Текст книги "Вначале их было двое..."
Автор книги: Илья Гордон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
Взволнованная этими мыслями, одновременно и радостными и печальными, Броха заснула только перед рассветом. Сквозь сон вскоре услышала она, что кто-то стучится в окно к Эстер. Но вьюга так бушевала, что старуха сначала решила – это ветер стучит неплотно прикрытыми ставнями.
Еще с полчаса поворочалась Броха в постели, но сомнения одолели ее и она поднялась, чтобы проверить, все ли благополучно у Эстер. Свекровь потихоньку, чтобы никого не разбудить, приоткрыла дверь в комнату снохи и увидела, что Семка безмятежно спит в своей кроватке, а кровать Эстер пуста и даже не прибрана.
«Куда это она запропастилась в такую вьюгу?» – подумала Броха.
И тут же вспомнила, что Эстер и Меер собирались пойти в поле – укрепить снегозадержатели.
– Ох и беда свалилась на мою голову! Они, чего доброго, заблудятся и замерзнут! – запричитала Броха, ломая руки.
Она набросила на себя шубейку, закуталась в свой бессменный клетчатый платок и побежала навстречу холодному ветру в правление – авось застанет там Эстер или узнает по крайней мере, куда она ушла. В правлении никого не было, и старуха поспешила к дому Меера, но и там не застала ни души.
Вконец расстроенная, Броха вернулась домой. Здесь ждал ее тоже встревоженный непонятным отсутствием матери успевший уже одеться Семка.
– А где мама? – спросил он Броху, едва та показалась в двери комнаты.
– Мама скоро придет.
– Почему ее так долго нет?
Мальчик подошел к окну, вплотную прильнул к стеклу, пристально всматриваясь, не идет ли мать, и воскликнул:
– А вьюга какая! И куда это мама ушла в такую погоду? Уж не уехала ли она?
– А куда ей ехать? Зашла к кому-нибудь, – старалась Броха успокоить мальчика. А у самой душа была не на месте. Даже побледнела старуха от волнения и тревоги. И как она ни старалась внушить себе, что все обойдется и что Эстер вернется живой и невредимой, беспокойство продолжало терзать ее сердце.
Но вот кто-то рванул дверь.
– Она! – обрадовалась Броха.
Но в переднюю вместо Эстер ввалились офицер и солдат, с головы до ног покрытые снегом. Отряхнув его, сняв и повесив шинели, они вошли в комнату.
– Где это вы пропадали? – спросила Броха, пододвигая гостям стулья. – Не встретилась ли вам сноха моя с бригадиром? Они на рассвете ушли невесть куда. Такая вьюга на дворе – шуточное ли дело!
– Они в поле, укрепляют снегозадержатели. Недаром Меер Чаковец обещал на собрании, что его бригада самоотверженным трудом заплатит за каждый метр земли, которую советский народ отстоял в годы войны такой дорогой ценой. Вот они и выполняют это обещание. Видели бы вы, – добавил офицер, – как работает ваша сноха! Пусть, говорит она, и в память Вениамина вырастет богатый урожай на тех полях, где он работал со своей бригадой!
– Скажите! – покачала головой растроганная Броха. – А сколько огорчений я ей причинила! А новый бригадир!.. Он ведь и вправду от всей души хочет заменить мне сына!
Она подошла к внуку и обняла его.
«А что, – подумала она, – если и впрямь Меер заменит осиротевшему мальчику отца? Ох, дай только боже, чтобы с ними ничего дурного не случилось и чтобы они поскорей вернулись домой!»
Между тем вьюга за окном завывала с каждой минутой все громче и злее.
– Вы только послушайте, какое светопреставление! – то и дело подбегала Броха к окну, вглядываясь в темноту, – не покажутся ли сноха с бригадиром.
Кто-то открыл наружную дверь, и в передней раздались голоса пришедших.
