Текст книги "Вначале их было двое..."
Автор книги: Илья Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Лунный вечер был насыщен ароматами цветов. Звезды на небе весело перемигивались, как будто радуясь тому, что вон там, внизу, сидят, нежно глядя друг на друга, Марьяша и Эзра. Уж так-то хорошо им вместе, так хочется им, чтобы этому летнему вечеру не было конца. Лишь изредка они перебрасываются скупыми словами:
– Будешь скучать, когда я уеду?
– А ты?
– А будешь писать мне?
Прижавшись друг к другу, Марьяша и Эзра то шептались, поверяя друг другу тайну молодых сердец, а то умолкали, слушая шелест листвы в палисадниках да однообразное кваканье лягушек в пруду.
Отпуск у Эзры кончился – он должен был вернуться в военную школу. Марьяша осталась одна.
Тяжела была разлука с любимым для девушки. Сердце ее томилось тревожным ожиданием, ныло от вдруг нахлынувшего чувства щемящей тоски. Но вот, как первые ласточки весной, прилетели первые весточки от Эзры. И как с зазеленевшими клейкими листочками на деревьях приходит весеннее тепло, так и эти письма были для Марьяши вестниками счастья и горячих надежд. Глаза ее то зажигались радостным огнем, то потухали, если от милого долго не было писем.
Противоречивые, переполняющие сердце чувства Марьяша изливала в песне:
Что бумаги белей?
Что темнее чернил?
Изнывает душа
По тому, кто ей мил.
Мать прислушивалась к заунывному пению Марьяши и чуяла сердцем – случилось что-то с дочкой, томится она, а открыться матери не хочет. Все поет и поет, и все про любовь! Кого так полюбила, что словно одурманенная бесцельно бродит всегда занятая делом Марьяша?
Тайком от дочери прочитав принесенное в ее отсутствие письмо Эзры, мать все узнала и все поняла.
«Так вот кого, на мое горе, полюбила Марьяша! Эзра и сейчас где-то у черта на куличках, и всю жизнь будет кочевать с военной частью, а моя дочь с ним будет скитаться, как цыганка, по белу свету! – в отчаянии думала мать. – Что же это за напасть такая на мою голову!»
Обливаясь слезами, мать умоляла Марьяшу не губить свою жизнь, забыть Эзру, выбросить из головы, не думать о нем больше.
– Когда умер твой отец, – говорила она, – ты осталась крошкой на моих руках, и как же я лелеяла тебя! Не было у меня большего счастья, чем смотреть, как ты растешь, моя доченька. А росла ты, словно алый цветок, говорили люди, такая же румяная и стройная. Борехке ушел из дома, одна ты у меня осталась, и я берегла тебя как зеницу ока. Вот выдам, думалось мне, тебя замуж, и будем мы жить рядом. А теперь что? На что мне надеяться, если ты не забудешь этого Эзру? Поверь мне, дочка, он тебе не пара!
– А мне никто другой не нужен, – каждый раз упрямо отвечала Марьяша на все настояния матери. – Если я его потеряю, ни за кого другого замуж не пойду!
– Да разве на нем свет клином сошелся? – возмущалась мать. – Сколько ребят ходят к тебе – отбою нет, а ты всех прогоняешь. Вот останешься, упаси бог, в девках до седых волос. Помяни мое слово, останешься!
А тут как раз вернулся с военной службы Фоля Райз, высокий синеглазый парень с нежным, как у девушки, лицом. Фоля и раньше заглядывался на Марьяшу, хотя она избегала его, а теперь, поощряемый ее матерью, возобновил свое ухаживанье. Но Марьяша по-прежнему пряталась в своей комнате, чуть только завидит его на пороге дома.
– Заходи, заходи, – радушно приглашала парня Марьяшина мать. – Подожди немного. Авось выйдет – поговори с ней, пойди с ней погулять, ведь бедняжка почитай что никуда не ходит.
Иной раз Фоля целый вечер просиживал вдвоем со старухой, а Марьяша так и не показывалась ни на минуту.
– Не теряй надежды, – печально утешала его Лея, каждый раз придумывая новые причины отсутствия Марьяши.
