Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Драмы в стихах. Эпические поэмы"

Автор книги: Иоганн Вольфганг фон Гёте

 
Двор чрезвычайно роскошно обставлен был и разукрашен.
Прибыло рыцарей много, все звери собрались, а также
Птицы несметными стаями. Все они волку с медведем
Почестей столько воздали, что те о страданьях забыли.
Общество лучше того, что на празднестве там развлекалось,
Вряд ли бывало где-либо. Литавры и трубы гремели,
Бал королевский был выдержан в самом изысканном вкусе.
Было всего изобилье, чего бы душа ни желала.
Мчались гонцы по стране, гостей ко двору созывая.
Птицы и звери с насиженных мест отправлялись попарно,
Дни проводили и ночи в пути, – ко двору торопились.
 
 
Рейнеке-лис между тем залег подле дома в засаде.
Он и не думал идти ко двору, этот лжебогомолец:
Мало рассчитывал он на награды. По старой привычке
В злостных проделках своих предпочел упражняться пройдоха.
А при дворе в это время звучало чудесное пенье,
Всяких там яств и питья предлагалось гостям в преизбытке.
Там проводились турниры, велось фехтованье, и каждый
К родичам или друзьям примыкал; там плясали и пели,
Флейт и цевниц раздавалась веселая там перекличка.
Сверху, из тронного зала, король наблюдал благодушно,
Взор его тешила шумная, праздничная суматоха.
 
 
Восемь дней миновало. В кругу своих первых баронов
Как-то король за столом находился во время обеда,—
Он с королевою рядом сидел. Неожиданно кролик,
Весь окровавленный, входит и так говорит в сокрушенье:
«О государь мой! Король-государь! Господа мои! Сжальтесь!
Знайте, о более подлом коварстве, о худшем разбое,
Чем потерпел я от Рейнеке-лиса, вы вряд ли слыхали.
Утром вчера, часов этак в шесть, прохожу по дороге
Мимо его Малепартуса, вижу – сидит он у замка.
Думал я мирно проследовать дальше. Одет богомольцем
Рейнеке был, и казалось, что он, за воротами сидя,
Весь погрузился в молитву. Хотел проскочить я проворно
Мимо него, потому что поспеть ко двору торопился.
Чуть увидал он меня, как поднялся – пошел мне навстречу,
Будто хотел поздороваться. Нет же! Коварный разбойник
Хвать меня лапой внезапно – и сразу же я за ушами
Когти его ощутил и подумал: конец мне приходит!
О, как остры его когти! Уже он валил меня наземь,
Но удаюсь увернуться мне: очень проворен я, прыгнул —
И убежал. Он ворчал мне вослед: «Все равно попадешься!»
Я же бегу – и ни слова. Увы, оторвал он, однако,
Ухо одно у меня. Голова моя залита кровью,
Вот эти раны, их целых четыре! Судите же сами,
Как он терзал меня. Чудом каким-то в живых я остался.
Сущее бедствие! Где же закон о свободных дорогах?
Как же теперь путешествовать, к вам на приемы являться,
Если разбойник засел на дороге всеобщей угрозой?..»
 
 
Кролик едва только смолк, говорун тут врывается – ворон
Меркенау, прокаркав: «Король-государь благородный!
С очень прискорбною вестью пришел я. От горя и страха
Трудно мне и говорить очень много, боюсь, чтобы сердце
Не разорвалось, – такое пришлось пережить потрясенье!
Вышли мы утром сегодня с женою моей, с Шарфенебе,
Шествуем, – видим, лежит на лужайке Рейнеке мертвый.
Смотрим, уже закатились глаза, из разинутой пасти
Выпал наружу язык. От страха я сразу же начал
Громко кричать, – он лежит недвижим, я кричу, причитаю:
«Горе мне! Ах! Он скончался!» И снова: «Ах, горе мне, горе!
Ах, он скончался! Как жалко его! Огорченье какое!»
Также супруга моя убивалась. Мы оба рыдали.
Стал я живот его щупать и лоб, а жена в это время
Даже и к морде его приложилась – проверить дыханье,—
Нет ли хоть искорки жизни. Но все это было напрасно:
Смерть очевидна была. Ах, послушайте, что за несчастье!
 
