Текст книги "Вначале их было двое..."
Автор книги: Илья Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
– Ну и хорошо, оставайтесь, – обрадованно сказала Марьяша. – Укроем вас где-нибудь.
– Мне бы только переночевать, – отозвался товарищ Свидлера, – завтра я как-нибудь проберусь домой, а там видно будет…
– А вы из наших мест? – спросила Марьяша.
– Почти, – уклончиво ответил гость.
– Да это командир нашей роты Охримчук, бывший инженер шахты, – понизив голос, пояснил Аврам.
Марьяша перебросилась со Свидлером еще несколькими словами и тут же принялась готовить надежное убежище для своих гостей.
Командир роты Красной Армии Николай Охримчук только на один день задержался в Миядлере и наутро, попрощавшись, отправился в шахтерский поселок, который находился неподалеку от станции Ясиноватой.
– Как доберусь до дому, сразу начну переправлять к нам из вашего Миядлера людей, – сказал Охримчук Марьяше и Авраму.
Обещание гостя обрадовало Марьяшу: ее мать и ребенок, видимо, благополучно выбрались отсюда, значит, можно было подумать о своем спасении и спасении всех оставшихся или не сумевших уехать колхозников.
«В степи укрыться негде, – подумала она, – надо всем разбрестись по окрестным деревням».
Только что успел Охримчук уйти из Миядлера, как туда примчались немецкие мотоциклисты.
Двое мотоциклистов застопороли у ворот каменного дома с остроконечной крышей из рифленого железа. Здесь их встретил Виля Бухмиллер и, по-фашистски подняв руку, подобострастно склонился перед ними:
– Bitte schön![4]4
Пожалуйте! (нем.).
[Закрыть]
– Sind Sie ein Deutsche?[5]5
Вы немец? (нем..).
[Закрыть] – спросил один из мотоциклистов, белобрысый маленький толстяк.
– Jawohl, ein Deutsche[6]6
Да, немец (нем.).
[Закрыть], – самодовольно ответил Виля.
– Sehr gut, ошень карашо! – отозвался второй, веснушчатый парень с желтыми кошачьими глазами, захотев, видимо, блеснуть знанием нескольких русских слов.
– Bitte schön, – почтительно повторил Виля, распахнув ворота и широким жестом приглашая мотоциклистов въехать во двор.
С тех пор как колхоз конфисковал у его отца этот дом, Виля если и заходил в правление по делу, то старался не задерживаться, чтобы не растравлять и без того не дающей ему покоя обиды. И только теперь, внимательно оглядывая бывшие владения отца, Виля заметил, что многое из того, что с детских лет запало ему в память, не сохранилось: не было во дворе ни риги, ни амбара с закромами, всегда доверху полными полновесным зерном, ни сарая, где стояли бричка, плуги, жатки, сеялки и прочий инвентарь. Словом, пуст был двор, в котором тесно было в годы его детства от всевозможных строений, возведенных крепкими хозяевами – отцом, дедом и прадедом Вили. Не было и флюгера на крыше дома, по которому так любил определять направление ветра Виля. Молодые фруктовые деревья в палисаднике сильно разрослись. И только высокая каменная ограда, охранявшая, как неприступную крепость, имение Бухмиллеров, стояла непоколебимо.
И внутри дома все показалось чужим выросшему и возмужавшему Виле Бухмиллеру. Словно это не был дом его отца. Не висели на стенках семейные фотографии старого немецкого рода, не глядели с них на Вилю строго и внушительно его дед, отец с матерью, тетки и дяди. Не красовался в углу бывшей столовой образ девы Марии, обвешанный по немецкому обычаю полотенцами. В спальне Виля не обнаружил ни старомодной деревянной кушетки с искусной причудливой резьбой на спинке, ни разноцветных подушечек с вышитыми готическими буквами наставлениями и пословицами. В кухне не осталось и следа от небольшого цементированного, герметически закрывавшегося погреба, где хранились продукты.
