Текст книги "Дом толкователя"

Автор книги: Илья Виницкий

И за гробом сокрушенно,

В погребальный слившись ход,

Вся империя идет.

В. А. Жуковский. «Бородинская годовщина»

В заключение следует сказать о некоторых литературных последствиях, которые имела баллада Жуковского 1818 года. В «Графе Гапсбургском» Жуковский создал художественно убедительную модель гармонических отношений между поэтом и властью – своего рода священный союз«меча и лиры» во имя Господа. Здесь же впервые было сформулировано представление о поэте как об орудии и истолкователе Провидения, лишь ему подвластном и подотчетном. Баллада стала своеобразным каноном, с которым приходилось считаться тем, кто обращался к теме поэта и земной власти.

О «гапсбургском тексте» в русской литературе писали много и хорошо (см.: Keil, Немзер, Проскурин).Наша интерпретация баллады, как представляется, позволяет несколько конкретизировать наблюдения и выводы исследователей, связав «гапсбургскую» коллизию с эпохой и личностью Александра и историософскими надеждами его вдохновенного певца. Так, мы полагаем, Пушкину, автору «Песни о вещем Олеге» (1822), мог быть ясен и неприятен политический (зд. александровский) подтекст баллады Жуковского.

Отрицательное отношение Пушкина к «кочующему деспоту» в 1820-е годы хорошо известно. На возвращение государя из Ахена поэт откликнулся знаменитым сатирическим «Ноэлем», в котором Матерь Божия стращает маленького Спасителя «букой» – самодовольным и лживым русским царем. Известна и страсть Пушкина к политическим предсказаниям: в более позднем «Андрее Шенье» он, по собственному признанию, предсказал смерть императору. Заметим, что последний сам несколько раз обращался к прорицателям, и Пушкину могли быть известны какие-то пророчества о его судьбе. Напомним также, что боевой конь играл особую роль в александровской легенде и иконографии (торжественный въезд императора в покоренный Париж). Пушкин мог знать и о том, что отслужившие верой и правдой императору лошади отправлялись последним доживать свой век в Петербургскую конюшню Его Величества. Интересно, что одного из любимцев государя, бывшего с ним в парижском походе, звали Л’Ами (ср. в балладе обращения князя к своему коню: «Прощай, мой товарищ…Спи, другодинокой»).

Иначе говоря, резонно предположить существование тайного политического (и полемического по отношению к Жуковскому) смысла в «Песне» о князе Олеге – этом мстительном древнерусском кочевнике, покорившем всех и вся (заметим, что Александра в то время склоняли воевать Константинополь [ Фомичев: 11]) и погибшем от своего верного оставленноготоварища [140]140
  В год написания пушкинской баллады Александр был «вынужден» избавиться от своего верного друга, министра графа Иоанна Каподистриа. Вообще похоже, что торжественное (и вынужденное) расставание государя с другом входило в его поведенческий сценарий (ср. его театрализованное прощание со Сперанским). О возможной связи образа Олега с Александром см.: Keil5. По заключению О. А. Проскурина, стихотворение Пушкина «оказывается первым опытом импликации в „исторический материал“ размышлений Пушкина над коллизией поэт – монарх и, в частности, над коллизией его первоначальных отношений с Александром» ( Проскурин:107). Жанр «Песни о вещем Олеге» исследователь определяет синкретически: род «философско-исторической баллады-элегии» (Там же).


[Закрыть]. Жуковский Александра пел, а Пушкин царю, по собственному признанию, «подсвистывал».

