Текст книги "Второе апреля"
Автор книги: Илья Зверев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)
ЛИТЕРАТУРА КАК ПРЕДМЕТ
Года полтора назад случай привел меня в литературный клуб знаменитого Дворца пионеров на Ленинских горах. Там должен был выступать мой товарищ, детский писатель, но он заболел, и пришлось мне по дружбе «подменять».
Тогда клуб только формировался. В зале собралось человек пятьдесят – все старшеклассники. В большинстве народ остро думающий, увлекающийся, но в чем-то и иронический, как положено шестнадцатилетним. Одна девочка прочитала для начала умилительный рассказик про то, как школьники пришли на практику в цех швейной фабрики и «как сияли наши глаза радостным сознанием своего трудового вклада». «Немного усталые, но счастливые расходились мы после того, как мастер с доброй усмешкой из-под усов по-отечески сказал нам: «Молодцы вы, юная смена наша, помощники»...»
Все было вроде правильно: и практика на швей-фабрике – прекрасное дело, и суровый, но ласковый мастер, глаза которого смеялись, – наверное, отличный производственник. Но все-таки ощущалась легкая тошнота, неизменная при встрече с фальшивкой. Видимо, все дело было в том, как написано.
Ребята, как молодые коршуны, кинулись на бедную сочинительницу. Они говорили (если нужно точно: кричали), что так нельзя, что написано не по жизни, не «от себя».
– Написано, все как полагается, – сказал один умный человек, ученик седьмого класса.
– Где, собственно, полагается?
– В школе, – последовал ответ (уже хором). – Тут еще из нас надо школу вышибить.
Эти страшные слова, сказанные – повторяю – хором, ни у кого из пятидесяти учредителей клуба не вызвали возражений. Это было поразительно, но ничего не поделаешь, было, «имело место», как любят выражаться бюрократы.
Я потом подружился с этими ребятами и стал постоянным участником (руководителем – это будет не точная формулировка) острого и бескомпромиссного их клуба. И много еще раз приходили новички и неизменно читали что-то стилистически похожее на ту «швейпромовскую идиллию». И каждый раз, будучи дружно атакован критиками, новичок говорил:
– Ну конечно, все было не так, но ведь это сочинение...
И, в конце концов, потрясенным голосом человека, столкнувшегося с великим открытием и не смеющего в него поверить, переспрашивал:
– Значит, писать как есть?
– Писать как есть...
Естественно, пятнадцати – шестнадцатилетние литераторы из Дворца пионеров предпочитали для своих рассказов школьные сюжеты.
И вскоре у меня составилось довольно широкое и чрезвычайно грустное представление о том, что такое в некоторых школах «литература как предмет». На правах старшего меня иногда так и подмывало прекратить внезапно хлынувший поток обличений, объяснить юным авторам, что их писания нетипичны или, скажем, имеют очернительский характер. Но в зале клуба сидели десятки слушателей, намного более компетентных, чем я, и мои возражения прозвучали бы просто глупо. Авторы рассказов не состояли в Союзе писателей, не изучали жизнь, выбирая светлые или же, напротив, теневые стороны... Они просто учились в седьмых, восьмых, девятых классах и были сами собственными героями, участниками (иногда жертвами) конфликтов, ими описанных. Оставалось предположить, что и на самом деле что-то по-настоящему не ладно в самом духе, в самом принципе преподавания литературы.
В моем рассказе «Второе апреля» один эпизод записан почти буквально со слов участницы литературного клуба Наташи Кузнецовой. На уроке в восьмом классе разбор горьковской «Песни о Буревестнике» был сделан вот таким способом:
«Учительница. Запишите, ребята: гагары – мещане, чайки – интеллигенты, не знающие к кому примкнуть, волны – народные массы, жаждущие революции, гром и молния – силы реакции и т. п.»
