Текст книги "Те Места, Где Королевская Охота [Книга 1] (СИ)"

Автор книги: Инна Кублицкая

Соавторы: Сергей Лифанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Почему без приданого? – переспросила как–то одна. – Мои родители приготовили мне все, что полагается, и деньги найдутся.

На хвастунью покосились – по здешним понятиям ее отец, оперный тенор, был человеком преуспевающим. Дочке замужество было уже обеспечено: ее уже два года как сговорили за сына дворцового садовника. Предполагалось, что родители купят для молодых цветочную лавку, и потому дочка тенора усиленно интересовалась ботаникой и искусством аранжировки цветов.

– Тебе хорошо, _ вздохнула другая. _ У моих родителей пять дочерей и два сына, а заработков почти никаких.

Ее историю тоже все знали: отец отказался отдавать сыновей в пансион, потому что у тех в детстве были на редкость звонкие голоса, а он мечтал о внуках–наследниках; он отдал сыновей учиться портновскому делу и теперь выбивался из сил, оплачивая их обучение.

– Приданое, – фыркнула еще одна; ее звали Гето. – Я о таких глупостях и не думаю.

Гето была хороша на удивление: ее красота не требовала ни пудры, ни помады. Лицо у Гето было белое и румяное, брови черные и тонкие, губы, как вишни. Густые черные волосы, хоть и заплетенные, как у всех, в две косы, казались уложенными в живописном беспорядке – хоть сейчас на картину.

– О чем же думать? – раздался неуверенный голос.

– О богатом меценате, – свысока объяснила Гето. – О богатом и знатном. Если у тебя нет ни денег, ни приличной родни, надо обзавестись покровителем…

– Любовником, – поправил еще кто–то.

– Да, любовником, – резко бросила Гето…

Она была так уверена в себе, эта девочка Гето. Наора вспомнила, какой она была в одном из «Постных спектаклей». Разрумянившаяся, с блестящими глазами, она приковывала взгляды зрителей, хотя роль ей досталась не самая лучшая.

Роли для «Постных спектаклей» распределялись по жребию, а репертуар подбирался так, чтобы ролей хватило для всех учеников – хотя бы раз в неделю. Каждый день давались такие спектакли: сначала что–нибудь драматическое, и к этому зрители относились с высокомерным пренебрежением; Наора помнила, как было невероятно трудно сосредотачиваться на игре, когда в зале стоял непрерывный шум – прибывавшая в течение всего первого представления знать рассаживалась по местам, не стесняясь приветствовать знакомых и делиться новостями едва не во весь голос. Успокаивались обычно только к концу пьесы, и придворные щеголи начинали лорнировать юных актеров и актрис в соответствии со своими вкусами и наклонностями. Это было противно и унизительно до тошноты. Потом давали балет, и после длительного антракта – оперу…

– …Пожалуй, никто из зрителей в эти дни не обращал внимания на игру актеров, – со вздохом рассказывала Наора своим слушателям.

– Да, это было заметно, – кивком подтвердил справедливость ее слов Рет – Ратус, а когда девушки посмотрели на него, уточнил: – Я бывал на некоторых из этих представлений, и это очень бросалось в глаза.

– Да? – удивилась Наора. – Вы что, уже тогда наметили меня на роль двойника?

Рет – Ратус улыбнулся.

– Нет, чаще я бывал там по долгу службы. К тому же я просто люблю театр и всегда обращаю внимание на талантливых актеров… Эту вашу Гето, кстати, я тоже заметил, – прибавил он. – Она ведь играла пастушку? – Наора кивнула. – Смею вас заверить, что у вас гораздо больше таланта, а эта девочка слишком старалась обратить на себя внимание будущих… кгхм… меценатов.

– Таланта? – переспросила Наора. Против воли она слегка покраснела. – И в чем же, на ваш взгляд, это выражалось?

– Понимаю вас, Наора, – кивнул Рет – Ратус серьезно. Смущение девушки не ускользнуло от его внимательного взгляда. – На вас был неуклюжий старомодный парик и белое платье, довольно аляповатое, с какими–то блестками, – продолжал он, задумчиво, словно бы про себя. Он даже не глядел на девушку. – Вы вышли в первом действии, сказали три слова. Потом запнулись, помолчали немного, обвели зал презрительным взглядом, – он усмехнулся, не отрывая взгляда от огня в камине, – и без малейшего смущения продолжили монолог… Вот с этого самого момента я не мог отвести от вас глаз.