Пушкин датировал балладу 1 марта 1822 года (не намек ли на 11 марта 1801?), впервые опубликовал еще при жизни Александра в «Северных Цветах на 1825 год» и вторично – в «Стихотворениях» 1826 года, уже при Николае (книга поступила в продажу 30 декабря 1825 года). Заключительные строфы пушкинской баллады о тризне Олега неожиданно приобрели особый смысл в историко-идеологическом контексте начала царствования Николая: торжественные похороны императора, рыцарский культ последнего, насаждаемый новым монархом [141]141
  Как замечает Ричард Уортман, «культ памяти» Александра, насаждаемый с самых первых дней своего царствования его братом, впоследствии стал непременной частью «сценариев власти» русских государей: «Если в XVIII в. память правителей подлежала скорому и бесславному забвению, то память правителей XIX в. будет идеализироваться их преемниками и изменяться до неузнаваемости. Чувство утраты представлялось национальным горем, которое испытывал народ, похоронивший императора и соболезнующий его семье» ( Уортман:361).


[Закрыть]. Знаменательно, что одним из первых актов Николая (январь 1826 года) было повеление перевести восемь верховых лошадей «собственного седла» государя императора Александра Павловича из Петербурга в Царское Село, где для них построили особое здание – Пенсионерские конюшни ( Вильчковский:192–193). Здесь же впоследствии было устроено кладбище императорских лошадей, на котором захоронили одного из первых царскосельских «пенсионеров» Л’Ами.

Очевидно, что ассоциация вещего Олега с благословенным Александром вошла в арсенал русской аллюзионной поэзии 1820-х годов. Интереснейший пример представляет собой «русская» баллада Н. М. Языкова «Олег». Это стихотворение, датированное автором 1826 годом, было впервые опубликовано в № 12 «Северной Пчелы» от 12 февраля 1827 года [142]142
  Баллада была написана, по всей видимости, в конце 1826 года (см. письмо Языкова от 5 января 1827 г.). 14 января 1827 года поэт отослал ее брату с просьбой передать Ф. В. Булгарину ( Языков 1913:299). Что и было исполнено.


[Закрыть]. Его связь с традицией Жуковского – Пушкина не раз отмечалась исследователями ( Смирнов: 111–113; Рассадин: 88–100; Немзер: 223–224; Кошелев:52–55). В балладе справедливо видят реплику Языкова в диалоге старших поэтов на тему поэзии и власти. Только реплика эта нуждается в конкретной историческойрасшифровке.

Языков начинает там, где Пушкин заканчивает: в балладе описываются тризна могучего князя, на которой присутствуют его наследник, молодой князь Игорь, княгиня Ольга, дружина и послы иностранных держав. В сцену тризны вводятся «тема Шиллера/Жуковского» (песнь боговдохновенного барда – только на этот раз не коронационная, а похоронная) и «тема Гете/Катенина» (кубок как награда за песню). Ритмически баллада поддерживает традицию Жуковского – Пушкина (чередование четырехстопного и трехстопного амфибрахия). Во всех трех текстах сюжет как бы вращается вокруг коня (властитель у Жуковского коня дарит, у Пушкина – оставляет, у Языкова, замыкающего сюжет, коня кладут в могилу вместе с владыкой). Приведем зачин баллады:

 
Не лес завывает, не волны кипят
           Под сильным крылом непогоды—
То люди выходят из киевских врат:
           Князь Игорь, его воеводы,
Дружина, свои и чужие народы
           На берег днепровский, в долину спешат,
Могильным общественным пиром
           Отправить Олегу почетный обряд,
Великому бранью и миром.
 

(Языков: 198)

Нетрудно заметить, что описание тризны Олега двупланно: за древнерусским антуражем скрываются многочисленные аллюзии на недавние похороны государя императора Александра Павловича – важнейшее событие начала 1826 года, осмысленное современниками как символическое прощание всей империи с царем и его эпохой [143]143
  «Вся земля наша, – говорил тогда Филарет Московский, – от края до края прочерчена погребальными путями царскими» (цит. по: Барсуков:1). Ср. также поздние стихи Жуковского, в которых вспоминаются похороны государя: «И за гробом сокрушенно, // В погребальный слившись ход, // Вся империя идет» («Бородинская годовщина», 1839) ( Жуковский:II, 320).


