Текст книги "Малышок"

Автор книги: Иосиф Ликстанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Глава вторая

ЗОЛОТИНКА

Утром, как только Сева отправился на работу, Костя сказал Антонине Антоновне:

– Ты, Антоновна, меня снаряди. Рюкзак дай, баночку… Мешочек еще… Гляди, не нашуми, не потревожь Катерину.

Он говорил так серьезно, что Антонина Антоновна, очень уважавшая своего квартиранта, поспешила выполнить его просьбу.

– Куда ты? Кажись, продукты я все выкупила на месяц, – спросила она, когда сборы были закончены.

– Вернусь – скажу, – пообещал Костя.

На конечной остановке он забрался в пустой трамвай и без приключений доехал до Ленинской площади, откуда оставалось два шага до цели путешествия. Магазин с зеленой вывеской только что открылся. Высокая старуха сдавала щепотку рассыпного золота – всего несколько темно-желтых крупинок. Молоденькая приемщица, сидевшая в стеклянной будке, бросила на чашечку весов крохотные разновески-листочки.

– Два чистых грамма, – равнодушно сказала она.

– Ну и то, – согласилась старуха и искоса посмотрела на Костю, точно боялась, что он схватит эти несчастные крупинки.

– Тебе что, мальчик? – спросила приемщица.

– Завмага позвать нужно.

Он знал свои права, знал, что сдатчик золота – важный человек.

Никто не смел допытываться, кто он, откуда, где поднял металл, и все должны его уважать. Приемщица поняла, что посетитель имеет основания разговаривать независимым тоном.

– Осип Пантелеевич, вас спрашивают! – позвала она.

В будке появился полный человек, посмотрел на Костю, но будто никого не увидел.

– Кто именно?

– Я спрашиваю, – обиделся Костя. – Шоколад есть?

– Тебе сколько пудов? – насмешливо спросил завмаг, продолжая разыскивать посетителя где-то под потолком.

– Два килограмма возьму, – ответил Костя. – Какао еще нужно. Это которое пьют… Масло скоромное… Муки крупчатки…

– Какао нет… товар для старателей ненужный. Да и шоколад только для витрины держим.

– Как это – ненужный? В «Золотопродснаб» жаловаться стану!

– Да ты с чем пришел, чего командуешь! – вскипел завмаг, теперь уже рассмотревший требовательного покупателя.

– Что мне разговаривать! – окончательно рассердился Костя. – Не пустой я пришел, ясно. – И он положил на мраморную дощечку возле весов «свин-голову».

Это сразу изменило поведение завмага.

– Да-а! – протянул он, рассматривая самородок. – Это да! Блеска-то сколько! Червонное золото. – Он засмеялся: – Ну, точь-в-точь свиная голова, даже ушки имеются, – и взял пузырек с кислотой.

– Погоди, не сдаю, коли какао нет, – остановил его Костя.

– Через полчаса привезу с центральной базы. Здесь близко.

– Тогда… – Костя твердо выговорил, – тогда принимай.

Завмаг капнул на самородок кислотой, убедился, что это действительно чистое золото, и бросил на весы. «Свин-голова» стукнула о костяную чашечку, и в сердце Кости тоже что-то стукнуло: он любил забавную золотинку, он мечтал превратить ее в костюм, в ручные часы, велосипед… Но он решил сделать то, что делал, и довел до конца то, что решил.

– Сорок три! – весело объявила приемщица.

– Батюшки, везет же добрым людям! – ахнула старуха.

– Пиши боны, – разрешил завмагу Костя. – Да за какао пошли. Без какао не уйду.

Хороший сдатчик – большой человек, если даже он вовсе не большого роста; хорошему сдатчику почет и уважение. Костя вручил старшему продавцу рюкзак, баночки, мешочек и сел возле окна, уверенный, что продавцы сделают все на совесть. В магазине уже было немало покупателей, а Костя оставался главным – старатели поглядывали на него с любопытством. Кто он, откуда? Где поднял завидную золотинку? Почему покупает то, чего не покупают другие? Но старательский закон строгий – нельзя спрашивать у незнакомого человека, где он старался, где поднял металл, а тем более нельзя расспрашивать такого серьезного человека, как этот насупленный паренек.

