Текст книги "Крепостной Пушкина 2 (СИ)"

Автор книги: Ираклий Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Крепостной Пушкина 2

Глава 1

Степан. POV.

Решение сбрить бороду далось нелегко. Важно было не допустить ошибку. Явиться на глаза императора в крестьянской одежде, причём крестьянской нарочито, уже не казалось хорошей идеей. Первые мысли, воображение рисовавшее картину умиления сурового царя, всё то что виделось первым расчётом, всё отступало перед соображением не желать и не ждать ничего хорошего. Чем больше я размышлял, моделировал предполагаемую сцену, ставил себя на место государя, тем меньше верил в успех подобного хода.

Во-первых, здесь встречают по одёжке, это факт. Одежда есть форма и содержание. То, кем человек является в строго иерархическом обществе. Её нельзя снять и враз стать другим человеком. От вас попросят не кривляться и одеться подобающим образом. В лучшем случае. Нам, крестьянам, проще, а вот у господ офицеров расстегнутая пуговица может отправить его неловкое благородие на гаупвахту. Но люди есть люди, всегда найдутся стремящиеся выделиться, подчеркнуть индивидуальность через внешний вид. Немного отличная от других прическа, особенный пошив, материал. Разрешённое украшение. Но нельзя и перегибать. Однажды, в другой жизни, когда я был весёлым дембелем погранотряда «Московский», кое-кто допустил оплошность и наказали всех. Порвали дембельские альбомы перед строем и сильно сократили украшения формы «швейных войск».

Следовало одеться так, чтобы и вид оставался крестьянский, и указывал он на стремление перестать им быть, то есть к лучшему. Не самая сложная задача для Петербурге. В нём добрая треть сезонных отходников одевалась на немецкий манер, не говоря о горожанах. Даже купцы не брезговали. Да и я был, в общем-то, «под немца», следовало только усилить. Новый сюртук, укороченная сибирка, новый жилет из атласа с воротником, новые штаны и сапоги. Прощай, верный малахай, настало время окончательной победы картуза.

Из зеркала на меня смотрел типичный мещанин. Что выйдет если сбрить бороду? Отсутствие бороды – признак господского сословия. Офицеры не носили бород, только усы. Чиновники носили и то и другое, им пока позволялось. Сбрить всё или усы оставить? Проблема была ещё в том, что я не видел здесь никогда собственного лица без бороды. Впрочем, это послужило причиной усы сразу не трогать.

Цирюльник выполнил работу хорошо, теперь я выглядел похожим на артиста Соломина из фильмов о приключениях Холмса. Забавно, знай я это раньше, давно бы побрился. Может быть выучиться на доктора? Нет, нельзя, доктора сейчас презираемый вид. Стать исключением? Личным медиком Николая? Занять историческое место знаменитого Мандта? Заманчиво. Этакий серый кардинал со скальпелем. Вскрытие показало, что князь Негодяев умер от вскрытия. Да только в следующем десятилетия у Николая умрут две или три дочери, и никто ничего не сможет сделать. Смогу ли я? Вряд ли. Впрочем, то будущее условно, чего оно стоит когда настоящее изменилось?

Во-вторых, и это было важнее, просить что-либо самому не следовало. Не тот человек Николай. Не откажет, но и более ничего от него ждать не придётся. Математик он. Должен – уплатил. И забыл. Мне предстояло разыграть свою партию, и не хотелось прогадать. Нужно было повести дело таким образом, чтобы у царя осталось чувство обязанности к определённому человеку, ко мне то есть. Как это сделать?

За этими мыслями я зашёл к барину. Пока ещё барину. Пушкин завтракал поздно и принял меня за уставленном тарелками столом.

– Овсянка, сэр? – спросил я его, не желая расставаться с милым образом Ватсона. Или Берримора? Но тот был с бородой.

– Что? А? Нет, блины с икрой. Степан, это ты⁈

– Я, барин. Как вам?

– Не узнать. Совершенно другой человек. Знаешь, тебе идёт.

– Тоже так думаю, барин. Я к вам по серьёзному делу, Александр Сергеевич.

– Что-то случилось? – поэт насторожился и не донёс блин до рта.