[Закрыть]. Сам Н. М. Языков, находившийся тогда в Дерпте, не был свидетелем царских похорон, но не раз упоминал о них в своих письмах к брату. Многочисленные поэтические и прозаические описания траурной колесницы государя заполняли в то время журналы и газеты империи (см., в частности: Северная пчела. 1826. № 29, 31, 32 [описание петербургского шествия 13 марта]). «Вообще верно, – писал он А. М. Языкову 17 марта 1826 года, – что перевоз тела в Бозе почивающего Монарха поглотил все чувства литературные» ( Языков 1913:243).

Скорбный путь тела государя, начавшийся в Таганроге 29 декабря 1825 года (10 января 1826 года), завершился почти четыре месяца спустя величественным траурным шествием в Петербурге. Этот долгий путь «от моря Азовского до моря Балтийского» вызывал у современников ассоциацию с легендарной погребальной процессией Александра Македонского, прошедшей от Вавилона до Александрии. «Никогда еще христианский мир, – писал А. фон Гримм, – не видел столь продолжительного погребального шествия» ( Grimm:258–259). «Зрелище беспримерное в истории, – писал в панегирике государю поэт Борис Федоров. – Погребальное шествие на пространстве двух тысяч верст! Россия сопровождает Царя своего. – Целые грады двинулись за Ним!» (Сын отечества. 1826. Ч. 105. № 1.С. 88).

6 (18) марта 1826 года траурная процессия достигла Петербурга и двинулась к Казанскому собору, где гроб императора был выставлен на поклонение народу. 13 (25) марта тело покойного было торжественно перевезено в Петропавловский собор, где состоялись отпевание и погребение государя. День похорон «был пасмурный, морозный, с ветром и снегом» (ср. «под сильным крылом непогоды») ( Шильдер:IV, 440). За гробом Александра шли «император Николай, великий князь Михаил Павлович, чужестранные принцы, герцог Веллингтон и многочисленныя свита, все в черных шляпах и плащах» ( Там же). В процессии также участвовали представители многочисленных народов империи: ногайские татары, башкиры, киргизы и др. (ср.: «Князь Игорь, его воеводы, // Дружина, свои и чужие народы»). Как отмечает Ричард Уортман, торжественное зрелище было задумано как воспоминание о героической эпохе Александра 1 – победителя Наполеона ( Уортман:359). Не случайно оно было приурочено к годовщине вступления государя во главе русских войск в Париж в 1814 году. Приведем воспоминания современника об этой процессии:

<…> все участвовавшие в ней, начиная с государя, шли в длинных и широких черных плащах, имея на головах черные же шляпы с распущенными полями! <…> Не говоря уже о многочисленных представителях правительственных и общественных учреждений, гербах, орденах, регалиях и пр., особенное внимание мое привлекли на себя боевой и траурный кони<…> За многочисленным духовенством, наконец, показалась великолепная траурная, печальная колесница и на ней гроб – кого же? того, который после двадцати четырех лет царствования в России оставил по себе такую громкую славу и общую любовь! Нужно было быть современником той эпохи и свидетелем этой печальной церемонии, чтобы постигнуть всю полноту мыслей и чувств при виде этого гроба. Подлинно, можно было бы, подражая словам Феофана Прокоповича, сказать: «Что видим? что делаем? Александра 1-го погребаем».

(Шильдер: IV, 440–441)

Упомянутые мемуаристом два коня, черный траурный и белый боевой, играли важную роль в символике похорон: оба были с покойным императором в Париже [144]144
  В пятом отделении церемониала упоминаются «две верховые лошади покойного императора, бывшие с ним в Париже и находившиеся на пенсионе в таком уборе, как употреблялись» ( Данилевский:152).


[Закрыть]. Ср. из стихотворения Н. Ивановича Писарева о московской печальной процессии, состоявшейся по тому же ритуалу от 3 (15) февраля 1826 года:

 
Ведут коня: он томным оком
Глядит на прах своих копыт,
Идет в унынии глубоком
И гриву по песку влачит. —
 
 
Где всадник, где громометатель,
Душой и телом Исполин,
Дружинам к славе указатель.
Земли и року Властелин?..
 