Мать знала – Марьяша сильно расстроена тем, что от Эзры давно нет писем. Жалея дочь, она в глубине души радовалась: авось забудет своего милого, постепенно привыкнет к Фоле и выйдет за него замуж. Но Марьяша все больше уходила в себя, все чаще уединялась в своей девичьей келье, избегала всех и каждого.
– Пойди пройдись, дочка, побудь среди людей – рассеешься хоть немного, – уговаривала ее мать. – Можно ли все принимать близко к сердцу? Так, глядишь, и сердца не хватит. Дался тебе этот Эзра! И вовсе он тебе не нужен. Ты только присмотрись, как тебя любит Фоля – души в тебе не чает, добивается тебя. Чем он хуже Эзры? Вырос он здесь, в Миядлере, на наших, можно сказать, глазах. Парень хороший, видный. Чего тебе еще надо? Выходи за него – и будешь счастлива!
Но уговоры матери мало влияли на Марьяшу. По-прежнему она ходила как потерянная, по-прежнему томилась напрасным ожиданием писем.
Материнское сердце не камень, и Лея, не выдержав, побежала к соседке Эстер узнать, что стряслось с ее сыном Эзрой. Получает ли она письма от него? Уж больно хотелось старухе успокоить свою закручинившуюся дочь. Но и Эстер давно не имела вестей от сына и сама была сильно обеспокоена.
Так в тревоге и волнениях протянулось несколько месяцев. И тут пришло время Марьяше ехать в Одессу – она поступила в техникум, куда давно мечтала попасть. Как на грех, сразу после отъезда девушки стали поступать на ее имя письма от Эзры, одно нежнее другого. Оказалось, Эзра был тяжело ранен возле озера Хасан и потому долго не писал. Но Лея не пересылала Марьяше этих писем, боясь снова раздуть затухающее, как ей казалось, пламя любви в сердце дочери. Однако после нескольких запросов Марьяши – нет ли вестей от Эзры – мать отослала ей письма, но было поздно: они разминулись с Марьяшей, которая уже выехала к тому времени домой. А тут Эзра из письма приятеля узнал, что за Марьяшей увивается Фоля Райз, решил, что девушка его забыла, и перестал писать. Тогда-то Марьяша, считая, что у нее с Эзрой все кончено, согласилась выйти замуж за Фолю.
Но, даже родив ребенка, Марьяша не могла забыть Эзру, и теперь, когда он снова появился в Миядлере, почувствовала, что любовь с новой силой вспыхнула к ее груди.
Ранним утром, когда миядлерцы не успели еще подняться на работу, комбриг уже был на ногах. Он вышел во двор, вытянул из колодца ведро воды и, засучив рукава белоснежной рубашки, начал умываться. От студеной воды лицо его разрумянилось, он почти стонал от наслаждения, весело и оглушительно крякал:
– А-а-а! Хорошо!
Эстер, готовившая в кухне завтрак, с радостью слушала бодрые восклицания сына, ей было приятно видеть, что Эзра такой здоровый и крепкий: вот как брызжет во все стороны холодной водой, вот как раскричался на весь Миядлер! Мать быстренько вынула из комода свежее хрустящее полотенце, вынесла его сыну – на, вытирайся как следует, – а сама убежала обратно в кухню.
Когда Эзра, умывшись, вошел в дом, Эстер спросила его, ласково заглядывая в глаза:
– Что в такую рань поднялся, сынок?
– Да так, мама, не спится, да и не привык я на военной службе залеживаться в постели.
– Ну, дома-то, у матери, мог бы и подольше поспать, – заботливо сказала Эстер, положив на плечи статному сыну натруженные, мозолистые руки.
– Что же мне – валяться до полдня? Не могу, мама, времени жаль, – ответил Эзра.
Между тем люди, хоть и торопились на работу, то и дело заглядывали во двор Ходошей, любопытствуя узнать, что поделывает знатный гость.
– Глянь-ка, уже встал… В такую-то рань, а уже на ногах! – услышал комбриг чей-то голос.
Но только он вышел на крыльцо, как мать ласково позвала его к столу:
– Завтрак готов, сынок. Иди, а то остынет.
Эзра не заставил себя долго просить. На столе уже стояла всякая снедь, любовно приготовленная матерью: в центре красовалось большое блюдо с жареными цыплятами, а вокруг него стояли тарелки: тут был и редис в сметане, и салат, и вареники с вишнями, и яйца, и картошка с чесноком и укропом – да и чего-чего только не наготовила она для дорогого гостя. А рядом с большим блюдом стоял графинчик с виноградным вином.
