Текст книги "Второе апреля"
Автор книги: Илья Зверев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
Никогда никто Миколу так в гости не приглашал. Честно говоря, его вообще никак не приглашали. И он был очень тронут. Купил Мане – Василевой жене – одеколон «Эллада», сидел за обедом церемонный. И даже с маленьким Витькой, сыном своего шефа, разговаривал как с замминистром (с которым, правда, никогда не разговаривал).
Постепенно ему открылось, что эта самая Мироновка населена людьми. Он вдруг признавал их – то одного, то другого, то сразу целую компанию.
– Могу объяснить – сказал Илик. – Могу объяснить это дело... Меня все Очкариком зовут, я с детства близорукий. Но очки я долго носить не хотел. Очкариков у нас не уважали. Только в двадцать лет пришлось надеть минус четыре.
Я до этого всегда слышал: «звезды мерцают», «таинственный свет звезд» и все такое, – а смотрел на небо и видел одни пятнышки бледные. И думал, что это люди для красоты брешут про мерцание. От скуки жизни. И вот надел я очки – взрослый уже был хлопец – и увидел небо, как оно есть, увидел звезды. А мог всю жизнь не знать. Вот так я могу объяснить свое состояние. Только, может, это получится чересчур глупо, вроде как в сочинении.
Он очень боялся, чтоб у нас что-нибудь не получилось, как в сочинении. Уж не знаю, какие сочинения его прогневали. Может, та газетная заметка, где было сказано: «Так он вернулся полноправным членом в дружную трудовую семью».
Что же было потом? Работал, жил. Однажды его встретил Козлов, с которым они виделись теперь редко, как положено большому начальнику и рядовому товарищу.
– Слушай, – спросил Козлов, – ты почему мать не разыскиваешь? Зайди вечером. Посоображаем.
Микола уже давно потерял надежду. Еще из колонии посылал запрос в Карелию, ответили: «Не значится». Ну и всею Может, умерла, может, уехала с горя за моря, за горы. Такая судьба.
– Давай будем, как Шерлок Холмс, – сказал Козлов. – Значит, еще раз Карелию запросим – раз. Этот городок, где вы были в эвакуации, тоже запросим. Где родичи, например?
Миколе однажды попала в руки тетрадка с фабричной маркой: «Понинка бумкомбинат», Может, это та самая Понинка, где они жили до войны. Запросим? Есть еще специальное бюро розысков, о нем в «Огоньке» писали. Запросим?
Через две недели – открытка. Пишет старый знакомый семьи: «Местонахождение Вашей мамы сообщить не могу, но родственники после войны жили в Киеве. Их адрес...» Написал в Киев. Через четыре дня телеграмма: «Сыночек». Потом письмо: «Пишу тебе и из-за слез пера не вижу...»
Микола ходил перевернутый. Козлов разыскал его, предложил денег. Микола отказался. Он уже взял аванс и послал матери на дорогу. Козлов тогда сказал:
– И комнату постараемся... Чтоб была к ее приезду комната. Пиши, чтоб ехала с вещами. Нельзя ей ждать.
Он сказал:
– Постараемся.
И действительно, какой он ни начальник, а сделать ничего не мог. В Мироновке с жильем было плохо до крайности. Жили по три семьи в комнате. На Козлова навалились со всех сторон: «передовики ждут очереди», «матери-одиночки мучаются», «фотокружок занимается в бане»... «А этому за что давать?»
– Авансом, – сказал Козлов.
Миколе дали темную, довольно обшарпанную комнату, только что из нее выехали жильцы. Пришли девочки с жилучастка, белили, красили и все сердечно жалели нового жильца:
– И с тех пор ты ее не бачив? Ой, горе ж!
Вся стройка уже знала эту историю.
– Что было потом – как расскажешь? Приехала мама. Он ее помнил большой, а она оказалась маленькой, ему по плечо. Два дня и две ночи разговаривали.
