Текст книги "Второе апреля"
Автор книги: Илья Зверев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц)
ВТОРОЕ АПРЕЛЯ
Корнею Ивановичу Чуковскому
Было еще только без пятнадцати восемь или даже без двадцати, и вдруг зазвонил телефон. Маме и папе так рано никогда не звонили, а Машке иногда звонили. Поэтому она в одном чулке выбежала в коридор и схватила трубку.
– Можно, пожалуйста, Гаврикову Машу? – попросил вежливый, почти мужской голос. Машка могла бы побожиться, что не знала никого с таким вежливым голосом.
– Я слушаю.
– Машка, – сказало в трубке и вздохнуло с облегчением (конечно, Коле нелегко было выговорить ту длинную вежливую фразу). – Англичанка велела, чтоб ты принесла магник. Произношение записывать. К тебе сейчас Ряша зайдет.
Ее все звали Машкой, хотя русачка Людмила запрещала, говорила, что это вульгарно и грубо. Но это не было грубо. Так же как не было ласково, что другую Машу звали Машенькой. Просто та была действительно Машенька, такая кисочка «мур-мур», а это действительно Машка, свой парень.
Она еще в четвертом классе лучше всех дралась портфелями и берет лихо сдвигала на одно ухо (так что Фонарев даже спрашивал физичку, на основе каких физических законов он держится и не падает?). И если Машка ставила чайник, то всегда на полный газ, так что через минуту и у чайника крышка была набекрень. Ребята правильно понадеялись, что она достанет магник.
– Мам, нужен магнитофон, – сказала она твердо. – Для английского.
Мама всплеснула руками и позвала папу. Папа вышел из ванной с пышной мыльной бородой, доходящей до глаз:
– Ну что там еще у вас?
Папа был кандидат философских наук и на все, естественно, смотрел философски.
– С одной стороны, мама совершенно права, магнитофон не твоя игрушка, которую ты можешь таскать туда-сюда, – сказал он Машке. – Но, с другой стороны, – это он сказал уже маме, – магнитофон безусловно необходим для совершенствования в иностранном языке.
Он всегда умел так сказать, что возразить было уже почти невозможно. Если б он сказал просто: «для урока», то мама вряд ли бы отдала. Но для совершенствования!
Мама очень дорожила магнитофоном. Когда приходили какие-нибудь неинтересные гости, например папины философы с кафедры, с которыми неизвестно было про что разговаривать, то включали пленку. Для этого у них были специальные пленки с такими штучками, которых по радио, сколько их ни лови, не услышишь. Например, такая:
Чьюбчик, чьюбчик, чью-убчик кучерявый,
Эх-д, развевайся, чьюбчик на ветру, ых...
– В этом есть какая-то безудержная степная удаль, – замечал в этом месте папа. И никто ему не возражал.
Словом, несмотря на все это, магник Машке дали. И тут как раз пришел Ряша, то есть Вовка Ряшинцев.
– Ну, что там нести? – грубо, как Челкаш из произведения Максима Горького, спросил он. – Это, что ль?
Вовка старался быть таким же грубым соленым парнем, как Коля. Он тоже говорил «во даете!» и сплевывал, не размыкая губ. Но все это плохо ему удавалось, потому что он был хилый очкарик, кроме того, сильно испорченный интеллигентным воспитанием, которое навязали ему родители – знаменитые в городе зубные врачи...
Когда они вошли в класс, держась вдвоем за кожаную ручку тяжелого музыкального ящика (конечно, Машка не дала этому несчастному Ряше тащить его одному), по всем партам прокатился стон. Коля от счастья вскочил на учительский стол и завопил:
– Обдурили дураков на двенадцать кулаков!
Обычно каждого дурака обманывали только на четыре кулака, но, поскольку тут обманули сразу двоих (а может быть, просто для рифмы), Коля пел: «на двенадцать кулаков». И это было в три раза обиднее.
– Эта, с позволения сказать, острота самого низкого пошиба, – дрожащим интеллигентным голосом сказал Ряша, но потом овладел собой и рявкнул как следует: – Вот кээк вмажу тебе в сопелку, гад...
