Текст книги "Уйти, чтобы остаться"

Автор книги: Илья Штемлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Композитор-авангардист?! – Ипполит остановился возле Савицкого.

– Не ваше дело, – ответил Савицкий. Ипполит мешал ему вслушиваться в беседу теоретиков. Но барабанить перестал и прикрыл крышку пианино.

– Брось приставать к нему, – проговорил Вадим.

Ипполит удивленно посмотрел на приятеля. Пьян он, что ли? Это называется «приставать»?

Да, Вадим был пьян. Слегка. И такое состояние ему было приятно. Обострялись чувства. А тело стало легким, непослушным и каким-то прозрачным. Это забавляло. Хотелось новых впечатлений. Но полноты не получалось. Мешал Ипполит. Он все время оказывался на виду. Это раздражало. Элегантный, ловкий Ипполит. Разъезжающий по заграницам ученый. Личность, настоянная на удачах. В чем между ними разница? В то время как Вадим проверял свой эксперимент, Ипполит свой опубликовал. Это не было поспешностью – Ипполит был уверен в однозначности эксперимента. А у Вадима третий вариант совпадал с первым, а четвертый оказывался хуже первого, это почему-то огорчало Ипполита всегда больше, чем самого Вадима. Вадима увлекал процесс, а не результат…

– Дать воды? Например, боржоми? – произнес Ипполит. – Что с тобой?!

– Пароксизм. Приступ обостренного мышления, – ответил Вадим. – Я думаю о могуществе слова «результат». Ах, результат, результат. Если есть результат, то не интересуются путями. Если нет результата – припоминают пути, – Вадим понимал, что ему надо замолчать. Сейчас не место и не время говорить Ипполиту, как Вадим извинился за него перед Киреевым и тем самым признал поведение Ипполита мальчишеством. Он может повздорить с Киреевым, ничем не рискуя. Если все усложнится, Ипполит отойдет в сторонку, а сглаживать углы придется другим…

Вадим распалялся. Если б он мог найти оправдание своему сегодняшнему разговору с Киреевым! Собственно, это он, Ипполит, поставил его в дурацкое положение. Ипполита никто не уполномочивал быть адвокатом. Он скажет, скажет. Даже, черт возьми, хорошо, что он немного пьян… Однако Ипполит его перебил:

– Слушай, Димка, я как-то заходил в универмаг.

– Ну.

– В секцию мужских сорочек.

– Ну.

– Хотел познакомиться с женщиной, в честь которой названо созвездие. Мизерное впечатление. Ты не сердись, Димка… У меня сложилось определенное мнение. Тебе интересно? – И, не дожидаясь ответа, Ипполит досказал: – Понимаешь, старик, если обыкновенная женщина считает себя красавицей, это не страшно. Но когда заурядность считает себя мудрецом – это безнадежно. Как горб. У Вероники сочетаются оба качества. Мы минут двадцать болтали… Спасайся, пока не поздно.

– Почему ты считаешь, что можно мне говорить об этом?

– У меня иной раз появится настроение прийти к женатому приятелю. Положим, на чашку чая, мягко говоря.

– И этого достаточно?

– Положим, я немного пьян. Тебя устраивает? – Ипполит заложил руки за спину, приподнимаясь и опускаясь на носках.

«Моим же оружием, – подумал Вадим. – Мудрец. И гораздо выдержанней меня. Почему он утром не сказал о стычке с Киреевым, утром? Чего он ждет? Ясности в моей позиции? Добровольно. Без нажима со стороны. Ах, эти друзья-воспитатели».

– А знаешь, Киреев предложил мне заняться расчетом нового инструмента. – И, помолчав, добавил: – И я согласился… Да, да. Согласился! – выкрикнул Вадим.

Ипполит перестал подниматься на носках. Он молчал.

– Радуйся! По крайней мере, твоей диссертации ничего не грозит в ближайшее время. – Вадим уже не мог себя сдержать. Ему хотелось прорвать это молчание…

На них уже обращали внимание.

– Ты слишком самонадеян, – проговорил Ипполит. – Что ж, это твое дело. – Он резко повернулся и отошел.

В это время Эдуард распахнул дверь и объявил, что нагрянул Ковалевский. Собственной персоной. Бывший заведующий отделом, а ныне директор Института проблемной радиоастрономии. К тому же «крестный отец» крупнопанельной двухкомнатной квартиры.