– Не пугайтесь так, Александр Сергеевич. Я лишь подумал, что время пришло.

– Какое время?

– Получить от вас вольную. Вы обещали.

– Уверен, Степушка?

– Уговаривали. Ругали. Настаивали. Грозили.

– Точно-точно уверен? Не пожалеешь?

– Читали драматические речи. Руками размахивали. Спорили. Взывали к небесам.

– Ну ладно, ладно. Обещал – выполню. Али ты моему слову не веришь?

– Как можно, ваше высокоблагородие. Не верил бы – не пришёл.

– Хочешь к императору явиться не крепостным? – догадался проницательный поэт.

– И это тоже, Александр Сергеевич.

– Что же. Слово давал. Не нарушу. – Пушкин отложил недоеденный блин, поднялся, подошёл к бюро (завтракал он в кабинете) и извлёк из него документ.

– Держи, Степан сын Афанасиевич.

– А…

– Давно подписано, я ведь говорил. Всё ждал когда дурь твоя закончится.

– Никогда, Александр Сергеевич. У меня её с запасом. Но спасибо.

– Садись за стол тогда уж, вольный человек Баранов.

– Хм.

– Подумай вот о чем. Так ли тебе нужна вольная сию минуту? Да ты ешь, ешь. Видишь здесь сколько. Один не справлюсь.

– Что вы имеете в виду?

– Ну так нас награждать будут. Тебя и меня. Меня и тебя, если быть точным. И министра. И ещё человек десять. В первую очередь. Не выйдет ли так, что я поперёк батьки лезу? Царь тебя наградит, но… не опережаю ли я его? А, впрочем, пустяки.

– Блины превосходны, Александр Сергеевич. Нет, не думаю. Не опережаете. Это ведь естественно. Барин увидел как его крепостной совершил доброе дело, да и дал тому вольную. На радостях. Кстати, о вольной…

– Что такое?

– Я теперь кто? Государственный крестьянин?

– Да.

– Хороша воля.

– А ты что хотел? Княжеский титул? Не в моей власти, собрат-поэт. Я бы дал, конечно.

– Благодарстаую. Я бы отказался.

– Отчего так?

– Князь Баранов! Звучит специфично.

– Да уж. Но бывает и хуже.

– Однако, – возразил я после некоторого раздумья, – это изменить как раз в вашей власти.

– Каким образом?

– Самым простым. Изменить мне фамилию.

Пушкин хлопнул себя по лбу.

– Как я сам не догадался? И какую фамилию желает вольный человек Степан сын Афанасиевич Баранов? Овечкин? Кроликов? Петухов? Козлов? Никита рассердится, впрочем, нельзя.

– Петухов не надо. И Никиту сердить тоже не след.

– Миллионеров? Стихоплетов? Хитрованов? Ухватов? Прихватов? Ты выбирай, Степан, не стесняйся.

– Теряюсь в раздумьях, Александр Сергеевич, никак не выберу между Мортиров и Гаубицин. Единорогов ещё нравится. Лафетов тоже ничего.

– Малахаев? Фляжкин? Прихлёбов?

– Бородач.

– Скорее Безбородов. – прыснул со смеху Пушкин. – Усачёв? Усатов?

– Знаете что. Может быть…Баринов? Почти то же самое. Разница в одну букву. Удобно и запомнить легко.

– Ловко придумано. Ловкач подошло бы больше. Или Ловкачев. Степан Афанасиевич Ловкачев. Но Баринов тоньше. Ты прав, Стёпа. Будешь Баринов. Тогда точно решат, что ты из внебрачных. С учётом последних событий, может и лучше всего.

Я мысленно усмехнулся. Пушкин испытывал определённую неловкость от того, что это я успел помешать стрелявшему в императора, а спасителем оказывался он. Нравы времени, ничего с этим не поделаешь. Не учёл я, запамятовал, что крепостной отвечает лично за нехорошее, а всё хорошее относится к владельцам. Совершил преступление – будь любезен отвечать. Совершил подвиг, спас человека из огня, например, так это барина заслуга. Без всяких шуток. Что с того, что барин был в это время за тысячу вёрст? Извольте получить медаль. Петербург – особое место, и дело наше особое, тут обо мне вряд ли забудут, но все-таки главным спасителем государя оказывается надворный советник Пушкин. Я тоже, но не первым в списке. Подозреваю, что и не вторым. Хорошо бы в первый десяток попасть, но маловероятно, раз сам Александр сомневается. Уж больно спасители люди заслуженные. Политика, опять же. Не можешь наказать, а я готов был съесть свой малахай, что там есть за что наказывать, тогда награждай. Царь так и поступит. Только с делами неотложными разберётся.