– Товарищ сдатчик, заказ готов. Какао тоже тут, пей на здоровье! – И завмаг поставил на прилавок битком набитый рюкзак. – Вот боны, вот расчет на бумажке записан. Хоть проверяй, хоть доверяй: точно, как в аптеке…

– Чего там, – великодушно отказался Костя, – дома посмотрю…

– Ну-с, носить к нам не переносить, таскать вам не перетаскать! – пошутил завмаг.

Старичок в рваном тулупе и с золотыми зубами притопнул ногой.

– Хороший парнишка, правильный! – крикнул он. – Хошь, в сыночки задаром возьму? Только ты меня корми, чего попрошу. Одевай, что по плечу.

Все засмеялись, смеялась даже старуха, сдавшая два грамма металла. Сдатчики решили, что старичок умеет выбирать сынков, и помогли Косте пристроить рюкзак за плечами.

Солнце уже разгорелось, и на тротуарах стало мокро. Костя, вышедший из дому в валенках, шагал по дороге. Он думал о своем, и трудно было бы сказать, о чем он думал. Было только ясно, что он не жалел о сделанном. Он простился со своим единственным богатством, и лишь на короткий миг сжалось его сердце, зато теперь оно стало шире, чем раньше, – в нем было все спокойно и как-то светло.

На что он променял золотинку? Может быть, кто-нибудь сказал бы: на ничто! Но глупое, неправильное слово только рассмешило бы Костю. В этом «ничто» было и здоровье Катюши, и полная жизнь за колоннами, и, может быть, добавочные «Буши», и слава фронтовой бригады, и… Простившись с самородком, он стал сразу богаче, гораздо богаче, чем был. Правду говорил Миша Полянчук, что на свете есть вещи дороже золота. Ради своего товарища, ради своей бригады Костя простился с золотинкой самородинкой и взамен получил еще золотую минуту – может быть, самую лучшую и радостную.

ПОПЕРЕЧНАЯ ДУША

Антонина Антоновна была твердо убеждена, что Малышок не способен на дурное дело, и все же испугалась, когда он выложил из рюкзака на кухонный стол масло, две пачки пиленого сахару, мешочки с мукой и какао, отдельно завернутые плитки шоколада. Глаза и рот у нее стали совершенно круглыми. Она попробовала муку на палец и на язык, убедилась, что это не сон и что лучшей муки не найти.

– Завод дал, что ли, Костенька? – с надеждой в голосе спросила она.

– Завод, – согласился он. – Какао на молоке варить нужно, сказывают. – Поняв беспокойство старухи, Костя усмехнулся: – Ничего… Взято – не украдено. Скажешь, что завод дал.

– Бабушка, кто у нас? Это Малышок, да?… Малышок, иди сюда! Я уже проснулась, – послышался голос за дверью.

Катя лежала на диване, натянув одеяло под самый подбородок, и смотрела на Костю с такой улыбкой, будто очень провинилась.

– Вот как я сразу заболела, – сказала она. – Знаешь, совсем, в общем, ничего не болит, только голова кружится все в одну сторону и так спать хочется. А уши – как не мои. Плохо слышат. Все какой-то шум, шум… как радио… – Она вдруг все сообразила и забеспокоилась: – А ты почему дома? Зачем ты с завода ушел?

– Герасим Иванович разрешил… Должен я о бригадниках думать.

– А по-моему, все это лишнее, – решила Катя и быстро приподнялась на локте: – Иди на завод! Наверное, все станки стоят…

Для того чтобы успокоить ее, Костя сказал, что работа за колоннами не стоит, так как Сева приловчился управляться с тремя станками. Он думал, что Катя обрадуется, но она отвернулась к стене и враждебно проговорила:

– Ну конечно, я так и знала! Вы прекрасно обойдетесь без меня! Вы здоровые, а я больная – от меня одно беспокойство. Хоть сейчас можно умереть… А только я первая придумала работать на двух станках. Да, первая, первая! Разве я виновата, что заболела? – Она всхлипнула. – Хотя, конечно, виновата, потому что… – И, минутку помолчав, приказала тихо и твердо: – Ступай на завод и скажи Нине… почему она не идет? Долго мне еще так одной все думать и думать? Я больше не хочу так… не могу… Слышишь!

– Пойду! – вскочил он, готовый лететь сломя голову.