Совсем иначе, чем в дни его детства, выглядел дом, будто никогда не принадлежал он Бухмиллерам, будто никогда не жил Виля в этих до неузнаваемости изменившихся комнатах. Это уже не был обжитой дом, где люди из поколения в поколение ели, спали, любили и рожали детей, – нет, это было учреждение со всеми присущими ему атрибутами: с канцелярскими столами и большими бухгалтерскими счетами на них; с этажерками и шкафчиками, где вплотную одна к другой стояли и лежали набитые бумагами папки; с залом заседаний на месте бывшей гостиной; с лозунгами и табличками на стенах и с внушительной вывеской снаружи, на которой было четко выведено: «Правление колхоза «Правда».
Обстоятельно осмотрев просторный двор и все комнаты отцовского дома, во владение которым он вступил как законный хозяин, Виля сорвал мозолившую ему глаза вывеску и стал у порога, самодовольный и важный, не забывая, однако, время от времени искательно поглядывать на представителей новой власти. Белобрысый толстяк оказался, как Виле удалось выяснить, только что назначенным комендантом и должен был вместе с прибывшим одновременно с ним помощником установить новый немецкий порядок в оккупированном районе.
Комендант подробно расспросил Вилю о Миядлере, о его жителях и тут же предложил ему стать здесь, старостой.
– Muss ich hier ein Schulz werden?[7]7
Должен ли я здесь стать шульцем? (нем.). (Шульцем называли до революции выборного старосту в еврейских земледельческих колониях.)
[Закрыть] – спросил Виля, слышавший в детстве от своего отца, что в царское время лица, выполнявшие распоряжения властей, назывались в этих краях на немецкий лад шульцами.
– Ja, so, so![8]8
Да, так, так! (нем.).
[Закрыть] – согласно кивнул головой пузатый комендант.
Виля помолчал немного, как бы раздумывая и колеблясь, но кончил тем, что подобострастно и покорно ответил:
– Готов служить немецкой власти.
На следующий день назначенный старостой Виля Бухмиллер приказал жителям Миядлера собраться во дворе своего дома.
И только теперь, когда народ стал собираться в просторном дворе бывшего правления, Марьяша увидела, как много людей осталось в Миядлере. С некоторыми из собравшихся здесь ей очень хотелось поговорить, но все были так подавлены, что даже не смотрелт друг на друга.
Когда двор заполнился почти до отказа, Марьяша вдруг увидела побледневшее, осунувшееся почтидо неузнаваемости лицо Эстер Ходош.
«Как же она тут оказалась? – подумала Марьяша, Уехала-то она рано, в одно время с моими».
Ей очень хотелось подойти к матери Эзры. Ведь с того дня, когда Эзра уехал, ей так и не довелось поговорить с нею. Рассказать бы ей обо всем без утайки – пусть знает, как она, Марьяша, любит Эзру. Но сейчас не время говорить об этом: их жизнь висит на волоске, никто не знает, что с ними будет завтра.
Но о своей матери и своем ребенке она должна поговорить с Эстер – быть может, она видела их, знает, что с ними, живы ли, перебрались ли через реку.
И Марьяша направилась к Эстер. А та стояла словно окаменев – никаких следов прежней живости не осталось на ее застывшем лице, в неподвижном взоре запавших глаз.
Марьяша подошла к ней почти вплотную, но Эстер была так подавлена всем случившимся, что не заметила ее. И только почувствовав, очевидно, устремленный на нее пристальный взгляд Марьяши, обернулась и кивнула ей.
– А я-то думала, что вы давно на том берегу, – вполголоса сказала Марьяша.
– Ты ведь видишь, на каком я берегу, – удрученно ответила Эстер. – Я только вчера вечером домой вернулась.
И став рядом с Марьяшей, она шепотом рассказала ей о своих мытарствах.
– А ты как здесь осталась? – спросила Эстер.
– Как все, так и я, – ответила Марьяша. – А моих вы не видели?
– Они как будто прорвались до бомбежки.
– Вы это наверняка знаете или только думаете так? Скажите, родная моя, скажите правду, вы ведь тоже мать!..
У Марьяши пресекся голос, давно скопившиеся слезы полились из глаз, невыносимая боль сжала сердце: где ее мать и сын?
– Я теперь одна осталась, – снова обратилась она к Эстер, – давайте вместе держаться, так легче будет и вам и мне…
Но ей не удалось досказать Эстер все, что она хотела сказать. На высоком крыльце дома появился Виля Бухмиллер.
– Становитесь в шеренги, – скомандовал староста.