И она называла Миколу забытым именем «Кольчик».
Мама непременно хотела что-нибудь сделать для Козлова – хоть полы ему помыть, хоть постирать. Но он был человек семейный, и ничего такого не требовалось.
– Ото ж золото, – говорила мать. – Ото ж партиец. От такой твой батько был.
И Миколу удивило это прикочевавшее откуда-то из двадцатых или тридцатых годов слово «партиец». Тут, собственно, кончается его особенная биография.
Дальше все пошло как у всех: жил, работал и так далее...
Для читателя – я ж собираюсь про это писать! – оно, безусловно, неинтересно. Слишком нормально.
Итак, работал. И все чего-то ждал, что вот настанет его час, что его куда-нибудь позовут и скажут что-нибудь особенное, что «родина прикажет», как говаривал незабвенный Костюк. Может, авария, где надо будет с риском для жизни кого-то спасать. Может, война.
А тут пятьдесят четвертый год. Призыв на целину. «Молодые патриоты, вас ждут новые земли!» – и так далее...
Микола первый прорвался на трибуну, хотя у председателя был в руках заранее утвержденный список ораторов. Он кричал, что все должны ехать, как на фронт. Но нельзя сказать, что все поехали... Даже из тех, кого пригласили в райком, не все. Но двенадцати мироновским, и Миколе в том числе, выдали комсомольские путевки. Не те красивые красные книжечки с тисненым флажком на обложке, что были потом, когда хлынул поток... А просто секретарь райкома ЛКСМУ по своему разумению отстукал на машинке:
«Предъявитель сего... добровольно изъявил желание... на передний край борьбы за изобилие».
Я потом, когда был у Миколы в гостях, видел эту бумажку, потертую на сгибах, захватанную маслеными пальцами. Я видел также значок «За освоение целинных земель» – колосья и трактор на зеленом поле. Золото потемнело, эмаль облупилась. Значок выглядел как историческая реликвия, каковой он, вообще-то говоря, и был. Удостоверение No 131: «Значком награждаются комсомольцы... особо отличившиеся на работах по освоению целинных и залежных земель».
Меня поразил номер. Сто тридцать первый. Из доброй сотни тысяч...
Миколе страшно не хотелось рассказывать про всем известное. Ну, приехали в Акмолинскую область, на 78-й разъезд (теперь это уже станция Сургаи). Естественно, вместо вокзала вагон, снятый с колес. На стенке вагона вывеска «Зал ожиданий», и кто-то мелом написал: «несбыточных». Микола стер: идиот!
На дворе стоял апрель. Холод, ветер, грязь невозможная. Казалось бы, донецкого жителя грязюкой не удивить. Но тут и шагу не ступишь... Посадили всех с барахлом на сани, и трактор их потащил. Километров пятьдесят тащил до совхоза Маяковского. Совхоз – одно название: пять палаток да два вагончика. Какой-то дядька в рваном ватнике, небритый, с дикими от бессонницы глазами спросил так, словно заранее знал ответ:
– Механизаторов среди вас, конечно, нету?!
Микола сказал:
– Есть!
Дядька обрадовался. И Микола запомнил эту радость, на миг осветившую заросшее рябое лицо. Это, в общем-то, приятно – заехать черт те куда и оказаться для кого-то подарком...
Ну, ему здорово досталось. Работал на тракторах «ДТ-57» и «С-80», на автомобиле тоже работал, на компрессоре тоже. Миколе сперва нравилась целинная жизнь, нравилось, что его будили среди ночи и говорили: «Давай, Илик», – что его посылали чаще других за сто километров (точнее, за восемьдесят три) возить с разъезда уголь, дрова и стройматериалы. Потом, конечно, привык, и разонравилось, и часто с этой муторной жизни матюкаться хотелось. Но на Мироновке он не так остро чувствовал, что живет и действует, – это точно.
– А в общем, все лирика, – спохватился Илик, – это никому не интересно. Вот разве что такой целинный эпизод...