Машка ничего не сказала. Она поставила магник в дальний угол и стала как ни в чем не бывало смотреть в окно.
А класс вопил, и плясал, и бесновался:
– Первое апреля, никому не веряй!
– Первое апреля, никому не веряй!
Все замолчали только в ту минуту, когда на пороге появилась следующая жертва.
– Ой, рукав в краске измазала! – крикнул ей Пешка Семенов. Жертва тоже ойкнула и стала выворачивать себе руку, чтобы сверху увидеть собственное плечо.
– Первое апреля, никому не веряй! – заорал класс.
За окном тоже было первое апреля. У школьных ворот под красным полотнищем «Добро пожаловать!» (которое с этой стороны читалось наоборот »!ьтаволажоп орбоД») стоял заслон. Несколько самых предприимчивых мальчишек надеялись здесь перехватить кого-нибудь, кого еще никто не успел «купить», и показать им, дуракам, первое апреля.
Иногда это им удавалось: Машка видела, как они вдруг подпрыгивали от радости и плясали вокруг какого-нибудь несчастного, ошалело глядевшего по сторонам.
Кроме истории с магником было еще несколько крупных достижений. Сумасшедшему юннату Леве Махерваксу показали какую-то птичку, вырезанную из польского журнала, и сказали, что это загадка зоологии – павианий соловей, который водится только в южной части Галапагосских островов и поет мужским голосом.
– Вообще Галапагосские острова – удивительный район, – сказал Лева. – Только там водятся исполинские черепахи.
Он был доверчив и в самом деле много знал, что несколько снижало ценность этой «покупки». Поэтому чемпионкой была признана Машка, которая, оправившись от потрясения, «купила» первого ученика и всезнайку Сашку Каменского, длинного тощего бровастого мальчика, со всеми разговаривавшего снисходительным тоном, даже с директором школы, даже с генерал-полковником танковых войск, приходившим в отряд накануне Дня танкиста.
– А ну, Сашка, откуда эти строчки: «Кнопка жизни упала кляксой»? – спросила Машка. – Хоть поэта угадай!
Он пошевелил губами, большими и мягкими, как у лошади, которую Машка видела этим летом в деревне, и сказал:
– Конечно, это Маяковский. Ранний. Возможно, это из «Флейты позвоночника». Да, да, конечно, оттуда...
И дальше он стал объяснять, что именно хотел сказать поэт этими строчками. К сожалению, он не сумел довести свои объяснения до конца, так как Машка прыснула и испортила все дело, за что ее справедливо осудил весь класс.
Уже к первой перемене какие бы то ни было «покупки» стали невозможны. Все, вплоть до первоклашек, ходили бдительные. Все ждали подвоха и никому не верили. Что бы ни говорилось, все слушали со скептическим выражением: ладно, ладно, трепись, со мной номер не пройдет:
Прибыли для обманщиков кончились и начались убытки. Поскольку некоторые забывали про первое апреля и говорили то, что в самом деле знают и думают. Так погорел Коля, которому сказали, что внизу его дожидается какой-то взрослый парень. Он расхохотался прямо в глупую физиономию вестника: его, Колю, ловить на такой пустяк! А между тем парень к Коле действительно приходил. Это был знаменитый марочник Леня из двадцать девятой школы, о визите которого начинающий филателист и мечтать не смел. Но это выяснилось много позже.
Но совсем ужасно сгорел Юра Фонарев. Он получил записку от одной девочки, имя которой я не смею здесь называть. Она написала, что хочет с ним дружить и приглашает его завтра в кино на «Дикую собаку Динго». Эта картина идет только в одном кинотеатре, черт те где, в каких-то Нижних Котлах. Но она хотела бы для первого раза сходить именно на эту картину. И Юра понял почему. Потому что у этой картины есть еще одно название: «Повесть о первой любви».
Он выкатился из класса колесом и еще немножко прошелся на руках по коридору, где гоняли бессмысленные четвероклашки, один из которых чуть не наступил ему на руку.
– УЦБИПП! – кричали четвероклашки. – УЦБИПП!