Подавленные бедой и отчаянием, люди попытались выполнить его приказ, но то ли из-за тесноты, то ли из-за непривычки это у них плохо получалось: вскоре все опять стали как попало, беспорядочной толпой, держась поближе к родным, а некоторые беспокойно перебегали с места на место.
– Schneller! Быстрей! Быстрей! – строго покрикивал Виля, и собравшиеся с трудом выстроились в несколько длинных шеренг.
Бухмиллер внушительным и резким тоном обратился к ошеломленным миядлерцам.
– Juden![9]9
Евреи! (нем.)
[Закрыть] – сказал он. – Знайте, что я с сегодняшнего дня являюсь представителем новой, немецкой власти здесь, в Миядлере, и вы, мои подчиненные, обязаны беспрекословно выполнять все мои приказы и распоряжения. И помните, что каждый, кто осмелится нарушить установленный немецкой властью порядок, будет строжайшим образом наказан. Ясно?
Виля немного передохнул и поглядел на построенных в шеренги миядлерцев.
Совсем недавно он ничем не выделялся среди стоявших перед ним людей. Совсем недавно он даже был другом кое-кому из стоявших здесь. А теперь он их хозяин. Совсем недавно двор, куда их согнали, был колхозным двором, они приходили сюда, как к себе домой, а теперь стоят здесь перед ним словно осужденные, и он, Вильгельм Бухмиллер, приказывает им.
– Juden, – продолжал Виля, – по законам немецкой власти вы не имеете права отлучаться из Миядлера, по законам этой власти вы должны жить за колючей проволокой, но я буду ходатайствовать за вас, как за nützlichen Juden – как за полезных для власти людей, и вы будете иметь возможность обрабатывать землю для ее законных хозяев. Ясно?
Люди стояли с опущенными головами и молчали. Только тут и там раздавался не то глубокий вздох, не то стон, похожий на треск подрубленного дерева, которое вот-вот рухнет на землю.
– Ну, почему же вы молчите, Juden? – раздраженно спросил Виля. – Вы всё поняли?
Под пристальным взглядом Бухмиллера несколько человек из первой шеренги утвердительно кивнули головами.
Как будто вспомнив о чем-то, Бухмиллер ушел в дом и тут же вернулся, держа в руке пачку нарезанных с немецкой аккуратностью одинаковых кусков желтой материи. На каждом из них были четко выведены шестиконечная звезда, номер и слово «Юде».
– С сегодняшнего дня, Juden, – решительно объявил он народу, раздавая всем по одному лоскутку материи, – вы должны забыть свои имена. Каждый должен будет откликаться на номер, который здесь указан. Ясно?
Удрученные обрушившимся на них унижением, люди еще ниже опустили головы.
– Почему вы молчите, Juden? Вам все ясно? – заносчиво рявкнул Виля.
– Ясно, – отозвался одинокий голос из задних рядов, – без слов ясно.
Бухмиллер не спеша, по-хозяйски прошелся перед строем согнанных им сюда людей и, остановившись около Хьены, ткнул пальцем в новорожденного:
– А этот имеет номер?
– Да ведь это младенец – ему только несколько дней от роду, – робко сказала Хьена.
– Это неважно, – так или иначе он Jude, – пробурчал Виля и выдал матери второй кусок желтой материи для сына.
Пересчитав людей, Бухмиллер разбил их на десятки, назначив десятников из тех, что были ему известны своей исполнительностью и трудолюбием. Покончив с этим, он объявил:
– Всем десятникам зайти ко мне за указаниями, остальные свободны до семи утра: к этому времени все должны явиться сюда за нарядами на работу. Ясно?
С чванливым видом расхаживал Виля Бухмиллер по Миядлеру. Как заправский хозяин, собирал он инвентарь, оставшийся на колхозном дворе, не пренебрегал и личным имуществом отдельных хозяев. Кроме плугов, борон, сеялок, жаток ему в руки попали вместе с лошадьми арбы и повозки людей, не успевших переправиться через реку. Все это он решил в первую очередь использовать для того, чтобы перевезти оставшийся в поле хлеб и убрать пропашные культуры.