Перебросили меня в другой совхоз. Совсем тогда был новый совхоз! Народу мало, машин мало, куда ни кинь – все в будущем, в настоящем – почти что ничего. И был там заместитель директора, такой широколицый, мы его Блином звали. Бесподобно хороший был дядька, бывший вояка (одни говорили – капитан, другие – полковник). Так вот, однажды он вызвал меня и сказал: «Положение, Илик, аховое: ехать в Есиль нельзя, а надо ехать. Я уже с одним тут говорил – он отказался. Ты здесь человек новый, я тебе приказывать боюсь, но как сам чувствуешь...»
И со всем уважением объяснил обстановку: из-за погоды давно подвозу не было, с продуктами зарез и, кроме того, всему совхозу зарплата не плачена. Так сошлось.
Ехать надо было далеко, аж в районный центр. Ехать было невозможно, потому что такая скаженная пурга: по улице пройдешь без приключений – и то благодари бога. Я уже был опытный и понимал, что почем. Но я сказал: «Ладно».
Мы устроились вчетвером в кабине моего «С-80» и поехали. Были со мной финансист Коля-маленький и Рыжеус из рабкоопа, такой солидный дядя, что даже удивительно такого встретить в степи, а не в кабинете с тремя телефонами и графином. И заместитель директора, этот Блин, тоже поехал, хотя, как я понимаю, он по должности совершенно не был обязан и свободно мог остаться у себя в бараке.
Коля-финансист сел на ведро и сказал:
– Чувствуй, Илик, на какое дело идем. Вся Европа смотрит на нас!
Прямо адмирал Ушаков. Я дорогу знал неважно. Но, думаю, по холмикам, по разным неприметным приметам (можно так сказать?) сориентируюсь.
Но вижу: нет, черт знает что творится, снег так и сечет, залепливает переднее стекло. Открыл его – ничего не поделаешь. Тут в лицо стало сильно бить, пуляло, как дробью. В конце концов, сбился с дороги. Что делать? Развернул трактор на сто восемьдесят градусов и двинул по собственному следу. Проехал немного – нет следа: замело. Придется дальше «на обум Лазаря» (есть такое выражение, сам не знаю, откуда оно пошло).
Едем, едем... Темнеть стало. Там, знаете, как-то сразу темнеет, будто кто выключатель повернет. Остановились, советуемся, хоть в таком положении от нас мало что зависит. Можно сказать, ничего не зависит. Но все-таки...
«Ой, чует мое сердце, загуляем здесь и дело завалим. – сказал Блин. – Не дай бог дело завалить».
Коля-финансист промолчал, только вздохнул на всю степь. А рабкооп сильно отчаялся. Он обозвал заместителя директора и стал ругать его матом, хотя раньше бы не посмел на «ты» к нему обратиться.
«Ты, такой-сякой, втравил нас. Теперь моли бога, чтоб башку под мышкой не принести».
Я этому Рыжеусу из рабкоопа сказал: «Замолчи, сука! – У меня бывают пережитки прошлого в выражениях. – Замолчи, а то я тебя турну с «С-80».
Он, странное дело, замолчал. Положение наше дрянь. Вполне возможная вещь, что мы едем не в Есиль, а в противоположную сторону, где километров за двести никакого жилья. Но у меня страху особенного не было. Я даже скажу, что у меня был трудовой подъем и сильный азарт. Это не от какой-нибудь там храбрости, а от желания доказать... Ну, словом, сделать за что взялся. И потом я понимал, что при этом заместителе директора Блине, который мне особенно сильно нравился, я хоть погибать буду – не пикну, потому что сильно хотелось, чтобы он меня уважал.
Около полуночи мы поцеловались со счастьем: увидели огни. Оказался совхоз «Двуречный». Коля-финансист сразу стал веселый, залопотал что-то: дескать, вот она, наша жизнь целинная, можно сказать, героические будни. А Рыжеус по форме извинился.
