Текст книги "Второе апреля"
Автор книги: Илья Зверев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
1
Он появился в Гапоновке в сорок девятом году. В сентябре месяце, какого числа – она не помнит, но ровно в шесть часов пятнадцать минут вечера...
Она как раз дежурила с шести. Тогда был такой порядок, чтоб незамужние девчонки из бригад дежурили в свои выходные дни при конторе. На случай, если понадобится сбегать за кем-нибудь, сказать, чтоб шел к директору.
Вместе с ней, от нечего делать, дежурила на лавочке перед конторой Клавка, задушевная подруга. Клавка была очень красивая. Такая складненькая, полненькая. Фарфоровый пастушок, приколотый к платью на груди, смотрел у нее прямо в небо.
Это было просто счастье, что через пятнадцать минут Клавке надоело дежурить и она убежала к агрономше Кате. Агрономша раньше служила билетершей в театре и прекрасно умела рассказывать содержание разных пьес... Конечно, от Раи ничего такого ждать было нельзя, поэтому она не обиделась на Клавку. Ясно, с Катей интереснее, чем с ней.
И тут как раз ровно в шесть пятнадцать с автобуса сошел он. Он был в военной фуражке с голубым верхом (но без звезды) и в гимнастерке с медалью (но без погон). Он был очень большой и красивый. И нос у него был не курносый, как положено, и не какой-нибудь там обыкновенный, а очень прямой, как у киноартиста Самойлова. И брови у него были очень черные и густые, будто усы.
«Ох ты, сказали девчата, сразу видно, фронтовик», – пропело у Раи в ушах, почему-то Клавкиным голосом.
Вообще-то он был не фронтовик, хотя служил в войсках всю войну и даже часть послевоенного периода. Но это выяснилось позже и вообще не имело значения.
– Девушка, – сказал он прекрасным мужественным голосом, – вы не подскажете, куда тут устраиваться. В смысле условий...
Она сказала, что лучше всего в седьмую бригаду. Нет, она сразу же честно созналась, что действительно ходить туда далеко и виноград на косогоре тяжелый. Но еще более горячо добавила, что там есть и большая выгода. Там есть тень, так что в обеденный перерыв можно покушать культурненько в холодке, не то что в других бригадах.
– Вы, может, не понимаете? А это очень большая выгода. Солнце знаете как сильно надоедает, – закончила она жалобно.
Он же мог посоветоваться еще с кем-нибудь и угодить не в седьмую, а в четвертую бригаду, к Клавке Кашлаковой. А если к Клавке – всему конец. Ясное дело, против Клавки она слаба...
– А вы кто будете? – спросил он.
– Я буду Рая, – сказала она, вспыхнув, – Лычкинова.
– А моя фамилия Усыченко. Петр Иванович.
– Очень приятно, – сказала Рая.
Он был первый человек в жизни, обратившийся к ней на «вы». Он был первый мужчина, разговаривавший с ней всерьез. Вообще мужчин в Гапоновке было мало. Винсовхоз был средней руки, и самостоятельные люди тут не задерживались. Они, конечно, находили себе что-нибудь получше... И еще он был вежливый.
Многие не понимают этого, не ценят. А Рая очень понимала и ценила. Ее отец был пьяндыга и хулиган: бывало, страшно бил маму и таскал из хаты вещи. Когда он уехал наконец в Ейск, бросив маму с двумя девчонками, они даже не стали его искать. Хотя имели право на алименты. До сих пор Рае зябко смотреть на его портрет, который мама почему-то не велит снимать: звероватое лицо, полосатая рубашка, пиджак со значком «Ворошиловский стрелок».
– Значит, договорились, – сказал он на прощанье и отдал ей честь и улыбнулся со значением. – Буду иметь прицел на вашу бригаду.
2
Но суждено было иначе. Когда на другой день Петр пришел в райком, чтобы стать на партучет, ему сказали, что ни в какую бригаду идти не надо. Есть для него другое назначение. Как он посмотрит на должность инспектора кадров?