– Ешь, ешь, сынок, на здоровье! Ты, верно, совсем забыл вкус домашней снеди, – с улыбкой угощала мать.
– Что верно, то верно, соскучился я по домашней еде, – весело отозвался Эзра, – нигде не едал таких вареников и такой аппетитной картошки. Недаром я всем говорил, что никто в целом мире так вкусно не готовит!
– А ты поменьше хвали, да побольше ешь. Авось я хоть едой соблазню тебя – все почаще будешь навещать меня, – лукаво ответила Эстер, придвигая сыну то одно, то другое блюдо. – Это еще что! Вот не успела я приготовить пампушки – ты ведь любил их есть с холодным молоком. А блинчики с творогом, которые я, бывало, готовила на троицу? А рубленые яйца с луком и с гусиным жиром? А ватрушки? Я хорошо помню твои любимые блюда! Ну, да всё еще впереди, всё успеешь попробовать – ведь не сегодня уезжаешь.
Обильное угощение, любовно приготовленное матерью, напомнило Эзре старые времена – праздничные торжества в доме, когда все, вплоть до медного черпака, которым набирали воду из кадки, было выскоблено, вычищено до блеска, пол подмазан свежей глиной, шесток окантован красной полоской, а его мать вся так и светилась радостью, нарядная и счастливая.
Тогда были еще живы дед и отец Эзры. Дед восседал на почетном месте в старомодном длиннополом сюртуке, отец улыбался в окладистую бороду, довольный тем, что вся семья в сборе: и брат Эзры Шимен, и сестра Бася, которая сейчас живет с мужем и детишками в Донбассе, и сам Эзра, его любимец и баловень.
Да, эта картина запомнилась комбригу на всю жизнь, и он невольно начал оглядываться, будто искал следы тех безвозвратно ушедших дней.
Видя, что сын задумался, Эстер подсела к нему.
– Что же ты, сынок, не выпьешь вина? Ведь оно свое, домашнее, из своего винограда. Да и я тоже хороша – захлопоталась на кухне и забыла попотчевать.
– А я тебя жду, мама. С тобой хочу выпить – одному как-то нескладно получается.
– Ну что ж, как не выпить с тобой, сынок, за компанию, – Эстер поставила на стол вторую рюмку и налила вина.
– Лехаим[1]1
Будьте здоровы (евр.).
[Закрыть], мама, за твое здоровье, – сказал комбриг.
– Лехаим, сынок, лехаим, – за твое счастье и за счастье всей нашей семьи. Вот жаль, что Шимена нет, – ну, да приедет небось дня через два, – откликнулась Эстер.
Они залпом опорожнили рюмки и сразу же налили по второй.
– А много ли вы сняли в прошлом году винограда? – поинтересовался сын.
– Да много ли мне одной надобно? – ответила мать. – Большую часть продала кооперативу, а из остального приготовила вина. Довелось мне с тобой его попробовать, а это большая радость!
– Да, это большая радость, – повторил комбриг слова матери. – А часто ли Шимен тебя навещает?
– Приходит иногда. У него и без меня забот по горло, семья, колхоз, – беззлобно отозвалась Эстер.
– Забот у всех у нас хватает, – с легкой досадой сказал Эзра. – И все же детей у тебя трое, а ты у нас всех одна.
Участие сына так растрогало Эстер, что она даже прослезилась. И тут же, словно забыла что-то на кухне, побежала туда и загромыхала ухватом. Но и хлопоча по хозяйству, она то и дело забегала в горницу посмотреть, как завтракает сын.
– Ешь, ешь, Эзра, ты мало ешь, – потчевала она сына, и без того уплетавшего за обе щеки все, что стояло на столе.
Когда комбриг поел, мать вымыла и убрала посуду и тотчас же ушла на ферму.
Ей, собственно говоря, хотя бы на день нужно было отпроситься по случаю приезда дорогого гостя, но она не догадалась сделать это и теперь огорчалась: ей был дорог каждый час, проведенный с сыном.