«Я, – говорит, – проявил излишнюю горячность и, как культурный человек, прошу прощения. И не обижайтесь. Вот товарищ Илик назвал меня «сукой», а я ничего». И он смеялся каким-то чересчур веселым смехом.
Все мы, конечно, обрадовались. Гора с плеч. По-честному говоря, я в ту минуту и не вспомнил, зачем мы ехали, что результат всех наших мучений равнялся нулю. Нас пустили в барак, дали горячего чая, свежего хлеба, а сало у нас было свое. Выпили по три чашки, и стало сильно ко сну клонить. Самое время коечку сообразить в жарком помещении.
И тут заместитель директора встает во весь свой хороший рост и говорит:
«Спасибо этому дому, а мы поехали дальше. Потому что у нас там все на мели сидят».
«Что вам, жизнь надоела?» – спрашивают хозяева.
«У вас тут совхоз как совхоз: и склады и запасы. А мы новорожденные, мы с колес живем. Или, вернее сказать, с гусениц. Все там голодные сейчас. Вот и едем».
Я сказал: «Гроб». Коля-финансист сказал: «Смешно». Рыжеус сказал: «Не имеете права. Это произвол над советскими людьми, тем более что я подчиняюсь не вам, а райпотребсоюзу».
«Товарищ Илик, – обращается ко мне заместитель директора, – будь человеком».
Но я же не отказывался, я просто сказал, что гроб.
Страшное дело, как неохота было шубу надевать. Какое-то внутреннее сопротивление: понимаю, что надо, хочу идти, а шевельнуть рукой тяжело, и ногой ступить невозможно.
«Ну, вы, гвардейцы тыла, подписывайте документы и давайте сюда», – велел Блин.
Рыжеус что-то вякнул про материальную ответственность, но Коля как стукнет кулаком по столу:
«Подписывай! Подписывай сию минуту! Люди вот на что идут, а мы – тьфу... Я бы, – говорит, – был счастливый, если бы так мог, как они».
Ну, я услышал эти слова и сильно ободрился. И даже, знаете, обрадовался: как хорошо, думаю, что я могу. Действительно счастье!
Поехали вдвоем. Впереди белая стена. Ну, совершенно ни черта не видать. Остановишься, потопаешь, под валенком вроде твердо – значит, все правильно. Ищешь еще бровку, оставленную у дороги снегоочистителем. Потом что-то стал трактор вязнуть, садиться по самую кабину. Опять едем по предчувствию, как говорится. Так полночи мы ехали неизвестно куда. Вдруг трактор как ухнет, словно в яму. Я сразу муфту выбил – и на тормоза. Трактор еще немножко прополз и встал над самой ледяной кромкой.
Река Ишим. Теперь уже ясно, как ехать. Дело за малым: выбраться надо. По льду не прорвешься. У нас одного такого, который прорывался, уже похоронили. Надо выползти на берег своими силами. Дожидаться помощи было нельзя. То есть, вообще-то говоря, можно: еда была, шубы теплые, ватные штаны, валенки. Но не имеем права: совхоз же от нас зависит. В общем, я первый раз в жизни почувствовал свою власть и от нее был как пьяный До сих пор мне помогали, помогали, а я никому. А тут пришел мой случай!
Разобьюсь, думаю, в лепешку, а сделаю. То есть, думаю, если разобьюсь, то именно не сделаю. Надо мне не разбиться.
Заместитель директора влез в кабину.
«Давай, – говорит, – вместе, так мне спокойнее».
Но я ему велел сойти.
«Не включу, пока не сойдете».
Даю заднюю скорость. Нет! Гусеницы буксуют, и мой «С-30» медленно и страшно сползает вниз. Еще одна такая проба, и вполне можно загреметь.
