Текст книги "Вначале их было двое..."
Автор книги: Илья Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)
Бабушка трактористов
Наконец-то Мира Канер получила письмецо от дочери Симы: давно уж не было от нее вестей.
Сима писала, что мужа ее отправили в дальний район по срочному заданию и она осталась одна-одинешенька с маленьким ребенком на руках, в небольшом поселке в глухой степи, где совсем недавно еще, кроме неба и земли, ничего не было.
Получив письмо, Мира долго сидела в раздумье и не могла решить, как быть.
Там, у дочери, вот-вот начнется осенний сев. А в это время – мать знала – Сима днюет и ночует в полевом стане и ей не на кого оставить ребенка.
«Что поделаешь, жалко бедняжку», – думала Мира, снова и снова пробегая глазами письмо и всякий раз останавливаясь на простых, задушевных строчках:
«Мама, если тебе дорог твой единственный внук, приезжай немедленно. Ты уже достаточно в своей жизни наработалась, можешь позволить себе на старости лет отдохнуть возле нас…»
С той поры, как Мира потеряла во время войны мужа, потеряла детей, скитаясь по дорогам эвакуации, и осталась одна на всем белом свете с маленькой дочуркой Симелэ, девочка стала ее единственным утешением, надеждой и счастьем.
Все сердце, всю душу Мира отдавала дочке. И теперь, когда она после стольких лишений и мытарств выпестовала ее, выучила, поставила на ноги, как же не помочь ей в трудный час?
Но не так легко решиться оставить дом, родные места и пуститься в далекое странствие. Тут, на степных просторах, прошла вся жизнь Миры. Тут ей близок и дорог каждый камешек, каждая былинка, каждый росточек на земле. Здесь она трудилась много лет. Здесь земля пропитана ее потом и прикипела к самому сердцу. Как же ей решиться на старости лет перебраться в новые края, жить среди чужих, незнакомых людей, да еще заявить председателю, что она хочет бросить все и уехать в самый разгар страдной поры? И все-таки, собравшись с духом, она решила пойти в правление и поговорить с председателем.
– Дорогой Давид, ты же у нас голова, послушай меня и посоветуй.
Давид любил, когда к нему обращались за советом. Лицо его светлело, глаза наливались теплотой. Видно, люди ценят его, уважают, считаются с его мнением.
Мира умылась, причесалась, нарядилась в черный плюшевый жакет, на голову накинула шерстяной шарф, недавно купленный в районном универмаге, и направилась к председателю.
Дом, где помещалось правление, был когда-то первым строением в степном поселке и поныне сохранил название, которым его тогда окрестили, – контора. Стоял он несколько в стороне от других домов и выделялся среди них красными кирпичными стенами, местами уже чуть почерневшими, железной крышей и длинными водосточными трубами, на которых стояли друг против друга петушки с воинственно задранными клювами, будто готовые с минуты на минуту ринуться в кровавую схватку.
Столько дождей омывало этот дом, столько лет солнх;е опаляло его, – а он все стоял такой же, как тогда, когда Мира совсем юной девушкой приехала с Волынщины сюда, на свободные, необжитые просторы.
Именно тут Мира встретилась с нынешним председателем колхоза, Давидом Дашевским. Давид был еще тогда совсем молодым пареньком. Так же как и она, он переселился сюда из небольшого украинского местечка.
Она ясно помнит, словно это было только вчера, как увидела его впервые, в потертой кожанке, в галифе, в стоптанных, запыленных сапогах. Из-под распахнутого пиджака виднелась красная рубашка навыпуск, подпоясанная зеленым кушаком с кистями.
Давид сначала издали поглядывал на Миру, затем подошел к ней, тряхнув густым чубом, и, заговорив на «ты», спросил дружески, будто они давным-давно знали друг друга.
– Ты, видать, тоже нездешняя и комсомолка?
– Ага, – кивнула Мира. – А ты?
– Я старый комсомолец, – ответил Давид, словно обиделся за то, что она задает ему такой вопрос. Он горел нетерпением тут же на месте перечислить все свои комсомольские нагрузки, рассказать ей, каким авторитетом он пользовался у себя на родине в ячейке, как его постоянно выбирали в президиум на собраниях и даже выдвигали делегатом на комсомольские конференции. Пусть она знает, что он не какой-нибудь рядовой комсомолец.