Перевод автора и Б. Лейтина
Честь Рувима
В жаркие дни погожего лета, когда на полях самый разгар уборочной страды, в конторе правления было пусто. Забежал по какому-то срочному делу председатель колхоза Денис Прохорович Мажара – высокий статный мужчина с густыми светло-желтыми, как кукурузные волокна, усами, по-военному подтянутый, в темной гимнастерке, туго перехваченной широким офицерским ремнем. Забежал и сразу исчез, будто испарился в знойном мареве пыльной улицы поселка. Даже наряды на работу, которые обычно размечались в конторе накануне на весь завтрашний день, в страдное время стали выдавать колхозникам прямо по месту работы.
Пусто было в правлении. И только счетовод Аврам Риванец один-одинешенек сидел у своего конторского стола, почти половину которого занимали громадные счеты. Аврам сидел, склонясь над учетными ведомостями, и то и дело посматривал на дверь – не заявится ли кто-нибудь, не отвлечет ли его от постылых колонок однообразных цифр. Но, как назло, ни одна живая душа не появлялась, никто не приходил разогнать скуку обалдевшего от жары счетовода. Даже колхозный сторож Зорех Сорока, негодник, забыл, видно, как открывается дверь в контору правления. А ведь совсем недавно он пропадал здесь целыми днями – ночи летом коротки, до полудня сторож выспится, а весь день еще впереди – куда деваться? Вот и заходил Сорока в правление, чтобы коротать часы бесконечного летнего дня за беседой с Аврамом. Авраму Риванцу доставляло удовольствие поговорить с колхозным сторожем. Потому что большим охотником был Аврам послушать рассказ о каком-нибудь происшествии, пофилософствовать по какому-нибудь поводу, а то и схватиться с Зорехом в пылком споре черт знает о чем – лишь бы схватиться, помахать руками, лишь бы время прошло. Но это бывает не так уж часто. Обычно затягиваются они не спеша обмусоленными цигарками, подолгу держат во рту горячий дымок, медленно, крохотными облачками, стараясь как можно больше продлить наслаждение, выпускают его и в без того сизую, прокуренную комнату, говорят и не могут наговориться вдосталь! Неторопливо течет их бесконечная беседа – спешить ведь некуда, да и время надо оставить на то, чтобы еще раз затянуться, стряхнуть накопившийся пепел или свернуть и закурить свежую цигарку, чтобы обдумать ответ на хитроумный выпад собеседника.
Счетовод Риванец нет-нет да и вспомнит о своей работе, щелкнет разок-другой на счетах, впишет одну-другую цифру в ведомость. А там, глядишь, и увлекся Аврам своими расчетами и ну вдохновенно писать да щелкать костяшками. Зорех Сорока и против этого не возражает: славно вздремнет, бывало, похрапит рядом, а потом внезапно вскинется и как ни в чем не бывало продолжит начатый разговор.
Даже внешне Зорех Сорока во многом походил на Риванца: оба были маленькими, щупленькими, над узкими морщинистыми лицами обоих тускло светились одинаковые плеши, тут и там стыдливо прикрытые редкими седыми волосами. Только шея у Риванца, в отличие от Сороки, была длинной, как у гуся, и худой, с подвижным кадыком, прыгающим вверх и вниз, стоило только начать Авраму свои обстоятельные речи.
Аврам Риванец был немного глуховат и, недослышав, как все глухие люди, сам сочинял то, что не сумел уловить. Зорех Сорока этого терпеть не мог и несколько раз чуть не рассорился со своим приятелем.
– Попробуй к своим счетам добавить что-нибудь, – что у тебя получится? Ничего? Вот то-то. А ты что делаешь?! – вопил, бывало, Зорех, наседая на Аврама.
Возмущенный до глубины души тем, что сторож осмелился нападать на него, Аврам Риванец в свою очередь начинал донимать Зореха приперченными, въедающимися в самые печенки словечками.
Но это не помешало Зореху на другой день, прочитав в районной газете заметку о звене Рувима Шкляра, пулей влететь в контору и ошеломить Аврама этой новостью.
– Читал, что пишут о нашем Шкляре? – выпалил он.
– Где пишут? – поднял голову занятый своими расчетами Аврам.
