Текст книги "Второе апреля"
Автор книги: Илья Зверев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
9
... Не знаю, кому как показался 1952 год, а для Раи он был прекрасным. Во-первых, в тот год она стала Героем. Еще осенью в конторе подсчитали ее с девочками урожай и ахнули: 102 центнера с гектара. По цифрам вышло, что она подпадает под Указ и должна за такой исключительный урожай получить Золотую Звезду.
И она получила. И понаехали корреспонденты. И все они спрашивали, как Рая этого добилась и каковы ее личные планы. Она не могла ничего объяснить и не имела никаких планов. Но корреспонденты не особенно огорчились по этому поводу. Они пошли к более ответственным товарищам и все узнали. А некоторые никуда не ходили, но тоже написали что положено.
Из газет Рая выяснила, что у нее большие личные планы, что она готовится в Сельхозакадемию, собирается написать книгу о своем передовом опыте и любит музыку Глинки.
А потом ее приняли в партию. Рая очень волновалась, что вот такая ей оказана честь. Она сказала, как в брошюре, по которой готовилась: «Я буду нести высоко и хранить в чистоте».
– Правильно, – сказал товарищ Емченко. – Молодец, Раиса...
... Еще когда Раю наградили, в Гапоновку приезжал товарищ Шифман из областной газеты «Вперед». И он сказал: поскольку их область соревнуется с Донбассом, то надо Рае завязать производственную дружбу с кем-нибудь из донецких передовиков. Потом он сам и подобрал для Раи такого передовика. На предмет производственной дружбы. Он порекомендовал ей Ганну Ковердюк – стахановку свекловичных полей.
Эта Ганна сразу прислала Рае письмо. Прекрасное возвышенное письмо. Рая просто испугалась, что при своей слабой грамотешке не сможет на него достойным образом ответить.
«Мы с тобой простые труженицы, озаренные сталинским солнцем».
Как хорошо, как великолепно! Рая бы так никогда в жизни не сумела. Но, к счастью, приехал из области товарищ Шифман и привез ответное письмо, будто бы Раино. Под заглавием: «Все думы мои о нашем соревновании». Тоже очень красивое письмо. Конечно, кроме как о соревновании она думала и о Пете, и о Клавке, которая в сто раз лучше ее, и о гаде Гомызько, который зажилил у девчонок премию, и о чудной жакетке, которую надо бы купить к 7 ноября. Но, в общем, так было даже лучше.
Приезжал из Киева художник Бордадын, рисовать Раин портрет.
Это был веселый, мордастый и пузатый дядька в вышитой сорочке. Он срисовывал сомлевшую от неподвижности Раю, а сам говорил разные шутки и подмигивал Клавке, и напевал веселую песенку:
«Он любуется ей то и знай, красотой этой ножки прелестной, когда юбки волнующий край поднимает норд-вест так любезно».
Портрет получился плохой. Рая на нем вышла толстой и чересчур курносой. И рука у нее была почему-то заложена за борт жакетки, как у маршала.
Рая горько плакала из-за своего портрета и доказывала Петру, что этот художник безусловно, безусловно космополит. Но Петр резонно возражал, что художник этот, Игнат Степанович, лауреат, автор какой-то знаменитой картины. Так что космополитом он быть никак не может.
Через три месяца Рае прислал письмо какой-то киевский механик, который видел ее портрет в картинной галерее и по нему заочно в нее влюбился. Тогда Рая малость утешилась: может, и правда хороший портрет. Она ж в этом деле ни грамма не разбирается...
Что же касается признаний в любви, то она уже не сильно им удивлялась. Любовных писем Рая за это время получила штук двадцать пять.
Почему-то в большинстве от солдат, сержантов и старшин. Словно сговорившись, они извещали ее, что влюбились с первого взгляда (притом не в Раю лично, а в ее фотографию, помещенную в «Огоньке», или же в окружной военной газете, или на плакате «Мастера социалистических полей»). Далее некоторые писали, что скоро подходит срок демобилизации и в этой связи они хотели бы связать свою судьбу с ее судьбою. И пусть она пишет ответ немедленно, так как надо решать к 10 сентября, никак не позже.
Кроме писем на Раю посыпались разные подарки и премии. Она получила трех чугунных лошадок от ЦК профсоюза, путевку в Сочи, в санаторий «Золотой колос» от Садвинтреста, а от Министерства совхозов, по приказу самого министра, ей дали пятнадцать тысяч рублей. Можете себе представить? Пятнадцать тысяч! Целую неделю Рая придумывала, что она купит на эти деньги: костюм Петру, и еще тенниску, и еще жакетки, плюшевые черные, себе и маме.