Не успел Давид слово вымолвить, как Мира забросала его вопросами:
– Не встречал ли ты еще кого-нибудь из комсомольцев? Будет ли у нас комсомольская ячейка? Как тут можно стать на комсомольский учет?
Давид не спеша объяснил ей, что комсомольская ячейка здесь обязательно будет, ему уж повстречался один паренек с комсомольским значком; паренек этот, добавил он, видать, еще зелененький, но это ничего, его можно подтянуть, воспитать. Ну, раз у нас есть уже три комсомольца – значит, как тут не быть ячейке?
Давид отошел с Мирой в сторону и начал с ней толковать, увлекаясь и размахивая руками, словно выступал на собрании.
– Мы с тобой должны быть в авангарде. Понимаешь? Ведь мы – молодая гвардия пролетариата, резерв партии. Мы должны всюду и всегда служить примером… Помнишь, что говорил Ленин?
Давид напоминал Мире паренька из райкома комсомола в ее родном местечке. Тот также ходил в потертой кожанке нараспашку, встряхивал волосами, которые падали ему на лоб, разговаривал с жаром, словно на митинге, размахивая руками и употребляя много непонятных слов, вычитанных из газет и книг.
На другой день Давид с Мирой встретились возле конторы. Они долго бродили по пустынной, поросшей кураем степи. Неподалеку от конторы люди копали ямы, лепили кирпичи, ставили стены домов.
В застоявшуюся тишину степи, тишину, которую нарушали до сих пор только вой ветра, пение птиц да свист сусликов, впервые ворвались человеческие голоса и разнеслись по бескрайним степным просторам.
Тропы и дорожки лучами расходились от единственного в этой степи дома, от конторы, – к котлованам, где люди прямо на улице готовили себе ужин.
Степные птицы уже расположились на ночлег по гнездам; исчезли мотыльки и стихла трескотня кузнечиков. Новоселы заснули в полевом стане. И только Мира с Давидом все прохаживались, то уходя по тропинкам далеко в степь, то возвращаясь к стану. Перед тем как разойтись, они долго стояли рядом, словно не в силах были расстаться. И только когда на востоке появилась серая полоса рассвета, нехотя они разошлись в разные стороны.
Однажды в монотонную жизнь новоселов с лязгом и грохотом ворвалось неизвестно откуда взявшееся странное, доселе не виданное в этих местах железное чудище. Весь стан от мала до велика сбежался поглядеть на него.
– Без лошадей пашет, а сила, силища-то какая!
– Кто же тащит такую махину? Уж не сидит ли в ней нечистая сила? – послышались отдельные голоса.
Люди разводили руками, не в состоянии понять, откуда взялось это чудище. Они ощупывали его со всех сторон, пытаясь прикинуть, сколько оно может стоить, – словом, осматривали его так, как осматривают, прицениваясь, коня перед покупкой.
И Мира была там, в красной косынке, с переброшенной на грудь косой, с пылающим лицом. Она с завистью глядела на парня, который, немного рисуясь, лихо поворачивал послушную машину.
– Это что? Трактор? – спросила Мира у парня.
– Ага, – утвердительно кивнул головой парень.
Мира еще немного повертелась около машины и нерешительно, почти шепотом спросила тракториста:
– Как можно научиться работать на тракторе?
– Трактористкой хочешь стать? – Парень оглядел Миру с головы до ног и, насмешливо ухмыляясь, добавил: – Это тебе не лошадь погонять; с лошадью как – отпустил вожжи, помахал для острастки кнутом, она и пошла и потянула, а вот научиться работать на тракторе потруднее будет. Это тебе не чулок заштопать или котелок картошки сварить. Твое дело бабье – знай, сверчок, свой шесток.
– Ничего, – рассмеялась Мира, – я такая, что и черта не побоюсь.
– Черта рогачом прогнать можно, а мой трактор не только девки с рогачом – ничего на свете не боится.
– Но и мне он не страшен. Я еще с ним померяюсь. Он у меня пойдет, да еще как! – уверенно сказала Мира.