Это кажется злым анекдотом, но, судя по всему, девочка просто констатировала настоящую обстановку. И несколькими месяцами раньше, когда Наташа еще даже не ходила в наш клуб, другая восьмиклассница, Аня Загладышева, ученица другой школы, другого района, рассказала нечто огорчительно похожее «по материалу». Вот ее рассказ, без малейшей правки и сокращений:
«Перед восьмым марта нам задали написать сочинение о маме. Чтобы не отклоняться от темы и облегчить себе работу, мы под диктовку учительницы аккуратно записали в тетради следующее:
План к сочинению о маме:
1. Глаза. 2. Волосы. 3. Голос. 4. Руки. 5. Рост. 6. Где работает. 7. Чем занимается дома. 8. Мое отношение к маме.
Итак, сначала глаза! Мамы дома не было, и я стала вспоминать, какие у нее глаза. Наконец, начала: «У моей мамы есть глаза. Они большие, добрые, ласковые». Цвет я забыла и оставила место. Следующее с красной строки – волосы. Я вспомнила, что у моей мамы густые жесткие волосы, и она делает укладку. И написала: «Мамины волосы всегда аккуратно причесаны. Изредка непокорная прядка выбьется на лоб...»
Ну, голос – это ерунда! Здесь вышло сразу: «У моей мамы приятный ласковый голос. Я узнаю его из тысячи голосов».
Теперь руки. Хотела написать – руки добрые, но добрыми уже были глаза, и я позвонила Люде: «Здравствуй, какие у тебя руки получились?» Она, взяв с меня слово, что не спишу, прочитала. Руки у нее получились «быстрыми, ловкими», и в них «горела всякая работа». Я изменила порядок слов, и руки были готовы.
Сколько в маме сантиметров, я не знала.
Шестой пункт самый легкий. Здесь я сразу написала: «Моя мама нигде не работает». И стала придумывать, «чем занимается дома в свободное время». И тут я вспомнила про сочинение моего младшего брата «Зимний вечер дома». Изменив кое-что, я написала: «Часто в свободное время мама смотрит интересные передачи по телевизору, читает увлекательные книги, играет с нами в настольные игры».
О! Теперь «мое отношение к маме». Сразу вспомнилась подходящая фраза: «Я хорошо отношусь к своей маме. Помогаю ей, стараюсь ее не огорчать».
Вот и кончено! Но получилось только на страничку, а надо на полторы – две. И я написала вначале: «У меня есть мама», а в конце: «Я очень люблю свою маму». Потом проверила, чтобы слово «мама» не повторялось в одной фразе два раза, и переписала все крупным почерком.
Теперь я получу пятерку, а всякий, кто прочтет это сочинение, будет иметь точное представление о моей маме...»
Прошло еще несколько месяцев, и снова рассказ «с натуры». Уже третий автор – Нина Тараторина, восьмиклассница из третьей школы, третьего района. Грустный, бесхитростный рассказ о том, как к автору пришла ее маленькая сестренка, начинающая школьница, и с благоговейным страхом сказала, что имеет задание учительницы сочинить какой-нибудь стишок. Взрослую девочку просто позабавила серьезность, с которой эта неискушенная в жизни малышка восприняла такую пустяковую вещь, как сочинение.
– Так стишок? Пожалуйста. Это можно, как орешки щелкать. Скажем, так:
Наша родина прекрасна,
Любим мы ее ужасно,
Ходим в школу каждый день,
Умываться нам не лень.
И малышка, так же как и старшая сестра в свое время, смекнула, что не боги горшки обжигают. И мигом сочинила, что требовалось (ей велено было сочинить про дружбу):
Дружбу встречают все, как родные,
Дружба на свете всем нужна.
Славим мы дружбу нашу большую,
Она в нашей жизни очень важна.
И, представьте себе, на другой день эта самая малышка с усмешкой, исполненной презрения к учительнице, литературе и всем сочинителям на свете, сообщила, что за эту ерунду ее похвалили и поставили всем в пример. Чего ж удивляться, когда другая девочка в шестом классе сказала о пушкинском «Зимнем вечере»: «Задали стишок Пушкина про природу». Словом, там был стишок Алочки про дружбу, здесь – Пушкина про природу... в принципе то же самое.
Необходимо приглядеться, что за влияние оказывают наши школьные сочинения на художественный вкус, индивидуальность, искренность наших ребят. Ведь даются они и с воспитательной целью, а не только для упражнения в правописании или для оценки в классном журнале.