Шура-почтальонка, когда отдавала Рае под расписку эти страшные деньжищи, была прямо зеленая от зависти и все старалась подковырнуть, зацепить побольнее:
– Небось все гнулись – пупы рвали, а получать, так одной...
Она добилась своего: Рая сильно расстроилась и решила поделить деньги на всех девочек в бригаде. Но Петр не велел этого делать. Сверху, сказал он, виднее, кого награждать, а кого не награждать, и это даже глупо – поправлять в таком деле министра.
Он в чем угодно мог убедить свою Раю! В чем только он хотел–она сразу же с радостью убеждалась... Но тут почему-то вдруг не получилось.
– Может, тебе, Петь, просто денег жалко? – спросила она.
Нет, ему денег не жалко, все его потребности удовлетворены полностью. Но он считает, что раздача денег будет большой нескромностью с ее стороны. И выставлением себя...
И тут он уже убедил Раю. Ей вовсе не хотелось выставлять себя. А кроме того, немножко жалко было расставаться с прекрасными мечтами о разных покупках. Хотя на все пятнадцать тысяч у нее мечтаний не хватило: два костюма, да тенниска, да две жакетки – дай бог тысяч на пять...
... Однако ничего, все пятнадцать тысяч как-то пристроились. Помогли дубовый буфет с зеркалом, радиола «Балтика» и невообразимой роскоши зимнее пальто, сидевшее на Рае будто сшитое по мерке. Но две тысячи она, тайно от Петра, все-таки отдала Маруське Лапшовой, беспутной матери-одиночке.
А выставляться все равно пришлось. Приглашали теперь Раю, из президиума в президиум. Она слезами плакала и просила самого товарища Емченко – первого секретаря, чтоб дали ей какую-нибудь другую нагрузку. Но раза четыре в месяц все-таки приходилось выставляться... То районная конференция ДОСАРМа, то областной слет молодых строителей, то всесоюзное совещание новаторов рыбоконсервной промышленности.
Поначалу Рая старалась честно вникать в то, что говорили с трибуны рыбаки или судоремонтники. И мучительно думала, что бы и ей здесь такого сказать полезного или хоть годного на что-нибудь. Но скоро она отчаялась и старалась только, чтоб не заснуть вдруг в президиуме, не опозориться перед людьми.
Управляющий отделением Гомызько – большой любитель хорового пения и бессменный руководитель гапоновской самодеятельности – тоже захотел выставить Раю вперед. Он велел ей быть запевалой вместо Кати Сургановой.
– Представляете, как это будет хорошо, – сказал он. – Выступает совхозный хор, а запевала – Герой соцтруда. Она, понимаете, и на работе первая, она и петь мастерица!
Но тут уже Рая отказалась наотрез. Поскольку ее голос против Катиного – некудышный.
10
Хороший был год 1952-й. Но вообще-то как для кого. Для парторга товарища Павленко, Александра Сергеевича, он был не таким уж хорошим.
У него вдруг обнаружился брат, который с 1941 года считался убитым. Этот брат, оказывается, был в плену и в разных лагерях смерти. А после войны он сидел в нашем лагере. Тут уже он совсем немного сидел, всего три года. И его честь честью освободили и определили всего только «минус десять» (значит, в десяти городах нельзя жить, а в каких-нибудь других – пожалуйста, можно).
Конечно, такой родственник для парторга считался как политическое пятно. И надо было писать заявление и давать самоотвод. Но с товарищем Павленко все бы обошлось, если б он сам не полез на дыбы. Мало того, что он по собственному желанию разыскал этого брата Константина и завязал с ним связь, он еще позвал его к себе в Гапоновку и поселил, у всего коллектива на виду, в своем доме.
– Он мой брат. И он коммунист, хотя в настоящее время находится вне рядов. И он будет жить тут, – сказал Александр Сергеевич товарищу Емченко таким голосом, как будто он еще был на своей прежней работе и мог давать указания секретарям райкомов. – Вот таким путем!
– Но вы понимаете последствия? – не обидевшись ничуть и даже грустно, спросил товарищ Емченко.
– Я понимаю последствия. Не маленький.
Райком освободил товарища Павленко от ответственной партийной работы. А товарищ Емченко по своей личной симпатии к бывшему большому человеку подобрал ему прекрасную работу – заведующего молочным пунктом, или, по-простонародному, «молочаркой».