Он наконец посмотрел на нее, и Наора смутилась.

– Да, запнулась, – произнесла она. Надо же! Такая мелочь – мгновенная заминка, ошибочка – и смогла сыграть такую роль в ее жизни. Подумать только…

Она действительно тогда запнулась, произнесла начало первой реплики – и тут ее перебил громкий возглас очередного припозднившегося аристократа. Наору это просто взбесило. Она выждала, когда этот хлыщ поцелует несколько дамских ручек, раскланяется со знакомыми, устроится на стуле с золочеными ножками и, скользнув по ней безразличным взглядом, кивнет, будто разрешая продолжать. Наору испытала вспышку холодной ярости, и дальше продолжала уже играть, совершенно не обращая внимания ни на что вне сцены – ни на то вспыхивающий, то затухающий шумок публики, ни на сбивающиеся реплики партнера, который, право же, вовсе не подходил для своей роли – ему бы в балагане играть!..

А после Постной недели классы начали редеть. Для домашних театров отбирали певцов и музыкантов, балетный класс почти целиком забрал молодой Расалгети. Из драматических классов тоже исчезли все хорошенькие мордашки…

А однажды Наора встретила у директорских дверей полуобморочную, необычайно бледную Гето. Она подхватила ее, привела в дортуар, налила воды.

– Забирают, – еле слышно произнесла та, но тут же добавила с язвительностью, не отказавшей ей даже сейчас: – Между прочим, для домашнего театра герцога Баратела. Сам приезжал смотреть…

Уходили и другие. Например, тенорова дочка, которую наконец выдали замуж. Неожиданно вышла замуж и сестра портняжек–подмастерьев – ее выдали за пожилого вдовца, у которого обучался один из братьев, причем сам брат благодаря этому был объявлен главным наследником ее мужа. Еще несколько девочек тоже были сговорены. Остальные, чувствуя себя ни на что не годными ошметками, не питали уже никаких иллюзий – просто доучивались, надеясь на какое–нибудь маленькое чудо.

Наора, впрочем, не надеялась ни на что. Она продержалась еще неделю, после чего ее забрал из Пансиона отец, оказавшийся рядом проездом из одного провинциального театра в другой. Он был порядком раздосадован тем, что дочь не сумела пристроиться, недоуменно разглядывал ее: как это ее угораздило родиться такой серенькой да невзрачненькой от красавца отца и красавицы матери? Он увез Наору с собой в Берстар, пристроил на роли горничных, служанок и прочих «кушать подано», и теперь вдобавок к своему жалованию пропивал и почти все ее.

– Можно сказать, – подытожил рассказ Наоры Рет – Ратус, – вам повезло в самом начале жизни. Вы получили хорошее образование, не попали в гарем к кому–нибудь из вельмож…

– Голодала и ходила в обносках, – в тон ему продолжила Наора, чуть горько улыбнувшись.

Рет – Ратус поднял бровь.

– По–вашему, стать куртизанкой было бы лучше? Завидуете вашей Гето?

– Не знаю, – пожала та в ответ плечами. – Мы обменялись с ней осенью парой писем, она писала, что хорошо пристроена. У нее домик в парке ее покровителя, этакая игрушечная мыза, где она живет и исполняет роль юной пастушки… Не знаю, – повторила Наора. – Она так ненавязчиво намекала, что ее покровитель мог быть немного и пощедрее…

– Вот видите, – развел руками Рет – Ратус, – нет в мире совершенства.

– Да, но это лучше, чем штопать чулки и прятать деньги от пьяного папаши, – фыркнув, вступила в разговор Алики. – Или попасть в какой–то непонятный переплет с переодеванием.

– Не скажите, сударыня, – улыбнулся ей Рет – Ратус. – Все зависит от того, что из этого выйдет.

– А что должно выйти? – живо отреагировала Алики.

Рет – Ратус обвел взглядом обеих своих подопечных, усмехнулся и спросил:

– Вы непременно хотите это знать?

Алики затрясла головой. Наора нерешительно кивнула.

