Текст книги "Вначале их было двое..."
Автор книги: Илья Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)
– Не понимаю, Нохим, что ты так кипятишься, – зная, что он ничем, в конце концов, не провинился перед Шалитом, заговорил Коцин обиженным тоном. – Видно, кто-то оговорил меня… Хотят, как видно, нас поссорить… А я, право же, ни в чем не чувствую себя виноватым перед тобой…
Тут он вдруг замолчал, оборвал разговор чуть ли не на полуслове: рядом с ними очутилась Шейндл – то ли она слышала их разговор и хотела вмешаться, то ли подошла к ним случайно, – но ее появление остановило начинавшуюся ссору, и все трое заговорили о винограднике.
Жители, хотя и реже, чем в первые месяцы, всё еще целыми семьями возвращались в поселок из эвакуации. Были среди приезжих и люди из других краев, и люди разных национальностей. Их забросили сюда бури военных лет.
Шалит, Журбенко и все старожилы поселка встречали приезжающих с идущим от щедрого сердца гостеприимством. Правление колхоза отдало новоселам пустовавшие дома загубленных фашистами семей, помогло отремонтировать эти дома – выделило на первое время продовольствие. И как только новоселы освоились немного, их распределили по разным бригадам.
На полученный из района кредит колхоз приобрел молодых коров, телок и несколько свиноматок, которые вот-вот должны были опороситься. Журбенко особенно радовался тому, что среди купленного колхозом скота было несколько телок немецкой породы. Любуясь ими, он не переставал с увлечением твердить Шалиту:
– Не пройдет и года, и наши телки станут коровами, да еще какими коровами – всем на удивление! У нас тут скоро будет настоящая молочная ферма: ты еще увидишь, какие стада будут пастись на наших пастбищах! Трудно будет поверить, что совсем недавно у нас была одна-единственная корова!
Как-то раз осенью надеждинцы прочли на первой полосе районной газеты «Ленинский путь» набранную крупным шрифтом статью: «Новые успехи колхоза «Маяк».
– Скажи пожалуйста, какими делами заворачивает этот Коцин, – сказал Журбенко, указывая на статью, – высоко поднялся, ничего не скажешь, орел, да и только!
– Не орел, а жук, – с досадой возразил Шалит. – Ведь и жук в полете шумит, да еще как, почище орла, пожалуй.
Со дня их столкновения на винограднике отношения между Коциным и Шалитом продолжали оставаться холодными. Шалит избегал встреч с Коциным, даже слушать о нем не хотел. И все же доискаться до истинных причин успехов соседа он был не прочь.
«Почему же все-таки так расхваливают его колхоз? Не сошли же с ума те, что возносят его до небес!» – думал Шалит, и эти раздумья толкали его на новую встречу с Коциным, на беседу с ним: а вдруг в самом деле можно у него кое-что перенять!
Коцин почуял эту перемену в настроении Шалита и раза два заехал к нему, словно ничего особенного не случилось, словно между ними не пробежала черпая кошка. Он даже вскользь сказал несколько слов о Шейндл, похвалил ее, как лучшую в районе виноградарку, но растопить холодок, сковывающий их отношения в последнее время, ему все же не удавалось. Коцин, однако, не терял надежды. Снег запорошил поля и дороги, установился первый санный путь, когда он на паре резвых гнедых кобыл, запряженных в щегольские санки, катил, упитанный и самодовольный, мимо еще не полностью восстановленных после войны домов поселка «Надежда». На этот раз он ехал по делу, которое, как ему казалось, должно было заинтересовать Шалита и Журбенко.
Подъехав к дому, в котором они жили, он откинул полость, грузно вывалился из саней и зашагал в белом полушубке, в надвинутой немного набекрень новенькой офицерской ушанке навстречу выходившему на крыльцо Шалиту.
– Ну, как поживаете, дорогие земляки? – спросил он со льстивой улыбкой.
– Трудимся понемногу, – иронически посмотрел на него Шалит. – Что же еще нам остается делать? А о тебе и о твоем колхозе опять шумят газеты, да еще как!
– А разве мы не заслужили? – хитро прищурив левый глаз, спросил Коцин.
