Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"
Автор книги: Илья Кремлев
Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)
– Мы с вами попутчики, кажется?
М. Лермонтов.
Может быть, вам, мой дорогой читатель, хотелось бы поскорее узнать, куда едут наши герои, почему ведут они такой странный разговор, что связало этих, по-видимому, чуждых друг другу людей, и, наконец, кто они? Зачем они нам нужны?
Не точно ли также недоуменно оглядываете вы случайных спутников, садясь в вагон более или менее дельного следования? Глядя в их лица, выражающие чисто внешнее, конечно, равнодушие к вашей особе, не стремитесь ли вы точно так же разгадать, кем вас наградила судьба в качестве невольных знакомых. Вот этот большеголовый субъект со шрамом над левой бровью – не знаменитый ли это бандит, известный далеко за пределами Союза республик, бандит, который выбросит вас на первом полустанке, а вы так нескромно раскрыли перед ним ваш набитый казенными деньгами бумажник? Вот эта дама в шляпе, напоминающей молодой аэроплан, – может быть, она жена того самого ответственного работника, к которому едете вы с рекомендательным письмом или с командировкой – а вы так неловко толкнули ее при посадке и даже попытались занять принадлежащее ей по праву нижнее место.
В таком недоумении остаетесь вы до тех пор, пока не тронется поезд. Поглядывая искоса друг на друга, вы несмело заводите разговор, предлагаете нож или стакан, или предупреждаете о близком буфете с продажей горячей пищи и не менее горячих напитков, вы рассказываете самый последний анекдот или случай из своей жизни, – и вот вы уже познакомились, и вот вы уже почти подружились со случайными вашими спутниками, и тогда вдруг оказывается, что большеголовый субъект со шрамом над левой бровью вовсе не знаменитый бандит, а наоборот – начальник уголовного розыска, да и дама с молодым аэропланом на голове совсем не жена ответственного работника, а только его бывшая любовница.
Поезд нашего повествования тронулся, и да не будет от вас секретом, что немолодой человек, обладатель оригинальной наружности – городской архитектор и носит он весьма скромную фамилию – Иванов, правда вполне компенсированную редким и неудобопроизносимым именем. Молодой же человек, носитель банальной, так сказать, наружности – просто Юрий Степанович Бобров, я сказал бы – товарищ Бобров, но, как знать, не любят теперь у нас этого слова.
Кто же такой, спросите вы, этот Бобров?
Довольно таки трудно ответить. Он принадлежит, впрочем, как и каждый молодой человек, к тем людям, которых вес и значение определяются не столько положением, занимаемым ими в настоящее время, сколько теми возможностями, что они таят в себе, и теми надеждами, что на них возлагают окружающие. Юрий Степанович в тот момент, когда мы впервые встречаем его, был тем лицом, на которое рабочее население двух заречных улиц – Грабиловки и Плешкиной слободы – возлагало надежды в смысле коренного изменения невыносимых жилищных условий, в которых оно находилось.
В то время как и самый город, как всякий вообще губернский город, не мог похвастаться ни удобствами ни особенной чистотой, эти две слободы с десятитысячным населением с завистью смотрели на благоустройство нагорной стороны. Тесные деревянные постройки наседали на фабричные корпуса, болотные испарения вместе с дымом окутывали поселок по вечерам, осенью можно было только в высоких сапогах пробраться по улицам, не имевшим никогда иного покрова, кроме естественного, грязи в дождливое время и пыли в сухое. Вечно незамерзающая река с радужной окраской воды омывала низкие берега заречной части, постоянно угрожая наводнениями и являясь в то же время источникам постоянных эпидемий. Если прибавить к этому тесноту, ставшую в последнее в рюмя бичом наших городов, то будет вполне понятно, что Юрий Степанович Бобров, взявшийся всерьез и с горячностью за работу по улучшению этих условий, не может расцениваться по тому скромному месту, которое он занимал до сих пор в конторе текстильного треста.