По его расчетам, должны были остаться и скирды необмолоченного хлеба, о нем Виля решил тайком расспросить колхозников, чтобы, не сообщая о нем в комендатуру, обмолотить и свезти в свои закрома. Поэтому он пока не заикался об этом хлебе.
Убирать кукурузу и подсолнух он нарядил женщин, стариков и детей, поручив самым крепким мужчинам вспашку земли.
В первый же день Виля приказал пахарям приготовить упряжь, плуги и бороны, как следует накормить лошадей и наутро выехать на работу, а сам отправился на поля проверить, как идет уборка пропашных.
– Можете тут соревноваться сколько душе угодно, – не без ехидства говорил он расставленным по рядам кукурузы женщинам, – кто лучше будет работать, получит у нас почета не меньше, чем в вашем колхозе.
Но люди работали спустя рукава, неохотно. Лениво срывали они початки и бросали на землю, в кучи.
– Schneller! Быстрей! Schneller! – подгонял Виля отставших.
Он строго наказал десятникам Велвлу Монесу и Менделю Ходошу следить за тем, чтобы люди работали добросовестно, а сам на двуколке умчался в Миядлер, чтобы узнать, как готовятся пахари к выходу в поле.
Вернувшись через некоторое время на кукурузное поле, он возмутился: сделано было очень мало, часть початков осталась на стеблях, а снятые валялись на земле, брошенные как попало.
– За такую работу шкуру спускать буду! – свирепо орал Бухмиллер.
И как раз в эту минуту до его ушей донесся захлебывающийся крик младенца. Бухмиллер пошел в ту сторону, откуда слышался крик, и на краю поля увидел Хьену, кормящую грудью крошечного сына.
– Почему не работаешь? – накинулся на нее староста.
– Ребенок зашелся, прямо-таки разрывается от плача, с самого утра успокоиться не может, – сказала Хьена. – Может, утихнет, уснет, вот тогда и смогу работать.
– Баста! Положи ребенка! Ничего с ним не станется, покричит-покричит и перестанет, – вне себя от бешенства заорал Виля, пытаясь вырвать ребенка из рук матери. – Какое мне дело до твоего ребенка, он тебе только мешает работать… От дармоедов я быстро избавлюсь.
– Убери свои грязные лапы! – вскинулась Хьена, грудью защищая свое дитя. – А вырвешь ребенка – глотку перегрызу. Так и знай!
– Чего разлаялась, как сука?! – завопил староста.
Крепко прижимая к себе ребенка одной рукой, а другую сжав в кулак, Хьена метнулась к нему.
– Кровопийца! Душегуб! – с пеной у рта кричала она.
Бухмиллер, красный как рак, весь трясся от злобы и, уже мало что соображая, изо всех сил ударил Хьену по спине нагайкой, в конец которой была вплетена толстая проволока.
Хьена упала, обливаясь кровью, и тотчас же на ее истошный крик прибежала высокая худая женщина с здоровенными, как у дюжего мужчины, руками и за пей еще несколько женщин. Окружив Бухмиллера, они общими усилиями повалили его на землю и начали топтать ногами и бить чем попало.
Вопя и отбиваясь, Виля попытался вырваться, но женщины, как цепами, все сильней молотили его обмякшее тело:
– На тебе, кровопиец. разбойничья душа, зверюга проклятый!
– Получай сполна, змеюка, гад ползучий!
Но вот то одна, то другая женщина стали отходить от Бухмиллера, плюнув напоследок в его сторону, и наконец он остался лежать один на пустом, всеми брошенном кукурузном поле.
Придя в себя, Бухмиллер чуть ли не ползком добрался до своего дома. Нестерпимо ныло тело, злоба терзала его душу: как, его, представителя немецкой власти, хозяина Миядлера, можно сказать, так нагло и так больно исколотили несколько жалких баб!
Что делать? Как поступить? Жаловаться коменданту не хочется – ведь это вконец подорвет его авторитет. Собственно говоря, он и сам может расправиться с этим бабьем, он может всех их повесить, чтобы другим не повадно было учинять такое безобразие. За это немецкая власть будет ему только благодарна… Ну, а если ему будут мстить? Ведь среди оставшихся в Миядлере есть немало решительных и смелых людей. Нет, боязно! «Да и пригодятся еще эти рабочие руки немецкой власти: все работницы как на подбор», – по-хозяйски рассчитал Бухмиллер и в конце концов подавил в себе яростное желание наказать как следует виновниц своего позора.