– Не знаю, – тоже с хитринкой ответил Шалит. – Раз хвалят – значит, заслужили. Вот, к примеру, про нас ничего не пишут, да и что, собственно говоря, про нас писать?
– Как что? Лукавишь, Шалит, прибедняешься! Разве мало достижений и в вашем колхозе?
Сказал эти неискренние, не от сердца идущие слова Коцин и тут же раскаялся: а вдруг Шалит возомнит о себе невесть что и вправду станет равнять себя с ним, с Коциным?
– До нас, конечно, вам еще далеко, но и совсем отмахнуться от ваших успехов тоже нельзя, – поспешил он добавить.
Ша лита разозлило такое высокомерие зазнавшегося соседа. И, как бы чувствуя это, Коцин опять решил подольститься к вспыхнувшему негодованием хозяину и сделал вид, что он очень интересуется делами надеждинцев.
– Давай прокатимся, я бы не прочь поглядеть на ваше хозяйство.
– Ну, если у тебя есть охота – поедем, – согласился Шалит.
Прежде всего они решили побывать на пасеке, где Коцин по-хозяйски осмотрел ульи, как оборудована пасека для зимовки пчел. Аншл осведомился, сколько меду дали за лето пчелы и почем мед на рынке, – словом, проявил большой интерес к этой отрасли хозяйства.
Затем Шалит с гостем отправились к недавно построенным коровникам.
– Ну, как? – озабоченно спросил Шалит, когда Коцин обошел все помещения.
– Да ничего, неплохо, – процедил сквозь зубы Коцин.
Шалита задел его снисходительный тон: ведь в эти коровники колхоз вложил столько труда – они, можно сказать, были его гордостью.
– Все, что нужно, чтобы скотине было удобно, у нас предусмотрено. Что же тебе еще надо? – спросил Шалит, и в голосе его Аншлу послышалось недоумение и даже обида.
– Я же говорю – «неплохо», – повторил Коцин, как будто бросая Шалиту подачку. – А ты бы посмотрел, какой в «Маяке» уход за коровами, – они у меня живут, как королевы. А вскоре для каждой будет устроена автопоилка – нажмет корова мордой, и вода сразу польется ей прямо в рот.
– Да это совсем как в песне о том, как царь пьет чай, – отозвался Шалит. – Помнишь?
Головку сахару берут
И ямку в ней сверлят, скребут,
И крепкий чай в ту ямку льют,
А там мешай, еще мешай —
И чай готов, и царь пьет чай.
– А ты что думаешь? Моя скотина пьет и ест не хуже, чем царь в этой песне: специальные мельницы перемалывают ей корм, и скотницы чуть ли не прямо в рот его коровам кладут, – продолжал хвастать Коцин. – Да это еще что! Это не все еще. «Маяк» еще покажет себя – везде и во всем.
– А что же? Пусть покажет! Нам будет только приятно, если наш сосед и земляк прославится, можно сказать, на весь Советский Союз, – отозвался Шалит.
В ответ на такие благожелательные слова и Коцину захотелось показать, что он предан своим землякам и готов о них позаботиться.
– Я надеюсь, что мы сумеем помочь вам, – сказал он тоном благотворителя.
– Нет, спасибо, мы и сами как-нибудь справимся: не к чему нам искать помощи у добрых дядюшек, – вскипел Шалит.
– Что это ты вдруг взорвался? – в свою очередь обиделся Коцин. – Я ведь тебе не милостыню предлагаю, а товарищескую помощь. Я здесь свой – столько лет работал с вами. Неужто ты думаешь, что у меня не болит за вас сердце, когда я вижу, что вы никак не можете залечить свои раны?
– Да ведь ты удрал, чтобы не видеть этих ран, ушел туда, где полегче, – не удержался от попрека Шалит.
– А разве мой колхоз пощадили фашисты? Разве его они не разрушили, как и ваш? – возразил задетый за живое Коцин.
Но Шалит только махнул в ответ рукой и, усевшись в сани, попросил Коцина повернуть к дому.
Во дворе Коцин выпряг лошадей, задал им сена и вошел вслед за Шалитом в горницу, где Журбенко за г. ремя их отсутствия успел сварить картошку и вскипятить чай.