В то время, когда о постройках только-что начинали говорить, в то время, когда рабочие ждали, что начнет управление фабриками, а управление ссылалось на плохое состояние своих финансов, в то время, когда рабочий жилищный кооператив влачил жалкое существование, за два года работы успев только отремонтировать десяток старых домов, в это самое время и появилась на городском горизонте скромная фигура Юрия Степановича Боброва, таившая в себе далеко не скромные замыслы.
Он, явившись на собрание кооператива, выступил с резкой речью против правления, не умевшего работать, и так как правление не особенно держалось за свои права и преимущества, то оно ехидно предложило молодому оратору взяться самому за это дело. Это был вызов:
– Посмотрим, что у тебя выйдет.
Но Бобров смело принял вызов и на первых же порах развил такую энергичную деятельность, что скоро заставил о себе говорить и к себе прислушиваться.
Рассмотрев планы старого правления, сводившиеся к мелкому ремонту и перестройкам уже готовых зданий, он нашел их никуда негодными и предложил совершению невероятный в условиях времени проект – построить новый город на новом месте.
Что же, кроме насмешек, мог встретить подобный проект?
– Шалаша не построим – так теперь сразу целый город!
Но Бобров придерживался другого взгляда.
– Да, план фантастический, план, может быть, и неосуществимый, но за него – все резоны. Ведь дело не в том, чтобы создать несколько тысяч квадратных саженей жилой площади – надо, чтобы эта жилая Площадь расположена была в пригодном для жилья месте – а разве Грабиловка и Плешкина слобода пригодны для жилья? Не найдется средств? – Неверно. На ничтожное дело, для которого нужны ничтожные средства, не найдется, а на большое дело – найдется. Чем грандиознее предприятие, тем больше вызовет оно разговоров, шума, тем больше вызовет сочувствия, и в то же время только грандиозное предприятие может увлечь: а это очень важное преимущество.
Несколько докладов в рабочем районе – выставка, иллюстрирующая преимущества нового плана – все это действительно создало некоторый шум, привлекло сочувствие рабочих, общественное внимание и внимание нужных для дела лиц. Одним из первых поддержал фантастическое предложение Боброва Галактион Анемподистович Иванов – губернский инженер, лицо которое уже по должности в таких делах должно было пользоваться авторитетом.
Перестройка рабочих слободок была давнишней мечтой архитектора. Еще за двадцать лет до Боброва он предлагал городской управе проект, заключавший в основе те же идеи, что план Боброва, и опиравшийся на те-же доказательства, и вызвавший такие же насмешки со стороны тогдашних отцов города. В более зрелом возрасте он уже не решался выступать с грандиозными замыслами: сделавшись скромным помощником городского архитектора, он участвовал только в небольших постройках и лишь изредка напоминал о себе статьями в столичных журналах, серьезно трактовавшими вопросы городского строительства.
Революция, казалось бы, развязывала ему руки, но он не проявил почему-то особенной инициативы, и только встреча с Бобровым оживила его усталую мысль. Почувствовав в молодом человеке не столько уменья, знания и опытности, сколько горячего воображения, настойчивости и одержимости идеей, он взял на себя роль руководителя, стараясь, где возможно, умерить его восторги, где нужно – поддержать его и воодушевить в 'многочисленных неудачах.
Бобров обрадовался неожиданному союзнику: ему казалось уже, что теперь можно реально взяться за исполнение проекта – но архитектор остановил его:
– А у вас есть план? Смета? Где вы думаете строить?
Ничего этого не было у Боброва.
– Как же можно? Если вы явитесь с голыми руками, вам никто не поверит…
Вечером накануне того дня, которым начинается наш рассказ, они выбрали по плану место, представлявшееся им наиболее удобным для будущей постройки – а теперь они едут осматривать эта место, чтобы окончательно решить, где быть по рому задуманному ими городу.