– Где тут умывальник? – Мощные загорелые руки Ковалевского были беспомощно опущены. И в грязи. – Ну и проселки. Это называется улица? Нет чтобы вначале соорудить магистраль… Передний бамфер выпрямлял. Погнул о какой-то пень.

Ковалевский в сопровождении Риты прошел в ванную комнату.

Эдуард делал страшные глаза:

– Арапы, как вы скатерть не сожрали? Чем же кормить профессора и доктора наук?!

Ирина отобрала у обалдевшего от суеты Бродского тарелочку и красиво разложила две шпротины, чудом уцелевший хвост запеченной рыбы и винегрет…

– Как в лучших домах. – Ипполит вытащил из «заначки» бутылку коньяка.

– У… паразит! – задохнулся Эдька и заглянул за диван. Оттуда он извлек еще две бутылки пива «Сенатор». Похожие на кегли. Крепостью в восемнадцать градусов. – Идея! Слушай, Ипп, ты попроси меня спеть. Надо отвлечь Ковалевского от стола.

– Идет! – согласился Ипполит, смахивая обратно за диван одну бутылку пива.

Ковалевский был похож на дирижера. Накрахмаленный воротничок и черная бархатная бабочка. Короткие рукава модного пиджака отсекали манжеты с нежно-голубыми запонками. Он кивнул гостям. Всем разом и каждому в отдельности.

– Роман Степанович, хотите, Эдуард споет? – радостно выкрикнул Ипполит.

– Не сразу, не сразу, – прошипел сквозь зубы Эдька. – Дай человеку отдышаться.

Он пригласил Ковалевского к столу.

– А Бродский здорово поет! – заголосили со всех сторон.

Ковалевский посмотрел на пианино.

– А у вас есть инструмент?

– Да, – подтвердил Эдуард. – Когда мы переезжали, я сказал Ритиной маме: «Мария Вениаминовна, не переживайте, не портите свои драгоценные нервы. Я буду к вам часто приходить играть на пианино». И она тут же подарила нам инструмент.

– Так вот, Эдуард споет. Спой, Эдя, – изнывал Ипполит.

– Просим, просим, – увлекаемый невероятным галдежом, подхватил Ковалевский. – Правда, мне несколько непонятна такая поспешность… Или вы празднуете часов с пяти?

Эдуард брал дикие аккорды. У него неплохой голос. И он мог его подать, это у Эдуарда получалось.

 
Поздно.
Мне любить тебя поздно.
Ты уходишь, как поезд,
Поезд, поезд, поезд.
 

Но песня что-то не звучала. Или не было настроения слушать.

Кое-кто уже подсел к Ковалевскому, махнув рукой на Эдькины маневры. Интересовали дела Ковалевского. И в такой непринужденной обстановке. Жди другого случая.

– Я не пью, и – за рулем, – Роман Степанович отодвинул рюмку. Он знал, чего от него ждут, и не хотел испытывать терпение.

– Вчера прилетел из Москвы. Институту выделили значительные средства. Период организации заканчивается через три месяца…

– И начнется период реставрации, – бросил Савицкий.

– Валентин Николаевич? Простите, я вас не заметил, – сдержанно произнес Ковалевский. – Ну, к чему такой скепсис? Будем надеяться на лучшее. С таким трудом сдвинулся воз, а вы спешите забить костыли… Проблемный институт возникнет на базе филиала Института радиофизики. Ну, что еще?! Нуждаемся в специалистах. – Ковалевский сделал паузу и оглядел молодых людей. В поле зрения оказались и Вадим, и Ипполит, и Эдуард, хотя они сидели в разных местах. – Ну, а затем будем поднимать паруса. Проблема номер один – проектирование Большой Антенны. Надо наконец ставить точки. Откладывать нельзя… Необходим универсальный инструмент с высокой автоматикой.

Это был наболевший вопрос… Выбор типа антенн обсуждался на всех совещаниях. В обсерваториях и в институтах. И не утихал годами. В Академии наук решили мудро: пусть ученые вначале разберутся, какой проект лучше, тогда и дадим деньги. А деньги были огромные! Но ученые не могли разобраться – каждый коллектив считал свой проект наиболее интересным. . Наконец было решено создать специальный Проблемный институт во главе с Ковалевским.