– А я к вам по делу, Александр Сергеевич. – заметил я доедая последний блин. И это до масленицы! Не соблюдает пост Пушкин. Но что с того? Ясное дело, до масленицы ещё дожить надо, а блины он любит. Как и я.

– Что такое?

– Вольная мне нужна, Александр Сергеевич.

– Как? В уме ли ты, братец? Только ведь получил?

– То не мне, господин надворный советник, а подручному моему. Прошке. С кем мне дела вести прикажете? Да и прочее обмозговать надобно.

– Не пугай так, Стёпа. Думал, головой заболел. Но если не тебе… – Пушкин очень внимательно и вопросительно посмотрел мне в глаза. Я его понимал.

Хорошо быть добрым, когда это тебе стоит немного. Когда с прибылью – ещё лучше. Уверен, что Пушкин расценивал моё упорство в отказе от вольной грамоты как жадность. Хитрый, мол, мужик. Всё предлагал, да барин отказался. Но вдруг мужик на то и рассчитывал? Мне доносили – Безбородов ему так и внушал. Очень может быть. Народ лукавый. А согласился бы барин? И тогда не конец, достаточно ловкий человек мог сбежать, фиктивно «сгореть», да мало ли что способны выдумать люди не желающие выполнять обещанного? Сказать – не сделать.

Теперь Александр Сергеевич задумался о возможных потерях. Просьба моя недвусмысленно говорила ему, что дела отныне я планирую вести сам. Барская логика была мне ясна как слеза младенца. Дать способному человеку волю, осчастливить, а он уж из чувства глубочайшей признательности будет всю жизнь на барина работать, дела вести и подарки дарить… Эх. Взрослый человек, но иногда дитя сущее. За что и ценен. Следовало, однако, направить беседу в нужное русло, а то мало ли до чего ещё его высокоблагородие додумается!

Предложил я следующее. Выкуп за себя, о чем Пушкин забыл совершенно, в размере пятидесяти тысяч серебром. Выкуп ещё за двадцать человек с семьями, без которых я уже не представлял себе ведение дел, ещё пятьдесят тысяч. Всего сто, или четыреста тысяч на ассигнации. Дела вести готов, более чем готов. От положения управляющего богатого и знатного барина, приближенного (надеюсь) к императору – не отказываюсь. Не дурак. Ещё сто тысяч ассигнациями сразу вношу оброка за этот год. Таким образом, у Пушкина на руках оказывается полмиллиона. И ещё подарок для Натальи Николаевны.

– Какой ещё подарок?

– Деньги, Александр Сергеевич. Подношение барыне. Если позволите.

– Изволь. Но зачем?

– Чтобы не огорчать добрую барыню, зачем же ещё?

– Хитришь, Степан.

– Ничуть, Александр Сергеевич. Планы у меня на Полотняный завод Гончаровых, большие планы. Вот если бы Наталья Николаевна подсобила, словечко замолвила…

– Бесполезно, – разочаровано скривился Пушкин, – дед её ненасытная прорва. Всё в себя берет, да на любовниц своих.

– Он не вечен.

– Может ты и прав. Пусть. Но как ты собираешься покупать этих своих крестьян? Ты ведь не дворянин. Надеешься, что государь пожалует?

– На государя надейся, а сам не плохой, – равнодушно пожал я плечами, – не пожалует, так сам справлюсь. Сдам экзамен.

– Ты⁈ В чиновники?

– Отчего нет, Александр Сергеевич? Неужто не сдюжу? Ведь простенький колежский регистратор уже личное дворянство даёт. Работать в присутствии не собираюсь, конечно. Пусть другие работают. Жалование низкое, помощи всегда рады.

