масонов, о чудовищности планов заговорщиков, о желании их истребить царскую семью и сделать в России как в Европе, об их страданиях на каторге, где даже пикники устраивались не чаще одного раза в неделю, о том как обрывались верёвки казненных, и много о чём ещё, что только и знает человек из самой гущи событий, то люди провинциальные сходились больше в одном – как хорошо, что полька не станет государыней.

Правду сказать, не заметить это было сложно, поскольку «полька не станет государыней и, значит, государя не возьмут поляки в оборот» звучало практически всегда, приводя модных гостей в искреннее недоумение. Нет, хорошо, конечно, но разве это главное? Вот если бы планы безумцев осуществились, то Россия стала бы совсем другой страной! Стала бы как Франция, ведь крестьяне получили бы землю, стала бы как Англия, ведь крестьяне не получили бы землю, а брали её в аренду, стала бы как Германия, где торжествует закон, и ещё как южные штаты одной далёкой страны с конституцией, где живут прямо как у нас, только у нас бы не было рабов. Чёрного цвета кожи, во всяком случае.

– Отвёл, Господь, – согласно кивали на это далёкие от столичного лоска помещики, – а то поляки бы нам на голову сели.

Безобразову порою становилось смешно.

«Забавно, как люди далёкие, видящие и слышащие обрывки, глядят на дело здраво и трезво! – думал Пётр Романович. – Тогда как мнящие будто варятся в самом котле событий довольствуются объедками.»

Да, Безобразов не стал исключением и радовался отсутствию польской жены Константина на троне. Или рядом с троном, что почти одно и то же. Ах, брак неравный? Ах, её дети не имели бы права на престол? Какая досада. Но что с того, если сейчас полька имела бы огромное влияние?

«Поляков много, они злы, кичливы и ненавидят нас, – размышлял он, не замечая, что по сути лишь повторяет опасения провинциальных стариков, – ещё живы многие помнящие независимость Польши. Которую они потеряли из-за собственной глупости и непримиримости. Признаться в том поляку невозможно. Он ведь пан, он всегда прав. Виновны только русские да немцы. Главное – их много, очень много. Не меньше нашего дворянства, а то и поболее. Нет, спасибо, не нужно нам такого счастья. Они Россию в Польшу превратят. Кому как, а мне и грузин достаточно. Раздала матушка Екатерина им деревень, насмотрелись. О Лыскове и князе Грузинском легенды ещё сто лет гулять будут. Шальной народец, что и думать.»

Действительно, задача встраивания панской шляхты в империю была очень и очень сложна, но император Александр не смутился.

Верный привычке уступать всем и всегда, он уступил полякам сразу и от души. Ещё на Венском конгрессе он проявил редкое сочувствие к польским беда и поддержал желание шляхтичей видеть свое государство в пределах Речи Посполитой до её разделов. Александр был совершенно не против, он тоже пожелал видеть Речь Посполитую единой как и прежде, а заодно независимой и в составе Российской империи. Союзники, пруссаки и австрийцы, отторопели.

Как же так, вопрошали они, ведь честно поделили на троих! Александр виновато щурился (он был близорук) и жаловался на поляков. Он то что? Он ничего, но поляки вот… просят уступить. Да и нельзя сказать, что их требования вовсе беспочвены, а мы ведь здесь собрались для устройства европейской справедливости, не правда ли? Наворотил Бонапарт дел, а нам разбираться. Тяжкая доля.

Пруссаки перевели дух и попросили уступить им тоже, пускай не все, но частично. Безвольный Александр пошёл на это не без тяжкого вздоха. Австрийцы, в свою очередь, бросились к англичанам и вчерашним врагам – французам. Нужно было спешить, пока русский император не вздумал уступить кому-нибудь ещё и Венгрию или Италию.

Запахло новой войной, но тут Бонопарт удрал с Эльбы, что резко изменило поведение Александра. Он был готов уступать всем кроме Наполеона и своей жены. Незначительные разногласия среди союзников оказались забыты, а возмутитель спокойствия вскоре усмирён.