 
Стоило только жене моей скорбно и без опасенья
К пасти мерзавца свой клюв приложить, – этот выродок гнусный
Бешено хвать ее сразу – и голову напрочь отрезал!
Ужас мой даже не стану описывать. «Горе мне, горе!» —
Стал восклицать я. Но тут он как вскочит!.. Хотел уже хапнуть
Также меня. Я затрясся, но кверху взлетел во мгновенье.
Если б не так поворотлив я был, и меня б, несомненно,
Не упустил он. Чуть-чуть не попал я разбойнику в когти.
Сел я печально на дерево. Лучше б я тоже, несчастный,
Жизни лишился! В когтях негодяя жену свою видеть!
Ах, у меня на глазах он бедняжку пожрал! Мне казалось,
Так ненасытен, так голоден был он, что съел бы десяток!
Он от жены моей косточки, крошечки ведь не оставил!
Весь этот ужас я сам наблюдал. Он ушел себе, изверг,
Я же не мог утерпеть, – подлетел с растерзанным сердцем
К месту убийства. Нашел я там кровь и немножечко перьев
Милой жены. Я принес их сюда в подтвержденье злодейства.
Сжальтесь, о государь! Если на этот раз также
Вы пощадите преступника, правую кару отсрочив,
Мир и свободу всех подданных не подтвердив этой карой,—
Толки дурные пойдут, – вам будет весьма неприятно.
Ведь говорится же: тот виноват, кто казнить был обязан
И не казнил. А иначе бы каждый играл в государя.
Это уронит достоинство ваше. Подумайте сами…»
 
 
Жалобу доброго кролика с жалобой ворона вместе
Выслушал двор. И разгневался Нобель-король и воскликнул:
«Вот что: клянусь перед вами супружеской верностью нашей,—
Это злодейство я так накажу, что запомнят надолго!
Чтоб над указом глумились моим! О нет! Не позволю!
Слишком легко я доверился плуту и дал ему скрыться.
На богомолье не сам ли его снарядил я, не сам ли
Якобы в Рим провожал? Ах, чего этот лжец не наплел нам!
Как он сумел состраданье к себе возбудить в королеве!
Это она меня уговорила. Теперь вот – ищите
Ветра на воле. Ах, я не последний, кто кается горько,
Женских советов послушав! Но если мы впредь негодяя
Без наказания так и оставим – позор нам навеки!
Плутом он был и останется. Необходимо совместно
Нам, господа, обсудить, как взять его, как с ним покончить.
Если всерьез нам за дело приняться – добьемся успеха».
 
 
Очень понравилась речь короля и медведю и волку.
«Все-таки мы отомщенья дождемся!» – подумали оба,
Но говорить не решались, видя, что очень расстроен
Всем происшедшим король и что гневался он чрезвычайно.
Но королева сказала: «О мой государь! Не должны вы
Гневаться так и клятвы легко расточать: не на пользу
Вашему это престижу и весу вашего слова.
Истина, собственно, нам и сейчас ведь отнюдь не известна:
Сам обвиняемый выслушан не был. Присутствуй он тут же,
Может быть, свой язычок прикусил бы иной обвинитель.
Обе выслушивать стороны надо. Кой-кто поразвязней
Жалобой пробует часто замазать свои преступленья.
Рейнеке умницей дельным считая, вреда не желала,—
Блага желала я вам, как всегда. Получилось иначе.
Слушать советы его нам полезно, хоть образом жизни
Он заслужил нареканий немало. Учесть не мешает,
Кстати, и связи его родовые. В серьезных вопросах
Спешка – помощник плохой, а ваше любое решенье
Вы, государь, повелитель, можете выполнить после…»
 
 
И заявил Лупардус: «Вы слушали стольких, что можно
Выслушать также его. Пусть явится. Что вы решите,
Будет немедленно приведено в исполненье. Пожалуй,
В этом сойдемся мы все с августейшею вашей супругой».
 
 
Выступил Изегрим-волк: «Всякий совет нам на пользу,
Сударь вы мой Лупардус! Будь Рейнеке в данное время
Здесь, между нами, и даже вполне оправдайся по этим
Двум последним делам, – я легко доказал бы, что все же
Смертной он казни достоин. Но помолчу я, покуда
Нет его здесь налицо. Ужель вы забыли, как нагло
Он обманул государя? Под Гюстерло, близ Крекельборна,
Клад он открыл! А другие чудовищно грубые враки?!
Всех он провел, а меня и Брауна как обесчестил!
Жизнью своей рисковал я. А этот прохвост, как и прежде,
По пустырям промышляет себе грабежом и разбоем.
Если король и бароны находят, что это на пользу,—
Пусть он придет. Но если бы он при дворе показаться
Думал всерьез, то давно бы явился: гонцы обскакали
Все государство, скликая гостей, но остался он дома».
 
 
Молвил король: «Нам ждать его незачем. Срок шестидневный
Вам назначаю (таков мой приказ!), приготовьтесь, бароны,
Выступить вместе со мной. Покуда я жив, я намерен
Жалобам этим конец положить. Господа, ваше мненье:
Разве не прав я, что он погубить государство способен?
Вооружитесь, бароны, получше, явитесь в доспехах,
С луками, с пиками да и при всем вашем прочем оружье.
Бодро и храбро держитесь! На поле сраженья пусть каждый
Честное имя блюдет, ибо в рыцари многих намерен
Я посвятить. Малепартус обложим – посмотрим, какие
Ценности в замке…» И все закричали: «Мы явимся к сроку!»
 
