Текст книги "Второе апреля"

Автор книги: Илья Зверев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

44

Рая была не каменная. И он остался. И они стали дальше жить как муж с женой...

Все вроде бы получалось, как Рая хотела. И даже Петр ушел из управляющих. Не совсем верно сказать, что ушел, – его освободили. Но он на этот раз не возражал и не боролся, хотя мог бы кое-куда пойти, напомнить заслуги, показать свой диплом.

Товарищу Никифорову не хотелось обижать Раю и просто так снимать Усыченко. Он желал все обставить поделикатнее и, вызвав Петра для решительного разговора, был с ним почти ласков.

Зная его привычку к руководящей работе, директор, конечно, не ожидал, что тот вдруг согласится пойти на какую-нибудь обыкновенную работу. Но вот можно бы поставить Петра хозяйственником на винзавод. Вроде подходяще. А?

И тут вдруг – представляете себе! – Петр отказался. Наотрез!

– Нет, – сказал он гордо. – Раз такое у некоторых мнение, что я к ответственной работе не подхожу, так я, пожалуйста, пойду за рядового, в бригаду.

Никифоров страшно удивился и, неожиданно для себя, стал убеждать Петра не отказываться. Он даже что-то залепетал про Петров ценный опыт... Но тот сказал, что желает в бригаду, может пойти даже в бывшее свое отделение, но только не на косогор...

Петр шел из конторы домой кружным путем. Обдумывал, как он сообщит Рае обо всех этих делах. С одной стороны, ему очень хотелось сказать как-нибудь по-небрежнее: «Мол, хватит, накомандовался, есть желание руками поработать, поделать малость продукцию».

Но еще больше хотелось ему крикнуть: «Смотри, Раечка! Я ж для тебя всего лишаюсь! Я ж для тебя на унижение иду! Чтоб только ты меня любила без оглядки. Если б не ты, поехал бы я сейчас до товарища Емченко, и он бы меня от облисполкома рекомендовал куда-нибудь, и был бы я обратно на коне (а может, на еще большем коне, чем раньше). Но ничего мне не надо, и буду я ходить на виноград, и буду я подчиняться хоть Катьке-балаболке, только люби меня, Раечка, цени меня, Раечка, и уважай, как в прежние прекрасные времена!»

Кажется, даже он все это думал вслух. Потому что знакомые собаки, когда он проходил мимо соседских дворов, вдруг начинали громко и беспокойно лаять и провожали его до самых своих границ, до заборов.

– Меня погнали, – сказал Петр прямо с порога, чтоб больше не откладывать, не мучиться. – Буду в бригаде.

Он потом долго казнился, что не сказал Рае все как следует, не помянул о предложении идти в хозяйственники, которое сам же, по своей же воле отверг! В первый момент растерялся, а потом уж было бы глупо объяснять.

– Но я прошу тебя, Петь, – сказала Рая, скорее испуганно, чем счастливо, – ты хоть теперь постарайся. Будь человеком, не считай за низкое...

Потом она глубоко вздохнула и стала его целовать, и лохматить волосы, и повторять:

– Ничего, ничего, все хорошо получится... Ты же вон какой здоровый... Ты не расстраивайся.

Но чем больше она его утешала и жалела, тем больнее ему было вспоминать первый ее испуг и первые слова, вырвавшиеся из самой души. За что ему от всех такое? Разве он когда-нибудь искал своей выгоды или выкручивал, чтоб было полегче? Он же готов был сделать все, решительно все, что надо. Надо было перестроиться, – он, пожалуйста, перестроился. Надо было еще что-нибудь, – он, пожалуйста, все, что угодно, с дорогой душой. Он всегда верил! Он всегда все исполнял и никогда ни в чем не сомневался. Почему же люди ничего хорошего не ждут от него! И Никифоров даже считает, что вообще не может быть от Петра проку! И вот Раечка только что попросила: «Будь хоть человеком!» За что это ему? За какую вину мука?