Но делать нечего. Опять дал третью заднюю скорость. Трактор немного подался вверх и опять сполз. И вот так раз двадцать повторяли маневр. У меня уже в висках молоточки бьют, снял по глупости шапку, голова совершенно мокрая, как из бани. Посидел, подышал. Еще раз рванул и чувствую: выкарабкался.
Вылез из кабины, вижу, пурга почти совсем стихла. Руки у меня дрожат. Только с третьей спички закурил и тому дал огонька.
«Порядок?» – спрашивает.
«Порядок», – отвечаю.
А тот говорит:
«Вот. Парень ты вроде подходящий».
Больше мы не плутали. В середине дня доехали до Есиля. Настроение прекрасное. Вполне понятно. Прицеп наш уже две недели стоял во дворе базы – грузи и поезжай. Но тут выясняется, что в рыжеусовых бумагах что-то недооформлено, и продуктов нам не дают.
«Тут, – говорят, – замешаны большие суммы, нельзя, не по форме. Если б по форме, мы б с дорогой душой, мы ж тоже целинники, понимаем и чувствуем».
До конца рабочего дня всего полтора часа оставалось. Ну, туда-сюда, к властям, чуть глотки им не порвали, но взяли-таки продукты. И сразу в обратный путь, и все сначала. Но, конечно, уже легче было. И дорогу мы не теряли, и пурги не было. Привезли к утру все, что положено, и завалились спать, как подстреленные. Вот он весь, целинный эпизод.
Во время той поездки Микола застудил голову. Очень болела голова, прямо раскалывалась. Фельдшер дал пирамидон – не помогло. Микола стал хуже видеть: все предметы, даже ближние, утратили четкость. Врач в Есиле сказал: «Немедленно переменить климат» – и написал бумажку.
Все-таки он кое-что на целине успел сделать: два совхоза строил, возил людям дрова, стройматериалы и продукты. Выходит, не зря тут жил. Все-таки не так обидно.
Вернулся в Мироновку. Стал работать на экскаваторе. Потом не смог. Ослеп, видел только светлые пятна, когда глядел на лампочку или на окно. Мать совсем растерялась от горя, весь день сидит плачет. И он, честно говоря, все проклял: и целину, и буран, и себя, и Козлова, что нашел мать для таких мучений.
Но некоторым людям в Мироновке было не все равно и даже важно, как там Илик. Девчата, которых он едва помнил по старому, доцелинному времени, приходили к нему по очереди читать вслух книжки. И каждая – даже смешно – осведомлялась: «Как закалялась сталь» Островского читал?» Они все считали, что именно это должно помочь. Но, честно говоря, не очень помогало... «Жизнь дается человеку только один раз» – и т. д.
Но черно было у Миколы на душе.
Когда он вечером сидел на лавочке перед домом, непременно кто-нибудь подсаживался, а он всех гнал от себя, утешителей. И вот однажды комсорг ГРЭС, которого он считал пустозвоном, пришел к нему и сказал:
– Я наводил справки. В области есть специалист, доктор Робинзон. Надо тебе ехать. Мы тебя сами отвезем.
Специалист ничего не обещал. Но сказал:
– Будем надеяться.
Миколе долгие месяцы делали уколы, еще что-то он принимал вовнутрь. Зрение стало улучшаться. Прописали ему очки, через полгода – другие, послабее. Теперь вот – эти носит – минус шесть с половиной. Уже ничего.
Вместе с Козловым и другими мироновскими переехал на новую ГРЭС. Опять настроение было приподнятое: ничего нет, начинай все на голом месте...
Ну, работал он, в общем, нормально, больших перевыполнений не показывал, особых талантов не проявлял. Но одно дело ему, безусловно, зачтется.
Пришли на ГРЭС детдомовские, большая компания. Ребята – оторви да брось! В первый день мастера матом стегнули, потом из кладовой ватники сперли...
Наконец будят Миколу среди ночи, говорят, пьяные хлопцы в женское общежитие лезут. А девчата в одних рубашках. Паника, визг.