Свернув с шоссе они миновали засеянные тощими крестьянскими злаками поля и остановились на буграстом лугу, заросшем мелкой сухой травой вперемежку с можжевельником и ободранными кустиками ивняка.
– Ну что ж – вот и приехали, – сказал архитектор, вываливаясь из пролетки. Юрий Степанович еще раньше выпрыгнул из нее и, сохраняя строго деловой вид, осматривал окрестность.
Смотреть собственно было не на что. Пустые, ничего не родящие земли разбросаны по нашему отечеству на каждом шагу: можно было разве призадуматься, почему местность эта носит среди крестьян название Чортова Займища, почему пользуется она недоброй славой – но Юрий Степанович был не из тех, кто задумывался над такими вопросами. Здесь, где всякий другой увидел бы только пустырь, – он видел большей населенный город, с прямыми вымощенными булыжником улицами, грандиозные общественные здания, небольшие коттеджи, окруженные зеленью садов, железный трамвайный путь, сады, и фонтаны, и парки – словом, город, должный на долгое время быть образцом подобных ему поселений.
Оставив извозчика, наши спутники направились к берегу. Оттуда виден был старый город, его белые – каменные, и серые – деревянные дома, прислонившиеся к крутому обрывистому берегу, гордые высокие колокольни, игрушечные старинные церкви с луковичными куполами – и рядом в низине черные трубы фабрик и скученные невеселые постройки Плешкиной слободы и Грабиловки.
– Перебросить мосток – и фабрики будут рядом, – сказал архитектор.
Они несколько секунд смотрели на медленно движущуюся воду.
– Почему здесь до сих пор не догадались строиться, – заинтересовался Бобров: – удобное, сухое место.
– Были причины… тут видите ли река глубокая, течение быстрое, а в прежние времена брода искали… Что ж, – добавил архитектор, вынимая из бокового кармана большой лист, оказавшийся увеличенным раз в десять планом Чортова Займища: – можно, благословясь, и за работу.
Он, прищурившись, осмотрел окрестность, бросил такой же прищуренный взгляд на план:
– Кажется, тут все соответствует действительности… Осмотрим бережок – каков то он из себя…
Берег был обрывистый, подмытый весенними половодьями. Наверху – оползший желтый песок, пониже песок посветлее. Кое-где к обрыву прицепился кустарник с обнаженными длинными корнями.
Архитектор прошел вдоль обрыва, отмечая на плане незначительные, происшедшие за несколько лет перемены. Он отметил и легкие водовороты, и несколько ключей, с веселым шумом низвергавшихся в реку, взял горсть земли и растер ее на ладони, что-то бормоча про себя. Юрий Степанович скучающе глядел на эту работу.
– Что? – нетерпеливо спросил он.
– Не торопитесь – тут еще дела найдется. Я только первую рекогносцировку делаю, да и то вижу, что город придется немножко отодвинуть.
– Почему?
– Почва сомнительного качества. Не было бы оползней.
Юрий Степанович тоже взял горсть земли, тоже растер ее на ладони, но ничего не понял, отряхнул и вытер руки о траву. Архитектор спустился к воде и пошел вниз по течению, осматривая каждое углубление, вглядываясь в каждый ничтожный изгиб реки. Юрий Степанович следовал за ним, осматривая все, что замечал взгляд архитектора.
Пройдя саженей двадцать, архитектор остановился и в изумлении развел руками.
– Да тут – смотрите-пещера.
– Да, пещера – равнодушно ответил Бобров.
Раздвинули кустарник – из пещеры пахнуло сыростью. Архитектор отколупнул от стенки горсть земли и тоже растер на руке.
– Что-то в роде гипса, – сказал он.
На дне пещеры стояла вода. Архитектор бросил листок – листок медленно пополз обратно.
– Течение… Это уж ни речка ли какая-нибудь… Куда же она идет? Занятно…
Потом он долго ходил по пустырю, отмечая на плане все приподнятые и опущенные места. Бугры лежали так, словно когда-то отдельные части земли опускались вниз, отрываясь от соседних пластов: так круты были возвышенности и как правильно четвероугольны. Все эти особенности мало радовали архитектора.