Одна весьма уважаемая мной шестиклассница (это уже будет четвертая школа и четвертый район) рассказала мне об удивительном опыте своей учительницы. После чтения отрывков из произведений классиков (гоголевский «Чуден Днепр», толстовский пейзаж из «Отрочества», тургеневские из «Бежина луга» и другие) учительница раздала ребятам открытки – кому достались березки Левитана, кому – мишки Шишкина – и дала задание:
– Вот, опишите это стилем Гоголя, а вы – стилем Толстого.
При всем своем уважении к моей собеседнице из шестого «Б» я не посмел ей поверить. Но она, порывшись в тетрадях, нашла даже запись, сделанную, очевидно, под диктовку: «Стиль Гоголя – пышн. восхищен...», «Стиль Л. Толстого – через свое воспр.». Еще чей-то (кажется, Пушкина) «динамич. пейзаж». Моя собеседница даже вызвалась показать, как все это делается. Проще простого!
Я дал девочке открытку – цветную фотографию улицы Горького.
– Пожалуйста, – сказала она, – вот можно так: «Чудна Москва при (косой взгляд на открытку) теплой погоде, когда вольно и плавно мчит она автобусы и троллейбусы сквозь шумные и нарядные улицы свои...»
Итак, это был стиль Гоголя Николая Васильевича – «пышн. восхищен.».
Так вот откуда мог взяться фельетонный «мальчик из художественного киносовета», придуманный Ильфом и Петровым. Помните, тот важный мальчик, который на обсуждении каждого фильма говорил: «Главное, чтоб не получилось, как у Чаплина».
Выходит, он не такой уж придуманный, этот мальчик! Так что надо спешить сказать ему, пока он еще не вознесся: «Не бойся, мальчик, как у Чаплина не получится».
Надо отдать должное моей собеседнице: у нее хватило юмора воспринять школьный «урок по овладению стилем титанов» как курьез.
– Она еще ничего, наша А.М., – сказала девочка. – Она старается задать какую-нибудь тему поинтереснее... Вот было «Три желания» или еще «Что бы я сделал, если б был волшебником». Можно было бы написать по-настоящему. Но мы же знаем, какой у А.М. вкус...
Это она сказала снисходительно, хотя, на мой взгляд, не была ни нахалкой, ни «воображулей». Просто она не уважала вкус и стиль своей учительницы.
– А.М. нужно, чтоб было без ошибок и покрасивее, поторжественнее и еще чтоб без отсебятины, как у всех.
Если, скажем, сочинение о мечте, то надо писать обязательно про свое стремление в космос, в тайгу и на целину и еще про мир во всем мире. А когда один мальчик написал, что мечтает увидеть папу здоровым (у него тяжело болен отец), то было сказано, что это очень хорошая мечта, но индивидуальная. Таким образом, выстраданное, кровью написанное сочинение было признано менее стоящим, чем барабанное громкословие других, которые-де заботились не о ком-то конкретно, а о мире во всем мире.
– Пишем просто так, для отметки, – сказала моя собеседница и вздохнула. – Вот Ю. для себя сочиняет чудные рассказики, мы все смеемся и переживаем, когда слушаем. А почитали бы ее классные сочинения – один треск, халтура...
Халтура – это скверно. Но дело не только в ней и не только в нивелировке стиля и взгляда на мир. Ведь так создается какой-то двойной счет мыслей и чувств: «для себя – одно, для школы – другое». А это уже большая беда, тягчайший урон не для предмета, а для личности, для юного человека, которому предстоит стать взрослым.
Я говорю о вещах, так сказать, побочных, об отношении школы к специально творческой работе ребят. Главное, по всей видимости, «овладеть сокровищницей русской и мировой литературы». Но ведь убиение, приземление, обезличивание творческого начала в ребятах, в конечном счете вызывает перекос и в восприятии большой литературы, приводит к штампу мысли, к стремлению ответить «что положено».