Прибежал в общежитие, там уже комсомольский патруль, не знает, что делать. Славка Долгушин со зверским лицом бегает по коридору и размахивает финкой: «Не подходи!» Знакомая картина.
Микола, конечно, прыгнул на Славку – очки очками, а прошлая квалификация осталась, – заломил руки, забрал нож. Остальные сбежали.
– Пойдем, – сказал Славке.
– В милицию?
– Нет, ко мне. Я тебе устрою художественную часть.
До двух часов просидели. Все беседовали. Наверное, Микола с точки зрения педагогики действовал неправильно. Он попросту сказал этому Славке:
– Разве ты блатной? Ты сявка! Вот я действительно был блатной и то пришел к убеждению...
И объяснил, к какому он пришел убеждению.
Славка – свое, Микола – свое! На том и разошлись.
Славкина компания работала в Металломонтаже. Микола стал зачем-то ходить на их участок. И приручил хлопцев.
– Наш комсорг знаешь какой блатной парень, он в тюрьме три раза сидел! – почтительно говорили эти дураки.
Он, конечно, не того хотел, не того добивался. Но, в общем, получилось не так уж плохо. Ребята к нему прилепились и, чтобы не подвести хорошего человека, вели себя вполне прилично. Время от времени выкидывали какую-нибудь штуку. Он бросал дела и бежал расследовать и карать. Но все как-то обходилось.
Микола потом ездил к начальнику Металломонтажа, стучал кулаком по столу. Народ детдомовский, все имущество – штаны да ботинки, надо людям заработать. Надо их немедленно перевести в сильную денежную бригаду. Перевели. (Не немедленно, правда, но перевели: он заставил.) И до сих пор эти ребята держатся Миколы, хотя он не комсорг, не директор, никто – просто компрессорщик, а они все монтажники, центральные фигуры.
На компрессоре работа довольно спокойная, прямо как курорт для печеночных больных (не знаю, почему именно для печеночных).
Один был подходящий случай. Прошлой зимой на бетонном заводе два компрессора полетели. То есть сломались. А там воздух – все, там воздухом цемент подается в бункера, воздухом опрокидывается бетономешалка. Зарез! Пригнали на выручку Миколин компрессор. Поработал две смены, и застучали у него шатунные подшипники (Микола сказал: «У меня застучали»).
Домой идти не пришлось. Всю ночь копался в машине, сделал перетяжку – красиво сделал, чисто, – и к утру был полный порядок. Да, но, в общем, таких случаев, к сожалению, мало. Микола подумывает уже о перемене профессии и места. Если хоть немножко уладится со здоровьем. Хотя, кажется, надежда на это плохая...
МУЖСКОЙ МАСТЕР ЛЕЛЯ
– Вы всегда ко мне ходите. Так прямо и спрашивайте: Лелю мужского мастера...
Я обещал. Мне было приятно, что эта милая Леля так явно мне симпатизирует. Я, наверно, даже как-то напыжился, приосанился, потому что она похлопала меня по щеке: «Сидите смирно!» Молодая, пухленькая, в белом халате, она стояла надо мной, полязгивая ножницами. И на высокой ее груди колыхался крохотный голубой пластмассовый космонавтик с розовой мордочкой.
– Я всегда могу без очереди подстричь, скажу: «Это из нашей гостиницы» – и все. Мы гостей без очереди обслуживаем.
Она лукаво приподняла подбритые бровки.
– Но я лучше люблю москвичей. А то ведь не всегда культурные клиенты попадаются. Много еще разных. Приезжих откуда-нибудь и других...
Она вздохнула. Очень смешно сочетались в ее милом лице простодушие и хитрость. Пожалуй, простодушия все-таки было больше.
– Я вот что хотела спросить... Не знаете, как сейчас с автомобилями?
– В каком смысле?
– Ну, насчет продажи. Правда, что совсем запретили, чтобы из рук в руки?
– Только через комиссионный магазин. Оценят, сделают скидку на износ и продадут – очень просто.