– Давай перекусим немного, – пригласил Шалит гостя к столу. – Только разносолов у нас нет, не взыщи.
– Да я не голоден. Спасибо. Вот меду, если бы вы меня угостили, я бы отведал, пожалуй, – полушутя сказал Коцин, пытаясь, однако, перевести разговор на дело, ради которого он, собственно, и приехал.
– А мы и сами давно забыли вкус меда, – развел руками Шалит, – понимаешь…
Коцин почувствовал, что Шалит вот-вот придумает какую-нибудь отговорку и уж наверняка откажет ему в готовой сорваться с языка просьбе. Поэтому он поспешно перебил его и расчетливо перевел разговор на автопоилки, которые он собирается устроить на своей животноводческой ферме. Заговорив об автопоилках, он прозрачно намекнул, что заодно поможет и колхозу «Надежда» механизировать коровники.
– Самое главное – это достать трубы, ну, да их я смог бы достать на заводе, у своих шефов, только… вы сами понимаете…
Тут Коцин замолчал и многозначительно посмотрел на своих собеседников, надеясь, что те сами догадаются, в чем тут загвоздка.
Но Шалит и Журбенко сидели молча, будто язык проглотили, и Коцину волей-неволей пришлось объясниться.
– Хотелось мне отвезти одному начальнику в подарок бочонок меда. Сами понимаете – я ему мед, а он мне трубы, да и другое снаряжение для автопоилок… Заодно и вам достал бы… Я было подался на рынок, да вот незадача – не попадался мне мед, да и только. Как заколдованный. Я и приехал к вам…
– Вот как! – резко перебил Коцина Шалит. – Да если бы у нас были реки меда, мы и тогда бы не дали тебе его!
– > Что так? Подарок – дело обычное! Разве нельзя поднести подарок, купленный за свои трудовые денежки? – начал оправдываться Коцин. – Иначе, понимаешь, ничего не достать… А тут человек расстарается. Почему вам так тяжело стать на ноги? Да все потому, что мало мозгами ворочаете. А без этого ничего не сдвинешь с мертвой точки. Пока вы не сделаете человеку одолжение, и он для вас палец о палец не ударит. Я же здешний, вырос тут, чужих людей я не учил бы уму-разуму, не давал бы им таких хороших советов…
– А вот как раз мы, представь, в таких советах и не нуждаемся, – решительно отрезал Журбенко.
Ошеломленный такой отповедью, Коцин хотел было еще что-то сказать, но не смог: онемел, словно у него язык прилип к гортани.
Однажды поздним вечером Шалит пришел домой донельзя усталый и, к своему изумлению, увидел оживленно беседующую с Журбенко Шейндл.
«Вот так так, – с болью в сердце, ревниво подумал он. – Неужто и Журбенко на нее заглядывается? Но тогда почему она условилась с ним встретиться именно здесь, где может столкнуться со мною? Не иначе, как назло мне, чтобы подчеркнуть свое ко мне безразличие! А Журбенко? Разве так поступают настоящие друзья?»
А впрочем, Шалит никогда не говорил с Журбенко о Шейндл, и тот, быть может, думает, что их совместная с Шейндл жизнь была кратковременным увлечением, пустой забавой, что они давно надоели друг другу и окончательно разошлись. Тогда все становится понятным.
Шейндл, увидев входящего Шалита, стала красной как маков цвет.
– Как поживаешь? – спросила она смущенно.
– Да как всегда. Живем понемногу, работаем, – ответил Шалит.
С минуту он сидел молча, растерявшись, не зная, что ему делать: подойти ли к ней поближе, сказать два-три ласковых слова или держаться отчужденно и холодно. Да и Шейндл не знала, как себя с ним вести: ведь он, собственно, ничем перед ней не провинился – она сама от него ушла.
Молчание становилось напряженным. Шалит чувствовал, что Шейндл хочет ему сказать что-то важное, да не знает, как приступить, с чего начать. Он стал переодеваться и умываться в углу горницы. Чтобы дать гостье оправиться от смущения, Журбенко начал что-то рассказывать, но Шейндл все поглядывала в угол, где возился Шалит. Она, как видно, ждала, чтобы тот подошел к ней. Но Шалит, наскоро перекусив, собрался уходить.