 
Так вот задумал король с баронами на Малепартус
Двинуться штурмом – разделаться с Рейнеке-лисом. Но Гримбарт,
Здесь находившийся, вышел тайком и поспешно помчался
Рейнеке-лиса искать, сообщить о решенье совета.
Шел он понуро и сам про себя говорил, причитая:
«Что ж это, дядюшка, будет? Как горько оплакивать надо
Знатному лисьему роду утрату вождя родового!
Был ты предстателем нашим в суде – и жилось нам спокойно,
Ловок ты был и находчив. Кто мог устоять пред тобою?»
 
 
К замку придя, он увидел: сидит благодушный хозяин,—
Он перед этим поймал двух юных птенцов голубиных.
Им не сиделось в гнезде – решили испробовать крылья,—
Перышки коротки были, и шлепнулись, бедные, наземь.
Им не подняться, а Рейнеке-лис – цап-царап их обоих!
Все по округе шнырял – охотился… Тут он заметил
Гримбарта, стал его ждать и приветствовал гостя:
«Рад я вас видеть, племянник, больше всех родичей наших!
Что так бежите? Вы задыхаетесь! Новости, что ли?»
Гримбарт ему отвечает: «Мной принесенная новость
Неутешительна. Я, как вы видите, очень встревожен:
Жизнь, достоянье, все – пропадай! Довелось мне увидеть
Гнев короля. Он поклялся поймать и казнить вас позорно.
Всем в шестидневный срок сюда приказал он явиться
Во всеоружье: при луках, мечах, мушкетах, с обозом.
Все это пущено будет на вас, – так примите же меры!
Изегрим с Брауном вновь государем обласканы. Право,
Близости большей не было и между вами и мною.
Все под их дудочку пляшут. Последним разбойником, вором
Изегрим вас обзывает и действует на государя.
Вот вы увидите, выскочит в маршалы он через месяц!
Знайте же: кролик явился и ворон – и вас обвиняли
В очень серьезных проступках. Если король вас поймает,
Долго теперь протянуть не удастся вам, – предупреждаю…»
 
 
«Только всего? – перебил его лис, – ну, чуточку хоть бы
Тронуло это меня! Да если б король хоть и трижды —
Вкупе со всеми его мудрецами – божился и клялся,—
Стоит мне там появиться, я всех перепрыгнуть сумею.
Да, все советы у них да советы, а где результаты?
Милый племянник, наплюньте на это. Пойдемте-ка лучше,
Я кое-что предложу вам: молоденьких жирных голубок
Я только что изловил. Ничего вкуснее не знаю!
Очень удобоваримо, – прожевывать даже не надо.
Косточки их – объедение, сами во рту они тают!
Кровь с молоком – да и только! Мне нравится легкая пища.
Очень с женою мы сходимся вкусами… Что же, пойдемте,—
Будет нам рада она. Но зачем вы пришли, умолчите:
Каждая мелочь волнует ее и влияет на сердце.
Завтра я с вами пойду ко двору. Надеюсь, что, милый,
Вы мне окажете помощь, как принято между родными».
 
 
«Жизнь, достоянье охотно отдам я за друга!» – воскликнул
Верный барсук. А лис говорит: «Ваше слово запомню.
Буду я жив – позабочусь о вас». Барсук отвечает:
«Смело предстаньте пред ними и защищайтесь получше.
Главное – слушать вас будут. Ведь леопард уже подал
Голос за то, чтобы не осуждать вас, покуда вы лично
Не защититесь. Сама королева такого же мненья.
Это вам нужно учесть и использовать…» Лис отмахнулся:
«Будьте спокойны – уладится. Грозен король, но ведь стоит
Рот мне открыть, настроенье изменится мне же на пользу».
 
 
В дом они оба вошли и приняты были хозяйкой
Очень радушно. Она угостила их всем, что имела.
Прежде всего голубей поделили – и как смаковали!
Каждый уплел свою часть, но никто не наелся. Еще бы!
Справились бы и с полдюжиной, если бы только имели.
 
