Текст книги "Уйти, чтобы остаться"
Автор книги: Илья Штемлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Похороны назначили на три часа. Вадим с Ириной пришли на обсерваторское кладбище – домой к Савицким Вадим идти не мог.
У самой ограды он увидел свежевырытый прямоугольник. На снегу. На окружающих могильных холмиках валялись лопаты, кирки и даже топор. Земля была очень крепкая, мерзлая, и рабочим пришлось потрудиться. Теперь они куда-то ушли, так и не собрав инструмент. Впрочем, он еще должен пригодиться.
– Пойдем. Мне холодно, – Ирина тронула Вадима за рукав. И прошла вперед по узкой тропинке, петлявшей между могилами.
«Академик Борис Евстафьевич Ливанов», – читала она на гранитных обелисках. «Техник-наблюдатель Саша Вендров»… Ты помнишь его? Утонул. Акваланг отказал.
Вадим кивнул.
С тех пор как они пришли на кладбище, Вадим не проронил ни слова. Да Ирина и не требовала ответа. Она чувствовала, что Вадим очень взволнован смертью Савицкого, но не могла понять, почему в такой степени… Ну, умирают люди. Это всегда очень тягостно… И тем более Вадим никогда не испытывал к Савицкому теплых чувств. Наоборот. Насколько она помнит, он недолюбливал этого скучного, тощего человека. И Савицкий не любил Вадима. Ирина вспомнила тот скандал, что Савицкий учинил в квартире Устиновича под Новый год… Конечно, жалко, но что делать…
«Инженер-оптик, астроном Глухов Ч. Б.», – прочла Ирина.
– Интересно, какое имя начинается на «Ч»? Ты не знаешь имя на букву «Ч»?
– Вадим молчал.
– Наверное, Чезаре… Смешно – Чезаре Глухов.
Вадим молчал.
– Ты не был на Пулковском кладбище? Музей! Какие памятники! Почти всех умерших Струве там хоронили. Большинство из них были астрономами… Последний астроном Струве умер в Америке. Он был директором обсерватории Техасского университета… И говорят, умер после того, как связался с радиоастрономией…
Вадим криво усмехнулся.
– Я рада, что ты хоть улыбаешься, – подхватила Ирина. – А может быть, Чингиз Глухов? Чингисхан…
Народ все подходил. Казалось, что собирались все жители поселка. И так было всегда, когда умирал сотрудник обсерватории. Тут все друг друга знали годами. Словно одна семья…
Вадим с Ириной вышли с кладбища и встали с наружной стороны забора. Они оказались почти рядом с ямой. Вадим поднялся на перекладину. Теперь он был на голову выше всех и все мог видеть.
Гроб положили на холм свежевырытой земли.
Вадим смотрел на Савицкого. Смерть совершенно не изменила его лица. Странно. Как часто Вадим видел Валентина Николаевича с прикрытыми глазами за своим столом. Так он любил думать. И все об этом знали. И сейчас казалось, что Савицкий откроет глаза и начнет что-то торопливо набрасывать карандашом. Чтобы через минуту вновь закрыть глаза, продолжая работать… Смерть сохранила даже гримасу, так напоминавшую странную улыбку. Вот почему лицо казалось совершенно живым. Именно из-за этой вечной гримасы.
«Жестокая судьба. И ранила его не куда-нибудь, а в лицо», – опять подумал Вадим, как тогда, у Савицкого в доме.
Дольше Вадим смотреть был не в силах.
Он скользнул взглядом по прямой и черной фигуре жены Валентина Николаевича. Рядом стояли все три дочери – Вера, Надежда, Любовь.
Вадим обводил взглядом стоящих людей… Устинович… Ковалевский… Весенин…
В углу ограды он увидел Эдьку с Ритой… Подальше стоял Борька с женой… Люся… Вон у большого креста – Яся Глушковский и Кутузов… Рядом с памятником Саше Вендрову стоит тетя Женя, то и дело прикладывая к лицу большой белый платок. Левее смирно и торжественно замер Михин со своим семейством.
Лишь в одну сторону Вадим не мог себя заставить посмотреть. Налево. К соснам. Где рядом с обелиском академику Ливанову стоял Киреев.
Вадим чувствовал его присутствие. Он даже мог точно сказать, во что одет Киреев… Не глядя.
Отхрустели и замерли чьи-то шаги. Вадим обернулся. Это был Ипполит.
Несколько минут они молчали.
– Ковалевский переживает. Кстати, он начинает атаку на Киреева. Теперь держитесь, – сказал Ипполит.