... Стал Петр работать на Хиврином холме. В том же отделении, что Рая, только в другой бригаде у почтенной и справедливой старушки, тети Гафии, которой не так зазорно было подчиняться.

Знакомые тетки с холма каждый день докладывали Рае, как у Петра идет работа, и заодно, по собственному почину, еще давали разные сводки: кто там из девочек чересчур к Петру липнет, на кого он как посмотрит и кому что скажет. Но Рая запретила давать эти сводки. Сказала, что совершенно не интересуется такими вещами, потому что хоть они рядом работают, а она на косогоре, но все равно ей видней.

Может, насчет взглядов и симпатий ей действительно было виднее. Но вот чего она не видела и не оценила, это страшной Петровой злости и горячности, с которыми он работал на трудном хивринском винограднике. Он работал как зверь и наполнял манерку – ящик с ручкой, как от ведра, – наверно, в два раза быстрее, чем самые проворные девчонки. Слава богу, это было во зремя уборочной, и особенной квалификации не требовалось. Только желание требовалось. А Петрова злость была вдесятеро сильнее любого самого сильного желаания.

Вот он как работал! Правильно, как зверь, он работал! И Рая об этом, наверно, знала. Девчонки безусловно, докладывали! И на нарядах его три раза официально хвалили. Чего ей еще надо?

[фрагмент утерян при оцифровке ???]

нему брал. И ему почему-то давали. Может быть потому, что он замещал сейчас рабочкома Сальникова, посланного на учебу.

Ехали молча, только утром была у них большая ссора. Петр выступил на наряде и сказал, что надо после каждого рабочего дня оставаться на полчасика и проводить производственную пятиминутку. Это значит, делать разбор, что было положительного, а что отрицательного в только что закончившемся трудовом дне. Рая, против обыкновения, сдержалась и дала ему закончить речь.

И сперва она довольно мягко возразила, что предложение это пустое и придуманное.

Но потом, когда они остались наедине, она стала страшно кричать. И обругала его, как не положено вообще советскому человеку ругать советского человека, а не только что жене мужа.

Они ехали по веселой, залитой солнцем шоссейке, навстречу самосвалам, обдававшим их чудным винно-бензиновым запахом, навстречу мохнатым зеленым горам и голубоватым, под цвет неба, домикам Гапоновки. Но невесело было им вместе.

И Петр сказал, сердечно и грустно:

– Я не хотел тебе прилюдно делать замечания, Рая. Я все стерпел. Но хоть ты теперь и в Москве фигура, а все равно ты неправа. И ты недопоняла политическую сторону этого мероприятия...

А она ответила, не поднимая глаз, устало, тихо, без надежды достучаться до него:

– Люди же они, Петя. Работают же они. Можешь ты понять?

И оба замолчали. Уже до самой Гапоновки, до самого дома...

РОМАНТИКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
ПОВЕСТЬ В ДИАЛОГАХ

По моим наблюдениям, в обычной трезвой жизни монологи не встречаются почти никогда (ну разве что Робинзон окажется без Пятницы). Между тем весь наш день, включая утро, вечер, иногда и ночь, все наши общения, споры и разговоры – производственные и сугубо личные – все сплошной диалог...

Тем не менее право прозы на монолог неоспоримо, а диалог почему-то считается уместным только в пьесах.

Повесть, которую мне нужно было написать, мне очень хотелось всю построить на диалогах, применить в ней всяческую условность, не препятствующую реализму, устраивать, как на сцене, разговоры героев с отсутствующими душами... Но я боялся, что это получится уже просто пьеса. А раз пьеса, то сразу же другие, таинственные для меня законы: «сценичность», «физическое действие», «режиссер умирает в актере» и «театр начинается с вешалки».

Но сейчас все-таки время великого смешения наук и искусств (иногда, к сожалению, и ремесел). Сейчас учредились химфизика и физхимия, притом ученые утверждают, что это не одно и то же – радиоастрономия и палеозоогеография.

Так что пусть будет повесть в диалогах. Не обессудьте, мне это действительно очень нужно.