– Прямо сейчас?

Алики замерла от предвкушения, а Наора повторила движение более уверенно.

Рет – Ратус задумчиво почесал подбородок, снова обвел девушек взглядом и, пробормотав: «А почему бы, собственно, и нет?», резко встал и быстро вышел из комнаты.

Девушки переглянулись, но так и не произнесли ни слова, пока их таинственный наставник и покровитель ни вернулся. В руках у него был тот самый большой продолговатый ящик, который Алики недавно назвала детским гробиком.

Рет – Ратус приказал девушкам освободить стол, и те бросились выполнять его распоряжение. Они были чуть напуганы, хотя Алики сразу поняла, что никакой это не гробик, слишком легко держал его Рет – Ратус. Да и не похож он был вовсе на гробик – так, простой деревянный ящик…

Водрузив ящик на освобожденный от платьев, шемизеток и прочих женских штучек стол, Рет – Ратус повозился с замочками, откинул крышку и отшагнул в сторону, давая девушкам возможность рассмотреть, что там находится внутри.

Те подошли к столу с некоторым трепетом, но заглянув, тут же сменили настороженность на недоумение, а недоумение на умиленные улыбки.

– Ой, какая прелесть, – невольно вырвалось у Наоры.

7

В ящике лежала самая красивая кукла, которую когда–либо могла существовать на свете! Не кукла, а мечта любой девочки! Да что там девочки – мечта любой женщины, в которой, как известно, девочка не умирает до самой старости. Она была прелестна. Какие у нее были волосы! Какие глаза! А как живо выглядело лицо! И кожа словно настоящая… Черты кукольного лица и пропорции тела, впрочем, были совсем не детскими – кукла изображала зрелую молодую женщину. И кого–то довольно смутно это лицо напоминало…

Наора невольно провела кончиками пальцев по кукольному личику. Подернутая румянцем щека была не деревянной или фарфоровой, как можно было ожидать. Кукла казалась сделанной из полупрозрачного стекла телесного цвета и чуть отливала золотом. Но это не могло быть и просто стеклом, потому что, когда с позволения Рет – Ратуса Наора взяла куклу в руки и невольно покачала ее, та оказалась довольно–таки легкой.

Что–то полузнакомое, полусказочное шевельнулось в голове Наоры, но догадка не успела сформироваться в голове полностью, когда она услышала возглас Алики:

– Да это же карамельная кукла!

Рет – Ратус кивнул подтверждая.

Карамельные куклы появилась в Империи около ста лет назад. Карамельщики, потомственные мастера, род которых прослеживался подобно королевским династиям, вот уже полтора века варили по передаваемым из поколения в поколение рецептам состав из так называемой карамели, ничего, впрочем, не имеющей общего со сластями и скорее напоминающей что–то вроде янтаря, но обладающей гораздо большей силой воздействия на человека. Карамель использовали для изготовления различных талисманов, приносящих, как полагалось, их обладателям счастье и удачу…

Но куклы – это особая статья. Говорили, что с помощью этих кукол можно узнавать, что делает в данный момент человек, которого кукла изображает, даже если человек этот находится за сотни миль от тебя. Достаточно только произвести над куклой некоторые манипуляции. Этим, поговаривали, довольно часто пользовались мужья, чтобы присматривать за не совсем верными женами _ и наоборот. Это даже стало модным, тем более, что без ведома самого человека воспользоваться этим свойством куклы было нельзя, так что о настоящей слежке не могло быть и речи. И еще с помощью куклы можно было…

Но об этом просто страшно даже было подумать!

Наора невольно с величайшей осторожностью положила куклу на место и посмотрела на Рет – Ратуса – теперь она поняла, кого напоминает ей кукольное личико.

Тот, словно прочтя ее мысли, кивнул и серьезно произнес:

– Да, девочка, ты верно угадала.

Он поднял куклу, перевернул ее лицом вниз, оттянул платье возле шеи, и девушки увидели мелко начертанное на карамельной спинке имя Прекрасной Герцогини, знак наречения.

– При помощи куклы ты будешь наблюдать за этой дамой, – негромко говорил Рет – Ратус, – будешь учиться вести себя, как она, во всем поражать ей. И когда ты сможешь улыбнуться мне так, как улыбнулась бы она, я подарю тебе вот этот перстень.