– Куда тебе торопиться? – попытался задержать его Журбенко.
– Дело есть. Да я скоро вернусь, – уже на ходу ответил Шалит.
Тут поднялась и Шейндл и, поспешно протянув Журбенко на прощанье руку, вышла вслед за Шалитом. Тот недалеко ушел и, очевидно, нарочно замедлил шаги, как бы чувствуя, что она хочет его догнать.
– Куда идешь? – с улыбкой спросила она, поравнявшись с Шалитом.
– Да тут неподалеку.
Шейндл бросила быстрый взгляд на пустынную, окутанную покрывалом сумерек улицу, затем оглянулась, как бы желая окончательно убедиться, что никого поблизости нет. Взяв Шалита за руку и склонившись к нему, она шепнула:
– Я хотела тебе сказать кое-что…
– Ну, говори.
Но Шейндл не в силах была вымолвить ни одного слова. Она прильнула к Нохиму словно затем, чтобы он услышал, как громко стучит ее сердце, чтобы он ощутил переполнявшую ее радость…
Когда они проходили мимо дома, в котором недавно жили вместе, Шейндл шепнула, потянув его за рукав:
– Зайдем… домой…
И снова, обняв его, повторила:
– Идем домой, к нам, там скажу.
– Скажи сейчас, здесь!
– У нас будет ребенок… Ты рад?
Шалит остановился как вкопанный и, крепко схватив Шейндл за руки повыше локтей, сказал тихо и горестно:
– Зачем же ты ушла от меня?
Шейндл молчала. Разве могла она сказать Нохиму, что не в силах была слушать, как он кричит во сне по ночам, оплакивая своих детей, разве могла она открыть Нохиму самое сокровенное: как страстно желала она всем сердцем дать ему утешение, забвение в горе и как плакала тайком от него, видя, что все тщетно, что горе беспощадно продолжает терзать его душу.
Зато теперь, когда она родит ему ребенка, – быть может, затянутся глубокие раны его сердца. Ребенок накрепко свяжет их жизни, и она, Шейндл, станет Нохиму настоящей женой, матерью его ребенка.
– Ты доволен? Ты рад? – заглядывая ему в глаза, говорила Шейндл.
– Когда это случится? – отрывисто и будто сурово спросил Нохим, но застилавшие ему глаза слезы говорили о том, что он потрясен до глубины души.
Давно уже собирались Шалит и Журбенко поехать в «Маяк», осмотреть тамошнее хозяйство, да все как-то не удавалось выкроить для этого свободный денек. После горечи неудач и разочарований приходила радость свершений, а там вставали новые задачи, они приносили новые заботы, радости и разочарования. Так прошла осень, за ней зима, отшумела в непрерывной спешке весна, уже и лето на исходе, – глядишь, и год прошел, идет второй, неделя за неделей, месяц за месяцем, а где его найдешь – этот свободный, совсем свободный день?
Весеннее половодье было особенно бурным в этом году, оно прорвало плотину на пруду, залило все прибрежные равнинные луга и все близлежащие балки и овраги. Вслед за дружной весной пришло знойное лето и принесло с собой жару и засуху. Безоблачное, словно раскаленное небо не сулило ни капли дождя. Но через канавки, которые своевременно распорядился выкопать Журбенко, в пруд натекло достаточно талой воды, и этой бурной весной, когда небо как бы раскалывалось на части ослепительными молниями, и напоенная живительными соками, прогретая солнцем земля дрожала от оглушительных раскатов грома, – в пруде начали сновать во все стороны юркие мальки, которые до осени должны были превратиться в настоящих карпов; пчелы с гуденьем, напоминающим шум весеннего паводка, кружились над желтыми цветами сурепки, фиолетовыми венчиками репейника и ослепительно белым или чуть розоватым цветом вишен и слив.
Так, наряду с хлебами на обширных полях, плодами в разраставшихся садах и овощами на огородах, множилось богатство колхоза «Надежда» и на животноводческой ферме, где телки превращались в молодых крепких коров, и коровы приносили племенной приплод; и на пасеке, где наполнялись золотым медом соты; и в пруду, где сверкали спины всплывающих на поверхность воды зеркальных карпов.