 
Рейнеке-лис говорит барсуку: «Согласитесь, племянник,—
Деток прелестных имею. Охотно их всякий похвалит;
Как вы находите Рейнгарта? Нравится ль младший мой, Россель?
Оба со временем род наш умножат. Уже помаленьку
Стали смекать кое-что. С утра меня до ночи тешат.
Этот курочку схватит, другой поймает цыпленка.
Даже и в воду ныряют отлично, – чибиса, утку
Могут промыслить. Пускал бы их я на охоту почаще,
Но надлежит осторожность еще им привить и сноровку:
Как от ловушек, от ловчих, от гончих собак уберечься.
Ну, а когда наконец пройдут настоящую школу,
Все усвоят как следует, – пусть они хоть ежедневно
В дом доставляют добычу, – чтоб не было в нем недостатка.
Видно, в меня удались, – играют в опасные игры.
Только начнут – и все прочие звери от них врассыпную.
Стань на пути – и они тебе в горло, и долго не тянут!
Это, конечно, отцовская хватка. Бросаются быстро,
Точно рассчитан прыжок. Вот это я главным считаю».
 
 
Гримбарт ответил: «О, честь и хвала! Это очень отрадно,
Если выходят дети такими, как хочешь, и к делу
Сызмала тянутся, в помощь родителям. Рад я сердечно
С ними в родстве состоять. Я на них возлагаю надежды».
«Что же, на этом закончим, – заметил Рейнеке, – время
На боковую, – устали мы все, а тем более Гримбарт».
И улеглись они все в просторном покое, обильно
Устланном сеном и свежей листвой, и отлично уснули.
 
 
Рейнеке, впрочем, от страха не спал. Понимал он, что дело
Надобно обмозговать. До утра он томился в раздумьях.
Утром, с бессонного ложа вскочив, он к жене обратился:
«Вы не волнуйтесь напрасно: я Гримбарту дал обещанье
Вместе пойти ко двору. Дома спокойно сидите.
Что бы ни стали болтать обо мне, вы не верьте плохому —
И охраняйте наш замок. Поверьте, все к лучшему будет».
 
 
Фрау Эрмелина сказала: «Мне кажется странным: решились
Вновь ко двору вы пойти, где так вы теперь нелюбимы?
Что? Вас принудили? Вряд ли. Но надо же помнить о прошлом…»
Рейнеке ей говорит: «Там не шутками пахло, конечно,—
Многим хотелось меня погубить, – натерпелся я страхов,
Но, как известно, под солнцем случаются всякие вещи:
То нежданно-негаданно вдруг повезет необычно,
То – в руках уже было, а как упустил – не заметил.
Дайте уж лучше пойду, – кой-какие дела там имею.
Очень прошу, не волнуйтесь, – ведь нет никаких оснований
Для беспокойства. Душенька, ну, потерпите, немного,—
Сделаю все, чтобы дней через пять или шесть возвратиться…»
Сопровождаемый Гримбартом, так и ушел он в то утро.
 

 
Шли они оба, шагали степью привольной все дальше
Гримбарт и Рейнеке, шли, ко двору короля направляясь.
Рейнеке вдруг говорит: «Будь там что будет, но сердце
Чует мое, что отлично все на сей раз обойдется.
Милый племянник! С тех пор как душу свою перед вами
Исповедью облегчил я, впадал я опять в прегрешенья.
Слушайте все: о большом и о малом, о старом и новом.
 
 
Знайте: из шкуры медведя добыть я себе ухитрился
Очень изрядный кусок. Заставил я волка с волчихой
Мне их сапожки отдать. Так местью себя я потешил.
Все это ложью добыто! Я распалить постарался
Гнев короля и вдобавок ужасно его одурачил:
Сказку ему рассказал – и насочинял в ней сокровищ!
Мало мне было того, – я убил и несчастного Лямпе,
Это убийство взвалив на невинного Бэллина. Страшно
Рассвирепел государь – и по счету баран расплатился.
Кролика тоже хватил очень здорово я за ушами,—
Чуть он не кончился там. Каково же мне было досадно,
Что убежал он! Еще я покаяться должен: и ворон
В жалобе прав. Я женушку ворона, фрау Шарфенебе,
Скушал! Уже исповедавшись вам, совершил я все это.
Но об одном я тогда позабыл – и хочу вам открыться
В плутне одной, о которой узнать вы должны непременно,
Ибо носить мне на совести это не так уж приятно.
Волку подстроил я пакость: мы с ним в тот раз направлялись
Из Гильфердингена в Кокис. Видим – пасется кобыла
И жеребеночек с нею. Оба черны, как вороны.
А жеребенку – месяца три иль от силы четыре.
Изегрим очень был голоден и говорит мне, страдая:
«Справьтесь-ка, не согласится ль кобыла продать жеребенка?
Сколько возьмет за него?» Подошел я и выкинул штучку:
«Фрау кобыла, – я ей говорю, – жеребеночек этот,
Видимо, собственный ваш, – интересно узнать – не продажный?»
«Что ж, – отвечает она, – уступлю за хорошую цену,—
Точную сумму прочесть вы можете сами, любезный,—
Тут, под копытом под задним она обозначена ясно».
Дело я сразу смекнул – и ей отвечаю: «Признаться,
В чтении, как и в письме, я меньше успел, чем хотел бы.
Не для себя приглядел я ребеночка вашего, – друг мой
Изегрим хочет условия выяснить. Я лишь посредник».
 