– Да я уж слышала, – сказала она убито. – Муж в тот выходной ездил, узнавал. Там, в этой комиссионке, заведующий полковник. То есть отставной. Конечно, он ничего такого не допустит, все по-честному. Да ему и не надо: пенсия, наверное, три тыщи по-старому. Или четыре! Не знаете, сколько пенсия у полковников?
Я не знал.
«Вас обслуживает бригада, борющаяся за звание...» – это написано золотом на красной табличке, обрамленной знаменами. Табличка была справа от зеркала, а ниже висел бледно отпечатанный прейскурант.
– А не знаете, может, в Грузии можно? – спросила Леля. – Мне один клиент говорил, некоторые гонят машины в Тбилиси. Там, говорят, сколько скажешь – столько дадут за машину. Там у них денег навалом, которые виноград продают, урюк...
– Так ведь теперь всюду через комиссионные.
– Ой, неужели ж всюду? Люди же как-то устраиваются.
Она горестно задумалась. Ножницы нависли над моей шевелюрой, словно бы в раздумье – сколько отхватить...
Лелина соседка крикнула: «Очередь!» И сквозь унылый строй ожидающих промчался знакомый мне артист, мастер художественного чтения.
– Я из гостиницы, – сказал он бестрепетно.
И хотя очередь покорно молчала, парикмахерша на всякий случай поддакнула:
– Не волнуйтесь, товарищ из нашей гостиницы. Леля наконец отстригла какой-то не так вьющийся локон и решилась:
– Вы произведение Веры Пановой «Четыре времени года» читали?
Я читал, хотя, помнится, оно называлось немного иначе.
– Там, значит, так, – продолжала Леля шепотом. – Там один торгаш (спекулянт он или кто) боится деньги свои показать, миллионы. И он у мальчонки одного счастливый билет покупает. Лотерейный. За пятьдесят тысяч. Будто, значит, «Москвича» он выиграл, а не мальчонка.
Она помолчала и горячо задышала мне в ухо:
– Как думаете, с жизни это взято или из головы? Все-таки писатели теперь должны больше с жизни списывать. Правда? Может, отдельные торгаши как-то могут купить?
Я сказал, что это вполне вероятно, хотя и карается по закону.
– Ах, – вздохнула она. – Еще надо, чтоб такой открылся. Может, он клиент, в кресле вот в этом сидит – а не угадаешь! Я вам не первому рассказываю – и пока ничего.
Я с отвращением осмотрел себя: почему это я вызвал такие мысли? Ничего этакого у меня как будто нет – вороватого блеска глаз, или там отталкивающей улыбочки, или каких-нибудь каратов на волосатых пальцах. Черт знает что! Надо будет повнимательней присмотреться, что она во мне такого нашла.
– Да, – продолжала Леля. – Вот так зажали... Муж позапрошлое воскресенье на Бакунинскую ездил. Так даже очередь на машины распалась. Половина, кто записан – не берут. Может, мода прошла. Может, паразиты эти, тунеядцы опасаться стали. Нигде машину как следует не продашь. А раньше, люди рассказывают, за «Москвича» паршивого сорок тыщ давали, за «Волгу», худо-бедно, шестьдесят тыщ.
– А у вас какая машина?
Она удивленно посмотрела на меня:
– А, какая там машина! Сроду у нас никакой машины не было. Мы лотерейные билеты покупаем. Столько денег извели. Все надеемся. Верите, муж третий год обедать не ходит, а я – пирожок схвачу или там что. И все нету и нету. Так, ерунду выигрываем: коврик машинной работы, набор парфюмерный за три с полтиной.
– Так что же тебе, дурочке, до этой самой продажи машин?
– Надо же мечту иметь, – грустно сказала Леля. – Должна же быть мечта.
Я почему-то вынул полтинник. И дал ей. Она, по-детски вздохнув, приняла.
А что я еще мог? Дать рубль?..