Юра схватил за шкирку своего обидчика и грозно спросил, что означает его нахальное поведение и этот странный клич. Малец попался робкий. Он с тоскливой почтительностью объяснил, что толкнул Юру нечаянно, а УЦБИПП означает неизвестно что. Но такое слово есть! Он сбегал к четвертому классу и, поунижавшись перед дежурным, проник к своей парте. Через минуту он ткнул Юре последнюю страницу своего четвероклашьего учебника. Там действительно было напечатано: «Типография No 5 УЦБиПП».
– Ну что, есть такое слово? – спросил он уже нахально.
– Есть, – сказал Юра. – Оно сокращенное. Может быть, Управление центральных булочных и пищевой промышленности.
– Ха-ха, – сказал малец. – Первое апреля!
И Юру обожгла мысль, что ее записка тоже как все сегодня... Это было бы ужасно! Во-первых, понятно почему, а во-вторых, потому что его «купили». Но нет, не может быть, она же сама ему отдала, и у нее при этом были глаза... нет, глаза не были, она их опустила, были только ресницы. Но у нее были щеки, которые сильно горели. Но, может, она просто волновалась, что «покупка» не удастся...
В отчаянии он побежал советоваться к своему закадычному другу Леве Махерваксу.
– Будем рассуждать логически, – сказал Лева, пытаясь запустить пятерню в свою жесткую всклокоченную шевелюру, неприступную, как джунгли. – Почему она не вручила тебе свое послание, скажем, двадцать восьмого марта или, наоборот, послезавтра? Совпадение? Хорошо! Но почему именно кинотеатр в Нижних Котлах, у черта на куличках? Опять совпадение? Хорошо! У меня есть «Кинонеделя». Правда, со следующего понедельника, но... (после пятиминутной паузы). Вот видишь, идет «Любовь и слезы». Предположим, что в понедельник программа могла измениться. Но посмотри, какое там насмешливое название. Видишь: »...и слезы». Совпадение?
Тут Юра заметил в конце коридора ту, чье имя я не смею назвать, и, не дождавшись Левиного «хорошо!», кинулся к ней и с горьким смехом швырнул ту самую записку:
– Не выйдет, не поймаешь! Первое апреля.
Но она не засмеялась, ее губы вдруг скривились, а в глазах – вот сейчас, как раз, когда не надо, глаза были на месте – задрожали слезы. Либо же она великая артистка (что вряд ли, так как она под Новый год провалилась в школьном спектакле, где играла старика Хоттабыча), либо он осел. Да, он осел! Проклятый, глупый осел-самоубийца. Надо будет спросить у этого проклятого умника Левы, бывают ли ослы-самоубийцы. То есть раз Юра существует, значит, бывают!
Обратно из школы Машке пришлось тащить магник одной. Ряша, когда она к нему подошла, отвернулся и сплюнул, не разжимая губ, но попал на собственный рукав и от этого совсем обозлился.
– Я шо тебе, лакей, барахло таскать? Или нанялся? Машка толкнула его плечом, так что он слегка треснулся об стенку, гордо подхватила магник и потащила его в коридор.
Нос у Машки был курносый, следовательно от природы задранный кверху. К тому же она еще немного задирала голову и ходила особенной спортивной походкой, обличавшей гордую и независимую душу. Все дело портили косички. Довольно нормальные каштановые косички, примечательные только тем, что они были последние во всех шестых классах.
Все остальные девочки уже остриглись и ходили с мальчишескими колючими затылками. Машка мечтала последовать за ними, но была связана честным словом. Еще когда движение «Долой косы» только овладевало девичьими умами в шестых классах «А», «Б» и «В», мама взяла с нее слово, что она оставит косы. Только вчера она последний раз бунтовала дома, добиваясь отмены клятвы.
– Но почему ты хочешь остричь косички? – страдальчески спросила мама. – Ну почему?
– У нас все девочки до одной их срезали. Потому что так оригинальнее.
– А что, по-твоему, означает это слово – «оригинальнее»?
– Как у всех, как модно, – уверенно сказала Машка.
– Боюсь, что наоборот, – засмеялся папа и даже принес Машке зеленый том словаря «К – С». – Убедитесь.