Роман Степанович был приверженцем Универсальной Антенны, и это, казалось бы, предопределяло судьбу проекта. Но Ковалевский обладал неоценимым качеством – демократизмом натуры. Создать свободную атмосферу обсуждения, выявить наиболее разумный проект и затем обрушить свою энергию на строительство огромного Радиотелескопа, где-нибудь в серо-коричневой казахстанской степи. Все это под силу Ковалевскому…

Рита внесла великолепную яичницу-глазунью. Прямо на сковороде. Должно быть, так аппетитней. Ковалевский уверял, что он не голоден, что ему неловко доставлять такое беспокойство, что он, в основном, заехал поздравить новоселов…

Тем временем Михин подтащил свой табурет к стулу Ковалевского. Он изнывал от нетерпения заговорить с Романом Степановичем. У него были свои неприятности.

– Тот раз я запросил со склада триста граммов спецмасла. А мне говорят – бери бочку, нет мелкой фасовки. Из-за трехсот граммов целая бочка масла окисляется.

А товар, считайте, остродефицитный. Безобразия в этом Академсбыте!

Ковалевский аккуратно нарезал яичницу, распуская густой желток.

– Зато у вас целая бочка, – вставил Савицкий. Он покинул свою засаду у пианино и подсел к столу. – Эх, товарищ Михин, люди собираются строить гигантский радиотелескоп, а вы тут… Нехорошо, Матвей Никанорович! Великое государство на пути к светлому будущему потеряло бочку спецмасла. Но масло не пропадет. Его сохранит незаметный труженик Михин. Может, в светлом будущем и пригодится бочка масла. Смазывать трущиеся детали, а?!

– А что? – растерялся Михин. – И Великое государство. А насмешки тут ни к чему.

– Великое, Михин, это я сознаю, – серьезно проговорил Савицкий. – Правда, затрепали это слово. Но что поделать – факты. – И, сорвавшись на старый тон, добавил – А что для Великого бочка спецмасла? – Фраза Савицкого оборвалась паузой.

Все молчали, делая свое дело – пили чай, курили, рассматривали в винных разводах скатерть. Из соседней комнаты доносилось: «Хожу с бубей! Туз – и в Греции – туз».

И все равно тишина сгущалась…

Савицкий торопливо заговорил, прикрываясь странной улыбкой-гримасой. Словно вспугнутый.

– Безусловно. Великое. Подумать только – от сохи к радиотелескопам…

Ковалевский отодвинул сковородку и взял салфетку.

– Оставьте, Валентин Николаевич… Великих государств не так мало. Неопределенная формулировка… А вот мужественное – это да. И пожалуй, величие России – в ее мужестве. Вдумайтесь, Савицкий, в смысл и возможность этого слова – мужество… И не надо так громко говорить. Никто о вас ничего не подумает…

Савицкий повернул голову и встретился взглядом с Вадимом. На мгновение обоим показалось, что они в лаборатории, одни, в день, когда так и не состоялся ближний бой с Киреевым.

– Между прочим, мне нечего бояться.

– Слово «боюсь» я не произносил. – Ковалевский смял салфетку.

– Не имеет значения. – Савицкий был недоволен собой, чувствуя любопытные взгляды. – Не будет удивительно, если Институт проблем завязнет в проблемах института. Мы к этому привыкли.

Бумажная салфетка рвалась в крепких пальцах Ковалевского.

– Что ж, накопление результатов, и положительных и отрицательных, ведет к качественным изменениям.

– В отрицательную или положительную сторону, – произнес Савицкий.

– Вероятно, в положительную, – поправил Ковалевский.

– Именно так толкуют классики. Ничего, испытывайте трудности, все равно придем к всеобщему счастью. Главное – терпите. У классиков все в порядке.

Вадим наблюдал за Ковалевским и Савицким. До чего разные люди. Что заставило одного принять участие в судьбе другого? Тогда, после войны…

– Вы плохо знаете классиков, Савицкий… Маркс писал, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, чтобы отбросить то, что противоречит их сущности… А если желаете дословно, извольте: «…То и дело останавливаются на ходу, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, затем чтобы еще раз начать все сызнова, с жестокой основательностью высмеивают половинчатые, слабые стороны и негодность своих первых попыток…»

– Надежная индульгенция! – воскликнул Савицкий.