Автор. Представьте себе молодой городок строителей (но не в тайге, не в пустыне, не за Полярным кругом). Называется он, предположим, Светлоград. Или лучше Кузино. Если вам не случалось бывать в подобных городках, ничего страшного. Вы их все равно легко можете себе представить, вспомнив любые десять фильмов из жизни строителей (шахтеров, монтажников). Только пусть перед вашим умственным взором пройдут не первые романтические кадры, в которых полагается сконцентрировать девяносто процентов отпущенных на фильм трудностей, а заключительные. Ну, те самые неизбежные кадры, где герой, преодолев препятствия производственного и личного характера, соединяется с любимой и гордо ведет ее (или гордо везет вместе с нею детскую колясочку) по новым улицам своего юного города, где башенные краны обнимают небо железными руками, где молодые деревца шумят первой листвой в парке имени Будущего, где маляры докрашивают фасад новенького Дворца культуры (без колонн, ибо город заложен уже в период осуждения излишеств). Ну, словом, ясно...

Вот в этом городе и живут люди, которых я вынужден назвать обязывающим словом «герои» или еще более обязывающими словами «действующие лица» (действующие! лица!). Я вам хочу заранее, хотя бы в общих чертах, рассказать, кто они такие, чтобы потом не мучиться, не совать в уста каждому неуклюжие авторекомендации. А то просто жалко бывает авторов (и зрителей, само собой), когда в пьесах приходится нам выходить из положения вот таким путем.

Ваня. Здоров, Петруха, я слышал, что ты назначен заведующим фермой в «Красный путь», смотри не подкачай, это ведь передовое хозяйство.

Петя. Да, здесь пригодится мой прежний опыт, недаром три года на целине отбарабанил, и Тимирязевка что-нибудь да значит, мы ведь с тобой вместе кончали, на одной скамье сидели.

Ваня. Да, вместе кончали. Огневое было время. Мы все о целине мечтали, но ты вот поехал, а я остался на кафедре...

Так вот в этом городке Кузине живет семья Малышевых. Алексей Алексеевич, инженер, его жена Катя, домохозяйка, и их дочь Раймонда, четырнадцати лет, естественно, школьница. А еще с ними живет Саша, брат Алексея Алексеевича, лет на двадцать пять его моложе. Этот Саша, монтажник и студент, человек рабочий и интеллигентный, и будет главным нашим героем.

Еще вы познакомитесь с Александром Сергеевичем Пашкиным. По штату он тоже монтажник, по должности руководитель самодеятельности, худрук клуба, что-то в этом роде. По профессии он никто. Лет ему двадцать пять. Человек он не рабочий и не интеллигентный. Что же касается его ровесника Виктора Галанина, инженера-механика, то он человек интеллигентный. Безусловно!

В повести вам предстоит еще встретиться с Яковом Павловичем Сухоруковым, начальником стройуправления, самым главным здешним начальником, человеком лет пятидесяти. Он выглядит и держится так, что, если бы вам кто-нибудь сказал про него, что он слесарь, или бухгалтер, или старший мастер, или даже начальник участка, вы бы ни за что не поверили. Почему-то сразу ясно, что он куда крупнее... Даже когда рядом с ним Петр Петрович Суворов – важный гость и хороший человек, начальник главка (пусть чужого, не имеющего власти ни над стройкой, ни над Кузином), – Яков Павлович держится более главным.

Необходимо еще, прежде чем я приступлю к самому повествованию, сообщить вам, что Костя Откосов – монтажник, поэт и жених – ровесник Саши, Виктора и Пашкина (последнего, чтобы отличать, зовут не Сашей, а Шурой), что Ира – новоиспеченный доктор, что табельщица Юлька Рябобык – прелестная девушка восемнадцати лет, что Ахат Фархутдиныч Фархутдинов – председатель постройкома, а его заместитель Гиковатый – образцово-показательный рабочий. Я не смею надеяться, что вы запомните все эти фамилии и характеристики. Но все-таки, мне кажется, хорошо, что есть эта страничка, в которую вы сможете заглянуть, если вдруг возникнет вопрос, скажем: «Гиковатый? Кто такой Гиковатый?» Посмотрите, скажете «Ага!» и станете читать дальше, если, конечно, захотите.