Но вот как-то раз в самую, казалось бы, пору расцвета, когда неустанные труды колхозников начали приносить долгожданные плоды, надеждинцы, развернув районную газету, прочитали новую статью, на этот раз посвященную их колхозу.
«Колхоз «Надежда» опять не выполнил плана», – прочитали они с печальным недоумением.
– Да-а-а, пропесочили, пробрали как следует, а за что, собственно, – досадливо говорили одни.
– А что вы думаете? Значит, есть за что, раз всыпали по пятое число, – отвечали другие.
И даже Шалит призадумался, слушая эти толки и пересуды.
– Очень может быть, что они и правы: не надо было мудрить и разбрасываться, распылять свои силы по делам, которых от нас никто не ждал и не требовал. Тогда бы мы, глядишь, спокойно выполнили свой план и никто бы не стал на нас всех собак вешать.
– Ни-ни, ни в коем рази, – как всегда переходя в минуты волнения на родной украинский язык, горячо возразил ему Журбенко. – Ни-ни! Я не против плана, план – святое дело, но план, браток, выполнять можно по-разному: можно, например, написать красивый рапорт, бегать, шуметь на всех перекрестках о своих успехах, а зерна добывать не больше, чем, скажем, есть в запасе у церковной мыши.
– А разве там, где составляют план, не рассчитывали, не думали? Разве там безголовые люди сидят? – печально отозвался вконец обескураженный Шалит. – Нет, ты мне вот что объясни: почему до войны мы одни из первых выполняли план и всюду шла о нас добрая слава? А теперь?..
– Ну, что было до войны в вашем колхозе, я не знаю – меня здесь не было, – спокойно ответил Журбенко. – Я знаю одно: налегая только на зерновые, колхоз не может развиваться как следует. Наряду с этой культурой колхоз должен продвигать вперед и животноводство, и пчеловодство, и садоводство… Да и разводить рыбу тоже не лишнее. Планы нашего района, видать, скопировали с другого, а между тем каждый район имеет свои особенности, и с этим надо – ой как надо! – считаться: не то и просчитаться недолго!
– Ты что, хочешь быть умнее районных руководителей? Так, что ли? – с недоумением уставился Шалит на председателя. – Почему же Коцин без всяких там фокусов-покусов одним из первых выполняет план, и труд в его колхозе идет на пользу людям, приносит им довольство, а мы…
– Не знаю, какие там чудеса у вашего Коцина, – пожал Журбенко плечами.
Шалит и сам знал, что во многом популярность Коцина зависит от шумихи, которую он поднимает вокруг каждого, даже маленького успеха в колхозе «Маяк». И все-таки… Шалит верил печатному слову: оно было для него чуть ли не свято. Вот потому-то и захотелось ему увидеть своими глазами, что же на самом деле представляет собой этот прославленный колхоз, почему в районе не перестают его хвалить? И вот, больше не откладывая, решился он поехать в «Маяк».
Поздним утром Шалит впряг в двуколку небольшую крепенькую кобылку, которую колхоз приобрел на вырученные от продажи меда деньги, почистил свою суконную черную пару, облачился в нее и кликнул Журбенко. Тот уже был готов: на нем, как всегда в те дни, когда он собирался куда-нибудь выехать, были синие брюки с красным кантом и темная «парадная» гимнастерка, на которой сверкали медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Они сели в двуколку и покатили вначале медленно по пыльной улице, а за околицей все быстрее и быстрее к «Маяку». Солнце немилосердно резало Журбенко глаза, заставляя его отворачиваться и глядеть по сторонам. Он свернул большую цигарку и всю дорогу дымил, погруженный в сосредоточенное раздумье.
– А пропашных культур у них раз-два и обчелся, – вдруг оживившись, повернулся он к Шалиту.
– Над пропашными культурами надо потрудиться, попотеть как следует, – ответил ему тот, – а с многолетними травами поспокойней, попроще: скосил – и с плеч долой.