Наутро староста собрал у себя десятников и сообщил, что, жалея своих земляков, он не сообщит немецким властям об их наглом выступлении против немецкой власти, но при непременном условии – чтобы ничего подобного больше не повторялось.
Десятники, как обычно при встречах со старостой, сидели с опущенными головами и молчали.
– Я постараюсь убедить представителей немецкой власти, – продолжал Бухмиллер, – что миядлерские евреи – потомственные хлеборобы, что хлеборобами были их отцы и деды, что умный русский царь еще в прошлом веке выписал из Германии опытных хозяев-земледельцев и те уже тогда научили евреев быть хорошими землепашцами. Я скажу представителям власти, что теперь потомки этих хлебопашцев могут принести пользу райху и тем отблагодарить немцев за науку.
Произнеся эту пространную речь, Бухмиллер рассчитывал, что обещание походатайствовать за жителей Миядлера перед комендатурой и проявить заботу об их судьбах привлечет к нему симпатии подчиненных и они будут беспрекословно выполнять его распоряжения.
Но все сложилось совсем иначе: поднялась Марьяша и язвительно заговорила:
– Что ты нам рассказываешь сказки про белого бычка? Какое это имеет отношение к тому, что ты вчера набросился на Хьену и ее младенца! Ты забыл, что такое мать, – а ведь и тебя мать вынянчила. Ты у нее спроси, что бы она сделала, если бы кто-нибудь напал на ее ребенка.
– Ребенок мешает ей работать, ясно? – с тупым равнодушием ответил Бухмиллер. – Для меня она не мать. Мне нужно, чтобы она убирала кукурузу, остальное меня не интересует…
Слова Бухмиллера вонзились в сердце Марьяши, как раскаленные иглы, она закусила губы, чтобы сдержаться и не выкрикнуть что-либо более оскорбительное в его адрес: она понимала, что добром это не могло кончиться. Взяв себя в руки, она подняла глаза на старосту, но только что хотела снова заговорить, как тот опередил ее:
– Только старательной работой вы можете доказать, что вы полезные для немецкого райха люди, и только тогда я смогу защитить вас. Ну, а если вы злоупотребите моей добротой и пойдете против меня, тогда пеняйте на себя – пощады не будет! Ясно?
Бухмиллер на минуту примолк, выжидая, не скажет ли кто-нибудь хоть несколько слов одобрения, но, видя, что все застыли в напряженном, враждебном молчании, сухо, по-деловому закончил:
– Завтра на рассвете выйдете, как обычно, на работу. Номерам 18, 25, 9 и 33 приступить к пахоте, остальные номера, как и раньше, – на уборку подсолнуха и кукурузы. Номера 7 и 23 пусть свезут убранную вчера кукурузу в мой сарай. Десятникам – раздать наряды согласно моим распоряжениям. Каждого, кто осмелится нарушить мой приказ, постигнет суровая кара, – по обыкновению закончил он свои слова угрозой.
Все поневоле оставшиеся в Миядлере жители работали на полях до наступления зимы. На свежевспаханной земле там и сям появлялись к утру белые пятна инея и снега, исчезавшие вскоре после восхода солнца. На мутном небе клубились рваные облака. Травы искрились кристалликами медленно таявшего инея и, качаясь под недоброю лаской порывистого ветра, стряхивали их на землю.
В эти мрачные дни поздней осени, оторванные от родных и близких, миядлерцы все больше чувствовали себя одинокими и заброшенными. Сердце матери обливалось кровью при мысли о ребенке, с которым она рассталась в эти суровые дни оккупации. Жена тосковала по мужу, сестра – по брату, что сражались вдали от них, защищая родную землю.
Страх перед надвигающейся гибелью повис над отчаявшимися людьми, которые копошились на осиротевшей земле. И земля не давала им умереть с голоду: они питались украденными и тайком сваренными початками кукурузы или несколькими горстями зерна.