 
Се – Он простерт на колеснице!
Се Тот, Кто честь народов спас!
Ни скиптра, ни меча в деснице,
Уста безмолвны, взор угас.
 

(Деяния: 139)

Вернемся к аллюзионной балладе Языкова:

 
Пришли – и широко бойцов и граждан
          Толпы обступили густыя
То место, где черный восстанет курган,
          Да Вещего помнит Россия;
Где князь бездыханный, в доспехах златых,
          Лежал средь зеленого луга,
И бурный товарищ трудов боевых—
          Конь белый – стоял изукрашен и тих
У ног своего господина и друга.
 

(Языков: 198)

Целая эпоха уходила с усопшим:

 
Все, малый и старый, отрадой своей,
           Отцом опочившего звали;
Горючие слезы текли из очей,
           Носилися вопли печали;
И долго, и долго вопил и стенал
           Народ, покрывавший долину;
Но вот на средине булат засверкал,
           И бранному в честь властелину
Конь белый, булатом сраженный, упал
           Без жизни к ногам своему господину.
Все стихло… руками бойцов и граждан
           Подвинулись глыбы земныя…
И вон на долине огромный курган,
           Да Вещего помнит Россия!
 

(Языков: 198)

В балладе Языкова «молодой владыка славян» (на самом деле исторический Игорь не был молод) в память почившего князя созывает свою дружину на ратную потеху. Это несомненная аллюзия на гвардейский парад, устроенный новым царем в двенадцатую годовщину вступления русской армии в Париж. У Языкова:

 
Тогда торопливо, по данному знаку,
           Откинув доспех боевой,
Свершить на могиле потешную драку
           Воители строятся в строй;
Могучи, отваги исполнены жаром,
           От разных выходят сторон,
Сошлися – и бьются… удар за ударом,
           Ударом удар отражен!
<…> Расходятся, сходятся… сшибка другая —
           И пала одна сторона!
И громко народ зашумел, повторяя
           Счастливых бойцов имена.
 

(Языков: 199)

Наконец, в балладе появляется «с гуслями в руках славянин», напоминающий певца из баллады Жуковского (только уже не таинственного, а известного всем!):

 
Вдруг, – словно мятеж усмиряется шумный
           И чинно дорогу дает, <…> —
Толпы расступились, и стал среди схода
           С гуслями в руках славянин.
Кто он? Он не князь и не княжеский сын,
           Не старец, советник народа,
Не славный дружин воевода,
           Не славный соратник дружин;
Но все его знают, он людям знаком
           Красой вдохновенного гласа…
Он стал среди схода – молчанье кругом,
           И звучная песнь раздалася! [145]145
  Ср. в «Графе Гапсбургском»: «И вдруг из среды величавых гостей // Выходит, одеян таларом, // Певец в красоте поседелых кудрей <…> // И смело ударил Певец по струнам. // И голос приятный раздался…» ( Жуковский:II, 126).


[Закрыть]
 

(Языков: 200)

Песня певца – элегическое воспоминание о подвигах и добродетелях почившего князя – напоминала современникам о подвигах и добродетелях «русского Агамемнона», победителя Наполеона, императора Александра:

 
Он пел, как премудр и как мужествен был
          Правитель полночной державы;
Как первый он громом войны огласил
          Древлян вековые дубравы;
Как дружно сбирались в далекий поход
          Народы по слову Олега;
Как шли чрез пороги, под грохотом вод,
          По высям днепровского брега;
Как по морю бурному ветер носил
          Проворные русские челны;
Летела, шумела станица ветрил,
          И прыгали челны чрез волны!
Как после, водима любимым вождем,
          Сражалась, гуляла дружина
По градам и селам, с мечем и с огнем
          До града царя Константина;
Как там победитель к воротам прибил
          Свой щит, знаменитый во брани,
И как он дружину свою оделил
          Богатствами греческой дани!
 