– А не поискать ли нам другого местечка? А? – спросил он.
– Чем же здесь плохо?
– Боюсь, оседать будет. Ну да мы это еще посмотрим. Не раз и не два сюда придется прийти. Я думаю, не обосноваться ли нам немножко подальше – там и повыше и, пожалуй, надежнее.
– Далеко от фабрики, – возразил Бобров.
– Не страшно…
– Как хотите, – ответил Бобров, которого такие мелочи и подробности не интересовали вовсе. – Только поскорее нельзя ли.
– Куда вы торопитесь? Нетерпение у вас, нетерпение – нехорошо. За такое дело взялись и торопитесь. Ведь в постройке самое главное – план. Ошибешься чуть-чуть, – а последствия…
– План? – искренно удивился Бобров. – Было бы из чего строить.
Архитектор не согласился с этой, казалось бы, вполне очевидной истиной:
– Вот и видно, что вы не строитель. Материал всегда под рукой. Дерево везде растет, дерева нет – будем строить из глины, глины нет – из песку. Вот здесь, с места не сходя, все нужное имеется. Покопайся поглубже – найдешь известняк. Человек вот на таком пустыре начал работать с голыми руками, а вы говорите – материал.
– Вы вот в каком смысле, – согласил Бобров. – А я ведь без философии. По моему, прежде всего деньги нужны.
– Вы правы, – засмеялся архитектор. – Да и то не совсем. Вот вы все о материале сомневались – а посмотрите – материал-то вот он.
Маленькие глаза архитектора загорелись лукавым огоньком. Видимо, ему только сейчас пришла эта мысль.
– Где?
– А вы не видите? Да не туда смотрите – подите назад!
Маленькие глаза архитектора видели больше, чем нормальных размеров глаза Боброва. Маленькие глаза архитектора отметили на горизонте черную полоску леса, которой Бобров не приметил.
– Видите вон тот лесок. Это Слуховщина. Вы здесь человек новый, а я знаю, что дерева там не на один такой городок хватит. Мы его почти даром получим… Хорош лесок?..
Бобров тоже заметил черную полоску на горизонте.
– Не пропадем! Построим! – закончил архитектор, и его глаза выразили неподдельный восторг, восхищение, предчувствие удачи.
Он похлопал Боброва по плечу и даже немножко подпрыгнул, при чем его тяжелое тело качнулось на подобие мешка с мукой.
– Я в это дело больше вашего верю, Юрий Степанович!
IIIО, дружба, да вечно пылаем
Огнем мы бессмертным твоим!
А. Дельвиг.
Уже смеркалось, когда Бобров, оставив архитектора на площади перед губисполкомом и взяв с него слово приготовить план в самом непродолжительном времени, направился в скромное жилище свое на бывшую Грабиловку. Поездка на пустырь и уверенность архитектора в успехе сильно подняла его настроение: как-будто начиналась уже настоящая работа, и ему – человеку нетерпеливому и с горячим воображением – представлялась эта работа законченной, сам он – проставленным строителем нового города, и на оживленных вечерних улицах он чувствовал себя головой выше каждого из праздной толпы.
Глядя кругом себя, он видел узкие улицы, хибарки, особняки и дворцы, построенные двести и триста лет тому назад, пережившие славу своих владельцев. Весь город казался ему – памятником чьих-то мгновенно блеснувших звезд – бесследно – бесследно ли? – исчезнувших с горизонта. Весь город представился его возбужденному воображению кладбищем славы. Вся страна, вся земля, весь мир – все чудеса вселенной от храма Дианы и садов Семирамиды до Эйфелевой башни и Панамского канала, все великие произведения человеческого духа предстали ему как след мгновенного взлета чьей-то безудержно выросшей мысли.