– Постой! – остановила она его, спохватившись. – Уж ты обрадовался убежать… Разве тебе интересно со мной сидеть! Ну и беги, пожалуйста, очень ты мне нужен!…

Их беседа продолжалась недолго, а чудо все же успело случиться. Дверь широко открылась, вошла Антонина Антоновна с подносиком в руках.

– Ну, внученька, уж хочешь не хочешь, а поешь, – пропела она. – И ты, Костенька, позавтракай.

Непонятно, когда Антонина Антоновна сварила какао, когда испекла лепешки, но она сделала это. Широко открыв глаза, Катя ойкнула совсем как Леночка:

– Ой, какие белые лепешки! А это какао пахнет… – Увидела плитку шоколада и рассмеялась: – Бабушка, это шоколад! – Схватила плитку, откусила и, зажмурившись, сказала: – Совсем такой, как папа покупал. – Она жевала шоколад, закрыв глаза и улыбаясь, но сначала перестала улыбаться, потом перестала жевать, открыла глаза и спросила: – Бабушка, где ты его взяла?

– Да вот Костенька принес… Завод прислал…

Синие глаза остановились на Косте и сожгли его без остатка.

– Он врет! – сказала Катя. – Таких пайков не бывает… Малышок, откуда это?

– Тебе дело? – пробормотал Костя, не зная, как поступить.

– «Дело, дело»! – затвердила Катя. – Это она прислала? Это Нина, да? Опять свою доброту показала! Я сразу догадалась! – Она легла, натянув одеяло на голову, и сказала со слезами в голосе: – Вот и всё! Она ничего, ну решительно ничего не понимает, твоя Нина Павловна… Не смей ее звать, слышишь? Она подумает… что я ее за шоколадку зову! Очень нужно! А я могу только ей сказать о папе, больше никому, а то папа обидится… если он жив. Теперь я не смогу ей ничего сказать… Теперь все кончено, совсем кончено! – И горько расплакалась.

– Поперечная ты душа! – жалобно проговорила Антонина Антоновна. – Люди к тебе как лучше, а ты все уросишь, все тебе не ладно… Уж вовсе в тебе ничего не осталось, окромя голоса да волоса, а ты все фырчишь, все фырчишь…

Тяжело вздохнув, Катя проговорила, пряча заплаканное лицо в подушку:

– Пусть! Никого мне не нужно!

Пришлось повести дело начистоту.

– Не с завода это, – сказал Костя, – и не от Нины Павловны. Я купил.

– Вот я сейчас так и поверю, – равнодушно, устало откликнулась Катя. – Богач нашелся! Уходи сейчас же, бессовестная вруша! Уж и не знаешь, что придумать…

– Правду говорю! Да ты гляди сюда! – потребовал Костя. – Я самородочек червонный сдал…

Недоверчиво прислушиваясь, Катя одним глазом посмотрела из-под одеяла, а Костя вынул боны и стал объяснять: это, мол, боны, которые выдаются сдатчику металла, а это расчет – в нем написано, сколько граммов тянет самородок, сколько за него начислено золотых рублей, какие продукты отпущены и, значит, все точно-правильно, и он нисколько не врет.

– Врал я когда? Говори: врал?

– А откуда у тебя самородок? – все еще недоверчиво допытывалась она. – Ты же совсем… небольшой.

Будто металл смотрит, кто моется – большой или маленький! Когда уже была война и Митрий ушел на фронт, Костя старался с румянцевскими ребятами на выработанном прииске под Крутой горой. Мылись, мылись, да намыли мышиную чуть – всего ничего. Ребята сказали: «Ну его, тут совсем пусто, даром стараемся!» – и побежали купаться в озерке, а Костя решил: «Ладно, кто последний стоит, тому удача», и, как нарочно, в ковшике что-то стукнуло, не каменно, а тяжело. Он отмыл глинку, и на солнышке весело заблестел самородок, точь-в-точь похожий на свиную голову. Он никому не сказал о находке, чтобы другая удача не испугалась шума, сберег самородок. И вот пришел час, когда нечаянная золотинка пригодилась.

– Почему же ты мне не показал самородок? У, какой ты! – упрекнула его Катя, как-то нечаянно протянула руку, взяла начатую плитку шоколада и стала угощать Костю: – Пей, пожалуйста, какао и ешь лепешки. Я не буду… Я только немного шоколаду… Знаешь, когда я его ем, у меня опять под ушами щемит. Так щекотно, совсем как до войны… – Она немного смутилась и тихо добавила: – Ты очень добрый, спасибо тебе…

Притворившись, что не слышал последних слов, Костя сказал, что ему некогда рассиживаться, так как еще есть много дел, и Катя его не задерживала.