– На, посмотри, какую отходную ему пропели! – Зорех положил на стол газету и указал заскорузлым пальцем на отчеркнутую заметку. Но как ни любопытно было Авраму Риванцу поскорее узнать, что там пишут о звене Рувима Шкляра, он все же не подал виду, что ему не терпится взять в руки лежащую перед глазами газету, щелкнул еще раз-другой на счетах, записал на бумажке итог и только тогда, развалившись на своем креслице с газетой в руках и цедя сквозь зубы фразы, начал читать вслух.
– «Немало красивых обещаний, – читал Аврам, – давал звеньевой Рувим Шкляр на общем собрании колхоза. Он торжественно обязался тщательно обрабатывать пропашные культуры. Но этим красивым обещаниям не суждено было осуществиться: подсолнух на его участке запущен, его междурядья густо заросли сорняками».
– Ну, – не выдержал Сорока, – хорошо же мы выглядим после такой заметки.
Зорех выждал минуту-две – что скажет на это Аврам Риванец. Но тот молчал, и Зорех продолжал тем же тоном, каким обычно философствовал, сидя с Аврамом в часы досуга за этим стареньким конторским столом:
– Разве газета ударила по одному Рувиму Шкляру? Как бы не так! По тебе, по всему колхозу, если хочешь, ударила газета. Да что там колхоз – эта заметка затронула целый район, а то и область! Шутка ли сказать – подсолнух! Это же масло, жмых…
И хотя Риванец согласно кивал головой в ответ, и хотя Зореху ясно было, что счетовод с ним во всем согласен, но Сороку, как говорится, разобрало, и он все бубнил и бубнил, воинственно наступая на Аврама:
– Вот, к примеру, я сторож – так что же, кроме замков на колхозных амбарах, меня уже ничто не касается, ничто не интересует? Э, нет! Ты, должно быть, помнишь моего Шоломку, который, царство ему небесное, погиб на войне… Так вот он, бывало, плохо ответит у доски, а вечером говорит мне: «Ну и стыдно же мне было, папа, перед всем классом стыдно!» Вот так и Рувим должен стыдиться перед всем колхозом, перед всем районом, перед каждым, кто читает газеты, должен стыдиться Рувим Шкляр! Скажут ведь – в нашем, мол, колхозе плохо обрабатывают подсолнух. Вот ведь как скажут! Ты понимаешь, какой это позор для всех нас?
– Понимаю. Ты прав, конечно, – выдавил из себя наконец Аврам, щелкая костяшками счетов.
А Зорех Сорока, сколько ни говорил, сколько ни изливал свое огорчение, никак не мог успокоиться. От волнения пот градом катился по его лицу – вот до чего проняло человека!
– И хороший ведь человек Рувим Шкляр, и работник замечательный, – как же это его угораздило? Со всяким, конечно, может случиться, – ну, не справился, ну, оплошал. Так сказал бы нам! Разве бы ему не помогли? Разве довели бы колхоз до такого позорища? Что он, колхоз наш, не дай бог, отсталый какой-нибудь? Ведь нет же!
Тут Зорех Сорока от волнения чуть не задохнулся и даже почувствовал, что у него основательно засосало под ложечкой – даже поесть захотел Зорех в неурочное время от таких тяжелых переживаний.
Между тем начали спускаться сумерки, и Зореху скоро на пост пора идти, а расстаться с Аврамом Риванцем, да еще при таких чрезвычайных обстоятельствах, он не может, ну никак не может расстаться!
И вот поди ж ты – пропал Зорех Сорока, не приходит, да и только.
Как это так? Не было того дня, чтобы Зорех не заявился и не отсидел в конторе добрых два-три часа, а то и больше, а тут нет человека, как сквозь землю провалился!
Для Аврама Риванца это исчезновение было тем более непонятным, что в последнее свое посещение Зорех был особенно приветлив и ласков. Ни одного дурного слова не слышал Аврам от Зореха за те часы, которые тот провел в последний раз в конторе правления. И вдруг без всякой причины испарился человек – нет его, как в воду канул.
Поступившись самолюбием, Аврам Риванец не поленился сходить вечером и издали посмотреть, стоит ли Зорех на посту. Стоит, ей-богу стоит! И Аврам Риванец еще больше заволновался после этой разведки.
«Не иначе обиделся на меня Зорех, – подумал Аврам, – только ума не приложу, чем же я мог его обидеть?»