И еще райком высказал мнение: не присылать в совхоз из центра нового парторга, а рекомендовать местного товарища. А именно Усыченко Петра Ивановича.
Это был не какой-нибудь случайный выбор. К этому моменту Петр уже стал известным человеком. Конечно, не до такой степени, как Рая, но все-таки...
Все это вышло из-за его любимой стенгазеты «Больше виноматериалов Родине». В Гапоновку случайно налетел инструктор из отдела печати обкома. И его поразил тот факт, что в Гапоновке, совершенно без всяких на то указаний, выходит ежедневная стенгазета, отражающая текущие события и (он просмотрел штук тридцать номеров) не имеющая политических ошибок. Этот факт был включен, в качестве положительного примера, в доклад секретаря обкома на торжественном заседании 5 мая. Потом он перекочевал в республиканский журнал «Пропагандист и агитатор». И наконец, был упомянут в московском сборнике «Стенная печать – острое оружие».
Товарищ Емченко вызвал Петра и сообщил ему, какое у райкома имеется мнение. Петр густо покраснел и сказал:
– Большое спасибо!
– Погоди благодарить. Может, народ еще тебя не захочет, – сказал товарищ Емченко, но сразу же добродушно засмеялся. И Петр понял, что это была просто шутка.
Невозможно описать Раино торжество и ликование. Вот какой человек оказался ее Петя, хотя некоторые и сомневались! Как быстро он вырос! Какой заимел авторитет! Теперь все станут слушать, что Петя будет говорить. А то раньше только она слушала, а остальные не очень.
11
... Петр был благородный человек. И прежде чем вступить в официальные отношения и принимать партийные дела и документы, он сам отправился к Павленко, чтобы оказать ему напоследок уважение.
На крыльце маленького парторгова дома (Петр не станет сюда переходить, пусть все остается по-прежнему) сидел тот самый брат Константин – босой, в гимнастерке и галифе второго срока – и курил здоровенную самокрутку.
Петр знал, почему он в такую холодюгу не обувается. В одном лагере с Константиновыми ступнями что-то сделали, и теперь они все время горят. А когда он стоит босиком на холодном, то ему немного полегче. Новый парторг вежливо поздоровался с этим Константином и спросил: дома ли в настоящее время Александр Сергеевич. Тот мрачно кивнул и показал коричневым от махры пальцем на дверь.
Петр попросил, чтоб товарищ Павленко не имел на него зла, и сказал, что он со своей стороны тоже зла не помнит – этих разных замечаний и подковырок. И он очень рад, что Иван Федорович так хорошо устроил его на молочарку. Петр и сам бы с большим удовольствием пошел на эту спокойную должность, где всего только и делав что следить за персоналом, чтоб не воровал молокопродукты. Ясно, она получше, чем такая нервная работа, как партийная. Но, конечно, он, Петр, солдат, и как партия скажет, так он и будет.
– Ну при чем тут партия, – недобродушно улыбнулся Павленко. – Тут товарищ Емченко скажет.
Такой шутке Петр, ясное дело, смеяться не стал.
– Слушай, – сказал Павленко очень сердечно, – ты ведь неплохой парень. Так пойми же: нельзя тебе на такой работе. Никак невозможно! И как это они не понимают] – А по какой причине нельзя?
– Это трудно объяснить. Я никогда не умел этого объяснить. А может, и умел, но не хотели понимать. Вот не плохой человек, а нельзя... Тут особое дело, тут какая-то химия получается...
– Химия? – спросил Петр не обиженно, а даже, пожалуй, сочувственно. Он и в самом деле пожалел, что вот человек по-дурному стал на принцип. Лишился большого звания, а потом и меньшего лишился и все равно рвется что-то свое доказать. Как любил говорить бывший начальник Петра, подполковник Лялин: «Ах, что же это такое получается, вся рота идет не в ногу, один господин прапорщик идет в ногу».
– Нет, – сказал он. – Все-таки на молочарке не плохо.
– Мне молочарка – плохо! Мне молочарка – казнь! – сказал вдруг Павленко со страстью. – Но у меня рука с контузии не действует, и на солнце мне нельзя. Давление, будь оно проклято. Так что – клин...
12
... Первого мая, во время демонстрации, Петр уже стоял на трибуне – шатком фанерном сооружении, обтянутом новеньким кумачом. А мимо трибуны с флагами, с разными плакатами, с портретами вождей и героев шли девчонки из всех восьми бригад, и рабочие винзавода, и трактористы Ново-Гапоновской МТС, и ребятишки из школы имени Павлика Морозова и из другой школы – начальной... И Рая, глядя на трибуну, восторгалась своим Петей. Как он стоит! Как поднимает руку и чуть-чуть шевелит ладонью в знак приветствия.