Дни становились все холодней и холодней, но с немецкой аккуратностью Бухмиллер каждое утро спозаранку собирал десятников и настойчиво требовал от них: выгоняйте людей на работу! Коченели руки, но повсюду раздавался его опротивевший окрик:
– Schneller! Убирать, убирать! Чтобы ни одного зернышка не пропало, ни одного подсолнуха не осталось в поле! Небось жрать захотите! – понукал он изможденных людей.
Все чаще и чаще голодные, измученные непосильным трудом люди стали замертво падать, не сняв очередного початка, не срезав шляпки подсолнуха, у которого настигало их беспамятство. И тут наступало самое страшное: Бухмиллер отправлял обессиленных людей в комендатуру, откуда они уже больше не возвращались.
Марьяша, Велвл Монес и Мордух Свидлер тайком, по ночам, отрывали силосные ямы, в которых они спрятали хлеб, и стали подкармливать ослабевших людей. Понемногу люди начали оживать, а самых сильных Бухмиллер и сам всячески укрывал от немцев, порой включая их даже в списки умерших, лишь бы использовать в качестве рабочей силы в своем хозяйстве.
Но оставшиеся в живых знали – их ждет та же злая участь, что и погибших земляков. Никогда еще степные ветры не выли так зловеще, как в эти студеные осенние месяцы.
В домах было холодно. Собирать хворост после дня изнурительной работы не хватало сил, и люди валились на постель как попало – в нетопленных домах, смертельно усталые, они не спали, а скорее теряли сознание от изнеможения и голода.
Дни проходили за днями, складывались в недели и месяцы, не принося людям ничего, кроме невыносимых страданий. И вот однажды к концу одного из этих беспросветных дней Марьяша пришла домой, как всегда валясь с ног от усталости. Не дождавшись Эстер, к которой вскоре после их первой встречи она перебралась.
Марьяша прилегла и не успела сомкнуть глаза, как сразу уснула. Было уже довольно поздно, когда вернулась домой Эстер. Боясь разбудить Марьяшу, она постаралась тихонько лечь, не скрипнув кроватью. Долго она не могла уснуть. Несколько раз ей казалось, что кто-то стучит в ставень, и она вставала, прислушивалась, ложилась снова и снова вставала. Марьяша пробормотала что-то невнятное. Эстер подошла к ней узнать, не нужно ли ей чего.
– Что вы не спите, Эстер? – тревожно спросила Марьяша, просыпаясь.
– Не спится. Почудилось, что ты мне что-то сказала.
– А разве я говорила?
– Говорила.
– Мне приснился сон.
– Тяжелый, наверно, уж очень тревожно ты спала.
– Нет, не скажите, – промолвила Марьяша, – сон хороший. Будто иду я по нашему двору, мимо риги к роще, а там акации сплошь осыпаны цветами. И под одной из них стоит Эзра, такой веселый, радостный. «Что ты тут делаешь?» – спрашиваю его. «Тебя дожидаюсь – вчера мы договорились тут встретиться». – «Но ты ведь уехал на войну,» – сказала я. «А я уже вернулся». И тут снится мне, что цветы акаций засверкали золотистым цветом и, как от множества ярких солнц, вокруг разлилось сиянье. И будто я подхожу к Эзре и склоняюсь к нему на грудь, и он будто шепчет мне что-то хорошее-хорошее. Только вот что он прошептал мне – не знаю, не могу вспомнить: на этом месте сон оборвался и я проснулась.
– У меня только одно желание: хоть раз еще повидать его, – со вздохом сказала Эстер.
– А знаете, мы с Эзрой действительно должны были встретиться в день его отъезда, и как раз в той роще, которая мне сегодня приснилась, – отозвалась Марьяша. – Он хотел мне что-то сказать…
Марьяша примолкла, как бы выжидая: а вдруг Эстер скажет ей о том, зачем Эзра звал ее, Марьяшу, на свиданье в тот памятный день.
– А что он мог сказать тебе? Просто хотел, видно, повидать тебя, – спокойно проговорила Эстер. – Ведь вы и раньше были дружны. Его жена, бедняжка, в прошлом году умерла от родов… Ребенок остался где-то у бабушки.
– Как жаль, – сочувственно покачала головой Марьяша. – А кем была его жена?
– Толком не знаю – ведь мы с ней ни разу не виделись, но Эзра как-то упомянул, что она была учительницей. Я как узнала, что она умерла, подумала – не будь у тебя семьи, вы и сейчас могли бы пожениться, – сказала Эстер.