Аврам перебрал в памяти все, о чем они с Зорехом говорили в последнюю встречу, и решил: нет, не за что было Зореху обижаться! Тогда что же? Что-то произошло, но вот что именно – поди узнай. А между тем Аврама Риванца все пуще разбирало любопытство – что же говорят в колхозе по поводу газетной заметки? И кто, если не Зорех, может рассказать ему об этом?. Кто, если не этот всезнайка, мог бы разъяснить ему, как вообще это могло случиться, чтобы такое прославленное, можно сказать, звено вдруг опозорилось?
Одиноко сидел Аврам Риванец за своим конторским столом и выходил из себя от неутоленной жажды узнать, что же происходит в колхозе после появления в газете злосчастной заметки.
«Что это значит – в такое время вдруг пропал человек», – досадовал он на Зореха. Председатель наверняка еще ничего не знает, а то бы всем досталось на орехи. Шутка ли – председатель привык читать одни хвалебные отзывы о своем хозяйстве, считал Рувима Шкляра красой и гордостью колхоза, а тут на тебе! Да полно, уж не ошибка ли это? Мало ли бывает недоразумений? А может, со зла кто привязался к Рувиму и зря охаял человека? Эх, забежал бы хоть на несколько минут председатель – уж Аврам Риванец не постеснялся бы его расспросить, что к чему, в чем тут дело? А так догадывайся тут, что произошло! И Зореха, как назло, нет и нет!
Огорченный Аврам Риванец начал рыться в сводках о работе бригад и звеньев, но по отрывочным сведениям, которые он выцарапал из этих сводок, так и не уяснил толком, была ли проведена культивация в междурядьях подсолнуха на участке Рувима, или на самом деле запущены пропашные культуры, как об этом писала газета?
И вот, когда Аврам совсем отчаялся, не в силах узнать что-либо о результатах неприятной заметки, в контору вдруг заявился – кто бы вы думали? – Рувим Шкляр, тот самый Шкляр, из-за которого, можно сказать, весь сыр-бор загорелся. Это был высокий плотный мужчина с широким загорелым лицом, чуть приплюснутым мясистым носом и узкими темными глазами.
Звеньевой стал, широко расставив ноги, посреди комнаты и огляделся, будто искал кого-то. Ох, как хотелось Риванцу узнать, что думает Рувим об этой заметке в газете.
«А вдруг он еще ничего не знает?» – мелькнуло в голове Аврама. Ведь все последние дни Рувим был на полях. Но счетовод тут же вспомнил, что в эту страдную пору пионеры доставляли газеты прямо в бригады и звенья.
«Значит, знает», – решил Аврам, но на всякий случай порылся в стопке газет и положил наверху ту, на которой красным карандашом была обведена интересующая его заметка. Но Рувим, казалось, не обратил на нее никакого внимания.
– Председателя тут не было? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Уехал в город, я и сам его жду не дождусь.
Аврам помолчал немного, посмотрел на Шкляра, но в конце концов не выдержал и, показав глазами на газету, спросил:
– Что ты скажешь на это?
– На что?
– Да на то, что здесь напечатано.
Аврам в упор смотрел на Рувима и ждал, что тот ему скажет. Но Рувим, видимо, и впрямь ничего не знал о заметке.
– Будь на месте председатель – что бы тут творилось, не дай бог!.. Шутка ли, какой позор! – пошел напролом Риванец и так схватил газету, будто собрался прочесть заметку вслух недоумевающему Рувиму.
– А ну-ка, ну-ка, что там такое? – ничего не подозревая, спросил звеньевой.
– А это тебе – шуточки? – в свою очередь спросил Аврам, подавая Рувиму газету.
Шкляр начал читать отмеченную заметку и остолбенел. Кривая, похожая на гримасу улыбка поползла вниз от углов рта и застыла на его суровом, обветренном лице. Он хотел, видимо, прикрыть ею горечь обиды, вызванной заметкой, хотел – и не смог.