– Хитро. Надо тебе поаккуратнее все-таки быть, не позорить фамилию Баринов. Тогда нам остаётся ждать, Степан сын Афанасиевич. Вот государь чего скажет, после и сделаем. Видно станет, выкупать тебе своих проныр сразу, или экзамен сдавать.

На том и порешили. Наталья Николаевна, как я и ожидал, была весьма недовольна изменением моего положения. Такую даму стихами не пронять. Даже бросила на мужа несколько многозначительных взглядов. Подношение, впрочем, взяла. Тысяча золотых империалов! Сорок, а то и сорок пять тысяч на ассигнации. Три четверти пуда в мешочке. Ничего – уволокла, даже слуг не просила помочь. Я мог поднести и бумажками, но эта дочь Евы не признавала никаких денег кроме золота, о чем любила повторять. Вот пусть и носит.

Знала бы она откуда эти деньги… конфликт с Англией был всё ещё далёк от завершения, хоть обе стороны и удержались от войны. Обе, потому что наше посольство в Лондоне подверглось разгрому разъяренной толпы в тот самый день, когда в Петербурге покушались на императора. Погибли посол и его жена. Последняя как-то особенно нехорошо, судя по слухам. Взаимных претензий у сторон нашлось немало, быть может это и помогло начать разрешать ситуацию. Количество погибших англичан всё уменьшалось, в первые дни говорили о почти тысяче погибших, газеты писали о сотнях, но вдруг замолчали. Итоговым подсчётом набралось всего двадцать девять жертв, изрядно меня подивив, ибо я наблюдал малую часть похорон и там было свыше сотни покойников.

Местных полегло тоже немало, главным образом от действий солдат, безжалостно подавивших все беспорядки в течении ночи. Кололи и стреляли всех кто не свой, без церемоний. Но это тоже не прошло цензуру, в газетах писали иное, как государь-император лично во главе солдат передвигался по улицам охваченными беспорядками, без оружия и с какой-то иконой в руках, отчего все беспорядки немедленно прекращались. Добрые люди, находящиеся в горе и расстройстве от ложной вести гибели царя, становились на колени, молились, стали хвалу небесам и тут же возвращались к своим делам.

Менее добрые люди, и к их числу относились мои ребята, активно покупали и продавали краденое. Здесь кто успел, тот и съел.

Интереснее всего было то, что самыми лучшими, то есть самыми платежеспособными покупателями оказались англичане. Император приказал вернуть им все до последней пуговицы, издал указ и подкрепил полицейских воинскими командами, но… Англичане не пожелали получать свое в испорченном виде. Не всё, но многие вещи были им дороги, и их выкупали за настоящую цену. Откуда только нашлось столько денег у выживших из разореного и разгромленного района? Судачили, будто царь негодовал и хотел ужесточить наказание за подобные «обратные продажи», но нашлись те, кто сумел отговорить. Насилия и без того было много. Один из знакомых богатых крепостных шепнул, будто сам император и выделил крупные суммы золотом для англичан. Не знаю, может и правда. Ему, государю, сейчас и так не просто.

Купцы, особенно староверы, и богатые крестьяне скупали имущество оптом, то есть оценивая на глаз возы с каким попало барахлом. Прибыль достигала двухсот процентов за первые два-три дня, затем поменьше. Ограбили не только англичан, разумеется, и торг шёл довольно бодро. Такой вот комендантский час. Власти смотрели сквозь пальцы, готовые наблюдать что угодно из нормальной человеческой деятельности вместо тех ужасов озверения.

Часть моих лавок тоже пострадала, но на подобную мелочь можно было не обращать внимания. Прибыль с лавок Апраксиного Двора, где мы и проворачивали торговлю краденым, казалась даже неприличной. И не потому, что получена с чужого несчастья.

– Славно вышло, хозяин. – довольный Прошка потирал руки, когда я подводил промежуточные итоги. Парень он был уникальный, испытывающий подлинное наслаждение от самого процесса торговли.

– Да, Проша, – заметил я ему, – как бы наши толстопузые длиннополые не вздумали ввести это в традицию. А что? Выгодно. Раз в год громим иностранцев…

– Это мы запросто!

– Вот-вот.