– Есть такие фокусники, что выделят лучший участок земли, хорошенько обработают его, да еще и отборным зерном засеют, и потом за каждым колоском смотрят. Снимут на этом участке высокий урожай и начинают вовсю шуметь о своих успехах.
– Я и не знал, Игнат, что ты такой умник, – добродушно рассмеялся Шалит. – И откуда ты так хорошо знаешь эти фокусы?
– Чтобы их раскусить, не надо быть большим умником, – не принял шутки Журбенко. – Да что это ты на меня уставился, будто я тебе сказку рассказываю про корову, которая через крышу летает и яйца несет?
Дальше они ехали молча. И вот показались далеко в степи, в туманной дымке первые дома поселка. Чем ближе надеждинцы подъезжали к «Маяку», тем яснее становились видны строения – сначала показалась верхушка силосной башни, за ней черепичные крыши каких-то больших зданий: видимо, это были правление колхоза и клуб.
– Вот и М «аяк» – сказал, повернувшись к Шалиту, Журбенко.
– Да, так оно и есть, – согласился тот.
В конце выгона, который тянулся от хлебных полей до самого поселка, дорога разветвлялась на две – одна вела к молочной ферме, другая пролегала по единственной широкой улице поселка.
Шалит ударил вожжами по крупу лошади, энергично зачмокал, и кобылка побежала крупной рысью, но возле стоявшей посреди поселка арки опять пошла медленней. Тут надеждинцы и остановились.
– «Добро пожаловать», – прочел Журбенко написанные на арке большими буквами слова.
– Видал, как гостей приглашают, – подмигнул Шалит, – честь по чести. Да и то сказать – в «Маяк» все делегации едут.
– А чем мы не делегация, – отозвался Журбенко и не без иронии добавил: – Пускай от бедного, отсталого колхоза, а все же делегация…
Кругом было пусто и тихо. И вдруг откуда-то издали донеслись торжественные звуки трубы и ритмическая дробь барабана. Они свернули в ту сторону, откуда слышалась музыка, и, обогнув большой колхозный двор, выехали на плогцадь перед правлением колхоза. Тут они увидели много людей.
– Где это играют? – стал оглядываться во все стороны Шалит.
– Как будто митингуют, – заметил Журбенко. – Что тут за праздник?
Шалит подъехал поближе и, поставив двуколку у обочины, вместе с Журбенко стал прислушиваться к речи, которую Коцин не говорил, а выкрикивал с трибуны, сбитой из досок, перед кирпичным зданием правления:
– Мы заверяем наших дорогих гостей, что, как и до сих пор, будем стоять в самых первых рядах и ни на шаг не отступим с фронта передового сельского хозяйства Советской страны, пусть живет…
Смуглый длиннолицый паренек в матроске и пионерском галстуке, боясь, видимо, не успеть в нужный момент ударить в барабан, заблаговременно поднял палочки, а, глядя на него, кряжистый, широкоплечий старый трубач с густыми и висячими, как у Тараса Бульбы, усами поднял ко рту свою здоровенную трубу, подав етим знак остальным музыкантам, среди которых было немало пионеров, – и не успел Коцин докричать свою речь, как оркестр грохнул, заглушая его слова. Но Коцину, видимо, казалось, что митинг проходит недостаточно торжественно, и он возглашал всё новые здравицы, заставляя оркестр играть за тушем туш. Наконец ретивый оратор выдохся и умолк. Теперь заговорил приезжий бритоголовый человек с маленькими, глубоко посаженными глазами. Он говорил быстро и горячо, так и сыпал примелькавшимися, стертыми от частого употребления словами.
Митинг закончился, и народ стал расходиться. Но долго еще провожал гостей Коцин, долго и энергично тряс им руки, прощаясь. И только когда гости уехали, Коцин увидел Шалита и Журбенко на стоявшей у обочины двуколке.
– Вот те на! – воскликнул он с наигранной радостью. – Откуда вы взялись? Не иначе как с неба свалились… Жаль, жаль, что опоздали на митинг… Мы, слава богу, гостями не обижены – у нас делегации почти каждый день… Но вы у нас особенные, самые дорогие гости… Где же музыканты? Мы ведь встречаем делегации не как-нибудь – с музыкой. У нас свой оркестр.