– У меня же образование слишком небольшое, – сказал он. – Восемь классов. И я все забыл. И вообще имею желание поработать на трудовом фронте.
Но ему прямо ответили: найдется кому поработать, а такой человек, как он, нужен для более высокого назначения. И вообще – должен понимать – ему оказывают большое доверие.
Как видно, им понравилась его биография. Хотя совершенно ничего такого специального и секретного Петр не делал. Был старшиной, охранял разные учреждения – и все.
И вот он воцарился за железной дверью в прохладной комнате, узкой, как могила, с железным гробиной в углу – сейфом, раскрашенным под дуб. Окошко было маленькое и где-то под самым потолком. Так что насчет тени тут было даже лучше, чем в знаменитой седьмой бригаде.
Целый день Петр тоскливо слонялся по узкому проходику между столом и сейфом и читал листки по учету кадров. Он обязан был знать свои кадры. Это была его должность...
А вообще-то с наймом и увольнением особенной загрузки не было. Раз уж кто сюда попал – так и работает... Тут хочешь не хочешь – оставайся. Без паспорта не уйдешь. А паспорта – вот здесь они, в сейфе. Тоска была зеленущая.
... Он нервно зевал и потягивался, до хруста в костях. Казалось: никогда, никогда не привыкнет.
Но ничего, привык.
– Так, значит, вы рождены за границей? – говорил он, проницательно и строго глядя на заведующего конным двором – небритого дядьку, уныло мявшего свою кепочку.
– Сейчас это действительно считается как заграница. А тогда это считалось как Россия. Город Лодзь. Я в семилетнем возрасте переехал. Вакуировался, в связи с империалистической войной.
– Н-да, – укоризненно говорил Усыченко. Он не знал точно, почему это нехорошо, родиться за границей, но точно знал, что это нехорошо. – Ну ладно, товарищ Конопущенко, идите работайте...
Он, конечно, немного подражал дивизионному дознавателю товарищу Ярикову, к которому его самого однажды вызывали. Три года назад, по случаю пропажи валенок из караульного помещения.
На него тогда произвел большое впечатление товарищ Яриков. Он здорово работал. Как-то умел внушить людям чувство ответственности. Заставлял задуматься над всей своей жизнью каждого, даже невиновного, каким был в том случае сам Петр. Он был строг, товарищ Яриков, но справедлив – он не посадил Петра на восемь лет, хотя вполне мог посадить, ибо валенки действительно пропали! Три пары!
3
Но все равно, тоскливо было Петру. И плохо. Может, даже бросил бы он все это к черту, пренебрег бы высоким доверием, если бы не Рая. Она влетала к нему в кабинет, как птичка в кладовку. И начинала чирикать и заливаться. И он веселел с нею. Рассказывал разные истории: как отдыхал в санатории «Серебряный пляж», и как один его знакомый парень задержал крупного шпиона, и как скирдовали ночью у них в деревне. (И даже спел песню, которую они тогда пели.) Заведующий конным двором, урожденный иностранец, никогда не поверил бы, что он вот так может!
Петр настолько потерял голову, что однажды в рабочее время, под предлогом уточнения каких-то там обстоятельств, пришел к ней в седьмую бригаду, на косогор. И проторчал там полдня. И даже научил девочек той самой прекрасной песне: «Мы червонные казаки, раз, два, три. Переможные вояки, раз два, три».
Но, вообще, зря он себе это позволил. Потому что как раз тогда потребовались сведения товарищу Емченко, секретарю райкома. А «кадров» на месте не оказалось. И был хай.
– Вот вы ушли со своего поста, – сказал товарищ Емченко. – Предположим, по делам. Вы ушли, а в это время, представьте себе, к вам пришел трудящийся. Со своими жалобами и предложениями. А вас нет. Как вы считаете это? А?
– Да у него там одна Раечка есть, – защитил Петра рабочком Сальников – толстомордый добряк.
– Причина уважительная, – сказал товарищ Емченко, усмехаясь. – Это которая Рая?