ВАХТА НА 200 ПРОЦЕНТОВ

Он примчался в цех и сразу успокоился. Станки крутились. Сева зажимал на одном из станков свежую заготовку. Леночка подбежала, поставила новую заготовку, схватила обдирку, блеснула очками, вернулась к отделочному станку, сняла готовую «трубу», снова пустила станок… Она не ойкала, не пугалась, работала ловко, быстро и была серьезная, красная. «Ладно управляется!» – подумал Костя. Он сосчитал готовые «трубы» и задел обдирок, проверил, заправлены ли запасные резцы, убедился, что все в полном порядке, и… почувствовал себя неловко, будто собрался куда-то ехать, но оказалось, что его совсем не ждут.

– Как настроение, безработный командир? – мимоходом спросил Сева, который, казалось, только теперь заметил Костю. – Сколько шоколаду достал?

– Сколько надо, столько достал… Думаешь, как полсмены на трех проработал, так уж и король?

– Всегда так можем, – заверил его Сева. – Помощи не требуем.

– Сева! – сказала Леночка басом.

– Чего изволите? – в шутку вытянулся Сева.

– Опять форсишь? – строго пристыдила она. – Кто мне обещал? Ты совсем нескромный, ты… все еще не как комсомолец.

– Ладно! – усмехнулся Сева. – Я пошутил… Конечно, Малышок, приходится трудновато. На мне рубашка мокрая, вот пощупай.

– После обеда включусь! – решил Костя.

– Не надо, Малышок! – взмолилась Леночка, отвела его в сторону и зашептала: – Сегодня пускай мы вдвоем… Мы с Севой стоим вахту на двести процентов… Меня сегодня… в комсомол принимают, а потом, может быть, Севу тоже примут. Я так волнуюсь! – Она стала еще краснее и сказала: – Мне хочется сделать, как на фронте, чтобы показать, как я… Ну да, мне хочется быть настоящей боевой комсомолкой! – Она сконфузилась, нахмурилась и призналась: – Ты думаешь, мне не совестно? Катя гораздо слабее, а она самоотверженно работала. В цехе все девушки – орлицы, а я просто… толстая Ойка. Я хочу доказать… понимаешь, хочу доказать, что я для фронта сделаю все, как поклялась… А то я думаю, что я… недостойна комсомола и меня просто так принимают…

Наступила большая минута в жизни Леночки, и Костя почувствовал, что должен ее успокоить, ободрить.

– Глупо ты думаешь! – сказал он. – Ты сознательная и для фронта полезная. Ты орлица не хуже других. Тебя в комсомол правильно принимают…

– Ой, ты неправду говоришь! – обрадовалась Леночка. По-видимому, Сева решил загладить свою недавнюю шутку:

– Ты, Малышок, все-таки думаешь насчет новых «Бушей»? – спросил он.

– Ясно, думаю.

– А знаешь, что с индюком было? Он только думал, да ничего не делал. Взял и помер…

– Сева! – грозно сказала Леночка.

– Я ничего… – ответил Сева. – Вот взялась меня муштровать! – и подмигнул Косте.

Нужно было по-настоящему думать о дополнительных «Бушах» из ремонтного цеха, нужно было думать о расширении станочного участка за колоннами, но пока некогда было этим заниматься. Имелось совершенно неотложное дело.

Глава третья

ЗАПИСКА ВАСИЛИЯ

Нина Павловна бессильно опустилась на лавочку у ворот гал-кинского дома и закрыла глаза.

– Я немного посижу, – сказала она Косте. – Теперь все кажется таким трудным… Что ей сказать? Что я услышу от нее?…

– Ты не сиди, – ответил Костя, напуганный мыслью, что если теперь ничего не получится, то не получится уже никогда.

Только сейчас он по-настоящему увидел, как изменилась Нина Павловна за немногие месяцы их знакомства. Густая тень легла на лоб и щеки, глаза запали, а губы стали темными, в уголках рта обозначились горькие складочки; тяжело было смотреть на это лицо, измененное горем.