 
«Пусть, – отвечает кобыла, – придет он и выяснит лично».
Я удалился, а волк меня все дожидался поодаль.
«Если хотите покушать, – сказал я, – валяйте, кобыла
Вам жеребенка продаст. У нее под копытом под задним
Значится стоимость. Цену она показать предлагала,
Но, к моему огорченью, терять мне приходится много
Из-за того, что читать и писать не учился. Что делать?
Дядюшка, сами отправьтесь, авось разберетесь получше…»
 
 
Волк отвечает: «Чтоб я не прочел! Это было бы странно!
Знаю немецкий, латынь, итальянский и даже французский:
В школе эрфуртской когда-то учился я очень усердно
У мудрецов и ученых. Я перед магистрами права
Ставил вопросы и сам разрешал их. Я был удостоен
Степени лиценциата! В любом разберусь документе
Так же, как в собственном имени. Мордою в грязь не ударю.
Вы меня здесь дожидайтесь, – прочту – мы увидим, чем пахнет…»
 
 
Вот он пошел и у дамы спросил: «Что стоит ребенок?
Но без запроса!» Она отвечает: «Извольте, почтенный,
Цену сами прочесть у меня под задним копытом».
«Так покажите же!» – волк говорит, а кобыла: «Смотрите!»
Ножку она из травы подняла, а подкова на ножке
Новая, на шесть шипов. Кобыла и на волос даже
Не промахнулась – лягнула в самую голову. Наземь
Волк, оглушенный, упал, как убитый, а лошадь махнула
Прочь во весь дух. Изувеченный волк провалялся немало,
Час, вероятно, прошел, пока он чуть-чуть шевельнулся —
И по-собачьи завыл. Подхожу, говорю ему: «Дядя,
Где же кобылка? Сынок ее вкусен был? Сами наелись,
А про меня и забыли? Стыдитесь! Ведь я же посредник!
После обеда вы сладко вздремнули. Так что же гласила
Надпись у ней под копытом? Ведь вы столь великий ученый!»
 
 
«Ах, – он вздохнул, – вы еще издеваетесь? Как же сегодня
Не повезло мне! Поистине, камень – и тот пожалел бы!
О длинноногая кляча! Скорей бы тебе к живодеру!
Ведь оказалось копыто подкованным! Вот что за надпись!
Шесть на подкове шипов – шесть ран в голове моей бедной!»
 
 
Еле он выжил, несчастный!.. Теперь, дорогой мой племянник,
Я вам признался во всем. Простите грехи мои, Гримбарт!
Что там решат при дворе – неизвестно, однако я совесть
Исповедью облегчил – и грешную душу очистил.
«Как мне, скажите, исправиться, как мне достичь благодати?..»
 
 
Гримбарт ответил: «Новых грехов угнетает вас бремя!
Да, мертвецам не воскреснуть, хоть было бы лучше, конечно,
Если бы жили они. Но, дядюшка, в предусмотренье
Страшного часа и близости вам угрожающей смерти,
Я, как служитель господень, грехи отпускаю вам, ибо
Недруги ваши сильны и исход наихудший возможен.
Прежде всего, вероятно, вам голову зайца припомнят.
Дерзостью было большой, согласитесь, дразнить государя,—
Вам повредит это больше, чем вы легкомысленно мните…»
 
 
«Вот уж нисколько! – ответил пройдоха. – Сказать вам по правде,
В жизни пробиться вперед – искусство особое. Разве
Святость, как в монастыре, соблюдешь тут? Вы знаете сами:
Медом начнешь торговать, придется облизывать пальцы.
Лямпе меня искушал, – он повсюду прыгал, носился,
Все мельтешил пред глазами, жирный такой, аппетитный…
И пренебрег я гуманностью. Много добра не желал я
Бэллину также. Они страстотерпцы, а я себе грешник.
Кстати, каждый из них был достаточно груб, неотесан,
Глуп и туп. И чтоб я разводил церемонии с ними?
Это уже не по мне! Ведь сам я с отчаянным риском,
Спасшись от петли, хотел хоть к чему-нибудь их приспособить,—
Дело не шло. И хотя я согласен, что каждый обязан
Ближнего чтить и любить, но таких ни любить не умею,
Ни уважать. А мертвец, говорили вы, мертв, – и давайте
Поговорим о другом… Наступило тяжелое время.
Что это в мире творится? Хотя мы и пикнуть не смеем,
Видим, однако же, многое да про себя и смекаем.
 