Эзра проводил мать до ворот. В сарае громко раскудахталась курица, извещая хозяйку о том, что сегодня снеслась пораньше. С соседнего гнезда отозвалась вторая, и вскоре в курином углу поднялся беспорядочный шум и гам. Но тут огромный петух, пестрый, с яркосиней, сверкающей на солнце шеей и пунцово-алым гребнем, вскочил на покосившийся забор, раза два-три взмахнул крыльями и оглушительно закукарекал: мол, с добрым утром, хозяева! Куры, заслышав его громкий крик, умолкли. Стало тихо. Только важно прокулдыкал индюк, когда индюшка, шествовавшая во главе цепочки светло-желтых утят и тонконогих индюшат с маленькими головками на длинных шеях, опустила крылья, чтобы собрать своих питомцев.
«Мамино хозяйство, – с нежностью подумал комбриг, – тяжело ей, верно, одной со всем управляться, а вот тянется же – и на ферме работает, и за своей живностью ухаживает. Скучно ей, видать, без всего этого».
Невдалеке от забора, на котором кукарекал петух, под самыми окнами дома стояла в палисаднике ветвистая груша, та самая, которую посадил комбриг еще в дни детства. Под тяжестью плодов дерево склонило ветви почти до земли.
«Подпорки бы поставить», – по-хозяйски подумал комбриг и, сорвав грушу, надкусил ее крепкими зубами, но тут же скривился и отбросил далеко в сторону – груша оказалась незрелой и терпкой. Чтобы перебить неприятный вкус, он сорвал с росшего у забора крыжовника горсть зрелых ягод и, запрокинув голову, высыпал их в широко открытый рот.
«А забор-то здорово покосился, вот-вот упадет, – заметил про себя комбриг. – Заменить бы несколько столбиков и остальные укрепить как следует. Глядишь, он и простоит еще год-два – по крайней мере коровы в палисадник забираться не будут».
Не откладывая дела в долгий ящик, комбриг начал разыскивать все необходимое, чтобы привести в порядок ограду. Он заглянул в ригу, пошарил в углу в сарае, где отец складывал, бывало, всякую всячину – все, что могло пригодиться в хозяйстве. Но ничего путного тут не нашел, и только рядом с громоздившейся в углу двора навозной кучей увидел несколько кольев. Обстругав и заострив топором, он приладил их к старым столбам, прикрепил проволокой и, таким образом, кое-как выпрямил забор.
Покончив с этим, комбриг отправился на засаженный картофелем огород, который узкой полоской тянулся за ригой до самого пруда. Хозяйским глазом приметил, что кусты картофеля плохо окучены и что кое-где междурядья заросли травой.
«А ведь скоро, – подумал он, – картофель зацветет, и тогда уже поздно будет окучивать его».
Эзра не стал медлить – раздобыл в сарае тяпку и усердно принялся за дело. С непривычки он вскоре натер мозоли, но, не глядя на это, продвигался все дальше и дальше, с таким расчетом, чтобы к приходу матери закончить работу.
Он увлекся и не заметил, что за оградой давно уже словно каланча стоит старый Велвл Монес: восторженно ухмыляясь во весь рот, он каждому прохожему показывает заскорузлым пальцем на комбрига:
– Гляньте, как наш генерал орудует – ни дать ни взять заправский колхозник!
– А чем он не колхозник, – рассудительно отозвался Аврам Свидлер, который, по своему обыкновению, запыхавшись спешил куда-то. – Он тут вырос – значит, он наш колхозный командир.
Заслышав голоса, комбриг поднял голову и поздоровался с Монесом и Свидлером.
– Ты что, снова старое оружие взял в руки? – с улыбкой спросил Велвл.
– Да вот пора второй раз окучивать картошку, а матери некогда, я и помогаю, – вытирая со лба пот, серьезно отозвался комбриг.
Он чувствовал, как от напряженной работы по телу разливается приятная истома.
«Пора и передохнуть», – подумал он.
Подойдя к ограде, Эзра оперся, слегко согнувшись, на деревянную рукоятку тяпки и завел со старыми знакомыми долгий разговор.
В это время мимо проходила Марьяша. Уж не нарочно ли она очутилась рядом с домом Ходошей? Увидев, что комбриг не один, она остановилась в сторонке, между ригой и небольшим стогом соломы, и стала с любопытством прислушиваться. Но уловить что-либо из разговора ей не удавалось. Видно было только, что Монес рассказывает какую-то смешную историю, и комбриг с Аврамом от души смеются.