– Катерина-то ждет, – напомнил он, чтобы вывести ее из неподвижности, оцепенения.

Она вздрогнула, встала и, не оглядываясь, вошла в дом; шепотом поздоровалась с Антониной Антоновной, спросила, как чувствует себя Катя, взялась за ручку двери и обернулась к Косте. Теперь ее лицо было бледным, глаза светились. Может быть, она ждала поддержки.

– Бабушка, сколько времени? Уже темнеет, а никого нет, – послышался слабый голосок из гостиной.

Выпрямившись, Нина Павловна переступила порог.

– Это я, Катя, – спокойно сказала она. – Как ты себя чувствуешь, девочка?

Костя тоже вошел в гостиную, чтобы на всякий случай быть возле Нины Павловны. Началась длинная молчаливая минута. Она кончилась вздохом облегчения, когда Катя сказала:

– Это ты, Нина? Иди сюда!

В сумерках Костя не различал лица Кати, сидевшей на диванчике, и лица Нины Павловны, которая опустилась на стул возле Кати. Теперь Катя должна была ответить Нине Павловне, как она себя чувствует, но она молчала, и Нина Павловна тоже ничего не спрашивала. Две тени были безмолвны в сумерках. Костя стоял неподвижный, неподвижнее дверного косяка, к которому прислонился. Вдруг Нина Павловна быстро пересела на диван, обняла Катю, прижала к себе и стала целовать руки, которыми Катя закрыла лицо.

– Девочка моя… – говорила Нина Павловна, задыхаясь. – Худенькая моя, маленькая… Пальчики мокрые… Молча плачешь?… Ты молча, все молча… – и целовала, целовала ее.

Костя ушел из гостиной в боковушку. Случилось то, чего он хотел, о чем много раз думал. Но Костя ни разу не подумал, что будет после того, как помирятся Нина Павловна и Катя, а это и было самое тяжелое. Ему было и радостно и так горько, что он чуть не разревелся. Потом сразу силы упали, он снова испытал то, что уже испытал сегодня за колоннами, когда почувствовал себя лишним, и снова Костя был один, а тишина обступила его и сдавила сердце.

Дверь скрипнула, отворилась, пропустила Нина Павловну и осторожно закрылась.

– Малышок, ты здесь? – спросила она, села на топчан, помолчала и едва слышно, как будто спокойно проговорила: – Василий погиб…

Он не понял. Нина Павловна как подкошенная упала лицом на топчан, обхватила голову руками и забилась в беззвучных рыданиях.

Костя сидел, окончательно растеряв мысли. Вдруг Нина Павловна затихла, будто душа оставила ее тело, разбитое горем.

– Неправда это… неправду говоришь, – пробормотал Костя.

– Нет… кажется, правда, – ответила Нина Павловна как-то устало, бездушно. – Я все надеялась, все берегла надежду… А Катя, оказывается, получила эту записку…

Фронтовой друг Василия переслал Кате записочку, написанную отцом в самую последнюю минуту, когда старший лейтенант Галкин уходил со своей группой пробиваться из вражеского окружения. Его группа ударила на север, завязала горячий бой, отвлекла фашистов, а в это время вся Уральская дивизия ударила в другую сторону и вышла из окружения.

Нине Павловне и Косте было трудно понять это военное, коротко описанное дело, но, вероятно, Галкин знал, что он идет на смерть. В боковушке было уже совсем темно, и Нина Павловна на память прочитала записку, которая кончалась, как завещание: «Помни меня, расти честным советским человеком, люби Нину, моя девочка, и не теряй надежды».

– А мне ничего не написал, – произнесла Нина Павловна с укором и жалобой. – Хотя… может быть, каждая минута была Дорога… Иначе он, конечно, написал бы… – Она глубоко вздохнула и озабоченно добавила: – Наверное, все лицо заплакала. Аорошо, это электричество еще не горит, она не увидит… Она там плачет, а я здесь… отсиживаюсь! Зайди в гостиную, Костя, а то мне с нею так тяжело… – Она закончила горячим шепотом: – Ведь мне надо, надо надеяться, а я, кажется, не могу… Сразу все так случилось… Где Василий? Что с ним? Если дивизия вышла из окружения, то, может быть, и его отряд пробился?…

Дверь за нею закрылась.