На мою долю пришлось порядка ста пятидесяти тысяч серебром. Не видел бы своими глазами – не поверил бы. Это сколько же было «наварено» в городе всего?

Угрызений совести я не испытывал. С момента своего попадания, осознания себя в чужом теле, во мне многое изменилось. Каким же дураком я был в первые дни – словами не описать. До сих пор стыдно. Первоначальный шок сам себе я объяснил потом желанием не думать о слишком общих вопросах, ответов на которые все равно нет, а задавать их было страшно. Жизнь и смерть – что это? Если я умру здесь, в этой локации, то что потом? Будет ли следующий вариант? Где, кем? Может ли случится так, что и отсюда я перенесусь куда-то? Как хорошо было жить неверующим материалистом! Ворчать на окружающий мир, но думать, что представляешь себе его устройство, пускай не детально. А теперь? Перешёл я во сне, что же далее? Вернусь ли назад? Но есть ли еще это «назад» или изменилось? А здесь тоже любой сон может вполне оказаться последним? Просыпаюсь – и новая картинка? Ощущение беспомощности перед подобным угнетает. Эти и другие вопросы мешали жить. Да и сейчас мешают, если не обманывать себя. Казалось, подобное приключение должно окрылять и пробуждать к жизни все скрытые резервы, ан нет. Давление непонимания «зачем» и «почему» было подобно гирям на ногах.

Психика человека гибка, ко всему можно приспособиться. Принятие начиналось с нехитрой формулы «смотрю кино, это все словно фильм вокруг меня. Очень реалистичный, но не более». Именно реалистичность помогла вновь обрести ориентацию в пространстве, если можно так выразиться. С оговорками, но помогла. Человек все-таки создан для жизни, и если эта жизнь у него есть, то не все ли равно как там оно всё устроено и прочие секреты мироздания? Так, за неделю я добрался до «ничему не удивляйся» и «в Риме живи как римлянин», что удавалось с переменным успехом. Ещё всегда нравилось выражение «делай что должно, и будь что будет», но оно не желало вписываться, не решив вопрос что же мне «должно». Где-то здесь до меня дошло, как до жирафа, что деревня не просто часть имения какого-то Сергея Львовича, и соседнее Болдино не просто село, а то самое Болдино, которое… Это изменило всё.

Глава 2

Степан. POV. Продолжение.

«Чины сделались страстью русского народа», как говаривал Александр Сергеевич. Следует ли считать, что раз во мне отсутствует сия страсть, то я не отношусь к этому русскому народу? Или состав «народа» весьма ограничен? Или… Какие только глупости не лезли в голову за дни ожидания награждения. Любопытство и желание узнать поскорее каков расклад, кто же я теперь и что далее, всё уступило апатии. Эмоциональное опустошение, выгорание, можно назвать как угодно, делало меня равнодушным.

Пушкину было проще. Сам он привык посмеиваться над «ловлей счастья и чинов», но как дошло до дела, так оживился наш поэт. Глаза горят, осанка гордая. Вспоминает, небось, своих предков и радуется.

– Ничего, ничего! Не переживай, сын Афанасиевич! – Пушкин зашёл в мою, теперь уже официально арендованную на моё имя квартиру, привычно занимая облюбованное им место у камина. – Не забудут. И на тебя прольются капли золотого дождя. Что я смешного сказал?

– Ничего, Александр Сергеевич, я так. От безделья улыбаюсь. Надоело ждать.

– Всякому свое место. Как ты сказал: награждение невиновных?

– Непричастных.

– Да, верно. Но то не нам судить.

– Бесспорно, Александр Сергеевич. Ясное дело. Нам, может быть, кажется, что некто не имеет отношения к чему-либо, а с другой стороны посмотреть – имеет.

– Всё-таки дуешься. Эх, Стёпа. Понимаю, но держи себя в руках.

Я промолчал. Нет, бывший барин не понимал. Или здесь главное заключено в слове «барин»? Кем он видит меня? Вопрос сложный, но отказаться от уверенности в моем сильном желании выслужиться он не может. Почему? Такого быть не может в его понимании, вот и всё. Раз уж он сам загорелся, то и мне не резон притворяться.