– Да такая чернявенькая, – сказал рабочком. – Ничего девочка. И образованность (он округло повел в воздухе руками, изображая зад). И начитанность (он приложил растопыренные руки к груди).
Петр чуть не дал ему в морду, но сдержался при секретаре райкома. Тем более и товарищ Емченко ничего, посмеялся. Может, и правда, ничего такого страшного, ну пошутили в своей мужской компании.
Больше он уже не уходил. А парторг совхоза Александр Сергеич Павленко ругал его за это и насмехался при людях, называя «свинцовым задом». Как будто парторг имел право отменить указание секретаря райкома, который сказал: сиди.
– Нет, это ж надо! – говорил Александр Сергеевич. – Тут у нас девчонки с утра до ночи надрываются. А ты, здоровенный мужик, вот где пристроился.
– Я не пристроился, – вежливо, но твердо сказал Петр. – Меня поставили.
– А-а, поставили, – сказал Александр Сергеевич. – Ну стой, стой... То есть сиди... Но он не оставил Петра в покое. И уже через два дня опять пристал:
– Слушай, Усыченко. Раз ты уж тут все равно сидишь, то хотя бы пользу приноси! Стенгазету оформляй, что ли. У тебя хоть почерк ничего? Разборчивый?
Петр был не такой человек, чтоб грубить.
– У меня обыкновенный почерк, – спокойно ответил он.
4
... И неожиданно это оказалось спасением. Петр с восторгом собирал по телефону «цифры и факты», сочинял статьи на текущие темы, возился с листочками из ящика «Для заметок», висевшего перед конторой. Он исправлял неграмотные и идейно невыдержанные выражения, и сам писал от руки всю газету, и сам рисовал заголовок «БОЛЬШЕ ВИНОМАТЕРИАЛОВ РОДИНЕ», Он сам, когда потребовалось, сочинил даже стихотворный лозунг:
Сегодня, завтра выполним
Мы норму не одну,
Порадуем победами
Вождя и всю страну!
Только от отдела юмора Петр сразу отказался, объяснив, что в данном деле не имеет достаточного опыта.
Рая прибегала в контору и в восторге смотрела на эту чудную работу. Но Петр на нее прикрикнул. Чтоб не ходила, не нарушала трудовую дисциплину. Она, как передовая девушка, не нарушать должна, а увлечь других личный примером! И Рая обещала увлечь. И больше, в самом деле, днем не приходила.
Но он вдруг огорчился, что она вот послушалась и не ходит. Дурочка какая: нельзя же все понимать в полном смысле!
Все свое рабочее время Петр теперь без помех отдавал сочинению стенгазеты «Больше виноматериалов Родине». И она стала выходить раз в три дня.
Но парторг опять был недоволен:
– Я ж тебя про почерк спрашивал. А ты сочинять стал. За всех. – Парторг поморщился, как от зубной боли. – Ты это, пожалуйста, оставь. Пусть каждый за себя пишет. А то кругом уже у нас: один – за всех, все – за одного.
Это звучало почему-то нехорошо. Петр затруднялся точно объяснить почему. Но одно пришедшее в голову объяснение даже ужаснуло его.
В Гапоновке говорили, что Павленко – из самой Москвы. Но точно Петр ничего не знал: парторг не был его кадром, он был номенклатурой... А спрашивать, что не положено, Петр привычки не имел.
Впрочем, и десять парторгов не могли бы испортить ему настроения. Слишком уж прекрасно все получалось у них с Раей. По вечерам они вдвоем уходили за холмы, к самой Кривой горе, и Петр, несмотря на жару, нес на плече шинель.
Он расстилал эту свою шершавую шинель где-нибудь под кустиком, в балочке. И все было как в дивной сказке.
Ребята, которые раньше к ней приставали, все норовили полапать и несли разную похабщину. А Петр ее целовал жарко, и крепко обнимал, и шептал разные хорошие слова, и – все что хочешь... Она сначала плакала и говорила: «Петь, Петенька, не надо, пожалей меня!» Но он обнимал ее еще пуще, и тяжело дышал, и говорил:
– Не бойся, Рая, я член партии, я не допущу с тобой ничего такого... Аморального...