ГОЛОС НАДЕЖДЫ

Когда Костя вернулся в гостиную, он услышал оживленный голос Нины Павловны и с трудом разглядел, что Нина Павловна и Катя, обнявшись, сидят на диване.

– Какая ты глупенькая, какой ты ребенок, Катя! – говорила Нина Павловна. – Откуда ты набралась таких ужасов? Неужели ты не помнишь, какой папа? Ты ведь помнишь? У тебя есть его портреты…

– Я… я их давно спрятала, – призналась Катя. – Я боялась на них смотреть. Но все равно я помню… Хорошо помню!

– Высокий, да? Широкоплечий, – подсказала ей Нина Павловна. – Лицо узкое, тонкое, умное, лоб широкий, а глаза такие же, как у тебя.

– Нет, у него темнее, – поправила Катя.

– Ну, разве чуть темнее, но все равно синие-синие… А каким ты его помнишь: хмурым, сердитым?

– Нет, что ты! – возразила Катя. – Он был всегда такой добрый, веселый…

«Митрия манси Веселым Митрием звали», – подумал Костя, сидевший на медвежьей шкуре.

– А помнишь, какой он был сильный?

– Сильнее никого не было! – с гордостью сказала Катя.

– Он на медведя ходил чуть ли не с голыми руками, с одним ножом… А как он бегал на лыжах, как плавал!… Помнишь, он нес тебя с прогулки на плече от самого Красного бора, а потом смеялся и говорил, что его плечу чего-то недостает.

«И Митрий на медведя с ножом ходил… А на лыжах лучше всех бегал», – подумал Костя.

– Ты все, все вспомни! – говорила Нина Павловна. – Ты вспомни и подумай: разве с таким человеком могло случиться то, чего ты так боишься? Кто был смелее, отважнее твоего отца? Кто был таким ловким?

– Никто! – твердо сказала Катя.

«Митрий к дикому козлу на сажень подходил», – подумал Костя с грустной улыбкой.

– Как же ты можешь думать, что с ним что-нибудь случилось, глупенькая моя!

– Нет, я тоже думаю, что с ним ничего не случилось! – воскликнула Катя. – Это я только тогда думала, когда оставалась совсем одна. Нет, с ним ничего не случилось! И знаешь, почему еще я так думаю? Вот я тебе все искренне скажу. Если с ним… что-нибудь случилось, то мне нужно умереть, а я не представляю, как можно умереть. И вот я чувствую, понимаешь, все время чувствую, что не умру… Значит, папа наверное жив. – Она помолчала и шепнула: – Только если с ним все-таки… что-нибудь случится, тогда я непременно умру, вот увидишь… Зачем мне тогда жить!…

– Если ты еще повторишь это глупое слово, я рассержусь! -строго остановила ее Нина Павловна. – Что это за мысли! Я не думала, что ты такая малодушная! Хотя нет, я знаю, я хорошо знаю, откуда у тебя такие мысли. Ты со своим горем забилась в уголок. Ты думала, что этим все кончилось, вся жизнь кончилась. А ты представь, ты на одну минутку представь: вот к тебе пришли все те женщины, которые потеряли на войне своих родных, любимых людей – мужей, отцов, братьев, сыновей… Они пришли к тебе с заводов, из учреждений, из колхозов, со всей страны и спрашивают: «Что нам делать, Катя? Научи нас, как нам жить дальше». А ты говоришь им…

– Нина… – жалобно шепнула Катя.

– Нет, слушай, – с болью продолжала Нина Павловна. – А ты им говоришь: «Больше незачем жить, работать, бороться. Это нужно было делать, пока на фронте были ваши родные люди. А теперь это не нужно. Вам незачем жить, вы должны умереть… Какое вам дело до тех, кто остался на фронте!…»

– Нет, нет! – горячо ответила Катя. – Зачем ты так… Это я только для себя решила… для себя одной… что я не буду жить, не смогу жить, Ниночка…

– А разве те женщины решают не каждая для себя? – проговорила Нина Павловна. – Только они решают правильно – они остаются жить и работают еще больше, чем работали раньше, потому что на фронте миллионы родных людей. Они такие близкие, такие дорогие, эти люди, каждый из них – свой, любимый человек, как бы его ни звали! Разве можно его бросить, оставить без помощи? Нет, стыдно тому, кто опустит руки, кто забудет о миллионах родных людей… Еще больше работать, еще больше делать для фронта!