– Послушайте, Валентин Николаевич, в чем вы хотите меня убедить? В том, что есть безобразия?! Было б странно, если б их не было. Это неизбежные издержки движения.

– Или его сущность, – язвил Савицкий. – И вы знакомы с теми, кто убежден в обратном?..

Ковалевский попытался обратить все в шутку:

– Больше всех в этом убежден…

– Бродский! Он человек практичный, – выкрикнул Сеня.

– Вадим, Вадим! Он добрый, – поправил кто-то…

– Ипполит Горшенин! – закончил Ковалевский.

– Я физик. Я убежден лишь в том, что я ни в чем не убежден. – Ипполит пытался выдавить из бутылки еще несколько капель коньяка.

Ковалевский понял, что шутки не получилось. Но отступить – значило продолжить надоевшую беседу. Он посмотрел на Савицкого:

– А меньше всех в этом убеждены…

– Вы! – бросил Савицкий. – Мне всегда не внушали доверия люди, которые знают наизусть цитаты…

Прозвучало грубо. И всем стало неловко. Эдуард откинул крышку пианино. Возможно, ему и вправду хотелось петь. Прохладные клавиши холодили пальцы.

 
Ветер. Он меня обнимает,
Он меня обнимает. Ветер, ветер, ветер…
 

Савицкий сел у двери, поджав ноги под стул. Его место у пианино было занято.

Вадим поднялся, стряхнул с брюк крошки. И подошел к Савицкому. Казалось, что худая шея Валентина Николаевича насажена на нелепый синий галстук. Вадим положил локти на спинку стула и наклонился:

– Испортили Роману Степановичу настроение. А он вам когда-то, кажется, помог. – Вадим хотел сказать другое. Или ничего не хотел говорить. Вадим даже не знал, почему так получилось.

Савицкий вздрогнул. Он не заметил, как подошел Вадим.

– Поняли, что нехорошо кусать руку дарующую? – зло произнес Савицкий.

– Нет, я понял, что злословие – не лучшая форма благодарности. – Вадим увидел, что Савицкий сильно пьян. Вадим был удивлен, он никогда не видел Савицкого пьяным. Вероятно, этим и можно было объяснить его поведение. Вадим уже определенно пожалел, что начал этот ненужный разговор. Но ему почему-то было неудобно перед Ковалевским. Дурацкая, жалостливая у него натура. Все ведут себя как находят нужным. Эдька поет куплеты…

– Послушайте, Савицкий, вы бы…

– Отвяжитесь. Я дам вам пощечину! Савицкий поднял голову.

Вадим отшатнулся. Он видел, как из-под век Савицкого скользнула слеза.

Савицкий пересел и оказался рядом с Ипполитом и Ковалевским.

Вадим занял опустевшее место. Он слегка улыбнулся. Со стороны должно было показаться, что поведение Савицкого просто шутка. И эта фраза о пощечине. Но каким-то вторым зрением Вадим настороженно оглядел всех, кто находился так близко, что мог услышать. Кажется, никто не слышал, нет, не слышал. Спасибо Эдькиным аккордам… Вадим почувствовал, как он краснеет.

И тут Вадим увидел Ирину. Она стояла в дверях, упершись о косяк, и смотрела на него…

Ковалевский положил руку на плечо Ипполита:

– Я получил письмо из Мичиганского университета, от Картиса. Вам большой привет… Картис рад, что мы вплотную приступили к проблеме Большой Антенны. Он убежден, что это будет интересный инструмент… Удивительно, подчас за границей с бо́льшим энтузиазмом относятся к нашим идеям, чем мы сами…

– Они плохо знают наши трудности, – опять ворвался в разговор Савицкий.

Ковалевский с нескрываемой досадой повернул голову:

– Вряд ли. Они слишком хорошо их знают. – И он повернулся спиной к Савицкому.

 
Рельсы.
Вы так тянете, рельсы,
Вы так тянете, рельсы,
Рельсы, рельсы, рельсы…
 

Эдуарда не было видно. Над ним нависли гости. Даже удивительно, как голос пробивался сквозь это скопище.

…Первым решился уехать Ковалевский. Молодые люди спустились посмотреть, что стряслось с машиной Романа Степановича.