 
Умолк он – и радостным криком похвал
          Народ отзывался несметный,
И братски баяна сам князь обнимал;
          В стакан золотой и заветный
Он мед наливал искрометный
          И с ласковым словом ему подавал…
 

(Там же)

Кто же был историческим «прототипом» певца-славянина, обласканного новым князем? Однозначно ответить на этот вопрос затруднительно. Смерть императора вызвала многочисленные поэтические и прозаические сетования, известные Языкову из петербургских и московских журналов [146]146
  Москвич Михаил Погодин задумал тогда «издать все сочинения на смерть Государя» ( Барсуков: 4). Ср. «Элегическая песнь на кончину государя императора Александра I» Д. Глебова; «Отрывок из Сочинения: Плачь Россиян над гробом Александра Благословенного» П. Теряева; «Закатилось солнце красное…» И. Ветринского ( Данилевский:32 и др.); «Песнь печальная на кончину Александра I, бессмертного самодержца Всероссийского» Константина Икономоса, «Доброе слово русского крестьянина об Императоре Александре I» Ф.Т., «Мысли патриота при гробе Александра I» В.Б., а также стихи Зинаиды Волконской, П. Шаликова, М. Дмитриева и других поэтов.


[Закрыть], но ни один автор не был удостоен внимания нового монарха. Под песней славянина мог пониматься прочувствованный панегирик Александру президента Российской академии наук и восходящей звезды новой русской администрации С. С. Уварова [147]147
  Панегирик Уварова «А la mémoire de l’empereur Alexandre» был напечатан в том же 1826 году, немедленно переведен на русский язык (Памяти Императора Александра. СПб., 1826) и перепечатан в «Сыне отечества» (1826. Ч. 105. С. 375–391).


[Закрыть]. Ораторский дар будущего министра народного просвещения нашел выражение и в его знаменитой речи о новом государе как современном Петре Великом, прочитанной в Академии наук 20 декабря того же года и заинтересовавшей Языкова накануне написания баллады (из письма к брату от 5 января 1827 года: «Напиши, как происходило торжество столетия в Академии Наук, в присутствии императора и царской фамилии… Да не будет ли напечатана речь Уварова? Если да, то подари меня ею») ( Языков 1913:294). Однако едва ли талантливый бюрократ Уваров мог быть «людям знаком красой вдохновенного гласа». Полагаем, что Языков – в прямом соответствии с сюжетом «Графа Гапсбургского» – имел в виду не поэта и не политика, а духовное лицо, наделенное даром поэтического слова (если у Жуковского священник оказывается певцом, у Языкова – певец священником). Здесь есть две вероятные кандидатуры. 13 марта в императорской усыпальнице панихиду Александру служил петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) (заметим, что в день бунта он безуспешно пытался образумить мятежников: ср. в балладе «словно мятеж усмиряется шумный…»). Между тем ораторские способности престарелого Серафима едва ли соответствуют данной в стихотворении восторженной характеристике.

Вероятнее всего, «прототипом» балладного певца является другой российский первосвященник – красноречивейший молодой московский архиепископ Филарет (Дроздов). Последний произнес знаменитое поминальное «Слово при гробе в Бозе почившего государя императора Александра Павловича» по прибытии тела государя в Москву 4 (16) февраля 1826 года (об этом событии Языков знал от своего брата). В этом слове он, между прочим, упоминает о скорби русских князей и княгинь (ср. мотив княжеской скорби в балладе Языкова): «Что принесло нам величественное шествие? – Что нашло наше ревностное сретение? – Одно мертвенное, оставшееся от безсмертнаго. Да плачетвновь весь Иуда и Иерусалим, весь народ и Град престольный! Да глаголют вси князи и княгини плачь! Да рыдаютСлужители Слова и таинств, рыданием Иеремииным, или плачем Давидовым!» ( Филарет: 7). Не менее знаменитое слово произнес Филарет и в честь нового российского монарха на торжествах коронации 22 августа 1826 года. Здесь он говорил о недавних бедствиях России и о тяжелой и великой миссии нового царя («Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне» [ Филарет:49]). По сообщениям очевидцев, речь московского архиепископа вызвала у Николая слезы умиления. В тот же день Филарет был возведен царской милостью в сан митрополита. Отсюда началось возвышение святителя, бывшего последние годы александровского царствования в полуопале.