Наконец они ушли, и Марьяша, оглядываясь на каждом шагу, нерешительно подошла к ограде. Сердце ее колотилось, волнение стеснило грудь.
– Здравствуйте, – с замешательством молвила она. – Еще не забыл?
Комбриг, видимо, тоже смутился.
– Мы позавчера… – начал было он и тут же умолк, будто слова застряли у него в горле. – Чего «не забыл»? О чем ты?
– Не забыл, как надо орудовать тяпкой? – с улыбкой пояснила Марьяша.
– А что тут забывать? – несколько разочарованно ответил комбриг, ожидавший, как видно, другого ответа.
– Ну, такому большому начальнику вроде и не подобает тяпкой махать, мог бы и забыть эту премудрость, – ответила Марьяша и тут же пожалела о сказанном.
– Ради матери и начальник должен все помнить, – с достоинством ответил Эзра.
– Это хорошо, что ты не забываешь мать. Ну, а помнишь ли прежних друзей? – попыталась Марьяша подвести разговор к тому, что ее больше всего интересовало.
– Я никого не забыл, – коротко ответил комбриг.
– А вот меня забыл, – сказала Марьяша и, смутившись, покраснела. Комбригу показалось, что глаза ее затуманились.
– Я не забыл тебя… – начал он и запнулся. – Ну, рассказывай, как живешь. Я слышал, что ты обзавелась семьей.
Марьяша низко опустила голову и, помолчав немного, спросила в свою очередь:
– А у тебя есть семья?
– Можно сказать, что нет, – ответил комбриг, и по лицу его Марьяша поняла, что в его жизни произошел какой-то перелом.
– А ты здесь узнал, что у меня семья, или до тебя раньше дошли об этом слухи? – полюбопытствовала Марьяша, испытующе глядя на комбрига исподлобья.
– Мне написала об этом мать, – ответил комбриг.
– Я вышла замуж много месяцев спустя после того, как перестала получать от тебя письма. Вышла только тогда, когда узнала, что ты женился.
– Я написал тебе много писем, но ответа ни на одно не получил. Ну, а потом был тяжело ранен, – сказал комбриг, будто оправдываясь. – Ты знала об этом?
– Откуда мне было знать? Писем я не получала, а твоя мама ничего не рассказывала о тебе, – с горечью отозвалась Марьяша.
Ей хотелось о многом поговорить с Эзрой, но она не решалась, не знала, как начать этот разговор.
– Если бы ты знал, как мне хотелось еще раз встретиться с тобой! – вырвалось наконец у нее.
– Вот мы и встретились, – быстро отозвался комбриг и, оглянувшись, вполголоса добавил: – Давай встретимся по-настоящему, если тебе это удобно. Поговорим обо всем… Сумеешь ли ты прийти незаметно – ведь тебе неприятно будет, если посторонние узнают о нашей встрече?..
– Ну и пусть узнают, – перебила Марьяша, – я никого не боюсь.
– Сегодня не удастся – должен вернуться мой брат Шимен… Я его еще не видел после приезда. Давай встретимся завтра вечером в роще, где мы встречались раньше. Хорошо?
– Хорошо, – согласно кивнула Марьяша. – Я приду. В котором часу?
– В шесть часов вечера, – ответил комбриг. – В шесть часов я буду тебя ждать.
Как только Марьяша вернулась домой после короткой встречи с комбригом, мать сразу заметила, что дочка чем-то сильно взволнована.
– Что с тобой, дочка? Что случилось? – спросила она.
– А что такое? – пыталась Марьяша скрыть от матери свое волнение. Но разве что-нибудь укроется от материнского взгляда? Глаза дочери блестели от возбуждения, лицо светилось радостью, все валилось у нее из рук, видно было, что она чем-то потрясена.
– Что же ты молчишь, дочка, что с тобой случилось? – настаивала мать. – Давно я тебя такой не видела. Ты что-то скрываешь от меня…
Тревога, овладевшая душой Марьяши, передалась бы, может быть, и ее мужу Фоле, но внимание их отвлек плакавший ребенок. Марьяша взяла его на руки, и тут ей бросилось в глаза поразительное сходство отца с сыном.