Старенький «Москвич» обиженно прижался к панели и словно вздрагивал от ночной прохлады. Или он был смущен вниманием оравы, вдруг навалившейся на его погнутый бамфер. Рычагом служила какая-то доска.

Вадим отошел в сторону. Прощаясь, Ковалевский его не заметил.

«Москвич», огрызаясь на каждую колдобину, сварливо пополз вдоль улицы.

Ребята вошли в подъезд.

Вадим видел, как машина выбралась на центральную магистраль. Красные огоньки стали уменьшаться, притягиваясь друг к другу, пока не слились в одну далекую точку.

Недолго постояв, Вадим двинулся следом. Он поднял воротничок пиджака и сунул руки в карманы.

Мысли лениво наслаивались в голове… Ипполит, «Турист Семенов» за рубль десять. Контактный переключатель. Дефицитное спецмасло… Я сир, я тощ, я одинок… Все это проникало друг в друга. Разбухало. Превращалось в унылую спину Савицкого, похожую на обмякший парус… Я сир, я слаб, я одинок…

Вадим услышал стук каблуков. Четкий, торопливый. Обмякший парус приобрел очертания лица Вероники. Совсем не похожее на настоящее, какое-то плоское, белое. И в то же время именно ее лицо…

Стук каблуков раздражал. Вадим обернулся. Ирина?! Ирина была почти рядом. В руках она держала плащ. Вадим чуть замедлил шаг. Ирина набросила плащ ему на плечи.

 
Рельсы.
Вы так тянете, рельсы,
Вы так тянете, рельсы, рельсы…
 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Шотландский колли по кличке Зевс положил узкую благородную морду на лапы и наблюдал, как Валентин Николаевич перевязывал изолентой огородный шланг. Новенький, недавно купленный шланг был прокушен в двух местах.

Присутствие жены, Зинаиды Львовны, несколько обесцвечивало град пожеланий, обрушенный Савицким на рыжего тощего Зевса и его хозяина, доцента Зяблина. Досталось и лаборатории, в которой работал Зяблин, и заодно нескольким сотрудникам.

Зевса такое распределение вины устраивало. Он лениво щурил красноватые глаза, как бы примериваясь, что еще за пакость сделать Валентину Николаевичу Савицкому.

Зинаиду Львовну происшествие особенно не волновало. Она слегка покачивалась в старом венском кресле и читала толстый том Голсуорси.

Но даже наглое поведение Зевса не смогло надолго отвлечь Савицкого от серьезного разговора. Через несколько минут все встало на свое место.

– Каков авантюрист, а? Завертелся. Конечно. Удача Родионова низвергнет его работу. И главное, хочет выглядеть порядочным – мол, построим инструмент, тогда и дерзайте. А я знаю, где собака зарыта. Киреев действительно поднимет на щит Родионова. И знаешь, для чего? – Савицкий посмотрел на жену, переждал и вздохнул. – Чтобы потом прилипнуть к Вадиму. Как же, работа проводилась на инструменте системы Киреева… Тебе это не интересно?

– Нет. Ты однообразен.

– Конечно. Киреев для тебя – воплощение порядочности, – обиделся Савицкий.

– Он меня не удивляет.

– И не возмущает, – повысил тон Савицкий.

– И не возмущает.

– Я для тебя чужой человек. – Савицкий бросил шланг и подошел к жене. – Что ты читаешь? Свою библию? Сколько раз можно перечитывать одно и то же?

– Успокаивает нервы.

– Скажи что-нибудь человеческое… Куда пошли девочки?

– Вероятно, с молодыми людьми, – Зинаида Львовна не отрывалась от книги, продолжая покачиваться в кресле.

– Ты будешь жить сто лет. Со своими нервами. – Савицкий поднял с земли шланг.

– Прочесть тебе эпизод смерти старого Форсайта? Впрочем, я его знаю наизусть.

– Не надо, – буркнул Савицкий. – Сердце болит. И «нитра» не помогает.

Зинаида Львовна оставила книгу:

– Что ты себя изводишь?

– Я могу его убить. Совершенно хладнокровно.

Зинаиде Львовне не хотелось продолжать эту старую тему, которая обычно заканчивалась длительной ссорой. Но сдержать себя она уже не могла.