Она отошла от трактора, а задетый за живое парень закричал ей вслед:
– Уж очень ты бойкая, как я погляжу! Сначала лошадью научись править как следует. А то на тракторе хочет работать!
На первом комсомольском собрании шестьдесят второго участка, где строился новый степной поселок Заря, Давида Дашевского выбрали секретарем комсомольской ячейки. Дружба его с Мирой с того времени еще больше окрепла. Они всюду бывали вместе: на совещаниях, собраниях, политзанятиях – и повсюду жарко спорили по самым разнообразным вопросам. Если сказанное Мирой вызывало у него сомнение, он начинал, как на митинге, размахивать руками, горячился и шумел:
– Это не по-пролетарски! У тебя психология хромает. Тебя еще подковать надо как следует, тебе еще вариться и вариться в пролетарском котле!
Даже вопрос о тракторе, о котором Мира часто думала с тех пор, как он появился в поселке, Давид рассматривал «с точки зрения мировой революции».
Нажимая на букву «р», Давид говорил громко, почти кричал:
– Трактор – это, понимаешь, смычка пролетариата с трудовым крестьянством. Трактор – в мировом масштабе, понимаешь, перепашет мелкобуржуазную психологию. Так говорили учители наши: товарищ Карл Маркс, товарищ Фридрих Энгельс и товарищ Ленин.
Мира смотрела ему в рот и очень завидовала другу: он заправский оратор. Ей казалось, что такими должны быть все настоящие комсомольцы, и было обидно, что она все еще разговаривает попросту, по старинке, как говорили ее мать и отец, как говорят все.
Открыться ли ей Давиду? И если открыться, то как выразить страстное желание стать трактористкой, которое не давало ей покоя с того дня, когда она впервые увидела трактор?
Она долго подбирала самые нужные, как ей казалось, слова и наконец решилась.
Однажды ранним утром, как только открыли маленькую комнату, где помещалась комсомольская ячейка, она пришла к Давиду и одним духом выпалила:
– Я хочу помочь смычке пролетариата с трудовым крестьянством и поэтому прошу комсомольскую ячейку направить меня на курсы трактористов.
– На курсы трактористов? – переспросил Давид, поднявшись с места, как будто собираясь произнести целую речь. – На курсы трактористов? И ты, зная задачи, которые стоят перед нами в мировом масштабе, смеешь думать о себе, о своих личных интересах? На курсы трактористов! А почему я не прошу послать меня на эти курсы? У меня, пожалуй, больше права на это, чем у тебя… Да ты знаешь, как называется твой поступок, как называется то, что ты возомнила о себе? Ин-ди-ви-ду-а-лизм! Ячество! Нет, надо проверить твою психологию.
– Я индивидуалистка? Я?..
Миру точно обухом по голове ударили. Ее никогда еще и никто так не оскорблял. А тут Давид… Вне себя от обиды она в тот же день уехала в районный центр и вернулась с путевкой на курсы трактористов.
…И вот весной, когда талая вода уже отшумела в оврагах и балках, к конторе подъехала на тракторе девушка в больших очках и синем комбинезоне. То была Мира.
– Мира едет!.. Мира едет на тракторе!.. Вот огонь-девка! Вот сорвиголова, казак в юбке! – послышались голоса.
Опять сбежался весь стан от мала до велика. Мира улыбалась – счастливая, смущенная и вместе с тем гордая собой.
– Ты трактористка? Настоящая трактористка? – кричали парни и девушки. – Такой железный богатырь, а слушается девки! Подумать только…
А ребята-то, ребята! Одни принесли воду, другие налили ее в радиатор, и все нежно поглаживали машину – ну совсем как любимого коня.
С этого вечера все стали называть его «трактором Миры»; едва донесется из степи шум мотора, как уже раздаются возгласы:
– А, это трактор Миры!
До позднего вечера ребята иной раз не расходились по домам, всё выглядывали, не сверкнет ли трактор огненными глазами фар, не покажется ли Мира на своем железном коне.