В повести вам встретятся еще и некоторые другие лица, кроме упомянутых, но с теми вы и сами разберетесь. Итак...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я хотел бы, чтобы перед вами предстала живая картина воскресника – этакого торжества молодой энергии. Сто или двести парней и девушек с лопатами, носилками, тачками весело орудуют у свежевырытой канавы, идущей от могучего (с пятнадцатиэтажный дом) главного корпуса ГРЭС к какому-то техническому зданию пониже и понеказистее. Но это все, считайте, где-то там, на заднем плане. А разговор – или, если угодно, диалог, – который предстоит вам услышать сейчас, он идет в холодке у стены вот того второго здания, которое понеказистее. На стене плакат: «НА ВОСКРЕСНИК ТЫ ПРИДЕШЬ – ВКЛАД РАБОЧИЙ СВОЙ ВНЕСЕШЬ!» С той стороны, где работают бригады, из-за высоченного вала разрытой земли доносится чуть приглушенный расстоянием говор, смех, музыка (духовой оркестр играет бодрую песню, ну, предположим, «Не кочегары мы, не плотники»). Под аккомпанемент всех этих жизнеутверждающих звуков и ведут свой разговор Виктор, Костя и Пашкин, то есть даже они еще не ведут разговора, просто сидят на бревне, блаженно вытянув ноги, покуривают... И тут подбегает Саша с лопатой в руке. И начинается диалог – первый из многих в этой повести...

Саша (бьет железной палочкой по лопате). А ну кончай! Кончай загорать! Уже левая догоняет!

Костя (встает, делает последнюю затяжку). Жалко, бригадир... Московская, с фильтром... (Берет лопату и гасит об нее сигарету.) Вот товарищ Галанин угостил.

Виктор (не вставая, достал из кармана пачку сигарет, протянул Саше). Одолжайтесь, как говорил Иван Никифорович... И сядь ты, ради бога!

Пашкин. Какой Иван Никифорович?

Виктор. Который поссорился с Иваном Ивановичем. Тебе бы надо, Пашкин, знать Н.В. Гоголя, раз ты деятель искусства... (Саше). Да сядь же!

Саша. Вы что, ребята, маленькие? Я же сказал, они догоняют... Ну, может, три метра осталось...

Пашкин. Это кошмарно, как любит говорить моя мамаша... Целых три метра!

Саша (свирепея). Ладно, ваше дело. Пошли, Костя.

Пашкин (примирительно). Да не фырчи ты. Все в порядке. Мероприятие уже состоялось.

Виктор. И не на нас надо шипеть. Ты бы лучше подумал, а накой он вообще, этот воскресник?

Саша. Это я? Тебе? Должен? Объяснить?

Пашкин (усмехаясь). Да нет, нам объяснять не надо. Ты сам сообрази... Вон за водоочисткой, это что там такое?

Саша. Ладно, давай короче, работать надо.

Пашкин. Это стоит экскаватор марки «Ковровец». Трехкубовый. Он исправен, Костя?

Костя (недоуменно). Исправен.

Пашкин. Ну вот, значит, на четыре часа для двух товарищей работа. А тут, видишь, в выходной пригнали сто человек. Лозунгов одних (жест в сторону плаката) на пятнадцать рублей шестьдесят копеек. Лично я выписывал... И оркестр шахтостроевский (жест в ту сторону, откуда доносится марш). Они за похороны четвертной дерут! Так что тут, считай, не меньше полсотни. Вот разъясни мне, молодому (последняя фраза обращена уже к Косте), для чего это?

Костя (ошарашенно). Не знаю... Для трудовоспитания...

Саша (мрачно). А на хрена оно? Знаешь, кого пускай трудовоспитывают! А мы всю неделю на главном корпусе. И по восемь часов. Когда аврал...

Виктор. Ты догадливый! Это действительно липа! Любимое наше дерево.