– Почему ты не считаешься с тем, что у человека есть свои принципы? И он верен этим принципам. Это его убеждения. Они не всем по вкусу, но надо быть справедливым… Не перебивай меня!.. Опять начнешь вспоминать свои узлы в локаторе? Но локатор же не «имени Киреева». Это итог работы целого института. Да. Он получил премию, его отметили наградами… Ну и что? В конце концов, это награда институту. Люди должны были знать, что их работа нужна стране. А ты все брюзжишь…

– Я-то тебя понимаю, Зина, – сказал Савицкий. – Успокоить меня хочешь. Сколько уж лет все пытаешься, – он смотрел на гладко зачесанные седые волосы жены, на ее красивый лоб. Как много грусти в этих блеклых, а когда-то таких синих глазах.

У него стало тяжело на душе. Сколько горя он принес этим тонким, загрубевшим в бесконечных стирках рукам. Савицкий притих и отвернулся. Но ненадолго.

– Как ты не можешь понять, Зина… Он знал меня всю жизнь. Мы вместе окончили. Вместе стажировались. Жили в одной комнате столько лет… И он поверил, что я сдался в плен?! Ну, допустим, пропал без вести. Но в плен?! Нет… Ему выгодно было в это поверить. Выгодно… Вот и Маша его раскусила. Поздно, правда. Бросила его. Я был счастлив, когда узнал об этом. Значит, я не ошибся.

Зинаида Львовна неловко поднялась, – кресло раскачивалось, словно не желая выпускать ее из своих потертых лап. Книга сползла с колен и упала в пожелтевшую пыльную траву. Зинаида Львовна не стала ее поднимать. Она протянула руку и дотронулась до плеча Савицкого:

– Трудно тебе, Валя… Ты не можешь быть великодушным, снисходительным. Ты строг со всеми, кроме себя. И брюзжишь. И мучаешь себя и других. Ты тяжелый человек, Валя… Но это не главное. Главное, ты не можешь бороться за себя. Ты слишком много пережил, чтобы рисковать. И себя изводишь, и всех нас… Ты ведь никогда, никогда больше не выступишь против сильной личности. Никогда… И этот Вадим Родионов в тебе защитника не найдет. Я-то тебя знаю, ох знаю…

Савицкий резко отошел и нагнулся к крану. Шланг, словно живой, вздрогнул и напрягся, медленно выпрямляя изогнутое тело. Струя воды поначалу ударила в куст рябины, затем сползла и нацелилась в тоненькую, словно декоративную, яблоню.

2

– Древнегреческий философ. Вторая буква «е».

– Зенон.

– Догонит ли Ахиллес черепаху?

– Кажется, тот самый… Во всяком случае, Зенон геометрически доказывал, что он мудрее окружающих.

– Не подходит. Из восьми букв.

Ипполит взялся за кроссворд. Шахматную задачу он уже решил. Белые начинают и делают мат в четыре хода. Автор – Гипслис, Рига…

Стукнуло откидное сиденье, и следом потянулся ритмичный скрип паркета. Устинович направился к выходу из конференц-зала. Вопрос, который его занимал на совещании, исчерпан. Остальное его не интересовало. Устинович верен себе…

Киреев придвинул какие-то листочки и едва заметно улыбнулся. Просто краешки губ едва отошли вниз. Теперь он не видел в зале никого, кто мог возражать против передачи средств из других отделов на строительство радиотелескопа. Конечно, заручившись поддержкой директора обсерватории Весенина, он был уверен в решении Ученого совета, но лишних разговоров не избежать.

– Геродот? Не то. Семь букв… У папы неплохое настроение, не правда? – Ипполит искоса взглянул на Вадима и, проследив за его взглядом, посмотрел вверх. Тяжелая серая портьера слегка вздрагивала, донося запах пыли. В отскочившем карнизном кольце застрял воробей. Как-то странно. Одно крыло было свободно, а другое зажато портьерой и кольцом. Воробей ошалело крутил головой и бился свободным крылом, выколачивая пыль. Воробей задыхался. Как он туда попал, непонятно. И дотянуться сложно. Надо встать на подоконник. Но возможно, воробей успокоится, если открыть форточку. Вадим потянул за шнур. Пронзительно скрипнули задвижки. Воробей испуганно сжался.