Награждения уже начались, в газетах ежедневно печатали о новых россыпях наград тому или иному сановнику. Их, наград и сановников, было много, куда больше ожидаемого. Как будто войну выиграли.

Поразмыслив, я пришёл к выводу, что у императора есть существенные соображения к проявлению подобной щедрости. Вряд ли это хорошая мина при плохой игре. И уж точно не подготовка войны с Францией, о которой говорили все кому не лень. Дела не подтверждали. Война мгновенно читается по торговле. Если господа офицеры не бегут покупать себе новые сабли, погоны, мундиры, пистолеты, седла, лошадей и уйму всего того, что необходимо в походах, значит и войны нет. Если нет срочных заказов от военного ведомства на многие тысячи сапог, шинелей и прочей амуниции, то ничего и не будет.

По своей прошлой жизни я помнил, что чем неадекватнее человек в вопросах самооценки, тем более великий он политик в своих глазах. Был у меня друг Толя, мухи не обидит. Но новости посмотрит, или книжку почитает под бутерброд с икорочкой, о том как все плохо было когда-то, ужасно сейчас и невыносимо станет в будущем, так кулаком о стол колотил, какие-то головы рубить собирался.

– Как же ты их рубить собираешься, – спросил его раз, – они ведь умерли давно, князья эти, что не смогли против монгол объединиться. Да и кто бы позволил? Вот ты такой красивый, начинаешь им на мозги капать, так они тебе язык и отрежут. А скорее убъют и всех делов. Разве что за дурачка юродивого примут, тогда пощадят. Возможно. Да и не сможешь ты человеку голову отсечь, пусть его хоть свяжут и на колоду положат.

Не согласился Анатолий, насупился. Спорить пытался, доказывать. Хочется человеку иметь в самом себе то, чего в нем нет. Могу, говорил, ты не знаешь меня. Для пользы дела – могу! И не смейся. Я и не смеялся. Пусть так, пусть может. И князьям мозги вправить, через массовые казни, и народ за собой повести, попутно создав этот народ, и в развитии территории перепрыгнуть через века за пару лет, и монгол одолеть и что-то ещё. Блажен кто верует! Политика и спорт – самые простые вещи для суждений, если ими не заниматься на практике.

Последнее время здесь приходилось задумываться о своих целях. И смысле действий. В первой, обычной жизни, я не то чтобы плыл по течению, но никогда не помышлял каким-либо образом вмешиваться в порядок вещей уже сложившихся. Зачем стремиться к тому, что виделось невозможным? Так, для себя и окружения – ещё можно, изменить что-либо глобально – нельзя. Ну и ладно. Был флегматиком.

Попадание добавило суровости. Поняв, что если оно затянется (насовсем, например), то я не увижу больше никого из своих близких, всех кто был дорог и составлял значительную часть моей жизни, я впал в странное состояние из страха и бешенства. Голова при этом работала ясно, как в кризисных ситуациях. На кого же направить свои чувства? Где враг? Словно кто-то большой подхватил меня, лишил всего привычного, и забросил за тридевять земель. Издалека можно вернуться, это всего лишь вопрос времени. Но возможно ли вернуться из самого времени?

Что от меня хотят? Да, когда наступила стадия принятия перемен, мне было проще цепляться за соломинку в виде мысли, что от меня хотят что-то конкретное. Что есть некая осознанная воля во всем этом, разум, желающий исполнения своего замысла, для чего он, этот разум, хочет использовать меня. Довольно самонадеянное соображение, но всякое другое пугало меня слишком сильно. Самонадеяность лучше безысходности.

Фамилия Пушкина послужила якорем. Вот оно – «задание»! Рановато погиб поэт, до сорока не дожил. Не для того ли я здесь оказался, чтобы не допустить подобного? Тем более, что никаких сверхбогатых крестьян в истории Александра не было, это я знал совершенно точно. Связывала меня с Пушкиным одна забавная деталь, благодаря которой я довольно подробно изучал историю его жизни. Интересно было. Вот и решил, что всё сходится. Вводная изменилась. Не оказался невесть где, а в прошлом, да ещё «недалеко» от солнца русской поэзии. Разобравшись в собственном положении, наследнике довольно крупного состояния, о котором историкам из моего времени ничего не было известно, подумал, что и это – часть квеста. Вот тебе цель, паладин, а вот средства для её достижения. Дерзай.