Да и не одни они. Упорнее и дольше всех поджидал Миру Давид. Он уже давно жалел о том, что повздорил с ней, и хотел как-нибудь загладить размолвку и помириться. Однажды он подстерег ее на пути домой и подошел к ней. Ему очень хотелось рассказать, как он тосковал, как ждал писем, как был огорчен и обижен, не получая от нее ни строчки. Но Давид не знал, как выразить свои чувства. Больше того, он стыдился их, полагая, что тосковать по девушке – это мещанство.
И вот пока он колебался, идя рядом с нею, Мира сама завела речь об их дружбе.
– Мы были и останемся друзьями, Давид, – сказала она.
Давид робко положил руку на плечо девушки и попытался обнять ее, но Мира смутилась, покраснела и отвела его руку. Давид пристыдил ее – это, мол, не по-комсомольски, по-мещански. Он стал ей говорить о новых взглядах на отношения между парнями и девушками и закинул словечко о том, что хотел бы стать самым близким ей человеком.
– Самым близким? – переспросила Мира, опустив глаза, как бы чувствуя себя виноватой перед Давидом. – Нет, самым близким уже стал мне другой.
– Почему же ты ничего не говорила до сих пор? Скрывала?.. – с обидой в голосе упрекнул ее Давид.
– Как-то не пришлось… Кажется, я тебе о нем говорила, – оправдывалась Мира.
– А кто он? Хороший парень? Комсомолец?
– Да, мы с ним вступали в комсомол в одно время.
– Ну, значит, он еще молодой, не закаленный комсомолец, совсем зелененький. А как у него с психологией?
– Он умный парень, и психология у него наша.
– Что это значит – наша? Пролетарская психология?
– А как же, конечно. Он сапожник.
– Сапожник?.. Э-э-э, значит, не совсем пролетарская психология. Ему еще вариться и вариться в пролетарском котле.
В этот вечер Давид с болью в душе простился с Мирой.
Через некоторое время он ушел в армию, а когда демобилизовался, Мира была уже замужем за сапожником Фалей Плином, о котором она ему говорила в тот памятный вечер. Да и сам он вскоре женился на девушке из соседнего колхоза. Но пути их все же не разошлись, дружба продолжалась. По праздникам они ходили друг к другу в гости – Мира с мужем и Давид с женой. А когда Мирин муж погиб на войне, Давид, который к тому времени был уже председателем колхоза, стал все больше интересоваться ее жизнью, ее нуждами, стал помогать ей, и дружба их крепла и крепла.
И теперь, когда Мира получила письмо от дочери и нуждалась в совете, она пошла прямиком к своему старому, верному другу.
– Ну, смелей заходи. Что стоишь и оглядываешься, словно чужая? – позвал Миру Давид, завидев ее у порога. – Что у тебя слышно? Зачем пришла?
И в глазах Давида вспыхнула ласковая улыбка, озарив его широкое обветренное лицо от темных, тронутых серебром усов до лучистых, расходящихся к вискам морщинок.
Мира подошла к столу и присела.
Над столом висела пожелтевшая фотография, снятая еще в первые годы существования поселка, и с нее смотрел на Миру молодой комсомолец Давид в кожаной куртке. Казалось, вот-вот с этих губ сорвутся пламенные слова о мировой революции.
И Давид с фотографии смотрел на Давида, который сидел у стола напротив Миры, как будто спрашивая его:
«Что, не узнаёшь? Это же я, Давид Дашевский».
Мира нет-нет да и сравнит про себя двух Давидов – того, что глядит с фотографии, с тем, что сидел напротив.
«Сердце его, – подумала она, – перебродило, как молодое вино, крепче стало с годами, а голова стала трезвей».
– Как поживаешь, бабуся? – спросил Давид, как будто догадываясь, какие мысли овладели в эту минуту Мирой.
– А ты как, дед, поживаешь? – в тон ему спросила Мира, и оба громко засмеялись.
– Мы с тобой, значит, комсомольские дед да баба? – уже не так весело продолжал шутить Давид.
– Эх, лучше бы нам быть просто комсомольцами… Ты ведь всегда хвалился, что ты не просто комсомолец, а старый комсомолец, – улыбнулась Мира.