Посрамив таким образом дочь, он сказал уже по существу:
– Русская народная мудрость гласит: «Не дав слова, крепись, а дав слово – держись!»
В следующий раз, конечно, Машка будет умнее, она будет крепиться и не даст никакого слова. Но теперь, дав слово, приходится держаться...
У школьных ворот она остановилась перевести дух: все-таки тяжелый магник, если одной нести. И тут кто-то тронул Машку за косы. Нет, не дернул, именно тронул. Но все равно, учитывая плохое Машкино настроение, его можно было уже условно считать покойником.
Она резко развернулась... И увидела перед собой Юру Фонарева, печального и торжественного.
– Слу-шай, Маш-ка! – сказал он таким голосом, каким обычно читают стихи Некрасова: «От ликующих, праздноболтающих, обагряющих руки в крови». – Объясни мне смысл всего этого идиотства, этой зверской жестокости...
Он подхватил магник и, решительно отстранив Машкину руку, понес один. Она сказала, что первое апреля – это прекрасный и веселый день и, хотя ее купили хуже, чем его (она ведь про записку не знала), все равно никакого тут зверства нет и очень хорошо, что есть такой день, когда можно всех обманывать и посмеяться как следует...
– Да, конечно, ты хуже купилась! – сказал он с горькой насмешкой. Ну совершенно как мамина знакомая безутешная вдова, у которой на поминках украли шубу из какого-то скунса. – Никто никогда не покупался хуже меня...
Машка не стала расспрашивать: захочет – сам расскажет. Но Юра уже отвлекся и со страстью стал доказывать, что раз есть день, когда все всех могут обманывать, то должен же быть, по справедливости, день, когда никто никого не может обманывать! Должен быть или не должен?
Машка сказала, что должен! И надо сговориться, чтоб какой-нибудь день, например завтра – 2 апреля, объявить вот таким. Чтоб все дали клятву и никто не смел соврать ни одним словом...
– Ни голосом, ни взором, – торжественно добавил Фонарев (и мне понятно, почему он это добавил).
Весь вечер, вместо того чтоб готовить уроки, Юра сочинял клятву. Вообще он умел здорово сочинять, и в нем даже «чувствовались задатки литературной одаренности», как написали из журнала «Огонек», куда мама тайком посылала Юрины стихи. Он с грустью вспомнил свой первые стихи, написанные, кажется, во втором классе:
Красный огонь,
Красные флаги,
Красной лентой
Обвит пулеметчик,
Все красно,
И сердце пылает
В нутре командира.
Все, все пылает!
Теперь ему, многое познавшему и пережившему, уже не достичь той свежести восприятия. И вообще, стихи были пройденным этапом, грехом молодости, а теперь он писал прозу – роман о любви и верности на Дальнем Севере. Но, к сожалению, слишком медленно писал (мешали взыскательность художника и большая учебная нагрузка – шестой же класс!).
К половине одиннадцатого клятва была почти готова. Следовало бы еще немного отшлифовать стиль, но отец погнал Юру спать. Отец был по специальности диспетчер и выше всего на свете ценил дисциплину.
... К первой переменке идея полностью овладела массами. Даже Коля, который не хотел клясться, так как и без того хватает разных запрещений и правил... Даже Саша Каменский, который не желал унижаться до клятвы, не им самим придуманной... Даже Ряша, который никогда не делал ничего такого, чего не делал Коля... Даже все они в конце концов торжественно заявили, что «признают Второе апреля и клянутся перед своей совестью и совестью своего класса (имелся в виду 6-й «Б») под недремлющим народным контролем говорить в этот, великий день одну чистую правду и не соврать, и не обмануть, и не сбрехать, и не натрепаться, и не солгать ни словом, ни голосом, ни взором...».
На втором уроке физичка Ариадна Николаевна – молоденькая, розовенькая, чистенькая – спросила, все ли решили домашнюю задачку.
– Я не решил, – сказал Фонарев и героически добавил: – Я даже и не решал вовсе.
– О-о! – сказала Ариадна, – Нашел чем хвастаться! Или тебе хочется получить «кол»?
И то, что она сказала не «единицу», как положено учительнице, а вот так, по-свойски, по-школьному – «кол», было всем очень приятно. Все-таки она молодец, Адочка, железная училка!