«Что, если Эзра завтра предложит мне уехать с ним?» – в смятении подумала она. А ребенок? А муж? Что она скажет мужу, как объяснит свой уход? Он никогда не обижал ее, ни разу не повысил голоса, разговаривая с ней. Он любит ее всей душой. И за всю его любовь, за его преданность отплатить ему изменой? Но, может быть, Эзра просто хочет поговорить с ней, вспомнить былое? Может быть, он и не думает делать такое предложение? Это и лучше; она привязалась к Фоле, привыкла к нему.
Любовь к ребенку, казалось Марьяше, заглушила ее чувство к Эзре, она стала забывать его. Но это ей только казалось: стоило Эзре появиться в Миядлере, как глубоко таившееся чувство вспыхнуло с новой силой, и как она ни старалась подавить его, это ей не удалось, она хоть издали захотела взглянуть на любимого. Все – эти годы чувство к Эзре жило в ее сердце рядом с любовью к мужу и к ребенку. И Марьяша сейчас сама не знала, какое чувство сильнее…
«А может, не ходить на свидание?» – подумала она.
Но не идти она не могла. Она столько лет мечтала хоть раз увидеться с ним, а теперь, когда он тут, когда счастье, которое она считала навсегда утерянным, снова засияло перед ней, она стремительно пошла ему навстречу.
Ночь Марьяша провела в смятении. Ее мучили противоречивые чувства, и она долго не могла уснуть. Поздним утром, когда она очнулась от недолгого сна, который не принес ей отдыха, Фоля уже ушел на работу. День вставал ясный, солнечный, а на душе у Марьяши было тревожно. Медленно продвигались стрелки часов, как это всегда бывает во время напряженного ожидания. Оставались считанные часы до встречи с Эзрой.
– И чего это я, глупая, нервничаю? – начала она себе выговаривать.
Внезапно Марьяша услышала за окном тревожный шум – голоса чем-то взволнованных, возбужденных людей. Выглянув, Марьяша увидела, что народ мечется по улице, как во время пожара. Она выбежала на крыльцо и сразу услышала надрывный плач, безутешные причитания. У Марьяши будто что-то оборвалось в груди.
«Беда какая-то», – подумала она, сбегая с крыльца на объятую смятением улицу. И тут явственно услышала полные отчаянной тоски сетования Эстер:
– Кто мог сравняться со мной в радости, когда я увидела его в моем доме? Кто был счастливее меня, когда я прижала к груди мой клад, мое сокровище, моего дорогого сына? А теперь злой рок отнимает его у меня – в огонь бросают мое ненаглядное дитя, жемчужину моей вдовьей жизни!
Марьяша увидела рядом с машиной, возле которой отчаянно голосила Эстер, Эзру. Комбриг прощался с обступившими машину людьми, что-то говорил им, как бы припечатывая каждое слово решительным взмахом руки.
«Что-то страшное случилось», – подумала Марьяша.
Комбриг сел в машину, она тронулась и, набирая скорость, пронеслась мимо Марьяши. Что-то в последний раз пронзительно выкрикнула Эстер, что-то прокричал, высунувшись из машины, комбриг – и вот уже только облако пыли мелькнуло и рассеялось вдалеке. Марьяша не знала: ей ли крикнул комбриг слова прощального привета, или матери, или, может, всем оставшимся, заметил ли ее комбриг в последнюю минуту прощания?
Уже несколько дней шла война с гитлеровцами. Многие жители Миядлера получили повестки из военкомата. В числе мобилизованных был. и Марьяшин муж Фоля. Еще не зная об этом, он пришел с работы усталый, весь в пыли, и, прежде чем успел вымыть руки и лицо, Марьяша накрыла на стол и поставила перед мужем полную тарелку супа. По ее невеселому виду Фоля понял, что она чем-то подавлена. Ему хотелось спросить жену, что случилось с ней вчера; теща накануне вечером приставала к нему с расспросами: почему плачет Марьяша, что с ней такое? Он хотел утешить Марьяшу, сказать ей несколько ласковых слов, но та выскользнула из комнаты и долго не появлялась.
На колени к Фоле вскарабкался сын Лейбеле.
– Воробышек ты мой! – приголубил Фоля сынишку, и обрадованный отцовской лаской ребенок стал размахивать какой-то бумажкой:
– Па-па! Повестка тебе пришла – на войну.