– Ну, вот я теперь и на самом деле старый комсомолец, – полушутя, полусерьезно ответил Давид. Его улыбчивые глаза помрачнели, но перед мысленным взором вихрем пронеслись молодые комсомольские годы, и с языка невольно сорвались слова любимой песни тех лет:
Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян…
– Нет, теперь мы уже старая гвардия, – возразила Мира, не сводя глаз с Давида.
Их лица покрылись сеткой морщин, словно окна морозным узором, и седина посеребрила головы.
– Ну, рассказывай, что нового? – после короткой паузы спросил, очнувшись от раздумья, Давид. – Что пишет Сима? Что она поделывает?
– Сима? Я только вчера получила от нее письмо. – Мира хотела понемногу перевести разговор на главное, сказать о том, что привело ее к Давиду. – Дочка работает помаленьку… Внучек, чтоб он был жив и здоров…
– Ну, значит, ты уже действительно бабушка, – лукаво глянул на нее Давид. – Я смеялся, когда трактористы называли тебя «матерью», хотя сами были старше тебя, а теперь они тебя называют бабушкой, бабушка трактористов! В этом году исполнится тридцать лет с тех пор, как ты впервые села на трактор. И впрямь молодым трактористам впору быть твоими внуками. Так вот знай – по случаю юбилея правление решило собрать всех твоих сыновей и внуков и отметить это событие.
– Что ты?.. Подумаешь, что за событие! Ну, что я такое сделала? Землю пахала? Миллионы людей всю свою жизнь пашут, и никто им не устраивает юбилеев!
Но тут Давид встал и, совсем как в старину, стал размахивать руками, словно собирался держать речь на митинге. Но тотчас опомнился – ведь он один на один с Мирой, – снова сел на место и, чуть прищурив левый глаз, спокойно заговорил:
– Шутка ли, сколько ты на своем веку земли распахала – целое государство. А хлеба сколько выросло на земле, которую ты вспахала! – Давид оживился, глаза его засверкали.
«Давно уже не говорил он с таким жаром, – подумала Мира, – что это на него нашло? Уж не прислала ли Симелэ и ему письмо и он догадывается, зачем я к нему явилась?» И Мира хотела уже приступить к делу, крепко сжала в руке письмо дочери, готовясь тут же показать его Давиду. Но не успела она и слова вымолвить, как Давид опередил ее. Он нагнулся к ней, как будто хотел что-то доверительно сказать, и с жаром продолжал:
– Много ли девушек стало в те годы трактористками? По пальцам пересчитать можно – раз-два и обчелся. А теперь? Сколько теперь собственных трактористов у нас в колхозе? А посмотри, каким жалким и слабым выглядит «фордзон» рядом с могучим ЧТЗ! Через твои руки прошли все марки тракторов. Ну, так как? Есть, значит, о чем вспомнить, на что оглянуться, что оценить по достоинству, что отметить?
Мира, правда, никогда над всем этим не задумывалась, но одно она знала твердо: да, тот день, когда она в первый раз села на трактор, – памятный день, его никогда не забудешь.
«Так почему бы, – подумала она, – и не отметить с товарищами этот трудовой тридцатилетний юбилей?» Но тут же вспомнила: а дочка?
И, перекладывая письмо из одной руки в другую, Мира на минуту перестала следить за тем, что делает председатель. А тот рылся в папке среди бумаг и совсем, казалось, забыл, о чем они только что говорили.
Вдруг он поднял голову и сказал, как будто чувствуя, что у нее на уме:
– Я покажу тебе план нашего осеннего сева. Площадь озимых сильно возрастает, и этот план надо выполнить как можно быстрее и лучше, чтобы достойно отметить твой праздник.
«Ну, если так, – подумала Мира, – об отъезде и не заикнешься. Где уж там? Разве что попросить Давида отпустить меня хоть на несколько дней – погостить, помочь дочери как-нибудь устроить ребенка. Да, но на днях сев уже начнется. А может, Сима сама приедет, я ее попрошу. Да разве она послушается? Ведь ей нельзя бросать работу, да еще в такую пору. Как же тут быть? – с отчаянием думала она. – Вот беда-то!»