– А ты, Махервакс, решил?
– Я списал! – мрачно пробасил Лева.
– Вот как? – Адочка стала теребить воротник блузки и покраснела так, что ее даже стало жалко. – У кого же ты списал?
Молчание.
– Я тебя спрашиваю, у кого? – грозно, но вместе с тем очень жалобно закричала Адочка.
– У меня, – сказал Сашка Каменский и гордо взметнул брови.
– А кто у тебя еще списал?
– Я, – поднялся один...
– И я, – поднялся другой...
– А я уже у него списал, – это третий...
– И я, – тянул кто-то руку с задней парты.
– И я!
– Все! – простонал Коля. – Она нас возьмет голыми руками.
Но Адочка не стала брать их голыми руками. Она вдруг почему-то зажмурилась, потом засмеялась, и лицо у нее стало, как у девчонки, щекастое, с ямочками.
– Ой, ребя-ята, – сказала она. – Наверно, вы решили с сегодняшнего дня начать новую жизнь. Правда? Я тоже несколько раз так начинала...
Адочка вздохнула и почему-то не сказала, чем все это кончилось. Но главное, она не стала никого мучить и спрашивать, а сразу начала рассказывать новый урок про закон Архимеда. Этот закон был ребятам раньше немножко знаком по школьной песенке: «Если тело вперто в воду – не потонет оно сроду». Но тут вдруг выяснилось, что эта песенка неправильная. Потому что если удельный вес тела больше, то оно потонет как миленькое.
– А к следующему разу чтоб, пожалуйста, и этот урок и прошлый! – сказала Ариадна Николаевна и даже постучала пальчиком по столу.
– Рр-р, – зарычал класс, возмущенный самим предположением, что после такого ее благородства кто-нибудь посмеет подвести Адочку. Да никогда в жизни! Скорее небо упадет на землю, скорее параллельные линии сойдутся в одной точке, скорее «Спартак» проиграет презренному «Динамо»...
На большой перемене Юра Фонарев сделал замечание своему лучшему другу Леве Махерваксу: почему тот не ответил на вопрос Ариадны и почти нарушил клятву.
– Я лучше сто ваших клятв нарушу, чем буду доносчиком, – мрачно заявил Лева. – Никакая клятва не должна делать человека рабом.
И лучшие умы шестого «Б» заспорили, справедливо ли такое толкование, не дает ли оно лазейки?
Все-таки разный народ подобрался в их классе. Одни были уже как бы взрослые и думали о смысле жизни. А другие были как мальчишки, как бандерлоги из «Маугли», как пятиклашки какие-нибудь: гоняли по коридорам, орали, валяли дурака и не думали о смысле жизни.
По партам бродила тетрадочка с надписью: «Девичьи тайны», в которой наиболее отсталые девчонки, пользуясь Вторым апреля, устроили какую-то дурацкую анкету.
«Кто тебе нравится? Как тебе нравится Баталов? В каком кино он тебе больше нравится? Бывает ли у тебя плохое настроение?» И ответы были один глупее другого. Какая-то возвышенная душа (наверно, Машенька) написала даже, что ей нравятся «такие сильные, мужественные, благородные и красивые люди, как великолепная семерка» (эх ты: «люди, как семерка»!), что она «обожает Баталова во всех ролях и особенно в жизни» и что у нее к тому же «иногда бывает на душе грустно, но светло, и сердце чуть тревожит неясная девичья тоска по чему-то большому-большому, что властно охватит...» (это она определенно содрала откуда-нибудь из книжки).
Председатель совета отряда Кира Пушкина сказала, что это не пионерское дело – вот такая анкета. Полагается спрашивать совсем про другое: про космонавтов, про заветную мечту уехать в тайгу и про любимого литературного героя Саню Григорьева, которого считаешь своим идеалом.
И Машка, которая никогда и ни в чем не соглашалась с Кирой и даже считала, что славная фамилия досталась ей по какой-то грубой ошибке, тут вдруг сказала, что она права. Не стоило для такой паршивой ерунды учреждать день Второе апреля!