И первое собрание, где Петя председательствовал, тоже прошло исключительно хорошо. Никто даже не заметил, как он сильно волновался, одна Рая заметила. А так все было как положено! Петя стучал карандашом по графину и говорил: «Есть, товарищи, предложение избрать президиум в составе семи человек. Возражений нет? Слово для оглашения имеет товарищ Аринушкин». И этот самый Аринушкин из мехмастерской встал со своего места и прочитал по бумажке, исписанной Петиным почерком, фамилии семи товарищей. И среди этих семи товарищей Раи уже не было, хотя раньше ее всегда как Героя выбирали в президиум. Но она не обижалась: понимала, теперь Пете неудобно ее включать, вроде как жену.
Потом он сказал хорошую речь и призвал виноградарей совхоза еще выше поднять славу своей области – этой Советской Шампани (которую он, впрочем, называл «Советской Шампанией»).
А еще Рае понравилось, что Петя на этом собрании сильно критиковал управляющего вторым отделением Гомызько, с которым никто никогда не хотел связываться. Со своего председательского места Петр заявил, что грубость и самодурство товарища Гомызько не соответствует его высокому служебному положению и высокому званию коммуниста. И все зааплодировали и закричали: «Правильно!»
А после собрания Гомызько подошел к Петру и сказал:
– Смотри, товарищ Усыченко! Я у тебя на свадьбе гулял, и твоя Рая была за мной как за каменной стеной. Но раз ты ко мне с прынцыпом, то и я к тебе буду с прынцыпом...
– Дружба, товарищ Гомызько, дружбой, а служба службой, – отрезал ему в ответ Петр.
...По новой своей должности Петр стал вникать и в виноградные дела. В каждом разговоре он старался выяснить: нельзя ли что-нибудь перестроить и выполнить в более сжатые сроки.
Если ему говорили, что нельзя, он недоверчиво качал головой и просил: «Все-таки подумайте еще, подсчитайте хорошенько свои резервы». Ему обещали, чего ж не обещать?
13
Ох, вообще-то лучше совсем не иметь братьев. Честное слово. Вслед за Павленко и у Клавки Кашлаковой случилась такая беда, просто ужасная. Ее Гену забрали. Он поругался с управляющим отделением Гомызько – очень известной в совхозе сволочью, обозвал его фашистом и гадом и уехал совсем из Гапоновки.
А оказывается, с работы самовольно уходить запрещалось. Это было тогда очень страшное преступление...
Клавка убивалась и кричала, что жить после такого случая не хочется. Но Рая говорила, что тут просто вышла ошибка, и как только выяснится, какой хороший парень Гена и еще фронтовик, орденоносец, – его, конечно, отпустят. Она пошла вместе с Клавкой к директору, чтоб та в горячке не ляпнула что-нибудь лишнее.
Директор Федор Панфилыч очень чутко все выслушал и сказал, что он бы всей душой... Но тут замешан Гомызько, а вы знаете, что это за фрукт. И дело уже не в этом Кашлакове Геннадии, который сам по себе, наверно, хороший человек... Но без подобных строгостей невозможно будет выполнить все и создать изобилие. А потому – священная беспощадность к единицам, ради счастья миллионов. И ничего тут нельзя поделать, при всем желании...
Клавка в ответ на это накричала таких слов, что если бы директор был злой человек, он мог бы засадить ее до скончания века и не так, как Гену. Но он был незлой и сказал, чтоб Рая поскорей увела эту психическую и заперла ее.
Наверно, все правильно. Но в данном случае «единицей» был Гена, и Рая считала, что невозможно к нему быть беспощадным, даже ради счастья миллионов. Она не заперла Клавку и повела ее, вздрагивающую и икающую от рыданий, прямо к тете Мане, депутату Верховного Совета.
У тети Мани как раз была большая стирка. Перед чистеньким, собственноручно побеленным ею до голубизны домиком стояли две деревянные лохани. И тетя Маня со своей многодетной невесткой Тосей наперегонки полоскали блузки, спидницы, мальчиковые рубашонки и мужицкие кальсоны. В здоровенном тазу, в котором раньше варили варенье сразу на всю зиму, громоздилась целая груда белья.