– Я его и теперь люблю.
– А муж?
– Что ж, муж – отец моего ребенка, но никто мне не может заменить вашего сына.
– А Эзра знал об этом?
– Как же он мог узнать – ведь мы так долго не встречались. Вот если бы мы тогда встретились в роще – кто знает, может, он и предложил бы мне с ним уехать.
– Возможно, он так и хотел сделать, – сказала Эстер.
Марьяше было приятно услышать эти слова от матери Эзры, но сейчас, когда муж ее был далеко, неизвестно было, что с ним, что с ребенком, с матерью и с Эзрой, – она не могла и не хотела думать о том, как бы поступила, если бы Эзра сделал ей такое предложение.
От этих раздумий Марьяшу отвлекла Эстер:
– Быть может, есть доля и моей вины в том, что вы разошлись с Эзрой. Твоя мать не раз приходила ко мне, передавала от тебя привет, спрашивала, где Эзра, что с ним. Мне бы надо было приветить ее. Но потом твоя мать почему-то перестала ко мне ходить.
– Ей не хотелось отпускать меня далеко, она надеялась всегда держать меня при себе, – сказала Марьяша. – Вот и разбила мою жизнь!
– Нельзя так говорить о матери – она тебе зла не желала. Нет матери, которая желала бы зла своим детям, – ответила Эстер.
– И все же, выйди я тогда замуж за Эзру, может, по-другому бы сложилась моя судьба.
– Как знать, – со вздохом откликнулась Эстер.
– Жаль только, что Эзра никогда не узнает, как я его любила.
– А ты говорила своей матери о ваших встречах с Эзрой? – полюбопытствовала Эстер.
– Зачем нам с вами говорить о том, что прошло и никогда не вернется? – безнадежно махнула рукой Марьяша.
В наружную дверь кто-то постучал.
– Кто там? – подбежав к двери, испуганно крикнула Марьяша.
– Откройте! – послышался голос. – Это я, друг Свидлера, мы вместе были у вас недавно, помните?
– С каким Свидлером вы были? У нас их несколько.
– Да это я, Николай Яковлевич, неужто не узнаёте?
Марьяша торопливо открыла дверь и уставилась на вошедшего. Тот был в коричневой свитке и кирзовых сапогах. Скуластое лицо заросло густой круглой бородкой, Марьяше трудно было узнать в таком виде Охримчука. Только иссиня-голубые, красивые, улыбчивые глаза напоминали его прежний облик.
– Не узнаёте? – оглядываясь, нет ли кого-нибудь из посторонних, спросил гость.
– Начинаю узнавать.
– А я вас сразу узнал.
– Мы вас давно поджидаем, а вы словно в воду канули. Небось голодны?
Марьяша выложила в блюдце из котелка несколько ложек пшенной каши и поставила перед Охримчуком:
– Перехватите малость – это вся наша еда.
Гость за едой стал торопливо расспрашивать о новостях, о том, что поделывает Свидлер.
– Никак не мог вырваться к вам, – как бы оправдывался он перед Марьяшей. – Позовите сюда Свидлера, только осторожно, чтоб не увязался какой-нибудь соглядатай. Придете – я вам все расскажу.
Как и в первый раз, гость задержался в Миядлере не больше суток. Чтобы не показываться никому на глаза, он почти все время сидел в подполе. За то время, пока он жил в своем поселке, Охримчук успел раздобыть у греков-колонистов в Ганчерихе документы для Свидлера и Марьяши, чтобы они могли добраться до шахт, где обосновался партизанский отряд.
– Никуда я отсюда не уйду, – решительно отказалась Марьяша. – Что будет, то будет. Да и мать не могу оставить одну, – она обняла за плечи сидевшую рядом Эстер. – И как я могу бросить на произвол судьбы людей, с которыми прожила и проработала всю жизнь?
– А зачем тебе из-за нас погибать, если есть возможность спастись? – начала ее уговаривать Эстер. – Что изменится, если ты останешься здесь? Разве ты сможешь облегчить нашу долю?
– Мне будет трудно жить вдали от вас, не знать, что с вами, не делить с вами горе. А если мне суждено погибнуть, так уж лучше вместе со всеми!