Учредители этого великого дня не могли и подозревать вчера, какие он породит проблемы и сложности, сколько вызовет потрясений, крушений и даже катастроф.
Обиженная за свою анкету, Машенька пустилась гулять по коридору, словно беспощадная фелюга алжирских пиратов по Средиземному морю. Она останавливала каждого встречного мальчишку, дожидалась, пока подойдут еще какие-нибудь свидетели, и, нацелив в него жерла своих убийственных глазищ, спрашивала, предположим, так:
– А ну, скажи, как ты относишься к Машке Гавриковой?
– Я считаю ее хорошим товарищем и передовой пионеркой, – отвечал несчастный Ряша, которого, будьте уверены, не зря Коля гонял за магником именно к Машке.
– Ты влюблен в нее? – выпаливала Машенька.
– На шо она мне сдалась! – лениво ответил Ряша и покраснел, как вымпел.
Но свидетели, которым, видно, понравилась эта игра, требовательно смотрели на него и неодобрительно вздыхали.
– Я к ней ничего, конечно, хорошо отношусь. По сравнению с другими девчонками...
Убедившись, что из Ряши больше ничего, путного не выкачаешь, Машенька двинулась искать следующую жертву, потом третью. Третьей оказался Юра.
– Ты влюблен в ...? – и она громким веселым голосом назвала ту, чье имя я не решался вам сообщить. – Влюблен?
Вокруг теснилась радостная толпа, а у самой стенки стояла она. Не очень близко, но все-таки так, что каждое слово можно было расслышать.
– Влюблен или не влюблен? Получал записку или нет?
Если он, учредитель, сейчас скажет: «нет!» – конец Второму апреля. Если он, Юра, скажет «да!» – конец любви. Какая же любовь после такого публичного поругания!
Юра стоял, высоко подняв голову, и молчал, как герой-пионер под пыткой в стихотворении С. Михалкова.
Расшвыряв толпу, к Машеньке пробился Саша Каменский Он грозно сдвинул свои знаменитые брови и сказал:
– А ну, Машенька, спроси меня быстро: что я думаю о тебе?
– Ну, что ты думаешь обо мне, Саша? – спросила она кокетливо, склонив головку набок. Этакая кисанька!
– Я думаю, что ты подлая! – сказал Саша. И вы все, господа хорошие, тоже...
Неизвестно почему он назвал ребят этими странными словами, встречающимися в пьесах из купеческой жизни, на которые ребят силком водили в Малый театр. Но произвели они действие необычайное. Толпа мгновенно рассосалась, даже, пожалуй, разбежалась. А Машенька похлопала ресницами, половила воздух ртом, а потом сказала:
– Неостроумно. И сам ты тощий как шкелет!
А Юра, после всех этих ужасных переживаний, прямо подошел к ней и спросил, на какой сеанс им идти.
– На четыре пятнадцать, – сказала она. – А тебя родители отпустят?
– Я скажу, что у нас гайдаровский сбор...
Она посмотрела на него внимательно и улыбнулась...
– Ах, да... Второе же апреля...
Ну ничего. Он все равно пойдет с ней в кино! И, вспомнив отца, диспетчера по специальности, больше всего ценящего дисциплину, Юра добавил: «Чего бы это ни стоило».
А в углу уже целая толпа спорила: правильно или неправильно молчал Юра. И Лева, кроя всех остальных своим замечательным басом, повторял:
– Тут была затронута честь женщины! Он не имел права говорить. Что вы, маленькие, книжек не читали...
Никто из спорщиков не был маленьким, и все они читали книжки. Поэтому возражения отпали. Но вообще оказалось, что нужны все-таки какие-то правила говорения правды. Потому что на практике оно как-то чересчур непросто получается, в каждом случае по-другому...
Провалы и катастрофы умножались. Кто-то вдруг узнал о страшном, хотя и давнем (4-й класс, 2-я четверть) вероломстве закадычного друга, не выдержавшего перекрестного допроса под клятвой. Потом выяснилось, что стенгазету «За отличную учебу», получившую первую премию на конкурсе Дворца пионеров, рисовал не тот Гукасян, не Грешка, а его папа, художник театра оперетты. Наконец, была разгадана тайна возглавляемого Колей звена «Умелые руки». Это было самое дружное и дисциплинированное звено, вся работа которого держалась в секрете. Ребята из других звеньев, из «Любителей искусства» и «Юных историков», по некоторым намекам предполагали, что там строятся действующая модель баллистической ракеты и какой-то «керосиновый локатор».