С чего начать? Каков план действий? Тактика, стратегия? Наличие денег, тем более что скоро я перешёл из статуса наследника в статус их владельца, наводило на мысль о финансовой подпитке Пушкина. Это ведь логично. Не секрет, что перед роковой дуэлью поэту маячила долговая яма, в которую он падал все глубже. Долги, долги, долги. Выхода не было, только стреляться. Но если выправить ситуацию? Здесь следовало быть аккуратным. Во-первых, Пушкин плохо вёл свои дела. Во-вторых, он был не один, а вся многочисленная родня вела их ещё хуже. В-третьих, и это смущало больше всего, на дворе был ещё 1830 год, он даже не был женат, и весьма далёк от кризиса 1836−37 годов.

Значило ли это, что спешить некуда? С точки зрения «поддержки поэта» – да, а с моего желания вернуться? Семь лет… как минимум семь лет. Это срок.

– О чём задумался, сын Афанасиевич?

Я вздрогнул, поняв, что погрузился в воспоминания не тогда когда следовало.

– Английский сплин, Александр Сергеевич.

– Ахахаха. У тебя язык подвешен, Стёпа, тебе ли хандрить? Всё будет замечательно. Государь и тогда тебя узнал, вспомнил. Тем более сейчас не забудет.

«Нет, хорошо быть барином от рождения, – пробежала завистливая мысль, – всё просто и понятно. Плевать, что город едва по бревнышку не растащили, правда? Славно ведь все закончилось. Проигравших нет, кроме покойников. Так за них молебнов отслужили столько, в ушах звенит. И ещё отслужат. Император как никогда ранее нуждается в сплочении с дворянством, пусть и мнимом. Подковёрные схватки идут. Пушкин – спаситель! Всем удобен. Не военный, невысокий чин, зато род древний. И вирши слагать умеет, значит боженька его поцеловал. Одно к одному. И сам хорош. На что ум острый, да глаз ясный, а всё туда же. Почуял барин, что быть ему генералом, вот и не сидится. Наслаждается моментом. Ай, да Пушкин, так сказать.»

– Да мне награды царские не сильно и надобны, Александр Сергеевич, – прогудел я нарочито мужицким басом, – вы не поверите, но не о том я думаю.

– А о чём?

– О России думаю, Александр Сергеевич. О ней, родимой.

– Что же ты думаешь? Удиви, сын Афанасиевич!

– Да что земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… о том и думаю.

– Эво как. И это прочёл. Ты только, Стёпушка, царю такое в лицо не скажи.

– Отчего же не сказать, коли правда?

– Погоди, погоди! – посерьёзнел Пушкин. – Ты не скандал ли учинить вздумал? Не смей, слышишь?

– То не скандал. Это у вас, у господ сие скандал, а у нас, мужиков лапотных – правда крестьянская!

– Это ты что ли, мужик лапотный? Эх, Стёпа, не знал бы я, что ты шутишь… – с облегчением улыбнулся будущий генерал.

Знали бы вы, Александр Сергеевич, что я не шучу.

* * *

Портить ему миг славы, я, разумеется, не стал. Да как бы и мог, если черёд мой представать пред очи «василиска», был за ним, и даже не в тот день!

Вообще, правила награждений казались непривычными. Никакого тебе общего сбора, речей на часок-другой, аплодисментов, переходящих в бурные овации. Министр Двора посылал приглашение. В назначенный час приглашенный являлся, его провожали в царский кабинет, где помазанник божий и вручал награду. Свидетелей – несколько человек, сам министр Двора, кто-то от орденского капитула, ну и секретарь. Вот и всё. Заслужил – носи. Не забудь, кстати, внести в орденскую кассу взнос, ордена денег стоят. Нет, потом будет и общий сбор, да не один, если считать таковыми непременную серию роскошных обедов и балов посвящённых всему этому. Но сама процедура весьма и весьма скромна.

Пушкин, однако, светился так, что я задумался о своевременности вспомнить об изобретении электричества. Полезная вещь, делит цивилизацию на до и после.