Вот блеснула она, эта гениальная мысль, и вот уже взвилась хвостатой кометой, и вот уже блещет каскадом ниспадающих звездных хвостов, и все люди, весь город, вся страна и весь мир – все почтительно подняли головы вверх, все дивятся, все шепчут, называя имя знаменитого строителя:
– Бобров! Бобров!..
– Бобров, да какого же ты чёрта! Оглох что ли?
Юрий Степанович был сброшен этими словами с высот мечты на низкую и неприглядную землю.
Высокий человек в соломенной шляпе, белом кителе, с тонкой тросточкой в руке, улыбался ему, показывая крупные белые зубы.
– Полчаса гонюсь за тобой, – насилу догнал. Куда ты торопишься?
Бобров не мог не узнать в этом высоком, улыбающемся человеке своего товарища по гимназии Алафертова. С ним связано было у Боброва одно из самых неприятных воспоминаний детства. В гимназии во дворе стояло бревно, заменявшее в то время гимназистам класс физкультуры. На этом бревне происходила борьба, конечной целью которой являлось – сбросить противника на землю. И вот наш малолетний тогда герой в первый же день, как только обратил внимание на это бревно, был позорно сброшен с него и кем же? Как раз Алфертовым – последним учеником его класса. Две недели после этого он упражнялся в искусстве сбрасывания с бревна и добился того, что мог победить любого из своих одноклассников, но опять-таки кроме Алафертова. Этого было достаточно, чтобы Бобров возненавидел и бревно, и Алафертова, и самое воспоминание о первой своей неудаче. И вот – он здесь, и, конечно, не может не напомнить одним видом своим об этой неудаче. Откуда он появился? Что он здесь делает? Почему до сих пор ни разу не попадался?
Алафертов смотрел во все глаза на возбужденное и несколько сконфуженное лицо Боброва и продолжал улыбаться.
– Да что с тобой? Влюблен что ли?
Нет ничего неприятнее встречи со старым товарищем или другом твоего беспечального, как говорится, детства. Давно ли кануло оно в вечность, это беспечальное детство, чтобы только изредка вернуться во сне в виде старого учителя чистописания, который стоит будто бы над твоей партой и, помахивая в воздухе длинным, корявым испачканным чернилами пальцем, будто бы говорит тебе:
– Бобров, ты опять на тетрадку кляксу поставил. Встань в угол, Бобров!
И будто бы ты, сконфуженный, злой идешь в угол, и в спину тебе негромко смеются твои товарищи и друзья твоего беспечального детства.
Как сладко очнуться от этого сна и сладко, очнувшись, вспомнить, что для тебя уже невозвратно прошла эта золотая пора твоей жизни. Ты уже чёртом смотришь на всех с высоты твоего партийного ли, общественного ли величия, и вот откуда-то появляется ферт, может быть – в прорванных на коленях штанах, может быть – с незавидной репутацией человека, слишком вольно относящегося ко вверенным его попечению народным суммам, и называет тебя Мишкой или Сашкой или Юркой, когда ты давно Юрий и даже Степанович, хлопает покровительственно по плечу и даже напомнит:
– А помнишь, Юрка, как мы с тобой вместе яблоки воровали?
Или, немножко подумав, скажет:
– А помнишь, как тебя батя из алтаря за ухо вывел?
И тебе нечего ответить на это – ты должен мило улыбнуться, ты должен, может быть, расцеловаться с ним – со старым другом твоего беспечального детства.
Так именно и отнесся Бобров к этой встрече – даже расцеловался с Алафертовым.
– Слыхал о тебе, слыхал, – начал Алафертов, – город задумал строить.
Боброву казалось, что эта мысль – достояние очень и очень немногих, и удивился, каким образом дошла она до Алафертова.
– Да что ж – поговаривают. Я знаю тебя, Юрка. Мы еще в гимназии говорили – вот этот далеко пойдет. Кто о твоих талантах не знает.