Он вынул из кармана сафьяновый футляр и, на несколько секунд приоткрыв, показал Наоре что–то золотое, блеснувшее крупным рубином.

– Ух ты! – восхитилась успевшая подглядеть Алики.

– Только не видать мне этого колечка, – сказала Наора.

– Ну почему же? – усмехнулся Рет – Ратус, пряча футляр в карман. – А пока я научу тебя пользоваться куклой…

8

Следующим вечером, уже переодевшись в ночную сорочку, Наора, как велел Рет – Ратус, поставила куклу Прекрасной Герцогини на столик у изголовья кровати, поставила трехсвечные канделябры, потом села на банкетку, уперла локти в колени, а голову положила на ладони. Ей было немного не по себе, ведь она впервые соприкоснулась с колдовством – маленькие фокусы с гаданием таковыми она не могла считать, – но Рет – Ратус весь вечер старался убедить ее, что ничего особенного в этом нет: точно так же поступали чуть ли не в каждом более менее благородном семействе; во всяком случае, в тех из них, которые могли позволить себе такое не слишком дешевое удовольствие, как карамельная кукла. Тем более, что в данном случае все осуществляется с позволения самой Прекрасной Герцогини, и значит, в этом нет ничего предосудительного.

И все же Наоре было немного не по себе. Она, стараясь отогнать всякие посторонние мысли, внимательно всматривалась в бессмысленное кукольное личико, пытаясь увидеть за ним лицо Прекрасной Герцогини, но ничего не получалось. Только голова становилась все тяжелей. Борясь со сном, Наора еще какое–то время вяло пыталась заставить себя думать о знатной даме, которой ей надлежало стать двойником, но сон победил ее и, совершенно сморенная и уверенная, что ничего у нее не получится и нечего пытаться, Наора перебралась в постель и зарылась в одеяла.

Ночью ей приснилась Прекрасная Герцогиня.

Сначала она была такой, какой Наора запомнила ее во время одного из посещений на Постной неделе: в шелковом лиловом трауре, с лицом прикрытым невесомой лиловой вуалью, под которой диадема, серьги и ожерелье казались киммериевыми, а не золотыми, а бриллианты – волшебными аметистами. Лицо Герцогини под вуалью казалось как–то по особенному чарующим, но стоило ей откинуть тончайшую сеточку, как это ощущение пропадало – траурные тона странным образом не шли Прекрасной Герцогине: лицо огрублялось, бледнело, а волосы, казалось, теряли живой блеск и выглядели париком дурного качества. Поэтому почти весь вечер она так и просидела тогда в вуали…

Затем Наора увидела Прекрасную Герцогиню закутанной в пушистые северные меха – пожалуй, слишком теплые для здешнего климата – она ехала в карете и равнодушно смотрела в окно…

Почти сразу же после этого, без всякого перехода, Наора увидела ее в освещенной свечами гостиной: Прекрасная Герцогиня сидела в кресле и разговаривала с прилично, но не очень богато одетым господином средних лет, скорее не вельможей, а управляющим или дворецким…

Потом Наора увидела ее в зимнем саду. Та, удобно устроившись в качалке и держа на коленях книгу, читала и аппетитно грызла засахаренные орешки, которые брала из чашки, стоящей тут же у нее на коленях. Над ее головой распустило веерные листья какое–то южное растение, а за окнами был все тот же полурасстаявший снег и мокнущие под непрестанным моросливым дождем голые деревья.

Сквозь сон Наоре стало любопытно, что это была за книга, и тут же страницы приблизились к ее глазам так, что она могла их читать: это оказался какой–то нуднейший монолог, который героиня романа вела со своей камеристкой. У Наоры даже свело скулы – в жизни такими правильными и длинными фразами не говорят ни дамы, ни тем более их служанки, и даже романисты и романистки изъясняются гораздо живее; разве что учителя риторики безжалостно требуют от своих учеников сложноступенчатых посылов и связки плоских до тривиальности выводов. Наора даже во сне зевнула и посочувствовала Прекрасной Герцогине, которая читает такую чепуху. Услужливый сон тут же вернул Наору в недалекое прошлое, показав, как прекрасная Герцогиня входит в зимний сад, садится в качалку, а служанка подает ей на подносе этот вот томик, глянув на название которого, Наора поняла, что это один из тех нравоучительных романов, которые предлагает широкой публике ее «Премудрая» свекровь, прикрывающаяся романтическим псевдонимом, тайна которого известна всем и каждому в Империи. Читать эти опусы, видимо, было докучливой обязанностью Прекрасной Герцогини, и Наоре стало ее немного жалко…