– Ох, лышенько, – вздохнула тетя Маня, выслушав Раин рассказ (Клавка ничего путем сказать не могла). – Надо зараз ехать до товарища Емченки.
Она сурово сказала Тосе, чтоб та, упаси боже, не смела, пересинить, как в прошлый раэ. А сыну Жорке, студенту, здоровенному дуролому, у которого хватает совести все лето, все каникулы валяться в хате с книжкой, приказала выводить «Победу» (тетя Маня получила ее на Сельхозвыставке тогда же, когда Рая – мотоцикл «ИЖ»).
Они еще заехали в контору за Петром: пусть и он похлопочет. Но Петр объяснил, что это неудобно, тем более Геннадий гулял у него на свадьбе, и люди могут сказать: вот выпивал с ним, а теперь заступается. И это может даже испортить дело.
Рая без особой радости подумала: вот какой Он, Петя, все может предусмотреть. А Клавка презрительно хмыкнула. Ну да что с нее возьмешь, тем более она так сильно расстроена.
– Ничего, ничего, голубе! Поедешь! – властно сказала Петру тетя Маня.
И он сразу без звука полез в машину... Товарищ Емченко, расспросив, по какому случаю такая делегация, прежде всего обрушился на Петра:
– Ты шо это, Усыченко? Ты, часом, не из баптистов?
– Да нет, – ответил тот, поежившись. – Из православных християн.
– Уж чересчур ты добрый: не виноват, не виноват. Вот с такими невиноватыми мы план на десять процентов недобрали. И сидим теперь по области на третьем месте. От заду.
Это было просто счастье, что Клавку уговорили остаться в машине, а то бы она тут устроила...
С тетей Маней товарищ Емченко говорил совсем иначе, чем с Петром...
– Вы поймите, Марья Прохоровна, как это нехорошо выглядит. Вам, как государственному деятелю, надо объяснять народу смысл мероприятий, а не выгораживать нарушителей.
Он внушительно посмотрел на старуху в коверкотвом жакете.
– Вот тут еще один адвокат ко мне приходил, Павленко! Тоже за вашего Кашлакова просил. Так я ему сказал прямо: лично бы вам лучше в такие дела не лезть. Из-за вашего либеральства вы сейчас находитесь не на том высоком месте, где находились, а у нас тут, на укреплении сельского хозяйства. И вам, Марья Прохоровна, как депутату это тоже надо учесть.
– Я, голубе, таких философий не понимаю, – сварливо пробурчала она. – Хлопец хороший, кровь проливал, как же мы его дадим засудить?
– Ничего, суд разберется, – сказал товарищ Емченко. – Без вины у нас не засудят.
Тетя Маня только покачала головой и вздохнула...
– Дырабыр, – сказала она, когда садились в машину.
– Что? – спросил расстроенный своей промашкой Петр.
– А ничего, – злобно сказала старуха. – Дырабыр...
14
... Вечером Клавка пришла к Рае поплакаться. Тут же был и Петр. Переживал. Сперва про себя переживал, а потом вслух попрекнул проклятых баб, втравивших его в это дурацкое и позорное для партийного работника адвокатство.
– Ты зверь! – крикнула ему Клавка и, отпихнув Раю, державшую ее за плечи, выбежала вон из дома.
Даже непонятно, как это вышло, но Рая вдруг тоже стала орать на него, и плакать, и топать ногами:
– Шо ж ты наговорил? Шо наговорил? Где ж твой стыд?
Петр печально сказал, что это с ее стороны неправильные, попреки, непродуманные. И он – если она хочет знать – два раза вместе с директором Федором Панфилычем ходил к Гомызьке, упрашивал как-нибудь все замять. И Гомызько даже обозвал его оппортунистом, как Плеханова какого-нибудь.
– Ну и что? – ответила она (уже тихо, но без малейшего сочувствия). – Я тоже таких добрых не признаю. Которые добрые, пока это за бесплатно. А когда им надо что-нибудь от себя оторвать или свой палец заместо чужой головы подставить – так их добрости уже нет...
Тут Петр совсем расстроился. И сказал, что она ошибается, есть его добрость, никуда она не девалась. Вот он возьмет и напишет этому Генке самую хорошую характеристику...
И он составил такую характеристику. Но директор не подписал. Сказал: мне нельзя, я теперь и так штрафник. Рабочком Сальников тоже не подписал. А Гену засудили. Дали ему три года. И это еще по-божески дали, не столько, сколько могли. Говорят, повлияло письмо, которое послала судье тетя Маня – лично от себя как депутат.