Иначе говоря, в аллюзионной балладе Языкова могли быть контаминированы две главные и взаимосвязанные торжественные церемонии 1826 года – петербургские похороны Александра и московская коронация Николая. Известно, что на последнюю Языков собирался писать стихи, о чем сообщал брату 12 мая 1826 года: «Если поедешь на коронацию, то, может быть, получишь поэтическое поручение к етому произшествию. Можно написать что-нибудь достойное Музы, ни мало не льстя, только желая, пророча, – и не поэт виноват, если пророчество или желание не исполнится!..» ( Языков 1913:250). Баллада «Олег», напечатанная в официозной «Пчеле», была несколько запоздалым откликом не только на завершение старого, но и на начало нового царствования, ознаменованного многочисленными празднествами:

 
И вновь наполняемый медом,
          Из рук молодого владыки славян,
С конца до конца, меж народом
          Ходил золотой и заветный стакан.
 

(Языков: 200)

* * *

Аллюзии баллады, опубликованной в «Северной пчеле» в канун первой годовщины похорон императора, должны были быть понятны читателям. Тем не менее совершенно очевидно, что это стихотворение адресовано не только читателям «Пчелы». За историко-событийным планом (похороны царя) стоит план литературный, полемический.

Сюжет языковской баллады восходит к пятой главе первого тома «Истории» Карамзина – точнее, к тому месту, в котором историк противопоставляет баснословномурассказу о смерти Олега от укуса змеи исторически достоверноесвидетельство о народной скорби, вызванной кончиной великого князя:

Можем верить и не верить, что Олег в самом деле был ужален змеею на могиле любимого коня его, но мнимое пророчество волхвов или кудесников есть явная народная басня, достойная замечания по своей древности. Гораздо важнее и достовернее то, что Летописец повествует о следствиях кончины Олеговой: народ стенал и проливал слезы.Что можно сказать сильнее и разительнее в похвалу Государя умершего? Итак, Олег не только ужасал врагов, он был еще любим своими подданными. Воины могли оплакивать в нем смелого, искусного предводителя, а народ защитника. – Присоединив к Державе своей лучшие, богатейшие страны нынешней России, сей Князь был истинным основателем ее величия.

(Карамзин: 110) [148]148
  К Карамзину восходит и описание тризны с приношением в жертву коня ( Карамзин:87–88).


[Закрыть]

Иными словами, «народной басне», вдохновившей некогда Пушкина, Языков – с помощью скрытой отсылки к Карамзину – противопоставляет «народную правду», воздает должное покойному владыке [149]149
  В своей версии Пушкин отталкивался от «философической» интерпретации предания о смерти Олега, предложенной Карамзиным в статье «О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств» (1802): «…герой, победитель Греческой империи, умер от гадины! Впечатление сей картины должно быть нравоучительное: помни тленность человеческой жизни!»( Карамзин 1982: 107; курсив авторский. – И.В.). Языков же в своей балладе об историческом значении почившего владыки обращается к «Истории государства Российского».


[Закрыть]. Полемика с Пушкиным в таком случае становится очевидной.

Заметим, что середина 1820-х годов – период интенсивного поэтического диалога между Языковым и Пушкиным. Последний, как известно, пригласил младшего поэта в гости в своем стихотворном послании («Издревле сладостный союз…»). Общение с Пушкиным летом 1826 года послужило для Языкова стимулом к созданию нескольких произведений, названных исследователем «пушкинским циклом»: «Тригорское», послания к Пушкину, его няне, к П. А. Осиповой ( Бухмейер:29). К этому циклу следует отнести и балладу Языкова о смерти Олега, «продолжающую» и «корректирующую» пушкинскую версию карамзинской истории. Заметим также, что в 1827 году Языков пишет еще одну полемическую по отношению к «Вещему Олегу» Пушкина балладу – «Кудесник».