Образ Ильи Ильича, образ Рахметова, образ Ленского... Откуда-то из далеких школьных лет приходят ко мне эти словосочетания. И хоть убейте – нет в них ни малейшей связи с любимыми моими литературными героями, с книгами, потрясавшими мою душу. Предмет был отдельно, а литература отдельно, и это еще, слава богу, потому что, слейся литература с тем обесцвеченным, обезболенным, обезличенным «предметом», и просто она умерла бы для меня, литература; случилось бы величайшее несчастье, которое, быть может, со многими и в самом деле случается.
У меня нет ни права, ни желания возводить поклеп на наших педагогов-литераторов, среди которых, конечно, много людей, влюбленных в свой предмет, понимающих само это слово «предмет», как понимали его в прошлом веке, прилагая даже к любимой. Но ведь все, о чем написал я выше, и многое в том же роде, просто оказавшееся за рамками статьи из-за недостатка места, – симптомы серьезные, тревожные, и уклоняться от их анализа, от честного размышления и выводов – преступление. Преступление перед литературой, перед ребятами, перед будущим.
УВАЖАТЬ!
1. НИКОМУ ТВОЕ МНЕНИЕ НЕ ИНТЕРЕСНО...
Предо мной школьная тетрадка в клеточку. На серой обложке с одной стороны указано, что это «Для сочинения уч-цы 10 «А» класса Пурбо Елены», с другой – напечатана таблица умножения, тактично напоминающая владелице, что дважды два – четыре, а девятью девять – восемьдесят один...
В тетрадке, естественно, сочинение. Оно написано синими чернилами, а красными – комментарий учительницы. Комментарий таков: «Какое самомнение! Чуть дальше: «!!» и жирная черта. Еще две жирные черты, еще одна. Еще восклицательный знак, еще два. Наконец, огромная, в десятую долю страницы, алая двойка и приговор: «Оригинально, но не умно. Вы, во всяком случае, не разобрались в понятии подвиг и не справились с темой».
А сочинение вот какое:
«Мне очень трудно писать на тему «В жизни всегда есть место подвигам». И не только мне. Я точно знаю, что многие мучились, не зная, как взяться за это... Странная тема для сочинения. По-моему, не только странная, но и ненужная...
Философски рассуждать о героизме (о подвигах, о труде) ребятам, которые не совершили ни трудовых, ни военных подвигов, – может быть, я выражусь несколько резко – это лицемерие.
Можно рассуждать о подвигах и героизме «на пять с плюсом», а в решительный момент струсить. По хорошему сочинению нельзя сказать, что этот человек – герой, а тот, кто не смог «осветить проблему со всех сторон», – трус...
О героях надо писать. Обязательно надо. Но не в школьных сочинениях с планом, делящим жизнь и характер человека, героя на пункты: а) человечность, б) любовь к народу, в) смелость. Это – пошло!
О героях могут писать люди, заслужившие это, люди, слышавшие грохот бомб, видевшие родную землю, затоптанную грязными сапогами фашистов, перенесшие смерть близких. Они должны написать об этих прекрасных людях. Нельзя забывать о тех, кто отдал свою жизнь борьбе за счастье человека. Нельзя, чтобы у людей переставала клокотать ненависть ко всему, что делает человека рабом. Но нельзя опошлят все это... Если умные и добрые люди говорят о героизме, то рождаются «Мать», «Как закалялась сталь», «Оптимистическая трагедия», «Баллада о солдате», «Судьба человека».
А что я могу написать о подвигах? Переписать несколько статей из газет? Некоторые девочки, например, ходили в библиотеку и просили что-нибудь «на эту тему». Но ведь я не скажу больше, чем сказано в газете, я не была там и не видела этого. Я знаю только то, что написано в статье. Так зачем же пересказывать ее содержание, вставляя время от времени возгласы: «Ах, как это прекрасно!», «Хорошо, что в жизни всегда есть место подвигам!»
Лучше взять эту статью и подклеить в тетрадь. А еще лучше собрать несколько хороших книг или перечислить их названия и сказать: «Вот это и есть героизм!» Во всяком случае, так честнее...