Саша. Чего ж вы молчали?!

Пашкин. А чего кричать? Мероприятие!

Саша (взбегает на насыпь, орет, машет руками). Ребята! Э-ге-гей! Бросай работу!

Пашкин. Тише, дурак! Спятил!

Виктор (взбегает за Сашей). Давай все сюда!

Сбегаются взволнованные ребята. Их поведение контрастируется со сладкими и фальшивыми звуками вальса «Дунайские волны», выдуваемого оркестром.

Саша. Ребята! Воскресник липовый...Тут экскаватор, оказывается... Давай все по домам!

Девушка с золотым зубом. Умница, Сашенька, золотко... (Целует его.) А то у меня белье намочено стоит! (Убегает.)

Первый парень. Давай, ребята! Живенько. А то еще раздумает бригадир...

Второй парень. Точно. Спасибо, Сашок, с нас пол-литра!

Некоторые с нездоровой поспешностью топают за насыпь и очень скоро возвращаются с лопатами и куртками в руках, на полной скорости проскакивают мимо нас и исчезают. Кое-кто уходит и вовсе налегке, без лопат.

Костя. Мишка, рогатик, а кто за тобой лопату подбирать будет?

Третий парень. Кто затеял, тот хай и подбирает!

Пашкин. Вот, товарищи, Малышев заварил кашу – теперь питайтесь: а) мероприятие сорвано, б) кубометры недобраны, в) вера в людях подорвана.

Саша. Думаешь, она от брехни укрепляется? В-вера!

Пашкин. В данный момент тебе должно быть интересно не что я думаю, а что подумают вышестоящие товарищи! Дурак! Идеалист! Г-гегель!

Подходит робкая девушка с лопатой, за нею оркестрант – рыжий молодец с огромной трубой. За ними еще несколько парней и девушек с лопатами.

Виктор. Все, музыка не требуется. Когда говорят пушки, замолкают музы.

Оркестрант. Это ваше дело. А мы чтоб ровно три часа. И будем свои три часа исполнять – есть вы тут, нет вас тут.

Робкая девушка. А нас не заругают, если мы уйдем?

Пашкин (оттесняя плечом Сашу, который порывался что-то ответить). Что ты его спрашиваешь? Он что, заведующий? Комсорг? Голову имеешь – решай.

Саша. Идите все! Мы с Костей пригоним экскаватор и все сделаем. (Пашкину.) И ты иди!

Пашкин. Товарищ Малышев, вы меня обижаете! Неужели я брошу товарища, заметив в нем пустяковый недостаток. Ну, недостаток серого вещества... (Постукивает пальцем по лбу.)

Вновь звучит оркестр. Видно, музыканты решили стоять насмерть. Они играют военный марш.

Саша. Да гони их, Витя... Чего зря дудят.

Пашкин. А они не уйдут... Хоть ты стреляй. Так и так им надо три часа. А то постройком не заплатит...

Из-за насыпи выходят Сухоруков и Представитель.

Сухоруков (Пашкину). Почему не удержали людей? Почему не разъяснили им значение?

Пашкин. Так ведь оно почти что стихийно вышло. Действительно ведь есть экскаватор...

Сухоруков. Вы не можете знать, для какой цели предназначается машина. Громадная стройка, могут быть более важные решающие участки. Если каждый возьмется судить по своему разумению, что будет?

Саша. Но он же стоит! Третьи сутки стоит!...

Пашкин (оттесняет его плечом). Як Палч, мы им говорили... Объясняли... Но ведь экскаватор, Як Палч...

Сухоруков (уже добродушнее). Плохо, значит, объясняли. Растерялись. Ну ладно, на будущее наука...

Виктор. А как объяснишь, что черное – белое?..

Сухоруков. То есть что вы имеете в виду?

Саша. А я считаю, это по сути знаете что? Этот воскресник.

Пашкин отчаянно подмигивает, снова перебивает его, нарочито громко и крикливо.