Мира вернулась домой, так и не решившись поговорить с Давидом об отъезде, и сразу же села писать дочери. Да, она понимает – нелегко дочке работать с ребенком на руках. Но пусть Сима как-нибудь устроится – мать приехать к ней не может. Пусть дочка вспомнит свое детство. В поселке не было детского сада. А ведь матери как-то справлялись. Они собирали всех детей в один дом и дежурили по очереди, присматривая за ребятами.
«Да, так-то, доченька, – писала она Симе, – так ты росла и вот выросла же, да такой, что, как говорится, дай бог, чтоб твой ребенок вырос не хуже».
Но Мира не успела закончить письмо, ей принесли телеграмму: «Вовка захворал, приезжай».
Взволнованная, вне себя от тревоги, несколько раз подряд прочитала она эти тревожные слова.
«А вдруг дочка обманывает меня, чтобы я скорее собралась в дорогу?» – подумала было Мира, но тут же отбросила эту мысль; она вспомнила, что Симелэ, даже когда была маленькой, никогда ей не лгала, а теперь и подавно не стала бы: ведь она понимает, как такая телеграмма взволнует и огорчит мать. И Мира решила не колебаться больше и тут же выехать. Она быстро оделась и побежала в правление.
– Стряслось что-нибудь? – спросил Давид, вглядываясь в ее бледное, расстроенное лицо.
Мира положила телеграмму на стол и волнуясь сказала:
– От дочки. Раз уж она вызывает меня по телеграфу – значит, ребенок по-настоящему болен. Кто знает, кто знает, как там сейчас.
Давид ответил не сразу. Он долго вертел в руках телеграмму, как будто рассматривал ее со всех сторон. Наконец сказал нерешительно:
– Надо бы дать встречную телеграмму и узнать поподробней, что там происходит… Может, все не так уже страшно… Ведь путь-то не близкий, поди доберись… А может, ребенок уже и выздоравливает.
Но Мира не поддалась ни на какие уговоры.
– Я не маленькая, сама все понимаю. Ни на час не могу и не хочу здесь задерживаться, – решительно заявила она.
– Жаль, жаль, – огорчился Давид. – Мы ведь еще сегодня говорили о твоем юбилее, об осеннем севе, а тут на тебе… Жаль, очень жаль.
– Пришла беда – отворяй ворота, – как бы оправдывалась Мира перед Давидом, – и чаще всего в самую неподходящую пору.
– Да ты, Мира, не волнуйся. Я уверен – все обойдется, – утешал ее Давид.
«Будь что будет, еду, и сейчас же. Ну, а там, если все благополучно, сразу же вернусь», – окончательно решила Мира.
Мира взяла в дорогу только самое необходимое и с попутным грузовиком поехала на полустанок. Было начало сентября, и стерня уже стала темно-бурой. Тут и там на просторах бескрайней степи чернели только что вспаханные квадраты черного пара. Тридцать лет из года в год Мира перепахивала эту землю: это был ее участок. Здесь она знала каждую пядь, дорожила каждым холмиком, эта степь была ее домом. На этих черноземных нивах отшумела ее юность, прошла вся ее жизнь, здесь она мужала и налилась силами – так зреет на пшеничном поле колос, выросший из отборного семени.
Бывало, ранней весной, когда еще только-только сойдет снег и ручейки, то мутные, то кристально чистые и прозрачные, шумели в овражках, когда еще птицы не успевали прилететь с теплого юга и голоса их не оглашали медленно оживающую после зимней спячки степь, – Мирин трактор уже рокотал на гребнях холмов и пригорков, где земля высыхала и согревалась раньше.
А теперь… теперь она должна распроститься со всем этим и, быть может, навсегда. Она должна оставить свой трактор, целиком посвятить себя маленькому внуку. Эх, если бы можно было – она бы увезла с собой в далекий край, где живет ее дочь, все: и эту бескрайнюю степь, и жаркое солнце. Всё, всё, даже ветры, метели и ливни взяла бы с собой Мира. Сумрачно, тоскливо глядела на нее степь. Осенний ветерок теребил и раскачивал одинокие, оставшиеся неубранными стебли кукурузы и подсолнуха да кусты курая по обочинам дороги…
А грузовик все мчался, и позади оставались знакомые балки, курганы, холмы. Сколько воспоминаний 6удили эти родные места, и Мира не могла отвести от них глаз. «Милые, близкие! Придется ли еще встретиться с вами?»