Кем был Пушкин до того? Знатный дворянин, великолепный писатель, муж красавицы жены и надворный советник. А кем стал после? Статский советник! Не шутки. Генерала царь сразу не дал, но по-понятиям этого времени продолжается взлёт почти вертикальный. Второй раз за пару месяцев прыжок через два чина! Ох, прибавится у вас недоброжелателей, Александр Сергеевич. То ли 12, то ли 16 лет безупречной службы разом перескочил. А люди безупречной службы такое не любят. Смотрят косо. Как же это понимать, думают они, у нас служба безупречна, сиречь идеальна, а тут такое! Не является ли этакое бельмо в глазу нам упрёком?

Но Александру было трын-трава и море по колено. Он просто по-мальчишески был рад. Глаза как плошки. Орден Святого Владимира четвёртой степени – красота какая. И Святой Анны второй степени, ещё лучше. Легендарная «Анна на шее». Да ещё государь намекнул, что весть о подвиге его, Пушкина, уже дошла до дворов столиц европейских, так что… интересно, а французы дадут что-нибудь? Мол, вот вам доказательство, что мы не при делах. Пушкин кавалер ордена Почётного Легиона! Каких усилий стоило сдержаться.

Золотая шпага за храбрость! Это чтобы ещё и офицеры обратили внимание, не иначе. Пожизненная рента в двенадцать тысяч рублей серебром! Нет, здесь я с Николаем согласен. Дело хорошее. Всё равно мало будет, наш герой теперь птица важная, такому особняк подавай, тесновато в десятикомнатной квартире. А особняк обставлять придётся, чуешь, Степан? Ничего, Наталья Николаевна не даст позабыть.

Портрет государя усыпанный бриллиантами. А супруге его – портрет императрицы в такой же оправе. Сильно. Много, много орденов раздал государь за эти дни, и орденов поважнее пушкинских, но вот об именных портретах в газетах не писали. Ловко. Одним дал сообразно уже имеющимся званиям, наградам и положению, но Пушкина особо оделил. Вывод здесь может быть один – эти друзья тоже не забудут.

Бриллиантовый перстень от императрицы, цены немалой, роскошная табакерка с изумрудами от цесаревича. Молодцы, возразить нечего. По-царски.

Пушкин рассказывал взахлёб. Трогательно, но первым делом из дворца он вновь заглянул в мою скромную обитель, чем даже смутил немного. Все-таки думал, что он к семье побежит окрыленный, но нет.

Скоро я понял в чем дело. Пушкин ожидал многого, но настолько… ему требовалось пережить первые сильные эмоции, а уж потом явиться перед домашними.

В герб Пушкиных добавлялось изображение пистолета. Уверен, это было то перышко, что сломало спину верблюда. Уж чем, а предками поэт гордился всем сердцем, изо всех сил стараясь соответствовать их силе духа. Оказанная честь в его мироощущении перевешивала все прочие награды разом.

А вот подарочек в виде крестьянских душ озадачил.

– Сколько, Александр Сергеевич? Повторите, пожалуйста, не расслышал.

– Три тысячи душ. В Вологодской губернии.

– Земля?

– Пятнадцать тысяч десятин.

– Знатно, Александр Сергеевич. Скажите, графского титула к тому имению не завалялось?

– Ну и наглец же ты!

– Я не наглец, я думаю. Знаете что, Александр Сергеевич, откажитесь.

– Как так? Понимаешь, Стёпа, здесь я сам озадачен. И принять нехорошо и отказаться после всего что государь мне даровал… Это как я перебираю выйдет, понимаешь? Отказываться, так от всего. Но тогда оскорбление его Величества!

– Да, мудрено.

Щекотливость положения заключалась в том, что со времен Павла Петровича в империи не случалось крупных раздач крестьян. Павел был щедр, считал, что с помещиком крестьянину живётся лучше. Александр прекратил эту практику, заложив мину замедленного действия под крепостничество. Ведь без продолжения раздач стало беднеть дворянство. Отсутствие майората (почти отсутствие) дробило имения. Неведомо по каким причинам так поступил самый скрытный император, оставалось лишь гадать. То ли не желал усиливать власть крупного дворянства, то ли надеялся на усиление среднего, то ли ещё что.