Коцин сделал несколько шагов вперед, как будто желая догнать оркестр, но тут же повернулся к Шалиту и Журбенко:
– Почему вы не дали знать о своем приезде? Мы бы вас встретили, как подобает встречать таких почетных гостей… Жаль, жаль, что опоздали. Хоть бы послушали наш оркестр!.. К нам ведь без конца едут делегации, – повторил он свою любимую фразу. – Мы любим гостей – наши двери для всех открыты. Пускай видят, как мы живем, как трудимся. Пускай учатся, – а у нас, вы увидите, есть чему поучиться.
Коцин был слишком занят собой и не заметил, что гости устали и не прочь отдохнуть с дороги. И когда Шалит как бы невзначай спросил, где бы им поставить лошадь и задать ей корму, недогадливому хозяину стало неловко.
– Милости просим, милости просим ко мне, – зачастил он, – будете у меня самыми желанными гостями, умоетесь, перекусите как следует.
– Да ты не беспокойся, спасибо, – попробовал уклониться от приглашения Шалит, – мы спешим, нам бы только лошадь ненадолго пристроить.
Но от Коцина не так-то легко было отделаться.
– Нет уж, вы, пожалуйста, заезжайте ко мне, кровно обидите отказом. Ведь я зову вас, поверьте, от чистого сердца.
Пришлось заехать.
Когда гости пообедали и отдохнули немного, Коцин повел их осматривать хозяйство колхоза.
– С чего начнем? – заискивающе спросил он. – Не заглянем ли мимоходом в клуб? Право же, стоит посмотреть, какой мы клуб отгрохали – настоящий дворец. Могу с гордостью сказать, что далеко не все городские клубы так обставлены. Правда, он стал нам в копеечку!
– В клуб зайдем на обратном пути, – предложил Журбенко, – а сейчас отправимся на молочную ферму.
– Что ж, на ферму так на ферму, – согласился Коцин. – Так даже лучше. Попозже в клубе будут крутить фильм, вы и его заодно посмотрите. Ведь к нам привозят лучшее, что только есть в области: что показывают в областном центре, то и у нас.
Коцин тем охотнее согласился с предложением Журбенко, что ему не терпелось показать гостям асфальтированную дорогу, которую при помощи шефов ему удалось проложить от околицы до самой фермы. И красовавшейся на площади, рядом с правлением колхоза, Доской почета хотелось похвастать Коцину. Да не пришлось. Гости так засыпали его разными вопросами, что он едва успевал отвечать. Севооборот на полях «Маяка», удельный вес пропашных культур в колхозе – вот что главным образом интересовало дотошных гостей.
Коцину не хотелось углубляться в эти темы, и, чтобы отвлечь от них внимание гостей и заодно показать свою ученость, он козырнул цитатой из вычитанной в какой-то брошюре статьи о важности зерновой проблемы. Но надеждинцев не так-то легко было провести.
– О значении зерновых культур, – резко перебил Коцина Журбенко, – и мы кое-что знаем. Мы тоже читаем газеты и малость смыслим в хозяйстве. А что касается пропашных культур, так вы, похоже, вовсе ими не занимаетесь – с ними забот не оберешься, потрудиться над ними надо, а вам неохота… Теперь понятно, почему вы раньше других колхозов план выполняете.
– План мы выполняем раньше других потому, что дело у нас поставлено лучше, – загорячился Коцин. – А что до того, какие культуры сеять надо, нам и думать нечего, за нас думают в районе, а то и повыше, – там лучше нашего знают, что нужнее всего государству.
– Так-то оно так, – вмешался в разговор Шалит, – ко мы можем иногда посоветовать такое, чего в районе, а тем более в области не замечают. А если говорить напрямик, то мы иной раз знаем, как вести хозяйство, получше тех, которые бумажками занимаются, а сами не пашут, ведь хлеб-то растет не на бумаге, а на земле.
Коцин совсем запарился, не зная, что отвечать острым на язык гостям, и облегченно вздохнул, войдя с гостями на просторный двор образцовой фермы. Тут, думал он, гости перестанут копаться в таких делах, которые непонятно почему их так интересуют и в которых он, Коцин, не так уж хорошо разбирается. Тут он наконец сумеет их поразить: вон какое великолепное строение возвел он тут – настоящий дворец!