– И ты тоже… ты тоже потому так много работаешь, что думаешь – папа… погиб?… Да? – со страхом спросила Катя.

– Нет! – твердо ответила Нина Павловна. – Забудь это слово. Василий не мог погибнуть! Я тебе объяснила, почему он не мог погибнуть. Такие люди не погибают. И чем больше я работаю, тем крепче верю – он жив и будет жить.

– Да… он жив, он не погиб! – повторила ее слова Катя. – Я теперь все время буду так думать. Только… ты не уходи, Ниночка, ты мне больше говори, какой был папа. Никуда не уходи, а то я опять стану глупо думать… Сегодня суббота, а завтра выходной день… Ты всегда будешь у нас, да? Зачем тебе жить у Пестряковых, не понимаю. Всегда живи у нас. Хорошо?

– Ты устала, девочка? Хочешь спать?

– Возле тебя мне теперь так спокойно. Расскажи еще о папе.

Обняв колени руками, Костя смотрел в темноту пристально и настойчиво, и снова его глаза наполнил невидимый огонь. Но черный убийца не осмелился появиться. Он теперь был далеко, там, где на него шли великаны – такие, как Митрий, такие, как Василий. Неправда, значит, что погиб Митрий! Он продолжал сражаться, потому что Василий был такой же, как Митрий, – они обнялись, слились, и враг бежал от них. Великаны становились все сильнее, потому что где-то далеко-далеко, в Уральских горах, человеческое сердце поняло, что нельзя на смерть отвечать смертью, что нужно на смерть отвечать борьбой и верой, чтобы победила жизнь…

Было очень тихо.

В СЕМЬЕ

Залаял Шагистый, послышались голоса. В ту же минуту зажглось электричество, в гостиную влетела Леночка, за нею показался улыбающийся Сева, а за ними Антонина Антоновна, – и все счастливые, все со своей радостью.

– Катя, Катюшенька, меня в комсомол приняли! – крикнула Леночка; увидела Нина Павловну, растерялась, все поняла и обрадовалась еще больше. – Ой, как хорошо! – и бросилась обнимать Катю.

– Малышок, мы двести до комсомольского собрания дали! – сообщил Сева. – Вахта так вахта!

– Ниночка, чай я здесь соберу! – суетилась Антонина Антоновна.

Костя вышел на кухню за Антониной Антоновной и сказал ей:

– Совсем помирились.

– Вижу, вижу! – прошептала старушка радостно и опасливо, будто боялась спугнуть мир. – Уж самой себе не верю… Спасибо, Костенька, что привел.

– Ты, Антоновна, на стол подай получше! – распорядился Костя. – Ты не скупись, не жалей. Покорми всех как след…

Вышла Нина Павловна и прогнала Костю:

– Иди к ребятам! Мы с бабушкой будем хозяйничать.

В гостиной Леночка рассказывала Кате, как они стояли вахту с Севой и вдруг стали садиться резцы, потому что попались очень твердые заготовки, а Герасим Иванович забеспокоился и принес – сам принес, вы подумайте! – победитовые резцы. А потом было общее комсомольское собрание, Леночка рассказала свою биографию, и…

– Ей зааплодировали, а она испугалась и под стол президиума полезла, – сказал Сева.

– Ничего подобного! – покраснела Леночка. – Я вовсе не испугалась. Только у меня слетели очки, и я полезла их достать… А ты знаешь, Катя, я почему-то не знала, что у меня такая коротенькая биография. А Зиночка тоже выступила и сказала, что скоро вся, ну совершенно вся наша бригада будет комсомольской…

– Брось! – не поверил Костя и стал еще счастливее.

Поспели картошка, оладьи, какао на молоке, все получили шоколад, но даже и без этого пышного угощения вечер остался бы самым лучшим из всех вечеров в доме Галкиных. Если бы Косте предложили уступить хоть одну минуту за все самородки Урала, он ответил бы с презрением: «Подите прочь с вашим золотом!»

Ему было хорошо среди людей, которые стали одной семьей и среди которых он занимал свое место – большое или маленькое, он об этом не думал. Да и зачем было над этим раздумывать! Может быть, мир пришел бы в дом Галкиных и без участия Кости, потому что хорошее находит тысячи правильных путей, но Костя не был равнодушен к судьбе людей и теперь с полным правом торжествовал победу.