Оказалось же, когда Колю прижали клятвой, что эти самые «Умелые руки» на своих занятиях просто читали шпионские романы из «Библиотеки военных приключений». Эти романы добывал Ряша, потому что его отец пломбировал зубы какому-то редактору из Воениздата.
Кира Пушкина, председатель совета отряда, с молчаливым ужасом глядела, как рушатся репутации и линяют доблести. Движимая желанием спасать, что можно, она предложила:
– Если уж так вышло, то пусть хоть это будет мероприятием, наше Второе апреля. У нас почти не осталось пионерских дел. Пусть оно будет мероприятием по почину колхозницы Заглады, которая призвала иметь совесть.
Ошалевший от своего личного счастья, Юра Фонарев громко заржал, а потом сказал, намекая на Киркин чин:
– Каждый народ имеет такое правительство, какого он заслуживает!
Все-таки не зря он принадлежал к звену «Юных историков»! А Машка, состоявшая в «Любителях искусства», ничего говорить не стала, а просто подошла и стурнула Кирку с парты: чтоб не трепалась зря в великий день...
Главная катастрофа произошла на пятом уроке, на литературе. В связи с приближающимся общешкольным горьковским вечером Людмила Прохоровна обещала поговорить о некоторых произведениях великого пролетарского писателя, относящихся даже к программе восьмого класса.
Каждому лестно, конечно, целый час побыть как бы восьмиклассником. Тем более что всем до черта надоели эти дурацкие сочинения на тему «Делу время – потехе час» или изложения по картинке «Три богатыря».
– А.М. Горький, 1868-1936, – торжественно сказала Людмила и осмотрела сквозь свои толстые очки всех ребят, словно бы ожидая чего-то. Ребята знали, чего ей надо, и сделали вдохновенные лица, как на фотографии «Встреча московских писателей с коллективом завода «Каучук»».
– «Песня о Буревестнике», – продолжала она еще торжественнее и, немного полистав книгу, нашла нужную страницу:
Над седой равниной моря
ветер тучи собирает.
Между тучами и морем
гордо реет буревестник,
(сложное слово, между прочим, мы уже проходили)
черной молнии подобный.
Дочитав до конца, она сказала:
– Достаньте тетрадочки и запишите: 1) чайки – интеллигенция, которая не знает, к кому ей примкнуть; 2) гагары – существа, боящиеся переворота, мещане; 3) волны – народные массы; 4) гром и молния – реакция, которая пытается заглушить голос народа; 5) пингвины – буржуазия; 6) Горький – буревестник революции. Записали? Положите ручки. Калижнюк, ответь нам: кто такие чайки?
Коля лениво выбрался из-за парты, подумал, покряхтел:
– Ну, они, эти, ну, которые культурные...
– Ты хочешь сказать, интеллигенция? Правильно, садись.
Тут ей на глаза попалась Машка, которую прямо корчило от этого разбора.
– Гаврикова! – крикнула Людмила. – Ты что вертишься? Может быть, тебе неинтересно?
Это был риторический вопрос (они это уже проходили, например у Некрасова: «О Волга, колыбель моя, Любил ли кто тебя, как я?»). Риторические вопросы задаются просто так, на них нет необходимости отвечать. Но класс требовательно смотрел на Машку.
– Неинтересно! – сказала она именно таким голосом, каким в свое время Галилео Галилей утверждал, что земля вертится.
– Может, тебе вообще в школу ходить неинтересно?
– Вообще интересно.
– Значит, только на мои уроки?
– Да.
Машка только молилась, чтоб Людмила не была дурой и не спрашивала об этом остальных. Потому что тогда – страшно подумать, что начнется. Но Людмила была...
– Может быть, вам всем неинтересно?
– Всем! – заорал класс. – Всем!