– Ну, что скажете? – подвел он гостей к высокому кирпичному зданию с множеством окон и ярко разукрашенным фасадом.
Коцин намеренно задержал гостей во дворе; чтобы они могли вдоволь налюбоваться фермой и как следует все оценить: ведь он, Коцин, не скаредничал, щедрой рукой вкладывал средства в это сооружение. Наконец он размашистым жестом широко распахнул ворота:
– Вот это у нас коровник для рекордисток.
Они вошли в коровник, и гости увидели чисто выбеленные стены, просторные, удобные стойла, перегородки, на которых крупными буквами были выведены клички рекордисток и более мелко – их рацион, часы кормления и дойки.
– Ну, что? Как? – ежеминутно спрашивал гостей Коцин. – Культура! А? Ничего не скажешь, не правда ли?
– Гарно! – отозвался Журбенко.
– Гарно? – переспросил Коцин. – И только-то? А позвольте вас спросить, в каком колхозе нашего района, да и не только нашего, найдете вы такие коровники?
– Ну, положим, если поискать, найдутся такие колхозы. Важно не это, важно, во что обошлась такая вот постройка: недешевое, знать, удовольствие!
– А я не любитель строить как-нибудь, тяп да ляп, – кичливо ответил Коцин. – Уж если строить, так строить: чтоб было на что посмотреть!..
– А если средств мало? – перебил его хвастливые разглагольствования Шалит. – И не лучше ли построить два обыкновенных коровника взамен одного такого дворца, поглотившего, думать надо, черт знает какую кучу денег?
– Нет, я противник таких методов. Это бедняцкий подход. А мы, слава богу, давно покончили с нищетой.
– Вовсе это не бедняцкий подход, а хозяйственный, – вмешался в спор Журбенко. – У хорошего хозяина каждая копеечка на счету. Особенно если каждая копеечка – кровная. Мало ли нашим людям надо потрудиться, и тяжко потрудиться, чтобы добыть эту копейку? Так разве можно бросать ее на ветер?
– Да разве это значит бросать на ветер? – вспыхнул Коцин. – Я стремлюсь к тому, чтобы все в моем хозяйстве было образцовым, чтобы у нас было чему поучиться. Не забывайте, что наше хозяйство – это своего рода университет!
– Для этого мы и приехали – поучиться. Но нам нужно ознакомиться не только с вашей образцовой фермой для рекордисток, а и с обычными коровниками, осмотреть не только выборочный клин земли, но и все остальные поля, мы хотели бы поговорить с вашими людьми, – вот тогда-то мы и прослушаем полный курс лекций в вашем университете.
– Милости просим, – уже менее уверенно сказал Коцин, но тут же сорвался на прежний, хвастливый тон и повторил, видно, ставшей привычной фразу: – У нас вы найдете, чему поучиться!
Гости ходили по коровнику, осматривали холеных, упитанных рекордисток, беседовали с доярками и все тшательно записывали.
– А обыкновенные коровы, не рекордистки, у вас есть? – осведомился Журбенко.
– Имеются и обыкновенные, – не очень охотно ответил Коцин.
– Так, может, зайти и на них посмотреть, – предложил Шалит.
– Да там нет ничего интересного, – хмуро отозвался председатель «Маяка».
– А нам вот интересно, и уж если перенимать ваш передовой опыт, так перенимать до конца. Мне бы хотелось, например, сравнить себестоимость литра молока, полученного от рекордистки и от обыкновенной коровы.
– Разница, конечно, есть, – уклончиво ответил Коцин.
Ему явно не хотелось вести гостей в обыкновенные коровники, и он наскоро придумывал разные отговорки: и идти-то далеко, и другие объекты есть, более достойные осмотра. Но гости настояли на своем, и Коцину пришлось-таки повести их в обычные коровники, которые, особенно после великолепия образцового, показались надеждинцам поистине жалкими: окон в них не было, в тесных стойлах было темно и грязно, с первого же взгляда ясно стало, что уход за этими коровами далеко не такой, как за рекордистками.