Вернувшись к польскому вопросу, Александр рассудил так. Краков придётся уступить австрийцам, объяснил он полякам, а Познань – Пруссии. Но в остальном всё замечательно. Великое Герцегство Варшавское по факту становится Царством Польским. В царстве этом существует Конституция и Монарх. Монарх – из семьи Романовых, и пусть вас не смущает, ясновельможные паны, сложные отношения данной фамилии ко всякого рода конституциям, у вас она будет. Монарх назначает наместника, поляка. Если не поляка, то представителя семьи Романовых (а кого ещё?). Всё должности занимают поляки, войско будет состоять из поляков и платить в нем будут в разы больше, чем в русском войске! Что до территорий ранее входивших в Речь Посполитую, а ныне являющихся западными губерниями империи Российской, то они непременно вернутся к Польше. Но потом. Не сейчас. Русские не хотят отчего-то, приходится им уступать.

Было возмущение. Как же так? Полякам, врагам, воевавшим за Антихриста (это который Бонопарт), варварски ведущих себя в России, убивающих пленных, и такие милости⁈ Государь!!?

Один из весьма заслуженных и любимых всем войском генералов даже осмелился почтительнейше намекнуть императору на некое недоумение сквозившее в офицерской среде, но государь только улыбнулся военному.

– Разве вам неведомо, что численность польской шляхты велика и практически равна всему прочему дворянству государства нашего? – мягко ответил он так, как отвечает человек взрослый на детскую наивность. – Неужели вы желаете смешать эти два народа подобным образом? Нет уж, пускай сидят в своей Польше. Раздави их, разори, и вся эта братия разбредется по Руси. Вы этого желаете, генерал?

И до генерала дошло. Но, как человек честный, он довёл до императора и опасения непременного бунта ляхов, ибо народ сей доброты, по его мнению, не понимает.

– Тогда тем более нужно, чтобы очаг мятежа находился в одном месте, а не расползался подобно лесному пожару, – возразил государь, – позволить этим полуевропейцам жить везде, так они погубят всю нашу молодёжь. Пока же – дадим им шанс. Да, надо ещё не забыть отменить там барщину, заменим на оброк. Вы знаете, генерал, простые поляки отчего-то очень не любят шляхту.

* * *

Наместником стал Константин, не только брат, но и наследник бездетного императора. Сам этот факт усложнял ситуацию, к тому же у цесаревича тоже не было наследников мужского пола. Они были у третьего брата, Николая.

Александр, знающий больше чем ему хотелось о том как порой составляются заговоры и сменяются монархи в России, крепко задумался. Братьям он доверял, но совершенно не верил знати и гвардии. Он понимал, что для заговора этим прекрасным людям согласие «претендентов» особенно и не нужно, когда достаточно будет поставить перед фактом уже свершившегося переворота. В том, что самих причин для заговора может и не быть – не верил. Они всегда есть. Хуже всего было то, что об опасных веяниях в офицерской (и генеральской) среде предупреждали не свои подданные, а иностранцы. Французский посланник, английский, прусский, австрийский…

Царь верил. Знал, что это правда. Насмотревшись на европейскую благоустроенность (то есть когда доход с земли в разы превышал российские возможности) офицеры императорской армии пришли к логичному, по их мнению, выводу, что всё дело в законах. Если их поменять на «как в европе», то и в России получится та же самая Европа.

Ситуация с наследованием трона осложнялась тем, что Константин, личность скорее эпатажная, чем цельная, любил бравировать равнодушным отношением к власти. Когда он женился на польке, Александр понял – медлить нельзя, и тут же уступил брату.

С заботой, проникнутой иронией, брат поинтересовался, не желает ли цесаревич поставить свою любовь к прекрасной графине выше прав цесаревича. Оскорбленный Константин в бешенстве отписал, что, разумеется, желает. Остыв, он осознал ошибку горячности, но отступить уже не мог. Этика эпохи, этика рыцаря не позволяла юлить, а коварством брата он не обладал совершенно.