Людмила долго стучала портфелем по столу, но класс орал: «Всем! Неинтересно! Всем! Неинтересно!» Прибежала Марья Ивановна, завуч.
– Что тут у вас происходит? – спросила она строго. Машка, считавшая себя виноватой, сказала:
– Людмила Прохоровна спросила нас, интересно ли на ее уроках. А я ответила...
– Мы ответили, – заорал класс – Мы все...
– Идите все сейчас же по домам. И снисхождения не ждите! За такое хулиганство придется отвечать. – Она говорила строго, но как-то неуверенно, многим показалось, что она не очень сочувствует Людмиле, а кричит просто так, по должности. – Это позор всему классу, всему шестому «Б»! Докатились!
В скверике, напротив школы, провели летучее совещание.
– На что она сдалась, такая правда, от которой всем хуже? – сказал Коля.
Это был риторический вопрос. Но ему ответили. Юра Фонарев ответил. Он горел в цейтноте (до кино еще надо было забежать домой, забросить портфель, выпросить денег), но уйти он не мог.
– От правды не хуже, а труднее. Но в конце концов лучше...
– В конце концов? А завтра, когда наших родителей призовут под ружье? Завтра как будет, лучше или хуже?
– А тебя батька лупит? – уныло спросил Колю Сашка Каменский, которого, по всей видимости, лупили.
– Не лупит, но нудить начнет. «Я в твои годы жмых ел, я в твои годы заплаты носил, землю пахал на коровах». Лучше бы дал корову, и я б пахал, чем эти разговоры...
– Ничего, завтра уже будет не Второе апреля, как-нибудь выкрутимся, – сказал Ряша, имевший большую власть над своими родителями. – Обойдется. Признаем ошибки...
– Так что, значит, завтра опять врать? – ужаснулась Машка. – Выходит, все наши мучения пропадут зря!
– Тогда давайте хоть напишем в «Пионерскую правду», – попросила Кира Пушкина. – Начнем соревнование. За присвоение звания «Отряд совестливых».
– Заткнись, – сказал Коля. – Надо ее, и правда, переизбрать к черту. А брехать завтра обидно, – выходит, в самом деле все мучения зря!
... Вечером Машка читала про закон Архимеда. Отец лежал рядом на диване в подтяжках и тоже читал.
– Что в «Вечерке»? – спросила его мама.
– Ничего... Гражданка Безденежных А.Л. разводится с Безденежных М.С... – Ее можно понять, – сказала мама со значением.
– Вечно эти твои намеки, – вздохнул папа. В коридоре зазвонил телефон.
– Это Ковалевский, – сказал папа с мстительным торжеством. – А ты, конечно, забыла про него поговорить...
– Маша, меня нет дома! – закричала мама. Машке много раз случалось выполнять такие поручения, но ведь сегодня было Второе апреля.
– Слушаю. Дома. Мамочка, тебя к телефону...
– Скажи, что я только что ушла, к Поповым, минуту назад.
– Я не буду врать!
– Как ты разговариваешь с матерью?!
Мама сделала лицо «для гостей» и взяла трубку.
– Михал Петрович, миленький, я вот только сейчас собиралась вам позвонить. Ничего пока не получается...
Мама вернулась в комнату, тяжело дыша, и, сверкая глазами, как артистка Мордюкова, закричала:
– Так, по-твоему, я лжица? Да?
Странное какое-то слово подвернулось ей. Наверно, такого слова и нет вовсе. Но, конечно, бедная мамочка...
– Нет, я не считаю тебя лжицей. Но просто мы решили в школе больше не врать. И я ничего не могла сделать.
– А я, по-твоему, хотела соврать?!
На это Машка просто не знала, что ответить, поскольку мама все-таки была дома и все-таки просила сказать, что ее дома нет... Она беспомощно посмотрела на папу.
Папа, как всегда, оказался на высоте. Он все-таки был кандидат философских наук и что угодно мог объяснить.
– Ты не поняла. Мама просто не хотела расстраивать человека. Бывает такая вещь, ложь во спасение.
– Во спасение кого? Себя? – спросила Машка и ужаснулась, что все у нее сегодня как-то грубо получается, хотя она совершенно этого не хочет.