«Олег» Языкова завершает восходящий к старшим поэтам сюжет о могучем владыке и его предсказателе. У Жуковского священник-певец рассказывает о добром поступке властителя и предвещает ему великое будущее. Конь выступает здесь как дар Спасителю. У Пушкина волхв предсказывает могучему князю неизбежную и непонятную смерть «от коня своего». У Языкова поэт подводит исторический итог царствованию покойного. Эпоха Александра закончилась. «Спорного» коня кладут в могилу вместе с его владыкой. Новый царь братски обнимается со старым певцом покойного государя. Эстафета принята [150]150
  В письме к родным от 2 сентября 1826 года Языков писал о своих надеждах на нового монарха, который, «кажется, имеет волю крепкую и истинное расположение к добру». Правда, эта комплиментарная характеристика у Языкова сопровождается ехидным замечанием, что «нового государя» хвалят «особенно немцы» ( Языков 1913:260).


[Закрыть]. Поэт – связующее звено между двумя царствованиями.

По справедливому замечанию В. Кошелева, это новое положение поэта показано Языковым как сугубо официальное, «статусное»: «его роль ограничивается ролью „певца“, а на роль пророка он и не претендует!» ( Кошелев: 55). Думается, дело здесь вовсе не «в прямом неприятии» и не в непонимании пушкинской (и жуковской) версии, но в осознании автором произошедшего исторического перелома, изменившего положение и функцию певца. Позволительно предположить, что языковский «баян» превращается из пророка в… историка – вдохновенного, но нетворящего. Кажется, Языков фиксирует здесь (вольно или невольно) очень важные перемены в историческом и поэтологическом сознании эпохи – тоску по героическому прошлому, путь от профетизма к историческому мышлению, от разгадывания загадок Провидения к осознанию исторического закона смены вех, от милленаристской мистики и тайных предчувствий к национальному сознанию. Происходит своеобразная секуляризация и прозаизация образа поэта. Это может казаться грустным по сравнению с возвышенным культом поэта-священника, представленным в творчестве предшественников, но это и новая степень исторического знания, лишенного наивности. Знаменательно, что и Жуковский и Пушкин после 1826 года идут в этом направлении (каждый по-своему, разумеется).

Впрочем, вполне можно допустить, что языковская баллада скрывает и горькую историческую иронию (не противоречащую, однако, общему представлению о новом времени и месте поэта). Так, прототип Николая, «молодой владыка славян» Игорь, был нелюбимым и ничем не славным князем (убит за жадность древлянами). Параллель между воцарением Николая и началом княжения Игоря могла быть также подсказана Карамзиным: «Игорь в зрелом возрасте мужа приял власть опасную:ибо современники и потомство требуют величия от наследников Государя великого или презирают недостойных» ( Карамзин:118). Этой надежды князь, по Карамзину, не оправдал по следующим причинам:

Два случая остались укоризною для его памяти: он дал опасным Печенегам утвердиться в соседстве с Россиею и, не довольствуясь справедливой, то есть умеренною данию народа, ему подвластного, обирал его, как хищный завоеватель. Игорь мстил Древлянам за прежний их мятеж; но Государь унижается местию долговременною: он наказывает преступника только однажды. – Историк, за недостатком преданий, не может сказать ничего более в похвалу или в обвинение Игоря.

(Там же).

За медово-комплиментарным («пчелиным») планом аллюзионной баллады Языкова, возможно, скрывается критика нового владыки, унизившего себя местью (казнь декабристов в июле 1826 года) [151]151
  Как известно, Языков отозвался на это событие стихотворением памяти К. Ф. Рылеева.