– Ничего, Рувим, еще разберутся, поймут, что это ошибка, – старался Аврам утешить звеньевого, но будто солью посыпал свежую рану Рувима словами, продиктованными жалостью. Вконец расстроенный звеньевой, нахмурившись, отошел к окну и стал беспокойно вглядываться, не покажется ли неподалеку от конторы председатель колхоза.
Дома Рувима уже давно поджидали.
– Где это ты пропадал? Я уж не знала, что и подумать, – обрадованно вскинулась жена Рувима Ципа, худенькая остроносая женщина с узкими, будто всегда прищуренными глазами.
– А я сразу же с поля зашел в контору – хотел повидать председателя.
– Да он, говорят, куда-то уехал, – отозвалась хлопотавшая по хозяйству Ципа. Она подала мужу таз с водой, полотенце и мыло. Рувим тщательно умылся, а жена тем временем положила на стол буханку хорошо выпеченного, чуть подгоревшего ржаного хлеба и налила тарелку густого фасолевого супа с клецками. Рувим присел к столу и быстро, с аппетитом опорожнил тарелку и, пока жена не подала второе блюдо, стал расспрашивать ее о домашних делах. Словоохотливая Ципа, ворочая горшками и гремя тарелками, обстоятельно обо всем рассказала ему.
– А где же наш Лева? – спохватился Рувим.
– Кто его знает, где он носится, – ответила мать. – Он же пионер – развозит по бригадам и звеньям газеты… Разве ты его не видел в поле?
– Нет, ни сегодня, ни вчера он туда не заявился.
– И газету вам не привезли? Ну, теперь понятно… Ему, бедняжке, обидно – стыд-то какой, – глубоко вздыхая, сказала Ципа. – Мальчик даже почернел от горя – в глаза людям смотреть не может. Станет он тебе развозить газету с такой заметкой о его отце! Да разве может он быть равнодушным, когда тебя ругают? Разве он не знает, как его отец трудится – из сил выбивается, чтобы его звено работало как можно лучше? И вот на тебе – хороша благодарность за все твое старание, за всю проделанную работу, за всё!
Рувим хорошо помнит, как его Левка, еще совсем малыш, спрашивал, бывало:
– Папа, почему ты не герой?
– А почему тебе так хочется, чтобы я обязательно был героем? – в свою очередь спрашивал сына Рувим, с отцовской нежностью гладя его по голове.
– А чтобы я гордился тобой; чтобы все завидовали мне: вот какой у Левки папа – герой; чтобы все указывали на тебя пальцами – вот идет герой, и на меня указывали тоже: его папа – герой!
«Да, дождался Левка, – с горечью подумал Рувим. – Теперь в самом деле все будут тыкать в меня пальцами: вот он, никчемный человек, дошел до того, что о плохой работе его звена в газете написали – сам опозорился и опозорил весь колхоз. Ох и стыдно будет Левке смотреть людям в глаза! Ну, а как смоешь это пятно? Ума не приложу!»
«Крепись, Рувим, – говорил ему другой голос, – крепись: ты еще себя покажешь, поймут люди, что незаслуженно тебя опорочили».
Горя нетерпением осмотреть необработанное поле и прикинуть, как побыстрей и получше привести его в порядок, Рувим после обеда впряг в двуколку резвого коня и рысью погнал его к участку пропашных культур, до которого у его звена всё не доходили руки. С одной стороны к участку прилегало высокой стеной поле только что начавшей колоситься пшеницы, с другой – массивы подсолнуха соседнего колхоза «Красное знамя».
Поднявшись на высокий косогор, Рувим еще издали увидел свой участок, на котором буйно разрослись еще молодые стебли подсолнуха. «Что это?» – подумал он, не веря своим глазам: участок, которым его звено до самых последних дней так и не успело заняться, старательно прополот! Он это ясно видел по тому, что выдернутые с корнем сорняки холмиками лежали на земле в междурядьях. Что все это значит? Уж не заблудился ли он, не попал ли на чужое поле? Да нет, он как свои пять пальцев знает свой участок! Тогда кто же все-таки его обработал? Уж не соседи ли по ошибке пропололи его вместо своего? Ай да соседи! Хорошие люди эти соседи! Спасибо вам, дай бог вам здоровья! Жаль только, что вы не сделали этого на несколько дней раньше, – тогда мы не попали бы в газету…
Рувим стал между двумя рядами подсолнуха и на секунду вообразил, что на этих высоких стеблях уже висят тяжелые шапки и на них семечко к семечку плотно сидят зерна.