– Если мы погибнем, разве легче нам будет знать, что и ты погибнешь вместе с нами? – сказала Эстер. – А спасешься – что ж, быть может, тебе суждено будет со своими свидеться, моего Эзру встретить, а там, глядишь, и нас выручить сможешь, подмогу привести.
Марьяша в глубине души сознавала, что, пожалуй, Эстер и права, но никак не могла решиться оставить в такое время людей, судьбы которых были ей доверены.
– Пусть пока Свидлер идет, – сказала она после краткого раздумья. – А там авось они с Охримчуком сумеют раздобыть документы на нескольких человек – тогда и я уйду.
Когда стемнело, Свидлер с Охримчуком осторожно, задворками выбрались из Миядлера и двинулись в дорогу.
Вот уже несколько недель подряд Шимен Ходош пытался вместе со своей частью вырваться из вражеского окружения. Бойцы отважно дрались с вооруженными до зубов фашистами, нащупывали слабые места на стыке отдельных подразделений противника, но, прорвавшись в каком-нибудь месте, снова и снова попадали в окружение. Истекая кровью в тяжелых боях, часть таяла, но не прекращала попыток прорваться на восток, к своим.
Долго действовать в глубоком тылу врага большому отряду оказалось невозможным, и потому решено было разбиться на мелкие группы и разойтись в разных направлениях. В стычках с вражескими частями и эти мелкие отряды понесли большие потери и зачастую распадались на совсем уже маленькие группки. Иной раз отдельные бойцы, жалкие остатки большой воинской части, бродили по дорогам, никем не управляемые, ни от кого не получая боевых заданий и постепенно теряя всякую надежду вырваться из окружения. Многие из них разошлись кто куда, оседая порой в деревнях – то в качестве бездомного родственника, то под видом мужа какой-нибудь вдовы или воспользовавшись любым другим предлогом. А Шимен, обросший темно-русой бородой, с крестом на шее, в рваной крестьянской одежде, все брел и брел на восток, к своей семье. Шел проселками, избегая больших проезжих дорог, где можно было нарваться на опасную встречу. И все же даже на проселках встречались ему люди. Немало их бродило в те дни по путям-дорогам в поисках крыши над головой да куска хлеба и глотка воды – лишь бы хоть где-нибудь переспать холодную ночь и хоть как-нибудь утолить голод и жажду.
Сталкиваясь, люди останавливались, прощупывая друг друга, расспрашивали о дороге в ближайший поселок и, пристально всматриваясь в лицо встречного, старались разгадать: свой или не свой?
Одежда Шимена, рваная, грязная – чьи-то выброшенные за негодностью обноски, крест на груди, темно-русая борода отводили любое подозрение: и действительно, кто бы мог признать в этом сгорбленном немолодом человеке, ковыляющем с палкой в руке и нищенской сумой за плечами, командира Красной Армии? Документы, которые он предъявлял немецким патрулям, были выписаны на имя Даниила Прокопенко.
Хотя днем солнце еще ярко сияло, ночи были уже по-осеннему холодными. Временами выпадали дожди. Сырость пронизывала до мозга костей бесприютных скитальцев, лихорадочно искавших спасения от гибели, грозившей им на каждом шагу, у каждого поворота дороги.
Унылыми, запущенными лежали по обе стороны дороги поля. Здесь и там стояли почерневшие скирды необмолоченного хлеба. Несчетное множество гонимых военными бурями людей топтали эти поля, несчетное множество повозок и машин приминали перестоявшиеся колосья.
Совсем недавно вырытые рвы и окопы были уже размыты дождями и кое-где поросли молодой травой. Перед Шименом вставали остовы сгоревших деревень с устремленными к небу печными трубами, с вырубленными фруктовыми деревьями в опустевших палисадниках и колхозных садах. Пороги домов, через которые в последний раз переступили хозяева, уходя на войну или спасаясь от фашистов, поросли мхом; заросли тропинки, ведущие из этих домов к соседям, на пастбище, к колодцу; опустели гнезда на уцелевших деревьях; там и тут валялись ржавые плуги и бороны; небо казалось закопченным от бесчисленных пожаров; проходя десятки километров, Шимен не видел ни одной свежевспаханной борозды.