– Никакого города я не собираюсь строить, – резко оборвал Бобров: – кто это тебе наболтал?
– Ну, не собираешься. Никогда не поверю. Ты – и вдруг не сделаешь чего-нибудь такого… Только чур – обо мне не забывать. Ну, хоть управделом возьми – не подведу. Ты знаешь – ведь я тоже могу быть полезен.
Что же оставалось ответить на это хотя и нескромное, но дружеское предложение? Отказать, – а вдруг вся затея кончится крахом, – и он только напрасно обидит друга своего детства.
– Посмотрим, – ответил Бобров. – А ты что сейчас делаешь?
– Что ж я могу делать, – скромно ответил Алафертов: – мы с неба звезд не хватаем. Перебиваюсь с хлеба на квас…
По внешнему виду Алафертова и по его костюму трудно было предположить, что он перебивается с хлеба на квас – его лицо говорило скорее об упитанности, а никак не о нужде.
– Мог бы для себя и получше работу придумать, – насмешливо ответил Бобров.
– Где нам! Я ведь не то, что ты. Ты – гений. А мы любим на готовенькое, так-то легче… Я тебе говорю, – звезд с неба не ловим. Ты, небось, когда на девочку смотришь, глазки примечаешь, а мы на ножки смотрим… Кстати, – что ты сидишь тут каким-то отшельником, – неожиданно перешел Алафертов на другую тему: – хочешь я тебя с девочками познакомлю. Преотличные есть экземпляры. Ахнешь! В Москве таких нет.
Алафертов сложил два пальца и смачно поцеловал их.
– Или тебе не до них? Великими делами занят?
Самое злое, что может придумать человек, чтобы оскорбить другого, – это высказать другому в несколько иронической форме самые его затаенные мысли. Ведь он, Бобров, только-что думал о своих проектах, как именно о великих, только-что хватал с неба звезды – и вдруг он то же самое слышит – и от кого? От Алафертова!
– Нет, почему же занят, – оскорбленно ответил он: – я свободен. Познакомь.
– Знаю, что ты большой любитель. Помнишь, как тебя на Гребешке мальчишки побили?
Бобров пропустил мимо ушей последнее, уж чересчур бестактное, замечание своего товарища. Да и чего еще, кроме бестактностей, ждать от друзей далекого детства? Но Алафертов тотчас же сам заметил бестактность и постарался замять.
– А Мусю помнишь? Ведь она тоже здесь.
Это воспоминание оказалось для Боброва более приятным, чем воспоминание о Гребешке.
– Ну? Неужели? Что она теперь? Замужем?
– Этого мало сказать. Ты помнишь ее? Хорошо помнишь? Тоже особа, можно сказать, гениальная. Важное лицо…
Боброву вспомнилось: белокурая головка, с чуть вздернутым, покрытым веснушками носиком, задорные глазки живой и веселой девочки – героини обеих гимназий, некогда покорявшей сердца не столько красотой, сколько живостью и некоторою вольностью в обращении. Скольких стоило трудов, чтобы овладеть сердцем своенравной кокетки, вечно окруженной поклонниками. Вспомнилось ему и то, что, добившись ее очевидного расположения, он неожиданно для нее стал избегать встреч с нею – и только потому, что какая-то Люся – брюнетка и большая жеманница затмила свою излишне развязную соперницу. II этот образ и эти воспоминания мало вязались со словами «большое лицо».
– Им это просто – не то, что нашему брату. Глазками так, глазками эдак – и всеми делами вертит. Неужели ты ничего не знаешь?
Недавно приехавший из столицы Бобров не имел времени, а по правде, и желания знакомиться с городскими сплетнями. Теперь эти городские сплетни обрушились на него из уст Алафертова, оказавшегося весьма осведомленным в подобного рода делах.
– Она тут у нас всех закрутила. Товарищ Лукьянов – губернатор здешний – с женой из-за нее развелся. Днюет и ночует у нее. Да, что там – у нее еще сорок человек и все друзья-приятели. Ты понимаешь – в ней это всегда было. Самая современная женщина – femme publique – принадлежит всем и никому в частности. Какое дельце обтяпать – иди к ней, живо обмозгует.