 
Грабить умеет король не хуже других, как известно:
Что не захватит он сам, оставит медведю иль волку.
Он-де имеет права! И ведь никого не найдется,
Кто бы сказал ему правду! Настолько глубоко проникло
Зло! Духовник, капеллан… но молчат и они! Почему же?
Тоже не промахи: глядь – и завел себе лишнюю ряску.
Сунься-ка с жалобой! Ах, с одинаковой пользою можешь
Воздух ловить! Убьешь только время напрасно. Искал бы
Прибыльней дело. Что было, то сплыло! И то, что однажды
Отнято сильными мира, к тебе не вернется. А жалоб
Тоже не любят: они под конец докучать начинают.
Лев – государь наш. И все, что себе оторвать он намерен,
Рвет он по-львиному. Нас он считает обычно своими,—
Ну и, конечно, все наше тоже своим он считает.
 
 
Что вам, племянник, сказать? Августейший король уважает
Тех исключительно, кто с приношеньем приходят и пляшут
Под королевскую дудку. Ах, это так очевидно!
Ну, а что волк и медведь в совете опять заправляют,
Многих испортит: воруют и грабят они – а в фаворе.
Все это видят, молчат, – ведь каждый о том же мечтает.
Четверо-пятеро там наберется вельмож, царедворцев,
Что к государю всех ближе и взысканы больше всех прочих.
Если такой горемыка, как Рейнеке, стянет курчонка,
Все на него ополчатся, на розыски бросятся, схватят,
Приговорят его гласно и единогласно все к смерти.
Вешают мелких воришек, похитчикам крупным – раздолье:
Правь как угодно страной, захватывай замки, поместья!
Видите ль, друг мой, на все это глядя и соображая,
Начал игру я вести точно так же и думаю часто:
Это, как видно, законно, коль так большинство поступает.
Правда, совесть иной раз проснется, напомнит о божьем
Гневе, о Страшном суде и наводит на мысль о кончине:
Взыщется там за малейшую мелочь, добытую кривдой.
Тут начинаю впадать я в раскаянье, но не надолго.
Стоит ли быть безупречным? Время такое, что даже
Самые лучшие от пересудов толпы не спасутся.
Чернь повсюду тычет свой нос, все выведать любит —
И ничего не простит, сочинит не одно, так другое.
В этих низах, я скажу вам, хорошего мало найдется,—
Мало, по совести, кто заслужил там господ справедливых.
Только дурное у них на уме – в разговорах и в песнях.
Хоть о своих господах и похвального тоже немало
Знают они, но об этом молчат, вспоминают не часто.
Я возмущаюсь особенно тем заблужденьем тщеславья,
Коим охвачены люди: мол, каждый из них, опьяненный
Буйным желаньем, способен править судьбою вселенной.
Ты бы жену и детей содержать научился в порядке,
Дерзкую челядь приструнь, и покуда глупцы достоянья
Будут проматывать, ты насладишься умеренной жизнью.
Как же исправится мир, если каждый себе позволяет
Все, что угодно, и хочет другим навязать свою волю?
Так мы все глубже и глубже в безвыходном зле погрязаем:
Сплетни, ложь, оговоры, предательство, и лжеприсяга,
И воровство, и грабеж, и разбой, – лишь об этом и слышишь.
Всюду ханжи, лжепророки народ надувают безбожно.
 
 
Так все кругом и живут. А скажешь от чистого сердца,
Каждый беспечно ответит: «Ай, да уж если б настолько
Тяжек и страшен был грех, как эти ученые вечно
Всюду долбят, то священник тогда не грешил бы подавно».
Так, на дурные примеры ссылаясь, они обезьянам
Уподобляются, созданным для подражанья, поскольку
Мышленье, выбор, на их беду, не даны им природой.
 
 
Правда, лицам духовным вести надлежит себя лучше,
Кое-что даже пускай бы и делали, но втихомолку,
А ведь они же у нас на глазах творят что угодно,
Нас, мирян рядовых, совсем не стесняясь, как будто
Поражены слепотою мы все. Но мы видим отлично:
Этим святошам святые обеты их столь же по вкусу,
Сколь и всем прочим приверженцам грешных мирских обольщений.
 
 
Вот – по ту сторону Альп; у попов там особая мода:
Каждый содержит любовницу. В наших провинциях также
Этим немало грешат. Мне скажут: они ведь имеют,
Как и женатые люди, детей и, чтоб их обеспечить,
Трудятся много и детям дают положение в свете.
Те забывают, откуда произошли они сами,
Чином своим не поступятся – ходят надменно, сановно,
Как родовитая знать, и до гроба уверены будут
В том, что это их право. Раньше не очень-то чтили
Выскочек этих поповских, – теперь они бары:
«Сударь», «сударыня». Да, деньги – великая сила!
Редко на княжеских землях поповство к рукам не прибрало
Пошлину, подать, аренду, доходы от сел и от мельниц.
Вот кто весь мир совращает! Хороший пример для общины:
Видят, что поп не безгрешен – и каждый грешит без зазренья.
Так вот слепого слепой со стези добродетели сводит!
Где же дела благочестия пастырей праведных, мудрых?
Кто из них добрым примером наставил бы церковь святую?
Кто по стопам их пошел бы? Ведь все закоснели в пороках!
Так уж ведется в народе, – как тут исправиться миру?
 