Всю ночь Наора так и пропорхала от одного занятия Прекрасной Герцогини к другому. Это могло бы походить на подглядывание в замочную скважину, если бы сама Герцогиня не была на это подглядывание согласна, и в те минуты, когда она не желала бы наблюдения за собой, хозяйка куклы могла снять с себя маленькую карамельную бусинку, которую именно для этих целей продавали, как пояснил Рет – Ратус, с каждой куклой.

Утром оказалось, что Рет – Ратус велел убрать или завесить все зеркала в доме, и за завтраком, когда Наора поинтересовалась причиной этого, он вместо ответа потребовал дать слово, что она не будет пытаться увидеть свое отражение. Также он объявил, что лично по окончании завтрака займется ее волосами.

– Разве вы цирюльник? – несказанно удивилась неискушенная еще в талантах Рет – Ратуса Алики.

– Кем только не приходится побывать в этой жизни, – неопределенно ответил тот.

Не прошло и получаса, как он появился в комнате девушек с тележкой, полной всяких инструментов, склянок и иных приспособлений для ухода за прическами, которых вполне хватило бы, чтобы оборудовать целую цирюльню, и принялся за дело; Алики ассистировала в этом священнодействии.

Наора не могла в полной мере оценить его стараний, но, судя по тому, как Рет – Ратус ловко и споро действовал, как удивленно смотрела Алики и как она выполняла указания, девушка поняла, что работа эта для него не внове. Когда он наконец оставил Наору в покое, та только могла подосадовать, что не может видеть результатов. Хоть бы одним глазком посмотреть в зеркало!

– Никак нельзя! – строгим до лукавства голосом сказал Рет – Ратус. – Вам нужно привыкать к вашему новому лицу, а не критиковать происходящие изменения по мере их наступления. Это только повредит делу.

Наора с мольбой посмотрела на Алики. Та поняла ее и ответила, пожав плечами:

– На мой взгляд, ничего страшного с тобой еще не произошло. Господин Рет – Ратус только очень ловко подправил тебе прическу. В остальном ты совершенно не изменилась.

– Но мне покрасили волосы, – Наора вытянула из–под полотенца локон и, косясь, постаралась рассмотреть него: – Я ведь порыжела, да?

Алики хихикнула.

– Ты знала, что тебе придется превратиться в эту рыжую махрийку.

– Не рыжую, а золотоволосую, – возразила Наора.

– Это как посмотреть, – возразила Алики. – Уверена, в вашей «Прекрасной» герцогине больше славы, чем красоты. Небось красится как старуха. Или чарами от морщин взоры отводит.

– Вы не знаете, сударь, за что это северяне так не любят махрийцев? – нарочно обратилась Наора к Рет – Ратусу, укладывающему на своей тележке свой пыточно–цирюльный арсенал. – Особенно женщины женщин.

– Пожалуй, знаю, сударыня, – усмехнулся тот в ответ и обратился к Алики: – Это из–за королевы Криссы, верно?

Алики фыркнула, и потом они все вместе рассмеялась.

Хотя смеяться–то, в общем, здесь было нечему – история королевы Криссы была скорее поучительна, чем забавна.

Около полувека назад последний товьярский король Алиак IV, представитель одного из древнейших родов Империи, династии Тевиров, женился на знатной махрийской красавице, уже скорее по традиции, чем официально носившей титул царевны (как, к слову заметить, и теперешняя Прекрасная Герцогиня). Для новоявленной королевы, привыкшей к пышной роскоши, был перестроен великолепный дворец возле столицы Товьяра. Там чуть ли не ежедневно устраивались празднества в ее честь, на которые съезжались виднейшие вельможи Империи и которые, в дни поездки по Северу, посещал даже сам Император. Влюбленный король ничего не жалел для своей красавицы жены, и даже когда с годами красота ее стала увядать, а его любовный пыл поугас, он все равно ни в чем ей не отказывал.