Но вот, миновав большую балку, грузовик въехал на землю соседнего колхоза. Та же степь, та же бурая стерня, те же квадраты и полосы вспаханной земли, но Мирин взгляд все еще устремлялся к родному колхозу, исчезавшему под пеленой мутно-серого тумана, ко всему, с чем так трудно, так больно расставаться.
И чем больше удалялась она от дому, тем сильнее щемила ей душу тоска.
Стремясь, как видно, отвлечься от тревожных, невеселых мыслей, она повернулась к наплывающей издалека дороге и с этой минуты больше уже не оглядывалась назад. Она готовилась к встрече с дочерью и внуком – скорей бы, скорей добраться до полустанка, сесть в поезд, доехать… скорей бы, скорей…
Она так углубилась в свои думы, что не заметила, как машина подъехала к полустанку. Тут она слезла, попрощалась с шофером и спутниками и направилась к вокзалу – небольшому серому зданию.
Едва она успела взять билет, как прибыл, словно запыхавшись от стремительного бега, поезд. Мира поспешно села в вагон, и поезд тронулся. Смеркалось, но в окно вагона долго еще было видно, как на степных просторах движутся тракторы.
Мира подумала: «Как велика степь! Нет ей ни конца, ни края! Сколько еще нераспаханной земли! Сколько тракторов надо, чтобы всю ее перепахать!»
И эти поля, мимо которых идет поезд, не менее дороги Мире, чем поля ее родного колхоза. Сойти бы с поезда, подойти к этим людям и расспросить у них: «Как, братцы, пашете? На какой глубине? Нет ли огрехов? Боронуете ли после запашки, чтобы сохранить влагу?»
Долго еще Мира стояла у окна, не отрывая глаз от степи.
Да, тридцать лет подряд пахала она в эту осеннюю пору, а до пахоты заботливо и любовно выхаживала пашню, чтоб налилась она влагой, согрелась под снегом и принесла людям изобилие и радость. И вот теперь, в самую жаркую страду, она смотрит, как пашут другие, и кто знает – быть может, ей навсегда придется расстаться с любимой степью, с делом всей жизни!
…Нет, об этом лучше и вовсе не думать!
Наконец, на пятые сутки поезд подошел к маленькому полустанку, где она должна была сойти. Едва брезжил рассвет. Кругом было пустынно и глухо. Лишь два-три пассажира сошли вместе с ней и разбрелись в серой предутренней мгле.
Мира до утра просидела на скамейке около вокзала, продрогла и, как только встало солнце, направилась к видневшемуся невдалеке элеватору в поисках попутной машины. Найти ее удалось сравнительно легко.
– Далеко ль собрались, мамаша? – спросил ее хлопотавший около грузовика парень.
– А вы, случайно, не из «Первого мая»? – ответила вопросом на вопрос Мира.
– Оттуда. Но я сейчас еду в другое место. Здесь есть еще одна машина. Шофер куда-то уехал, но сказал, что завернет сюда.
И действительно, минут через десять подошел новый грузовик.
– Это вы едете в колхоз «Первое мая»? – спросила Мира.
– А вам туда надо? – с любопытством спросил шофер, невысокий черноглазый паренек. – К кому вы? Я там почти всех знаю. Вы в гости едете или поселитесь у нас?
– Знаете агронома Симу Славуцкую?
– Ну, как же? Кто же ее не знает? Бедовая… прямо огонь! А вы уж не матерью ли ей приходитесь?
– Угадали!
– Так как же вы не написали, что едете? Она бы вас наверняка встретила, – сказал шофер. – А, понимаю – хотели сюрприз устроить.
– Не совсем так, – ответила Мира. – Я уже давно к ней собираюсь, да никак не могла вырваться… Вы сразу поедете домой или у вас здесь еще дела?
– Сейчас еду и могу вас подбросить. Доставлю вас прямехонько к дому вашей дочки. Садитесь.
– Спасибо, большое вам спасибо, – обрадовалась Мира.