– Покажи! – Фоля хотел взять бумажку, но тут вбежала Марьяша, схватила ребенка на руки и ушла с ним, бормоча на ходу:
– Дай папе поесть спокойно!
Сердце у Марьяши со вчерашнего дня словно окаменело, ничто уже не могло ее вывести из этого состояния оцепенения и тупого безразличия ко всему окружающему.
Пока Фоля обедал, теща и жена в соседней комнате наспех снаряжали его в дорогу: положили в вещевой мешок смену белья, полотенце, кружку, ложку, сухари и кое-что из съестного. Уложив все необходимое, они вышли к сидевшему за столом Фоле, и старуха, украдкой вытирая слезы, долго стояла рядом, ждала, пока он не съест первое, чтобы сразу подать второе. Марьяша в смятении металась по комнате и все старалась вспомнить, что надо еще положить мужу в дорогу, не забыла ли она чего-нибудь. То и дело она подходила к Фоле, украдкой поглядывая на его доброе лицо. Она старалась казаться бодрой, чтобы он не заметил, как тяжко у нее на душе, – не хотела омрачать последние часы перед разлукой.
– Что ты так плохо ешь? – спросила она. – Не вкусно? Может, приготовить что-либо другое?
– Все хорошо, Марьяшенька, – отозвался Фоля, ласково улыбаясь в ответ на ее грустную улыбку.
Фоля понимал, что за повестка получена сегодня, но не заговаривал об этом, ждал, пока Марьяша сама не скажет о ней. Он только взял ее за руку и, притянув к себе, обнял, когда она подавала второе.
– Что с тобой, Марьяшенька?.. Ты чем-то расстроена, что-то скрываешь от меня, – не выдержал он наконец.
– Что ты, что ты? Ничем я не расстроена. Ешь, пожалуйста, а то простынет, – ответила Марьяша.
Между тем Лейбеле снова вскарабкался на колени к отцу.
«Ребенок чувствует разлуку, – печально подумала Марьяша, – никогда он так не тянулся к отцу, как сегодня».
Фоля сидел, одной рукой обнимая Марьяшу, другой прижимая к себе малыша.
– Ну, так как же, пришла повестка? – спросил он.
– Пришла, Фоля. Через час ты должен явиться… – отозвалась Марьяша. – Не положить ли тебе еще одно полотенце на смену, – заботливо предложила она, – да и теплые носки не помешают – как ты думаешь?
– Полотенце положи. А вот носки, если доживем до зимы, выдадут, – ответил Фоля.
Фоле хотелось сказать Марьяше что-то особенно важное, значительное, но мысли путались, он не мог найти нужных слов, чтобы выразить всю свою любовь к жене и ребенку.
– Пишите мне почаще… Берегите себя и Лейбеле… – сказал он, глядя на Марьяшу, стоящую с ребенком на руках, и тещу, которую полюбил, как мать, за последние годы.
– Храни тебя бог, – сказала Лея. – Сколько людей на моей памяти ушло из Миядлера воевать, и все вернулись домой целы и невредимы. Вот и тебя сохранит господь, чтобы мы не осиротели.
Всё наконец уложили, и Фоля, надев вещевой мешок, прижал к груди сына и прощальным взором окинул комнату.
«Суждено ли мне вернуться в этот дом, увидеть Марьяшу и сына, мать?.. Суждено ли снова увидеть родные места, где я родился, где прожил всю свою жизнь?»
Вместе с женой и тещей, взяв на руки сына, Фоля вышел на улицу и направился к машине, которая должна была отвезти мобилизованных в военкомат.
С каждым днем все больше и больше жителей Миядлера получало повестки. Их место на полях и фермах колхоза занимали женщины, подростки, старики, и работа шла своим чередом. Днем и ночью гудели комбайны, жатки и сноповязалки. Все было пущено в ход. Не теряя ни часу, люди старались поскорее убрать урожай и сдать хлеб государству. И хотя на душе у каждого было тяжело, хотя военные сводки не радовали, люди не падали духом, все яростней налегали на работу. Они трудились, недосыпая ночей, почти валясь с ног от усталости, с красными от беспрерывного напряжения глазами. Ни на минуту не прекращалась страда, и бесконечные вереницы груженных хлебом подвод двигались к элеватору.