А после всего он опять сказал, что желает строить с ней семью. Чтоб она, значит, не сомневалась.
5
Он не обманул. Через месяц, сразу после уборочной, Петр пошел с ней в сельсовет и расписался. Рая хотела взять его фамилию, ей особенно нравилась эта красивая и мужественная фамилия: Усыченко. Но он сказал, чтоб оставалась при своей, потому что у нас – равноправие.
От совхоза им дали полдома – две комнаты. Можно было еще оставить Анне Архиповне, Раиной маме, ту большую комнату, где они жили до замужества, но Петр сказал:
– Это неудобно. В данный момент, когда имеются трудности в квартирном вопросе и отдельные трудящиеся вообще не имеют жилплощади...
Рая ужасно покраснела и застеснялась, что такая низкость пришла ей в голову. Но она совершенно ничего не хотела выгадывать. Она только боялась, что мама, с ее крутым характером и простым обращением, не подойдет Пете – человеку почти городскому и почти ученому...
Рая хотела позвать на свадьбу, всех своих девочек из седьмой бригады. И некоторых из четвертой, где она работала в прошлом году. Но Петр сказал, что не надо, это получится нехорошо. А надо позвать только актив. Рая, конечно, ответила, что ладно, пусть будет актив.
Под активом, оказывается, надо было понимать директора Федора Панфиловича, парторга, главного агронома, рабочкома Сальникова, бухгалтера и трех управляющих отделениями (в том числе и Раиного непосредственного начальника Гомызько, которого она смертельно боялась). Понятно, что вместе с такими большими людьми неудобно было звать ее девчонок.
Только для Клавки Кашлаковой обязательно нужно было сделать исключение. Пусть придет Клавка и посмотрит, какое счастье вышло у ее задушевной подруги.
Теперь Рая совсем ее не боялась. Петр даже не обращал на Клавку внимания. А на главный и страшный вопрос: «А правда, Клавка очччень красивая?» – только пожал плечами и сказал: «Несерьезная она девушка». И это значило еще и то, что Рая – раз он ее полюбил – не такая. Она серьезная девушка, Рая...
– А на что нам сдался этот злыдень... ну, партком? Он же все время к тебе чипляется! – сказала она, простодушно глядя на своего Петра. – Давай его не позовем.
– Странно ты рассуждаешь, – сказал Петр. – Как же это я позову весь актив, а парторга не позову? Это ж неправильно, даже с политической точки.
Ясно, что с этой точки Рая еще не все понимала. Но она, конечно, научится, около него.
Анна Архиповна чуть не умерла со страху, когда узнала, каких больших людей ей придется принимать. Она заявила, что ничего не умеет по-культурному – ни подать, ни принять. И лучше ей заранее уехать от позора в Джанкой, к своей старшей замужней дочке Кате...
Но все обошлось хорошо. И стол был богатый: Петру выписали по госцене поросенка и восемь штук кур. И с вином в виносовхозе, ясное дело, вопросу не было. А чего покрепче достали у инвалида Кигинько (у которого жених по принципиальным соображениям покупать самогонку, конечно, не мог, и пришлось ходить теще, и относить зерно и сахар, и все устраивать как будто бы по секрету).
6
... Нельзя сказать, чтоб было как-нибудь особенно весело. Но свадьба получилась все-таки хорошая. И «горько» все кричали! И Петр с Раей целовались. И Сальников опять кричал «горько!» и шутил: «Не бойтесь, от поцелуев детей не будет», а Федор Панфилович смеялся и говорил: «Это точно».
Потом директор поинтересовался, что ж это товарищ Павленко не пришел, уважаемый парторг наш.
– Я его приглашал, – сказал Петр. – Лично...
– Да ему низко с нами посидеть, – сказал Сальников, у которого были разные обиды на парторга по той же линии, что у Петра. – Ему низко.