«Стыдно сказать кому-нибудь, какое богатство могло пострадать на забитом сорняками поле!» – подумал Рувим.
Он решил было вернуться в поселок и сразу, пока соседи не узнали, что обработали чужой участок, послать людей на обработку соседнего поля, где подсолнух тоже не был прополот, но, оглядевшись, увидел, что опоздал: с мотыгами в руках, слегка наклонившись, по полю шли люди. Когда он подъехал к ним ближе, до его слуха донеслись сказанные с добродушной иронией слова:
– А соседи-то наши зашевелились: всыпали им по пятое число в газете, вот они и поспешили прополоть подсолнух. Да вот их старшой, кажись, шагает нам навстречу.
– Газета поторопилась пробрать нас, – стал оправдываться Рувим. – Вот и на вашем поле не весь подсолнух прополот. Видно, и вам, как и нашему звену, дожди помешали.
Рассказывать соседям, что он и сам не знает, кто очистил от сорняков его участок пропашных, Рувиму было неприятно. А вместе с тем узнать, кто тут работал, очень хотелось. И вдруг его осенила мысль: а что, если председатель колхоза, прочитав заметку, предложил правлению перебросить на необработанный участок людей из других звеньев или бригад? Но тогда почему же ему, Рувиму, об этом не сообщили? Не хотели, может, его обидеть и решили все сделать втихомолку? Надо все выяснить.
Не задерживаясь больше около соседей, Рувим решительно направился к оставленной им невдалеке двуколке и покатил в поселок. Всю дорогу он удивлялся: кто же, в конце концов, проделал эту работу?
В поселке, возле правления, попался ему навстречу председатель колхоза. По праздничному костюму и по проступающему сквозь дорожную пыль блеску тщательно начищенных сапог видно было, что Денис Прохорович побывал в городе. Он был чем-то взбудоражен, его длинные, начавшие седеть усы топорщились, в лукавых карих глазах пряталась улыбка.
– А, Рувим? Откуда, брат, едешь? – спросил он придержавшего свою лошадку звеньевого.
– Да я прямо с того участка пропашных, который… – начал было докладывать Рувим, но председатель перебил его:
– Я тоже там побывал. Хотел тебе в помощь послать людей, да гляжу – ты уже сам справился. Эх, сделал бы ты это дней на пять раньше – и все было бы в порядке, комар носу не подточил бы. Ну, ничего, дело сделано. Молодец!
Председатель кивнул головой Рувиму и быстро отошел.
«Что ж это такое? Издевается он, что ли, надо мной, или испытывает – признаюсь ли я, что не мое звено участок обработало, или не признаюсь, – рассуждал Рувим. – Это он, видать, придумал такое наказание мне. Мало, видно, ему, что в газете меня выставили всем на позор, так еще и он должен меня высмеять!»
И Рувим, соскочив с двуколки, бросился вслед за председателем по кочковатому лугу.
«Сколько раз, – думал он обиженно, – мне приходилось помогать людям, когда они не справлялись с работой; и ничего удивительного нет, если они помогли мне в трудную минуту. Так почему бы прямо не сказать мне об этом? Что тут такого?»
Денис Прохорович успел далеко уйти, и запыхавшийся Рувим с досадой вернулся к двуколке и поехал в контору правления.
Рувим пришел домой расстроенным.
– Что с тобой? – спросила у него жена, заметив, что он сам не свой и места себе не находит. – Почему ты все принимаешь так близко к сердцу? Ну, что в том, что три-четыре гектара подсолнуха не были вовремя прополоты. Не такая уж это беда. Не всем же быть героями! Зачем же так горевать? Можно подумать, что ты, не дай бог, человека убил или совершил какое-нибудь другое преступление.
– А зачем мне расстраиваться? – с притворным спокойствием ответил Рувим. – Участок пропашных, за который мне так влетело от газеты, уже прополот. Председатель даже похвалил меня. Но ведь не мое звено обработало участок.