 
Вот еще что я скажу вам: тот, кто родился внебрачным,
Пусть успокоится – он ничего изменить тут не может.
Я, понимаете, думаю: если такой незаконный
Будет вести себя скромно и лишним тщеславьем не станет
Он никого раздражать, то не будет в глаза он бросаться.
Несправедливо таких осуждать: ведь не наше рожденье
Нам благородство дает, и рожденье не может позорить.
Мы отличаемся лишь добродетелью или пороком.
Добрых, ученых мужей в духовенстве всегда по заслугам
Все уважают, однако примеры берут с недостойных.
Пастырь такой призывает к добру, а миряне смеются:
«Он о добре говорит, а зло он творит. Что нам выбрать?»
Он и о церкви не очень печется, других наставляя:
«Чада мои, раскошельтесь на храм – и сподобитесь божьей
Милости и отпущенья…» На этом он проповедь кончит,
Сам или мелочь подаст, иль совсем ничего, и пускай там
Храм этот самый развалится! Так он себе продолжает
Жить – не тужить ни о чем, одеваться роскошно и кушать
Сладко да жирно. Когда же мирским наслажденьям священник
Слишком привержен, какие уж там песнопенья, моленья?
Пастырь хороший всегда – ежедневно и даже всечасно
Господу ревностно служит, в добре совершенствуясь, в пользу
Церкви святой. Он достойным примером умеет наставить
Паству на путь всеспасительный к светлым вратам благодати.
 
 
Я капюшонников тоже ведь знаю: гнусят и бормочут,
Лишь бы глаза отвести, и тянутся вечно к богатым,
Льстить превосходно умеют и шляются в гости все время.
Стоит позвать одного, придет и второй, а назавтра —
Двое-трое еще. А тот, кто в обители лучший
Мастер чесать языком, тот в ордене больше успеет:
Станет начетчиком, библиотекарем, даже приором.
А остальные – в тени. Равенства даже и в блюдах
Не соблюдается, ибо одни там обязаны в хорах
Петь еженощно, читать, обходить погребенья, другие —
По привилегии – праздны и все, что получше, – съедают.
 
 
Ну, а вся папская рать: легаты, прелаты, аббаты,
Пробсты, бегинки, монашки… о них говори – не доскажешь!
В общем выходит: «Отдай мне твое, моего не касайся».
Право же, и семерых таких чудаков не найдется,
Чтобы, согласно уставу их ордена, в святости жили.
Так-то сословье духовное в хилость, в упадок приходит!..»
 
 
«Дядюшка, странно, – заметил барсук, – покаяние ваше
Только чужие грехи обличает, что вам не поможет.
Думаю, хватит вам собственных? И почему это, дядя,
Столь озабочены вы духовенством? Так, мол, да этак!
Каждый свое только бремя влачит, и каждому лично
И отвечать полагается, как – соответственно званью —
Долг исполнять он старался. Отчета никто не избегнет:
Юноша ль, старец, в миру иль за стеной монастырской.
Вы же о разных материях распространялись настолько,
Что в заблужденье чуть-чуть не ввели и меня. В совершенстве
Вникли вы в то, как мир наш устроен, и в связи явлений.
Поп замечательный был бы из вас! Я со всею бы паствой
К вам приходил исповедаться, ваше учение слушать,
Мудрости вашей набраться, ибо, – что правда, то правда,—
Мы в большинстве грубияны, невежды, нуждаемся в знаньях».
 