Или: «Чернышевский, Перовская, Ленин, Дзержинский, Чапаев, Николай Островский, Гайдар, Блюхер, Гастелло, Павел Коган, генерал Карбышев, Федор Полетаев, Юрий Гагарин»... Разные времена, совершенно [разные ???] люди, но все они – герои. Не доказывает ли это и без того известное, что в жизни всегда есть место подвигу?»
Таково оно, то самое, что, по утверждению учительницы, неумно, самонадеянно, «обло, озорно, стозевно и лаяй». А вот мне кажется, стоящее сочинение, искреннее, страстное, написанное «от себя» и в то же время «от всех».
Конечно, уважаемая десятиклассница в полемическом запале кое-где хватила через край (скажем, отказав себе и своим сверстникам в праве писать о героизме). Но ведь так понятен этот запал! Эта ярость против обычая превращать высочайшие душевные движения в дежурные темы по пунктам а), б), в) и пр.! И щенячья ее категоричность смягчена же словами: «по-моему». Драгоценными словами, которые мы все так часто забываем добавлять, утверждая свою точку зрения.
И ведь знала девочка, на что шла, написав в школьной тетрадке не «как положено», а как думала на самом деле. Не зря предпослала она своему «крамольному» сочинению эпиграф из Гвиччардини (которого, вероятно, «проходила» по истории):
«Нельзя пренебрегать исполнением долга из-за одного только страха нажить себе врагов или кому-нибудь не понравиться».
Учительница Лены с помощью красных чернил несколькими росчерками пера нарисовала четкий свой автопортрет.
Но поразительно, как могла учительница, словесница, не разглядеть, что стояло за ученическим сочинением, пренебречь побуждениями, заставившими девочку написать именно так, а не иначе, повиноваться долгу, заведомо нелегкому (см. ее эпиграф).
Я испытываю к Лене подлинное уважение. И чувство некоторого стыда перед ней и ее сверстниками за наше «взрослое население», так часто, без душевных терзаний, почти автоматически бросающее юным: «А ты пока поменьше рассуждай. Рано тебе рассуждать. Никому твое мнение не интересно».
Трудно учесть, какой тяжелый и всесторонний урон получается от таких вот привычных, почти ласково выговариваемых фраз. Каким глубоким и невытравимым становится после того, как погаснут первые вспышки протеста, убеждение, что «никому не интересно, как я думаю на самом деле».
На диспуте, о котором я только что рассказал, почти все ребята независимо от темы выступления, от темперамента и ораторских способностей твердили:
– Пожалуйста, уважайте нас, товарищи взрослые, пожалуйста, считайтесь с нашим мнением или хоть дослушиваете его до конца. Пожалуйста, спорьте с нами, возражайте, убеждайте нас, и мы во всем, что справедливо, убедимся (не ослы же мы, в конце концов!). Но только, пожалуйста, не отмахивайтесь, не обрывайте разговор в начале нашей, даже самой щенячьей речи...
И все, как сговорившись, восторгались своей школой, где учителя вот именно уважают ребят. Это просто как остров какой-то! Непохожий на многое другое, что встречается дома, на улице, да и в других школах. Вот такой мотив был почти во всех речах: выступал ли здоровенный молодец, учащийся в аэроклубе, или робкая, поминутно краснеющая девчонка из группы швейниц, или уверенная, чуточку даже задающаяся своей ученостью девушка из группы программистов.
Я недавно получил письмо из Одессы от десятиклассницы Клавы Реденской. Мне кажется, оно вполне уместно рядом с сочинением, которым я открыл эти заметки. Ясно, с полным, совершенно взрослым пониманием анализирует Клава «технологию двоедушия». Ведь это как раз самый главный, самый страшный продукт неуважения к ребячьим мнениям и мыслям – двоедушие. От него совершенно необходима надежная защита. Он может наделать так же много зла, как, скажем, продукт атомного распада, выпущенный на волю.
«Отбивают у человека всякую самостоятельность, – пишет Клава Реденская. – А будешь настаивать на своем, скажут: «не созрела» – или просто двойку поставят.