Тогда Александр написал манифест о том, что наследник и цесаревич отныне Николай, но не Константин. После чего запечатал и добавил его к бумагам, что должно вскрывать лишь после его смерти. Словами царь обрисовал ситуацию только нескольким доверенным людям, почти все из которых сильно недолюбливали поляков, взяв с них слово молчания. С Николаем он поговорил так, что тот ничего не понял, но запутался в намеках. Константину написал, что уважая волю и желания брата, он, государь Всея Руси, идёт тому навстречу. Николай тёр виски, Константин скрипел зубами, Александр вздыхал. Противопоставить братьев друг другу и тем обезопасить себя хотя бы с их стороны – казалось правильным, тем более, что ситуация в гвардии накалялась…

* * *

Со стороны всё видится иначе. В мятеже и его скором подавлении, Безобразов разглядел то, что казалось ему самым верным: схватку великосветских группировок. Польско-русской против немецко-русско-татарской. Схватки внезапной, хаотичной, оттого практически невидимой для подавляющего большинства участников событий. Вопрос был прост: чей царь. Из вопроса следовал вывод: чей царь, того и власть. Сторонники Константина, любимого и в гвардии и в войске (что и добавляло к «польской» партии часть «русской»), проиграли. Что послужило тому причиной более конкретно – Пётр Романович не знал. Что это поражение в итоге и привело к Польскому Восстанию, он не сомневался ни мгновенья. Сам он жадно собирал любые данные о тех днях, любой дым завесы был ему интересен. Почему – он не любил поляков, как и многие участники войны 1812 года.

Вообще, вопрос принадлежности к той или иной партии был настолько специфичен, настолько индивидуален, ситуативен, что разобраться в том «кто куда» действительно почти не представлялось возможным современникам. Вынужденно приходилось упрощать. Одно Пётр знал твёрдо – Польша враг и никак иначе.

Оглядываясь назад, он понял, что на том его и поймал Нелидов, сам изображавший ярого ненавистника Польши, который спать не может от мысли, что ляхи ещё могут поднять голову. Семейная легенда Нелидовых-Отрепьевых гласила, что со времен Смуты немного семей в России могли сравниться с ними в верности царском дому, верности доходящей до фанатизма, до самоотречения. Якобы таким образом Отрепьевы искупали Вину. И потому-то Романовы, обычно недоверчивые к любым старым фамилиям, доверяют Нелидовым более прочих. Выделяют их. Не орденами и поместьями, а удивительно близким, почти семейным отношением. Как к своим. Кроме Вареньки, любовницы государя Павла Петровича, были ещё интересные случаи, когда внебрачные (оттого неофициальные) потомки Романовых связывали жизнь с Нелидовыми.

Здесь было что-то не то. Фальш. Обман. Пётр понял, что его водят как дрессированную обезьянку, но разобраться до конца не получалось.

Вступление в очередное тайное общество по возвращении на службу прошло для него без труда, он не видел в том ничего зазорного. А кто не состоял в одном, двух, трех тайных (относительно) обществах разом? Фактически, они заменяли то, что в Англии называлось клубами. В России клубы наличествовали, но более напоминали ресторации.

Нелидов ему понравился. Блестящий офицер, не пустозвон, с умными, глядящими прямо в душу глазами, близкий к государю. Со связями.

«Увы, как раз „не пустозвонство“ стало тем, что привело нас сюда, – думал Безобразов, – в келью Чудова монастыря. Быть может, Ту Самую келью. Найдётся ли из неё выход? И как так вышло, что антипольские разговоры превратились в идеи по смещению, назовём это так, государя? Нелидов что-то знает, но что? Послушаем.»

Аркадий, в свою очередь, раздумывал, стараясь почувствовать своим наитием, не ошибся ли он в доверии к «нижегородскому медведю».

– На чем я остановился? – спросил он.

– Ни на чем, – бесстрастно ответил Пётр, – вы даже не начали толком. Если желание посвятить меня в нечто имеющее явное отношение к прошлому вашего рода не покинуло вас. Я пойму.

– Ах, да. Простите. Знаете, вы из тех людей, что умеют вызвать к себе странное чувство доверия не прилагая к тому усилий. Потому я расскажу вам даже больше, чем собирался. Как человек справедливый вы сами рассудите.

– Честь велика. Но извольте.

– Секрет наш очень прост и очень сложен одновременно. Но я не вижу иного способа вернуть ваше доверие кроме откровенности. Когда человеку неведомо нечто важное, он выдумывает замену отсутствию знаний. Ставя себя на ваше место, мне страшно становится от того, что вы могли бы подумать. Потому я рискну и не стану требовать от вас слова молчания. Вы сами поймёте.

– Как скажете. – Безобразов улыбнулся одними глазами. Охотник почувствовал азарт.