 
Так ко двору королевскому оба они приближались.
«Ну-ка, смелее!» – воскликнул тут Рейнеке, духом воспрянув.
Им повстречался Мартын-обезьяна, как раз в это время
В Рим направлявшийся на богомолье. Он им поклонился.
«Дядюшка милый, мужайтесь!» – сказал он сочувственно лису,
Тут же пустившись в расспросы, хоть все ему было известно.
Рейнеке грустно ответил: «Ах, за последнее время
Счастьем я, видно, покинут! Снова какие-то воры
Тут на меня обвиненья возводят, особенно – ворон
С кроликом этим: тот без жены, мол, остался,
Этот – без уха. А я-то при чем тут? Но если б я лично
Мог с королем объясниться, обоим пришлось бы несладко!
Хуже всего, на беду, что с меня отлучение папы
Так и не снято покуда. Один настоятель соборный
Вправе решить это дело. Король с ним считается очень.
Собственно, Изегрим-волк и в моем отлученье виновен:
В Элькмаре жил он в обители как схимонах, но оттуда
Вскоре сбежал – не вынес чрезмерной он строгости схимы:
Долго поститься и столько читать он, мол, не в состоянье,
В гроб его чуть не загнали, мол, эти посты да молитвы.
В бегстве ему я помог и жалею об этом: клевещет
Он на меня государю всегда и вредит мне, как может.
В Рим бы отправиться мне! Но семья! При таком положенье
Боязно их покидать! Ведь Изегрим, где б их ни встретил,
Всячески будет им пакостить. И вообще разве мало
Есть у меня злопыхателей, чтоб затравить моих близких?
Хоть бы с меня отлучение сняли, и то стало б легче:
Снова бы исподволь я при дворе попытал себе счастья».
 
 
«Как это кстати! – воскликнул Мартын. – Я сейчас отправляюсь
Именно в Рим, постараюсь и вам оказаться полезным.
Хитрый маневр проведу я. Конечно, не дам вас в обиду!
Я как писец у епископа смыслю в делах: настоятель
В Рим затребован будет, а там я уж с ним потягаюсь.
Дядюшка, знайте: за дело берясь, я веду его верно.
Я-то добьюсь, чтобы с вас отлучение сняли, и лично
Постановленье доставлю вам, в пику всем недругам вашим:
Денежки их и труды – все пущено будет на ветер!
Римские мне ведь известны порядки: я знаю, что делать
Или не делать там… Дядя мой в Риме живет, некий Симон,—
Личность в почете и в силе, заступник даятелей щедрых.
Некий там есть Плутонайд, есть доктор Грабастай, а также
Носкудаветер, Неуповайтус, – я в дружбе со всеми.
Деньги послал я вперед, – это вес придает вам заране:
Все они там говорить о судебных формальностях любят,
А на уме только деньги. И как бы там ни было дело
Шатко и криво, оно выправляется доброю мздою.
Выложил денежки – прав. А если их мало, то сразу
Двери захлопнутся… Значит, сидите спокойненько дома,
Дело я ваше беру на себя – и распутаю узел.
Вы ко двору направляйтесь, – к жене моей, фрау Рюкенау,
Там обратитесь, – благоволят к ней король-государь наш
И королева. Она обладает недюжинной сметкой,
Редкая умница и за друзей очень частый ходатай.
Много там нашей родни. Правота не всегда выручает.
Вы при жене моей двух сестер ее также найдете,
Трех моих деток и собственных родичей ваших немало,
Очень охотно готовых служить вам во всякое время.
Если же вам в правосудье откажут, увидите вскоре,
Что я сделать могу. Если вас притеснят, – сообщите.
Все государство: король, все мужчины, все женщины, дети —
Все отлученью подвергнутся! Я запрещу интердиктом
Петь им в церквах и читать им все требы: венчанья, крестины
И погребенья, и всё! Вы, дядюшка, не унывайте!
 
 
Папа совсем уже стар и в дела не вникает, и мало
Кто с ним считается там, а фактически всем Ватиканом
Вертит теперь кардинал Ненасытус – мужчина в расцвете,
Крепкий, горячий, решительный. С дамой одной, мне знакомой,
Он в отношеньях интимных. Дама подсунет бумагу —
И, как всегда, безотказно добьется всего, что ей нужно.
Письмоводитель его Иоганнес Пристрастман – ценитель
Старых и новых монет. Друг его близкий – дворецкий,
Некий Шпионглаз. Нотариус там Путелькрутель – обоих
Прав кандидат, подающий большие надежды. Он станет
Через какой-нибудь год в юридических сферах светилом.
Двое мне также судей там знакомы: Дукат и Донарий,—
Что ни присудят они – отменить приговор не удастся.
 
 
Так в этом Риме творятся и плутни и козни, а папа
Даже не знает об этом. Все дело в знакомствах и в связях.
Связями можно добыть индульгенцию, снять отлученье
С целой страны. Положитесь на это, дражайший мой дядя!
Знает и сам государь: уничтожить вас я не позволю.
Вывести мне ваше дело на чистую воду нетрудно.
Должен понять государь, что в совете его высочайшем
Самые умные мы: обезьянья порода и лисья!
Это, как бы там ни было, вам, несомненно, поможет!..»
 
 
«Очень утешен, – сказал ему Рейнеке. – Если бы снова
Мне уцелеть, я бы вас не забыл…» И они распростились.
С Гримбартом только одним, без друзей, без родни, приближался
Рейнеке-лис ко двору, что кипел к нему лютою злобой.