Пашкин. Мы с товарищем Малышевым решили: раз так получилось – все сейчас сами сделаем! По-комсомольски! Выручим. На экскаваторе. За три часа все сделаем!

Представитель. Что ж, это правильно, товарищи. А крикунов потом обязательно обсудите в своей среде. Желаю успеха!

Саша. Нет, подождите! (Пашкин больно бьет его каблуком по ноге). Ой! Как же вы хотите уйти? Ведь страшная же подлость, этот спектакль! Это я кричал, чтоб все уходили. Лично я!

Представитель. Вы кто?

Саша. Малышев, бригадир... Александр... А то есть еще Алексей.

Представитель. Значит, воскресник, по-вашему, спектакль?

Саша. А что ж он по-вашему?

Представитель (взвинчиваясь). Интересно! Значит, воскресник, или, скажем, субботник, это спектакль? Великий почин – спектакль? Когда, понимаете, Владимир Ильич бревна на своих плечах носил! Вручную, уважаемый товарищ! Без экскаватора! Это, по-вашему, спектакль? Так это по-вашему?

Саша. Для дела я бы в зубах бревна носил.

Сухоруков (врезаясь в разговор). Нет уж, вы не юлите! Отвечайте прямо: значит, наш коммунистический воскресник, по-вашему, спектакль?

Виктор. Яков Палч, он не так говорил!

Сухоруков. Помолчите-ка, адвокат... Так да или нет, товарищ Малышев?

Саша. Что да?

Сухоруков (грустно махнув рукой). Ну, словом, все понятно. Придется вам за срыв воскресника, за удар в спину стройке ответить. Перед коллективом, перед товарищами своими... (Почему-то обращаясь к представителю.) Мы не посмотрим, что вы лучший турбинист! Что у вас характер такой... Невыдержанный, понимаете, вспыльчивый. Пора же сознавать: вам не пятнадцать лет.

Саша. Я-то сознаю, а вот...

Виктор. Мы все сделаем за три часа. Экскаватор же стоит! Зря же?

(Последние слова он говорит представителю.)

Представитель. Да, Яков Павлович, вот у этих товарищей законный вопрос.

Сухоруков. Вот и начинали бы с вопроса. С минуты на минуту экскаватор должен потребоваться в другом месте. (Со значением.) На спец-ра-боте!

Саша (орет). Неважно, какой у меня характер. Но экскаватор сто-ит!

Сухоруков (вдруг разъярившись). Предупреждаю, я сейчас пришлю вахтера. К экскаватору не подходить. (Саше). Мальчишка, понимаете, демагог!

Поворачивается, уходит. Представитель райкома прикладывает руку к велюровой шляпе...

Представитель. Желаю успеха, товарищи. (Уходит.)

Пашкин. Ну чего ты сейчас вылез? Все уже обошлось. Так нет, опять полез!

Саша. А я не хочу, чтоб обходилось! Свинство, чтоб это обходилось! Правильные громкие слова, как подушки, перед собой носят, ты бьешь, а оно – в подушку. Ты кричишь, а оно – в подушку! В субботу в четвертом общежитии ребята эту Евсикову прижали, зав. столовкой. Говорят: не еда – баланда вместо щей. А она, эта морда, понимаешь, встает: «В-вы, что-о эт-то? Советский суп вам баланда? Советский суп баландой называть? Это знаете, чем пахнет? Такие настроения?»

Пашкин. Но канавы все-таки не будет. Срыв воскресника... удар в спину... стройка под угрозой... Считай, мальчик, ты погиб! (Поет на развеселый мотив знаменитой песни «Имел бы я златые горы»):

 
Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеве-е-етанный молвой,
С свинцом в груди и жаждою мести,
Поникнул гордой, эх-д, голо-вой...
 

Ничего, не тушуйся, отбрешемся как-нибудь. Только уж не будь дураком... Не лезь ты... Не писай против ветра...

Саша. А пошел ты!... (Берет лопату, вслед за ним с комическим вздохом берет лопату Виктор, его примеру следует Костя.)

Пашкин. Ба-аюсь, что не я... пошел...