– А чего ж? – печально заметил бухгалтер. – Раз человек был такой шишкой, то ему скучновато в нашей деревенской жизни. – И прибавил глубокомысленно: – Когда грани стираются еще в недостаточной степени.
И тут Петра разобрало любопытство, и он нарушил свое правило – спросил, кто же такой был этот Павленко в своей прошлой жизни.
– О-о, – сказал Федор Панфилыч и поднял над головой соленый огурец, – он сейчас штрафник, а был фигура! Он мог надавить кнопку в своем кабинете и сказать: «Вызовите ко мне генерала». И генерал приходил и говорил: «Здравия желаю!»
А Гомызько добавил:
– Ба-альшой был человек. Но с разными соображениями. Он, понимаешь, вдруг бух – докладную на самый верх. Критическую. И не в струю. И все. И поехал к нам. – Он усмехнулся и опрокинул в рот стопку инвалидова зелья. – На укрепление!
Тут гости пригорюнились и призадумались.
Пошел совсем уже унылый разговор про то, что стало тяжело служить. И вот Ревякин на бюро вдруг погорел, – как швед под Полтавой. Ни с того ни с сего, из-за кок-сагыза. И ни черта не разберешь, чего хотят, и невозможно, ну никак невозможно подгадать.
И все запели очень громкими печальными голосами:
Розпрягайте, хлопцi коней
Та й лягайте спочивать...
Была в этом степном реве глухая тоска по тем временам, когда они сами запрягали и распрягали коней, копали крыныченьки...
И Рае вдруг стало грустно. Она выскользнула из шумной и жаркой комнаты на крылечко. Потом зачем-то разулась и босиком спустилась по ступенькам, еще хранившим дневное тепло, прямо во двор, на прохладную, щекочущую ноги траву...
В черно-синем небе горели большущие яркие звезды, ни одну из которых Рая не знала по имени. В траве заливались цикады. За окнами, чуть приглушенная расстоянием, гремела песня, разрывающая душу печальной своей силой.
И Рая с особенной ясностью почувствовала, что жизнь ее решительно меняется и очень скоро, наверно, уже завтра, настанет для нее что-то необыкновенное, обрушится счастье, такое огромное, что можно просто не выдержать. И почему судьба выбрала именно ее, Раю? За что ей такое счастье? Ведь Клавка с лица и фигуры в тысячу раз красивее ее, а Нюра Крысько, наверно, в десять тысяч раз лучше по душе. По этой Нюре можно проверять совесть, как мама проверяет по радиописку, в семь часов вечера, часы. Так же можно проверять по Нюрке совесть, с полной надежностью.
А вот выбрала судьба именно Раю. Конечно, старые люди говорят: судьба слепая. Но ведь Рая-то зрячая! И обязательно надо ей как-нибудь оправдать свою новую удивительную судьбу. Потому что нет хуже, как ехать в поезде без билета (Это Рая как-то попробовала) или быть зазря осчастливленной. Рая еще не знает, как ей можно себя Оправдать, но Петя ее научит.
Так вот с туфельками – розовыми сандалетами – в руках она вернулась в комнату. Но никто там не заметил особенной перемены в настроении невесты, никто не удивился, что она пришла босиком. Раскрасневшиеся, мокрые, напряженные, как на работе, все были заняты Песня была исключительно хорошая, и гости, пока Рая там гуляла, успели, уже как следует спеться...
Ой сад-виноград, дубовая роща,
Ой, хто ж виноват, жена или теща? —
торжественно и грозно вопрошал хор. Потом все замолчали, будто и на самом деле раздумывали. И наконец откуда-то из дальнего угла кто-то бросил, негромко и вроде бы лениво:
Та теща ж...
И хор прогремел упоенно и злорадно:
Ви-но-ва-аата те-еща!
Рая засмеялась и захлопала в ладоши. И Анна Архиповна тоже засмеялась, притворно насупила брови и сказала:
– Тю на вас, всэ вам теща виноватая!