Только не даром – даром она не любит… Хочешь, я тебя к ней сведу? Ты ведь ее старый друг, тебя-то она, наверное, помнит…
Бобров не раз и до того слышал имя какой-то Марьи Семеновны или Марьи Николаевны, о которой рассказывали в подобных же приблизительно выражениях, но он никогда не решился бы отождествить образ этой женщины с полузабытым образом Муси. А теперь неожиданно оба эти образа соединились в один и, что странно, взаимно освещали и дополняли друг друга.
«Большое лицо!»
Муся, та самая Муся, которой когда-то он пренебрег, – большое лицо! Придешь к ней, а она еще по головке погладит: «Пай-мальчик, старайся».
– Нет, не хочу, – ответил Бобров и, чтобы переменить разговор: – О каких это ты девочках говорил?
– Я и не отираюсь. Приходи сегодня в десять – все там будут. Покажу. Техникум – бывшая наша гимназия. Помнишь?
Юрий Степанович не пожелал выслушивать, что именно вздумается вспомнить из времен его гимназической жизни старому товарищу и другу беспечального, как говорится, детства.
– До свиданья, – оборвал он: – я спешу.
– Буду ждать – смотри, не обманывай…
Изо всех многочисленных соблазнов, коими враг стремится нарушить покой слабых сынов земли, – не есть ли первый и самый сильный – любовь? Что может быть сильнее соблазна вновь и вновь переживать томление и бред первых влюбленностей и разлук? Со стороны Алафертова упоминание о первой любви было самым ловким и самым обдуманным шагом, на пути к овладению дружбой восходящей звезды городского горизонта, каким он, вполне справедливо, считал Боброва.
Только полчаса тому думал Бобров о новом, задуманном им городе, только – что не терпелось ему как можно скорее видеть готовый, задерживаемый по неторопливости архитектора план, только-что торопил он и архитектора и медлительное время, мешавшее видеть мечту воплощенной, – и вот уже другие мысли, вот уже другие мечты заполнили нашего героя.
О чем же, спросите вы, он мечтал? Кого видел он в этих мечтах? Незнакомку, Прекрасную Даму?
– Романтика, мещанство, предрассудок.
Времена Незнакомок и Прекрасных Дам безвозвратно прошли. Бесплотная незнакомка служит кассиршей в нарпите, Прекрасная Дама продает на углу шоколад, первое свидание – цена билета в кино, за первым поцелуем – не райское блаженство, а гинекологическая лечебница или родильный приют. Цветок любви, выражаясь словами старинных поэтов, не амврозией и нектаром благоухает, – он пахнет пеленками, чадом подгорелых котлет, хлороформом, протухшей, испорченной кровью.
О чем теперь можно мечтать?
Свобода от затуманивающей сознание романтики, свобода от чувства, свобода от обязанностей, без романтических мук и без будничных неприятностей – легкая любовь – вот о чем разрешается ныне мечтать.
А ведь женщина стремится связать, женщина стремится сделать из тебя, свободного и независимого человека, своего мужа, она тянет тебя во всепоглощающую тину мещанства: только оступись, и ты уже поглощен этой тиной.
Но, может быть, есть и другие женщины?
Да, конечно, есть. И разве не столь же законно мечтать о такой женщине и о такой любви, как прежде мечтали о Прекрасной Даме.
– А что если это – она?
Кто она? Знакомая ли с давних пор Муся, пли другая – незнакомая, из того цветника, что обещал показать Алафертов – все равно, коль томит и волнует предчувствие встречи, коль голова полна тем туманом, который приходится, как это ни странно, все-таки называть любовью.
Долго не раздумывая, Бобров принял предложение Алафертова и в указанное время торопился быть в указанном его соблазнителем месте.