[Закрыть]. Замечательно, что описание потешной битвы в балладе Языкова может быть прочитано и как намек на военный парад в память Александра, и как картина декабрьского мятежа:

 
Расходятся, сходятся… сшибка другая —
           И пала одна сторона!
 

Даже слово «мятеж» используется поэтом в этом контексте:

 
Вдруг, – словно мятеж усмиряется шумный…
 

Не является ли двусмысленно-иронической в таком контексте и тема певца-славянина, восходящая, как мы видели, к теме певца-священника из «Графа Гапсбургского»? Не содержится ли в этой балладе выпад против самого родоначальника традиции сердечного воспевания царя (Пушкин в 1826 году упоминал какие-то стихи Жуковского в память Александру [152]152
  Ср. первый отклик Жуковского на смерть императора в «Хоре девиц Екатерининского института на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня»: «Был у нас другой хранитель, // Честь земли, земли краса; // Он уж взят на небеса! // Небеса его обитель! <…> Ах! Из той небесной сени, // Где таишься ты от нас, // Преклонись на детский глас, // Удалившийся наш гений!» ( Жуковский:II, 248). Эти стихи, пропетые институтками в присутствии молодого государя и его матери, были опубликованы без указания имени автора в мартовской книжке «Дамского журнала» за 1826 год. Непосредственным же откликом поэта на смерть государя было его письмо к А. И. Тургеневу от 28 ноября 1825 года: «Жизнь нашего Александра была лучшим временем нашей жизни: время наших надежд; наша деятельность принадлежит его веку; он был слит со всем нашим лучшим. Теперь только осталась в душе к нему благодарность: все обвинявшие его забыты. Лучшего из государей Европы не стало» ( ПЖТ: 203). Тот же мотив в панегирике Александру С. С. Уварова: «…поколение, к которому принадлежу я и для которого начертаны сии строки, не отделится от своих воспоминаний <…> скорбь его о Твоей потере соединяется со скорбию о потере юности и надежды; под Твоим покровом протекла для него лучшая половина жизни…» ( Уваров:391). Позднее мотив неразрывной связи «александровского поколения» с покойным императором канонизировал А. С. Пушкин в стихотворении «Была пора: наш праздник молодой…» (1836).


[Закрыть])? Связано ли стихотворение о братании нового князя и старого певца со «Стансами» Николаю самого Пушкина, написанными в том же 1826 году и вызвавшими осуждение Языкова (о том, что Пушкин впал в милость к новому царю, Языков писал брату) [153]153
  Напомним, что именно на сопоставлении льстивого певца с Пушкиным строится язвительная «Старая быль» (1829) П. Катенина, продолжающая линию языковского «Олега» (здесь есть и русский князь, и певец, и конь, и кубок с медом) ( Тынянов:75–88).


[Закрыть]? Вообще не была ли «троянским конем» поэта сама публикация в верноподданической газете Булгарина русской баллады с двойным дном? Уж не пародия ли на современную историютраурная баллада Языкова, написанная перед отбытием поэта в Петербург и названная им «последним цветком моих стихотворений под здешним [зд. дерптским, вольным. – И.В.] небом, столь благодетельствовавшим моей Музочке!» ( Языков 1913:294)? К сожалению, обсуждение этих вопросов выходит за рамки настоящей главы.

Сказанное дает основание говорить о скрытом полемическом диалоге русских авторов не столько на абстрактную тему поэзии и власти, сколько на исторически конкретную тему русского императора, его эпохи, наследия и первого певца. Не следует забывать, что мышление Жуковского, Пушкина и Языкова – романтическое, то есть историческое по существу. Жуковский не только задал тему. Он, с помощью Шиллера, создал прием – историко-профетическую балладу-загадку, адресованную и понятную «немногим» современникам. Проблематика и мотивы аллюзионной баллады об императоре Александре и его певце отразились и в творчестве писателей XX века – «сталиниада» Мандельштама, Булгакова, Пастернака. Как это часто бывало в русской литературе, начатое Жуковским продолжается его последователями.