А из мест, на которые надвигались фашисты, потянулись, поднимая по степным дорогам густые облака пыли, доверху нагруженные домашним скарбом машины, повозки, арбы. Они шли вплотную одна за другой. На самом верху каждой повозки каким-то чудом держались измученные долгими скитаниями ребятишки, покрытые темным, почти черным загаром. И, сопровождая этот беспрерывный поток машин и усталых коней, впряженных в арбы и повозки, впереди его, по бокам и позади шли и шли неисчислимые стада скота. Они заполнили поля, вытоптали хлеба, кукурузу, подсолнух. Там, где они прошли, стада эти выпили всю воду из колодцев, до дна осушили пруды и речушки.
– Боже милосердный! Горе-то какое! Какое несчастье! – глядя на беженцев, ломала руки Эстер.
Завидев ее издали, Марьяша направилась ей навстречу. Но только что она успела перекинуться с ней несколькими словами, как ее знаком подозвал спешивший куда-то Шимен. Она еще не видела его с тех пор, как он приехал из области.
– Ты так и не застал Эзру? – поздоровавшись, спросила она.
– Так и не видел, – ответил Шимен, – опоздал всего на несколько часов.
Впервые Марьяша, глядя на его мужественное, смуглое, давно не бритое лицо и на его черные, слегка запавшие глаза, заметила, как он похож на брата. И на минуту ей почудилось, что не Шимен, а Эзра стоит перед ней.
Шимен взял ее за руку и повел в правление.
– У нас теперь не тыл, а фронт, – сказал он Марьяше, – трудовой фронт, и каждый должен чувствовать себя бойцом.
– Да, да, фронт, – согласно закивала Марьяша и вместе с Шименом вошла в правление, где велась подготовка к митингу.
А вереницы машин и подвод катились и катились по степным шляхам, на многие километры застилая их серыми облаками пыли. Эти облака затуманивали голубые просторы южного неба, сквозь их густую завесу красным и расплывчатым казалось пламенеющее солнце Приазовья. Пыль оседала на дороги, на несжатые хлеба, на перестоявшиеся, успевшие пожелтеть травы, на давно не беленные хаты. А из-за туч, словно ястребы, камнем падали вражеские самолеты, бросая зажигательные бомбы на перезревшие хлеба, и по обеим сторонам степной дороги занимались пожары, захватывая все большие и большие массивы полей. Не сразу подошли они к Миядлеру. Сначала только в сумерках становилось видным отдаленное зарево, и трудно было определить, где вспыхнул пожар. Небо тогда пылало на западе, как темно-багровый закат, предвещающий наступление ветреного дня. Здесь и там в серой пелене туч появлялись огоньки: это с приглушенным гулом шли вражеские самолеты, чтобы сеять смерть на беззащитные поля и селенья.
Марьяша с первых дней войны начала работать на комбайне. Однажды она, устав после долгого дня тяжелой работы, прилегла отдохнуть на невысоком стоге соломы и незаметно для себя уснула. И приснился ей сон. Будто бродит она одна в роще, той самой, где должна была в день объявления войны встретиться с Эзрой. Где-то невдалеке кукует кукушка, и Марьяше снится, что она не успела сосчитать, сколько раз прокуковала кукушка, как запел соловей. Откуда ни возьмись, перед Марьяшей появился Эзра.
При виде его Марьяшино сердце затрепетало, она ждала, что вот-вот Эзра скажет что-то очень важное для них обоих, какие-то особенные слова.
– Марьяша, – начал Эзра ласковым, прямо в душу проникающим голосом, – нас разлучила война…
Но Марьяше не удалось досмотреть свой чудесный сон. Отчаянный крик: «Пожар! Спасайте хлеб!» – разбудил ее.
Степь пылала. Огонь с чудовищной силой охватил перестоявшуюся пшеницу и уже рвался к скирдам сжатого, но еще не обмолоченного хлеба и к стогам сухой соломы.
Марьяша подбежала к бушующему пламени и вылила в него из стоявшей неподалеку бочки несколько ведер воды. Но разве этим можно было остановить разгулявшуюся на степных просторах стихию?
Огонь разгорался все сильней и сильней.
– Берите лопаты! – раздался зычный голос подоспевшего председателя. – Гасите огонь землей! Впрягайте лошадей в плуги, пашите глубже, преградим огню дорогу!