Мире не терпелось узнать, что с внуком. Она жадно расспрашивала шофера, не встречал ли он в последнее время ее дочь, не бывал ли у них случайно дома, не слыхал ли ненароком что-либо о ней и ее сынишке.
– Нет, слыхать ничего не слыхал, – простодушно ответил шофер, – а видел вашу дочку вчера, а может, позавчера, точно не помню.
Оба так захвачены были оживленной беседой, что и не заметили, как грузовик подъехал к дому Мириной дочери.
Не успела еще Мира вылезть из грузовика, как из дому выбежала стройная молодая женщина в красной шерстяной кофточке.
– Мамочка! Наконец-то! – подбежала она к Мире. – Почему ты не сообщила, что едешь, я бы встретила тебя на вокзале.
– Симелэ, доченька, – всхлипнула Мира, крепко обнимая дочку и целуя ее. – Я и сама нашла дорогу, не маленькая. Ты мне скажи лучше, как сыночек.
– Ничего, мама, ничего, ему уже немного лучше.
Сима подхватила чемодан и повела мать в дом.
Мира с первых же дней сильно привязалась к внуку. Она часами просиживала у его кроватки, развлекала его сказками, беседовала с ним. Ребенку с каждым днем становилось лучше. Вскоре врач разрешил ему ходить по комнате, а там и на улице погулять в ясную погоду. Вовка по пятам ходил за бабушкой, рассказывал ей свои нехитрые ребячьи новости – о доме, о папе, о маме, о кошке, которая принесла четырех котят.
А между тем дни шли за днями. Осеннее солнце светило ярко, как в июле, но вечерний воздух был мглистым и сырым от тяжело нависших туманов.
Из степи потянуло холодным ветерком, пожелтевшие травы напоминали людям – осень наступила, настоящая осень, самая пора пахать.
И в такое горячее время Мира гуляет с внуком! А тут еще близится ее праздник…
«Нет, нет, раз Вова выздоровел, мне нельзя медлить ни одного дня, нельзя больше задерживаться!» – твердо решила Мира.
Мимо дома и палисадника Мириной дочки то и дело проходят люди. Из каких краев переселились они сюда? Мире кажется, что их думы сродни тем, которые она передумала, когда еще была молодой и только-только переселилась в Запорожье.
А впрочем, не совсем так: на новоселах родного ей колхоза долго еще после переселения лежала печать тех мест, откуда они приехали, да и называли их по этим местам – хащеватские, гайсинские, малинцы; а эти люди как будто здесь родились и прожили весь свой век.
В один из ясных осенних дней пришло письмо от председателя колхоза Давида Дашевского. Прочитав, что в колхозе всё делают, чтобы достойно отпраздновать тридцатилетнюю годовщину ее работы на тракторе, Мира решила вернуться в родной колхоз. Сима всячески отговаривала ее:
– Вовочка сильно привязался, заскучает без тебя… Да и тебе, наверно, будет без него тоскливо. Раньше он тебя не знал, ну а теперь ему будет нелегко без тебя.
– А мне, думаешь, легко будет без тебя и Вовочки?.. Но что поделаешь? Надо ехать – сама ты ведь хорошо знаешь, дольше оставаться здесь я не имею права.
Сима понимала, что матери трудно: как оторвешь сердце, если оно приросло и к близким людям и к родной земле, на которой прошла в труде почти вся ее жизнь?
Исподволь, без спешки Мира начала готовиться к отъезду. Она сообщила письмом о том, что скоро приедет.
Как Мира ни была поглощена заботами о предстоящем отъезде, ее потянуло в поле, посмотреть работу трактористов. И вот однажды утром отвела она Вовку к дежурной матери, одной из тех, которые по очереди присматривали за детьми, чтобы остальные могли спокойно работать. Сдав внука с рук на руки ласково принявшей его женщине, Мира отправилась на степные массивы, начинавшиеся сразу же за малообжитым поселком, чтобы посмотреть, как идет на них зяблевая вспашка.
На черной распаханной стерне в столетиями дремавшей, а теперь развороченной тракторами степи вновь начали пробиваться упрямый пырей, неистребимый ковыль и серая, отдающая горечью полынь. Испуганные появлением человека, вороны с хриплым карканьем целыми стаями поднимались в воздух.