– Вам жарко? А сквозняк? – Весенин недовольно глянул на Вадима из президиума.

– Воробей, понимаете… застрял.

Оживленно повернулись головы. Смешно. Словно на затылки мгновенно надели любопытные маски… Словно никто никогда не видел воробья…

– Ну, посидит. До конца заседания, – Весенин постучал карандашом о край стакана.

– Задохнется. Там пыльно, – Вадим заметил, как сквозь взъерошенные перышки просвечивает бурое тельце. Он еще раз дернул шнур.

– Родионов, вы как маленький, – обиженно произнес Весенин.

– Оставьте наконец эту дурацкую веревку, – Киреев нетерпеливо перебирал листочки и, желая смягчить впечатление, добавил: – Вадим Павлович представил себя на месте воробья.

Вадим отпустил шнур и сел. Лица повернулись к президиуму.

– Гераклит. Ага. Подходит!

Горшенин единственный никак не реагировал на историю с воробьем. Казалось, Ипполита вообще нет на заседании – он не слушал выступающих и не принимал участия в прениях. Лишь изредка оглядывал зал, словно для того, чтобы убедиться – не разошлись ли еще…

Весенин предоставил слово заведующему отделом радиоастрономии.

Киреев был краток.

…Давно назрел вопрос о строительстве своего радиотелескопа специальной конструкции. Средства для начала есть – внутренний резерв отдела.

«Заказ Института баллистики, что ли?!» – подумал Вадим.

Весенин кивал в такт каждой фразе. Он одобрял сообщение Киреева.

– Слушай, кем был Весенин до работы в обсерватории? – Вадим наклонился к Ипполиту.

– Не важно, кем был, – важно, кем стал. Как ты всегда далек от того, что творится вокруг. Теоретик!

– Горшенин, вы на Ученом совете, а не в парке, – прервал Весенин докладчика. Неужели догадался, что разговор идет о нем? Интуиция. Высокоразвитая нервная система.

Ипполит замолчал. Негромкий киреевский голос вновь потек между рядами. В физике это называется ламинарное течение, без всяких возмущений.

– Так кем же он был? – Вадим почему-то очень заинтересовался этим вопросом.

Ипполит посмотрел на Весенина. Тот что-то записывал в блокнот. Можно смело говорить. Если негромко.

– Директором Института оптики.

– Почему он так поддерживает проект строительства радиотелескопа?

– Ничто так не упрочает положение, как солидное капиталовложение, – Ипполит поправил журнал. – «Безличный исполнитель чужой воли». Латинское слово. Из восьми букв.

Вадим не знал. Портьера легонько вздрагивала. Теперь ему казалось, что воробей дергал за веревку его, Вадима, как марионетку итальянского театра Пикколо.

«Сателлит?» – ответил сам себе Ипполит и принялся размещать буквы по клеткам.

Слова Киреева падали, как мокрый, рыхлый снег. И растворялись, не долетая до сознания тех, кто сидел в зале. Когда хотел, Киреев мог говорить и проникновенно, не заостряя внимания на существе. Он убаюкивал, как сказочная птица Феникс.

Профессор Сафонов из отдела астрофизики уже дремал, склонив на грудь седую голову.

…Голос Ипполита прозвучал не совсем обычно. Нервно и громко. Киреев перестал читать и в недоумении посмотрел в зал. Неужели реплика может исходить с мест, где сгруппировался его отдел? Скорее так мог выкрикнуть кто-либо из «ущемленных» астрометристов или астрофизиков.

– Неясно. Повторите, пожалуйста, – близоруко обводя зал, произнес Киреев.

– Встаньте, Горшенин… Что вы там прячетесь?! – Весенин раздраженно постучал карандашом о стол.

– Я не прячусь, – Ипполит поднялся. Он счел обидным для себя тон Весенина. – Я говорю: строить инструмент подобной конструкции – почти вчерашний день. – Ипполит почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и необходимо усилие, чтобы ее подавить. Десятки глаз удивленно, ехидно, злорадно обстреливали его с разных концов зала. Почти физически ощущал Ипполит взгляд Вадима…

– Скандал в благородном семействе, – произнес профессор Сафонов. Он относился к той категории людей, которые вовремя просыпаются.