– Ну и черт с ними! – Вадим не оборачивался. – За что погиб человек, Ипп? Я видел его работы… Он был ученый. А мы проспали, проострили. Считали его чудаком. Алхимиком…
– Мы молоды. И многое валим на это, – произнесла Ирина. – Еще не понимаем всей ответственности. Острим все. Взрослые люди, а все шуточками, шуточками…
Ипполит придвинулся к самому забору.
– Ковалевский держит тебе место. Переходи к нам.
– Нет.
– Останешься со своим Киреевым?
– Нет… Не знаю, Ипп. Многое, сместилось. Из обсерватории я уйду…
– Где же ты будешь работать?
– Не знаю… Савицкий мне отдал свои тетрадки.
Ирина дернула Ипполита за рукав. Мол, тише, начинается митинг. Но Ипполит не обращал внимания. Он, не скрывая изумления, глядел на Вадима.
– И оставишь Венеру?
– Подождет.
– Где же ты будешь работать? – не успокаивался Ипполит.
– Говорю, не знаю… Найду какую-нибудь лабораторию. И хватит об этом. Отрезали.
– Идиот! Ковалевский тебе такие создаст условия.
На Ипполита стали оглядываться. Он этого не замечал. Для него сейчас никого не существовало, кроме Вадима. При чем тут похороны?
Он повернулся к Ирине:
– Как-то я тебе говорил, что мы с Вадимом разные люди. Единственное, что нас объединяет, – это наше дело. Я ошибся, – Ипполит вздохнул. – Что ж, будем деликатны и не станем лезть друг другу в душу, если не просят…
Митинг открыл Весенин. Потом выступил Устинович. Несколько слов сказал Эдька Бродский, но так и не закончил, смолк на полуфразе…
Люди оглядывали друг друга – кто еще скажет? Еще бы кому?
– Петр Александрович, вы бы сказали что? – тихо попросил кто-то в толпе.
– Скажите, Петр Александрович… Как-никак столько лет вместе, – простодушно поддержал еще кто-то.
Киреев медленно подошел к яме. Постоял. Перебирая покрасневшими от мороза пальцами шапку. Затем расстегнул верхнюю пуговицу пальто.
«Опять одел старую нейлоновую сорочку, – вдруг подумал Вадим. Он чувствовал, как его лихорадит. Кожа напрягалась нервным ознобом. Воздух мелкими толчками проникал в легкие, словно стиснутые рукой. – Вот он, наш ближний бой… Теперь от него никуда не скрыться. Ни мне, ни ему… Ближний бой… А может, смолчать? Ведь все это страшно. Для чего он мне, этот ближний бой? Лицом к лицу… Меньше рассудка. Это уже не мое личное».
– Мы с Валентином… работали вместе с тридцатых годов. Он был талантливый человек, в этом я уверен… Но судьба не всегда ласково с ним обходилась… Как и со всеми нами… Но Валентин стойко все переносил. Мы уважали Валентина, ценили его. Но не уберегли. Это было свыше наших сил… Что мне еще сказать? – Киреев сделал долгую паузу. Застегнул верхнюю пуговицу.
«Черт возьми, он здорово постарел за эту ночь», – подумал Вадим. Нет, это, кажется, произнесла Ирина, сбоку. И она это заметила? Значит, верно. Не показалось…
– Ну, что еще сказать? – повторил Киреев словно про себя.
– Что ж говорить-то… Ничего не скажешь, все ясно. Нет человека, – произнесли из толпы.
– Врете вы всё!
Толпа замерла. Толпа еще не верила тому, что произошло. И тот же голос подтвердил толпе, что она не ослышалась…
– …Зачем о покойнике говорить не то, что думаешь о нем при жизни? Зачем ложь мертвому? Или она нужна живым?
Вадим почувствовал необыкновенное спокойствие. Такое спокойствие, очевидно, испытывает хирург, когда уже сделай первый надрез… Где-то, как в тумане, он вдруг вспомнил взгляд Савицкого после выступлений Вадима в защиту поэта, в Доме ученых. Тогда он не понимал Вадима. И сейчас, вероятно бы, не понял.
Все в напряжении молчали.
– Пусть говорит. Дайте ему сказать, не мешайте, – глухо произнес Ковалевский. В полной тишине.
– Мне хотелось бы, чтобы Киреев не пришел сюда… Ему не надо было приходить сюда…
Вадим слез с перекладины забора и пошел прочь. Ирина сняла со штакетника забытую Вадимом меховую шапку.
В морозном воздухе уже звенели молотки…
1965–1966
Ленинград