Крисса родила ему двух сыновей, которым к тому времени, когда король погиб на охоте, исполнилось пятнадцать и двенадцать лет. По древнему обычаю перед коронацией наследник должен был пройти испытание: взять в руки и набросить на плечи знаменитый Зачарованный Плащ Тевиров, что должно было подтвердить его кровную принадлежность к древнему роду.

Тут–то и произошло то, что для всех провинций Империи послужило очередным поводом для слухов и пересудов, а для Товьяра и всех северных провинций стало настоящей трагедией, граничащей с национальным позором. Плащ Тевиров не признал в старшем сыне, наследнике престола, продолжателя династии. Церемония была повторена с младшим, но и ему Зачарованный Плащ ожег руки. Это могло означать только одно: мальчики, которых покойный король считал своими законными сыновьями, не были таковыми и не несли в своих жилах его крови.

Товьяр остался без короля.

Королеву Криссу, повинную в супружеской измене, судили за измену государственную – ведь именно по ее вине королевство оказалось в позорном положении. Ее приговорили к пожизненному заключения в одном из отдаленных замков, определив прислугу всего–навсего в количестве тридцати человек. Там бы ей и провести спокойно долгие годы да скончаться от старости: замок находился в здоровой местности, а сама опальная королева была еще достаточно молода и не жаловалась на хвори. Однако не такова была Крисса. Опальная королева не пожелала смириться и возымела глупость потребовать справедливости у Имперского суда. В письме, адресованном самому Императору – право же, какой надо обладать наивностью, чтобы не понимать, что вся ее почта читается начальником охраны замка! – бывшая королева почти открытым текстом осмелилась намекать, что ее младший сын является незаконным сыном Императора. Возможно – вполне может быть и даже более чем вероятно, – что так оно и было: срок начала ее второй беременности совпадал с визитом королевской четы в Столицу. Однако Императору Джебелу VIII в данном случае почему–то не хотелось пятнать свою репутацию хотя бы тенью подозрения, и он передоверил дело Имперскому прокурору, который дело пересмотрел и – не без высочайшего, надо полагать, ведома или даже косвенного наущения – определил преступление королевы как супружескую измену, аннулировал брак и распорядился вернуть Криссу отцу. Казалось бы, внешне все выглядело пристойно. Но в Махрии с Криссой не стали церемониться: здесь издревле оберегали строгость нравов, не считаясь с саном и рангом, и опорочившую честь семьи Криссу вскорости по возвращении на родину задушили и, как простолюдинку, закопали в землю.

Пожалуй, люди грядущих веков могли бы и посочувствовать несчастной молодой женщине, вырвавшейся из полумрака махрийских гаремов в привольную, полную светских развлечений жизнь, и погубленной соблазнами. Однако люди, которые ощущали королеву Криссу своей современницей, еще не сошли в могилу, и были живы, как постоянный укор и напоминание, ее сыновья.

К чести этих молодых людей, следует заметить, что они приняли обрушившееся на них бремя материнского позора и последовавшего за ним бесчестия достойно и с выдержкой, подтверждавшей их благородное происхождение. Впрочем, оно и без того было несомненным, ибо королева Крисса, уронив своей изменой королевскую честь, не утратила все же достоинства, и если и делила королевскую постель, то лишь с людьми знатными, что бы там про нее не судачили. Другое дело, что любовниками ее были, видимо, не товьярские дворяне, ибо ни один северянин не оскорбил бы своего короля, прикоснувшись к его женщине. Дети Криссы, хотя и оказались незаконнорожденными, были все же аристократами по происхождению и королевичами по воспитанию. Сложное положение, в котором они оказались по вине матери, не давало им практически никаких шансов занять достойное положение в высшем обществе – они потеряли права на титулы, которые могли иметь, будучи законными детьми короля, и не могли рассчитывать на наследство со стороны матери, ибо махрийское общество относилось к бастардам как к отверженным.