– «Я требую, чтоб господин Онегин мне объяснил свои поступки», – пропел за спиной Бродский. Хотелось дать ему по шее. От этой мысли Ипполит почувствовал облегчение. В общем-то он не одинок. И не надо обращать внимание на этот взгляд. Слева, снизу… Секунда, вторая… Все прошло. Ипполит овладел собой. Обычный вид: самоуверенный, гордый и насмешливый.

– С тех пор как проектировался инструмент, прошло много времени. Идея морально устарела!

У кого-то упали ключи. Словно сотня консервных банок.

– На проектирование другой конструкции у нас не хватит денег. И времени, – ответил Киреев. Это была не та фраза, которую надо, произносить. Но Киреев не мог прийти в себя – с этого фланга наступление было для него неожиданным. Зал зашумел, задвигался, напрягся, расправлял затекшие спины, пробовал отсиженные ноги…

Безусловно, выходка Горшенина – это чепуха, нестоящие разговоры. Строить инструмент будут. И тот факт, что институт Ковалевского разрабатывает сооружение гораздо мощнее, ничего не значит. Однако от Ипполита веяло необычным настроением. Всем было известно, что он принимал не последнее участие в расчетах «киреевского» радиотелескопа, и вдруг так выступить!

– К дяде ходить не станем. Надо строить свой инструмент. А недостатки устраним в процессе строительства, – Весенин жестом предложил не прерывать доклад.

Ипполит сел. Через минуту ему подали записку. «Легче сделать героический жест, чем терпеть его последствия». Подписи не было. Ипполит повернул голову и увидел лицо Савицкого… Рядов через пять. Тот внимательно смотрел на докладчика, то и дело подбирая толстые губы, словно пробуя их на язык. Ипполит перевернул записку и написал: «Каждому свое! Одним – делать героические жесты, другим – терпеть последствия».

Записка ушла к Савицкому.

Клетки кроссворда расползались, выгибались и перетягивались друг через друга. Кончик карандаша подрагивал. Ипполит положил карандаш и опустил руку. Необходимо зацепиться за какое-нибудь слово. Так будет легче. Например, «стимул». Острая палка для погонки скота… Ипполит напряженно вслушивался в шум в зале. Он искал только два голоса. Казалось, возникни эти голоса за километры от зала, он их услышит, так напрягся весь слух. Но голоса молчали… Обладатель одного из них сидел рядом. Слева. Ипполит касался локтем его буклейного пиджака… Обладатель другого стоял на трибуне и молчал. Ему надо было или продолжать доклад, или ответить на реплику Ипполита. Не так, как он уже ответил. Иначе! Но он молчал…

Ипполит уловил просьбу Весенина продолжать доклад…

«Стимул» – острая палка для погонки скота. Стимул. «Стамбул—Константинополь…» Дурацкая песенка… «А, Стамбул—Константинополь – поль-поль…»

Деревянный колхозный клуб. Прошлой осенью всей обсерваторией ездили помогать собирать картошку. По вечерам танцевали… Стамбул…

Тишина провалилась. Голос, который Ипполит с нетерпением ждал, вполз в уши. Густой и тягучий. Нет, он не отвечал Ипполиту. Он продолжал сообщение. Словно не существовало никакого Горшенина. Спокойно, уверенно… Ипполиту показалось, что Киреев перешагнул через него. В серых, в мелкую клеточку, брюках и модельных туфлях на коротких ногах.

Ипполит поднялся и прошел вдоль полупустого ряда, откидывая мешающие сиденья. Не пригибаясь.

Скрип паркета делил фразы Киреева на равные куски.

3

Деревья топорщились голыми ветвями. Без листьев они выглядели изрядно похудевшими и вздорными. Дворник жжикал широкой лопатой, сгребая желто-красные листья в кучу. Пожилая женщина прогуливала японского шпица. Собачонка тянулась к аккуратно сбитым холмикам и тормошила лапами листья. Это ее забавляло.

– Фантик. Мучитель. Что ты со мной делаешь? – Женщина оттаскивала шпица, боязливо поглядывая на неуклюжую фигуру дворника. Женщина наклонилась, подобрала несколько листиков и ткнула их в кучу. Она невольно приспустила ремешок. Этим немедленно воспользовался Фантик. С восторженным урчанием он налетел на сложенные листья, нагоняя страх на хозяйку. Дворник пока не замечал этого безобразия.