Вот учили мы Чернышевского. Не понравилось мне «Что делать?», и сразу же «двойка». Но вот потом пришло время писать сочинение. И что же? Расписала так, что сама удивилась. Конечно, «пять». А ведь это лицемерие в самом гадком его проявлении. Это учит нас жить под маской, под красивыми словами скрывать истинные мысли. Мы не знаем жизни, обо всем мы судим поверхностно. А ведь через год за нами закроются двери школы, не будет опекунов, не будет учебников, по которым мы привыкли «изучать жизнь».
А ведь нельзя всю жизнь расписать по пунктам от «а» до «я». Нельзя! И может, это даже лучше, что нельзя!»
По-моему, тоже это лучше. И даже как-то неловко начинать на эту тему рассуждения: азбучно ведь. Но сплошь и рядом сталкиваешься с ревнителями противоположной точки зрения. Они считают, что идеи, мысли, оценки надо выдавать ребятам готовыми, комплектными, расфасованными, как вологодское масло. Отсюда отношение ко всяким самостоятельным рассуждениям, ко всякой попытке юных мыслить, спорить, самосильно докапываться до истины. Руководствоваться собственной совестью, решать задачи, а не получать сразу последнюю страницу задачника, где столбцом выписаны готовые ответы.
Это же естественнейшее, насущнейшее для человека состояние: рассуждать, искать, мучиться сомнениями... И побеждать их, опираясь на весь добрый и широкий опыт человечества, нашей жизни и борьбы. Ведь только так – никак же не иначе!
Но вот что мне пишет недавний школьник, а теперь младший сержант Н. Безруков:
«Помню, в школе я увлекся романом Шолохова «Поднятая целина». Только что прошел XX съезд партии. Надо было разобраться в наступившей сумятице мыслей, отделить правду от дифирамбов во славу «великого». Еще не вышло книг, анализирующих влияние культа на литературу; был момент, когда не параграфом учебника, а убеждением сердца надо было доказывать правоту. И что же?
Я готовился к принципиальному спору с учительницей, может быть диспуту, но мне просто возвратили неоцененное сочинение.
– Работу вы проделали большую, – сказала преподавательница, – но поставить оценку за нее я не могу. Вы учебник читали? Откуда у вас такие мысли?
И лишь позднее, когда я прочел донскую эпопею Шолохова «Тихий Дон» и вторую книгу «Поднятой целины», мне стало ясно, в чем я ошибался, защищая Разметнова.
А тогда в школе переписал сочинение, сделал все так, как положено, и получил хорошую оценку, оставаясь при собственном мнении».
Вот, так сказать, идеальный клинический случай. Мальчик был неправ, учитель ему на это указал. Вроде бы все правильно. А между тем огромный вред в тысячи крат перекрывает микроскопическую пользу от этого столкновения учителя и ученика. Уйдя от спора, уклонившись от первейшей и священной учительской обязанности объяснить юному человеку свою позицию, классный руководитель посеял семена притворства, неверия, одним махом обесценил работу мысли, душевный поиск, множество великолепных вещей, делающих человека человеком. Счастливая случайность, что в данном случае эти семена не проросли. А в скольких случаях они прорастают!
Преступно отбивать у юных желание рассуждать, задаваться вопросами, даже теми, которые человечество уже много веков зовет «проклятыми». Коммунизм помогает людям найти истину, но он не освобождает их от обязанностей ее искать. Никого решительно не освобождает!
Есть вещи, которые оскорбительно подвергать дискуссии: «Нужно ли любить свою родину?», «Стоит ли жить не для одного себя?» Утвердительные ответы тут естественны, как дыхание. Но не зря девочка из десятого класса с такой ненавистью писала о пошлости, пытающейся накинуть хлорвиниловый чехол на каждую звезду. И иные воспитатели создают, как бы сказать, инструкции «О пользе дышания», пишут трактаты «Об обязательности дышания», требуют от ребят напыщенных сочинений о «преимуществе дышания перед бездыханностью».
Итак, главное слово произнесли сами юные. Мне кажется, живя под разными широтами, ни в чем, наверное, не будучи схожи между собой, они достаточно ясно выразили самое насущное свое требование ко всем нам: уважать!
Но не все начинается со школы и не все ею кончается...