Старший сын Криссы, выждав время, когда улеглись страсти, обратился к королевскому парламенту с прошением вернуть ему некоторые земли, которые не были получены им по праву рождения, а были подарены покойным королем ко дню его пятнадцатилетия. Рассмотрев просьбу, парламент счел возможным удовлетворить ее, ибо, несмотря на преступление матери, оба ее сына пользовались в королевстве и среди народа некоторой симпатией – им скорее сочувствовали, чем винили. Возвращенные земли давали их владельцу право на графский титул, и старший сын стал графом Тартесом. Обретя достойное имя, новоявленный граф Тартес обратился к Императору с нижайшей просьбой восстановить дворянское достоинство и младшему брату, и Император даровал мальчику титул графа Картенеда, поместье, освобождение от налогов, ежегодную пенсию и – одновременно – запретил обоим появляться в Столице. В высшем обществе это известие было расценено как высшее проявление милости государя к невинным жертвам преступления своей порочной матери, но отдельные слухи все же ползли по Империи…

В настоящее время сыновья Криссы доживали отпущенный им богами срок, окруженные вполне заслуженным уважением. Старший сделал себе карьеру на военном поприще, стал маршалом Империи и сейчас, будучи отставлен по здоровью, писал мемуары и читал лекции в Имперской Военной Академии (запрет братьям на появление в Столице был давно снят следующим восшедшим на престол Императором). Младший, граф Картенед, которому пресловутый запрет не дал, несмотря на его выдающиеся успехи в учебе, возможности получить образование в Имперском Университете, проявил невероятную энергичность и сумел добиться от королевского парламента значительных субсидий на основание в Товьяре университета, затратил кучу собственных денег, чтобы переманить в Товьяр видных ученых со всей Империи, и получил образование сообразно своим желаниям. Он слыл одним из энциклопедических умов своего времени: был организатором и руководителем нескольких естественнонаучных экспедиций на малоизведанный северо–восток Империи, принимал участие в организованных Имперской Академией Наук раскопках древних городов Плейоны, зимовал в им же заложенной высокогорной обсерватории в Унук – Ахайе, чтобы наблюдать полное солнечное затмение и прохождение по диску солнца одной из внутренних планет, собирал гербарии и минералогические коллекции, легшие в основу Товьярского Естественнонаучного Музея. Кстати, много сил и времени он потратил на то, чтобы разгадать тайну Плаща Тевиров, пытаясь найти рациональное объяснение его магических свойств, так как слыл ярым материалистом, но не преуспел; это, наверное, было единственной его неудачей на поприще науки. Несколько угомонившись с годами, он писал сейчас статьи для Всеобщей Имперской Энциклопедии и вел в «Имперском научном вестнике» яростную полемику о природе животного магнетизма и магии, переходящую порой в силу его темперамента на личности. Император Джебел VIII в своем завещании признал его своим Сыном, и граф Картенед с честью и достоинством носил этот высокий титул.

Товьярский же престол, тем не менее, оставался незанятым. Младший брат покойного короля был последним, кто рискнул пройти испытание. Но и его Плащ отверг. Подозревать принца Сареана в незаконном происхождении было смешно: он был похож на старшего брата более, чем бывают похожи близнецы. Пожимая плечами после испытания, он произнес: «Должно быть, у моего покойного брата был узаконенный бастард. Только как нам его теперь отыскать?». Способ отыскать наследника был только один – прикосновение к Плащу Тевиров. Но не приводить же во дворец всех подряд! Правда, первые несколько лет не проходило месяца, чтобы очередной претендент не обращался в специально созданную при парламенте комиссию с требованием провести испытание; ему обыкновенно не отказывали, но кончалось испытание с одним и тем же результатом: испытуемый с позором и проклятиям покидал дворец, прижимая к телу обожженную руку. Последние несколько лет с этим стало полегче – количество желающих снизилось до одного–двух в год.

В отсутствие короля должность протектора исполнял президент парламента. Президенты–протекторы менялись каждые десять лет. Пост это был далеко не простой синекурой. Сын принца Сареана, принц Торесилл, третий протектор Товьяра, писал однажды своему другу: «Пять лет протекторства принесли мне больше болячек и морщин, чем все предыдущие сорок лет жизни. То, что народ простил бы законному королю, он никогда не сможет простить его заместителю, будь он самого высокого рода. И с этим приходится считаться».

И пусть после этого кто–нибудь скажет северянину доброе слово за махрийца!