– А если тебе кто-нибудь и помог, какая в том беда? Мало ли ты помогал людям?
– Все это так, но я не привык, чтобы за меня работали. Как это я не управился вовремя и люди вынуждены были мне помочь – и сам не пойму. А председатель еще и хвалит меня, говорит: «Молодец, Рувим!» Насмехается он надо мной, что ли?
– А он, быть может, и не знает, что тебе помогли. Да и какая ему разница, кто прополол участок, – лишь бы дело было сделано.
– Как это – какая разница? – вскипел Рувим. – Неизвестно кто делает за меня работу, а я молчу! Выходит, будто я выправил положение и все сделал как надо…
– Тебя не трогают – ну и помалкивай, – убеждала Рувима жена. – Да ты и впрямь выправил положение, и впрямь молодец, если все так быстро уладилось.
Но Рувим никак не мог успокоиться.
– Разве людям больше делать нечего? Разве им мало своих забот? – с недоумением восклицал Рувим.
– Э, хватит тебе выворачивать мозги наизнанку! – вспылила жена. – Тоже мне философ нашелся! Садись лучше за стол, поешь как следует…
С этими словами она пододвинула мужу кринку сметаны, поджарила яичницу, налила щей и, ласково глядя на Рувима, стала уговаривать съесть все без остатка.
Рувим не заставил себя просить, но, поев, молча сорвал с гвоздя кепку и двинулся к дверям.
– Куда опять? И минуты дома не посидишь! – попыталась задержать его Ципа, но Рувим, пробормотав в ответ что-то, быстро вышел и зашагал в контору. Ему, пока туда не набился после трудового дня народ, хотелось выяснить у председателя или у кого-нибудь из членов правления, что там думают предпринять по поводу газетной заметки, собираются ли написать ответ в редакцию, и если собираются, то что напишут. Кроме того, Рувиму не терпелось узнать, был ли в правлении разговор о том, что ему надо помочь на прополке пропашных.
Еще издали Рувим увидел около конторы группу подростков и среди них своего Левку. Они окружили Зореха Сороку и еще двух-трех стариков.
«Что это они там делают? – недоумевал Рувим. – Видимо, ребята устроили читку газет. Неплохую затею придумали пионеры».
Когда Рувим подошел к конторе, ребята и старики куда-то исчезли, как сквозь землю провалились. Рувим вошел в коридор правления. В конторе слышался стук костяшек: видимо, Аврам подсчитывал на счетах бесконечные колонки цифр. А из угловой комнаты, где помещался красный уголок, до ушей Рувима донесся глухой гомон ребячьих голосов. Внезапно гомон затих, слышался только голос Левки, который что-то горячо говорил – слов Рувим не разобрал. И только когда заговорил сторож Сорока, звеньевому стало понятно, в чем дело.
– Да пишите, чего вы там торгуетесь, – повелительным тоном забасил Зорех. – Пишите, что пропашные у нас обработаны и на участке полный порядок.
– Надо приписать, что прополка сделана руками пионеров, – отозвался кто-то из подростков.
– И товарища Зореха Сороку упомянуть надо – это ведь была его затея, – сказал второй.
– Какая разница, кто прополол, лишь бы дело было сделано.
– Так вот где пропадал Зорех все эти дни, – вдруг услышал Рувим голос вышедшего на шум счетовода.
И снова все затихло в угловой комнате. Но вот Левка спокойно заговорил – видно, читал какую-то бумагу. Мальчик читал негромко, и как Рувим и Аврам ни вслушивались, они не смогли ничего понять. Снова забасил Зорех.
– Добавь, – прогудел он, – что добрая слава шкляровского звена остается за ним нерушимо. Пиши, не стесняйся: ведь его слава – это и наша слава.
Тут Рувим рванул дверь и вошел в комнату.
– А мы тут письмо пишем, – сказал, увидев его, Зорех, – ответ в газету пишем. Мы сообщаем, что пропашные нами обработаны как положено. Твоя честь, Рувим, – это, в конце концов, наша честь!
Перевод автора и Б. Лейтина