А потом все вдруг кинулись ухаживать за Клавкой. Они говорили разные комплименты ее интересной внешности, и подливали вина, и касались, словно бы невзначай, разных частей ее фигуры. Это сильно не понравилось Гене, Клавкиному брату, которого она привела с собой. Он сказал: «А ну, вы, полегче...» Солидные гости отстали от Клавки и опять затосковали.
Гена был тощий рыжий парень с серьезными глазами. Он был в гимнастерке с золотыми и красными полосками (которых в послевоенный период уже никто не носил) и двумя орденами... Защитив Клавку, он вдруг тоже затосковал, быстро напился и стал задираться с гостями и женихом. Клавка тихонько увела его, а там стали расходиться и остальные.
7
Весною пятьдесят первого года, в начале марта, ушла в декрет бригадирша Тоня Матюнина. И Федор Панфилыч, наверно с полного отчаяния, поставил временной заместительницей Раю.
Петр, как кадровик, честно предупредил директора, что считает свою жену еще несерьезной, недостаточно соответствующей такому посту. Но на это Федор Панфилыч сказал:
– Все мы тут недостаточно соответствуем. Но она хоть виноград любит...
Неизвестно, почему он сделал такой вывод. Может, потому, что однажды Рая с ним поспорила. Она была не бригадир, не звеньевая, никто. Но все-таки она обругала директора, когда тот велел собирать недоспелый чауш. Он тогда не обиделся на нее, а, наоборот, опечалился и сказал: «В самом деле, черт те что вытворяем...»
Он был мягкий человек, Федор Панфилыч, а райком нажимал, чтоб убирали, подтягивали сводку...
8
И уродило же! Так уродило, просто чудо какое-то!
Товарищ Павленко привез на Раин косогор саму тетю Маню – депутата и дважды Героя: пусть убедится.
Маленькая важная старуха быстрым шажком прошла вдоль кустов. Сперва по одному ряду, потом по другому, третьему, четвертому... Возле какого-то куста остановилась и сердито метнула бровями в сторону покосившегося столбика. Рая покраснела и сказала: «Не успели!»
А тетя Маня вдруг развеселилась и сказала, вроде даже пропела:
– Ой, сад-виноград, веселая ягода!
Потом они с Павленко немного поговорили про давление крови. Оказалось, у них у обоих вот такая болезнь, запрещающая волноваться и перетруждаться и ходить по солнцу.
– Я в эту гиртонию не верю, – сказала тетя Маня, почему-то злобно. – В ридикулит я верю. А гиртония цэ тако... Шо ж с того, то голова болыть? Есть ей от чего болеть...
Она вела этот разговор, а сама зорко поглядывала по сторонам и указывала взмокшей от волнения Рае на разные упущения. Но потом, уже когда прощались, она вдруг подмигнула парторгу и засмеялась, как молодая:
– А вообще правильная дивчина! Можешь!
И Павленко, Александр Сергеич, прямо расплылся, прямо засиял. Будто он сам родил Раю. И воспитал...
Отчасти это было правильно. Потому что парторг, которого Рая считала злыднем и врагом, оказался просто диво какой мужик! (Хотя Петра он почему-то, в самом деле, недолюбливал.)
Несмотря на давление крови, Александр Сергеич чуть ли не каждый день приезжал на косогор и ободрял Раю. Чтоб не робела, чтоб держала хвост пистолетом! Наверно, ему нравилось, что она такая молодая, несерьезная, а работает откровенно, без филонства.
Да и вообще, если б не Павленко, все было бы уже не так.
В конце июля вышло постановление об укрупнении бригад. И Раю с девочками хотели влить в шестую бригаду, к пожилым теткам, под начало к суматошной и крикливой тете Насте.
Но Павленко не дал. Хотя постановление было не районное и даже не областное, а из самой Москвы! Он ездил в райком и, говорят, поссорился с товарищем Емченко. Потом поехал в обком. И все же как-то добился, что Раину бригаду оставили, в порядке исключения, как комсомольско-молодежную...
Конечно, ему теперь приятно видеть, что вот такой у Раи урожай, такая трудовая победа!
