Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"

Автор книги: Илья Кремлев

Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

Глава третья
Диспут в Политехническом

Седеющий человек уверенно держался на широко расставленных ногах, и казалось, что скользкий асфальтовый пол кренится и плывет под ним, как неверная палуба корабля. Обратив к Локшину обугленное, заросшее морской щетиной лицо, он лениво сказал:

– Вы бы записали мой адрес.

Фиолетовый огонек нехотя вспыхнул в короткой обветренной трубке, скользнул по взмокшей стене и погас в иллюминаторе фарфоровой чаши. Ржавые облака окутали неподвижный жесткий затылок неизвестного, и, подумав, он добавил:

– И телефон.

Локшин, оторопев, начал рыться в карманах. Неизвестный извлек отливающее черным никелем самопишущее перо, теплая капля скатилась с позолоченного острия.

– Записывайте – Большая Дмитровка, дом двадцать… Константин Степанович Сибиряков. Степанович, – назидательно повторил он и, густо задымив трубкой, как бы продолжая начатый разговор, сказал:

– Мне ваша идея нравится. Зашли бы как-нибудь ко мне. Перетолкуем.

– Да, да… С удовольствием…

Локшин неловко поклонился и вернулся в зал.

На кафедре, оживленно размахивая руками, вертелся маленький, чернявый человек с обезьяньим лицом, обезьяньими же ужимками и ухватками. Подвижные пальцы его хватали, внезапно подбрасывали в воздух, ловили и снова отшвыривали невидимый мяч.

– Ну я понимаю – диспут, – говорил он, – ну я понимаю – головокружение от успехов. Ну, конечно, проектами нас не удивишь. Но ведь что ж это такое? Как это назвать? Ведь это же ребяческий бред. Это в лучшем случае вздор. А в худшем, – оратор особенно яростно швырнул я Локшина воображаемый мяч, – это издевательство над рабочим классом. Видите ли, он предлагает поголовные ночные смены. Пусть работает ночью, если ему так хочется, но зачем же заставлять других? Ночной труд…

Тут оратор снова швырнул в Локшина, но уже не один, а несколько воображаемых мячей.

– А знает ли уважаемый товарищ или гражданин, что такое ночной труд? А пониженная эффективность ночных смен, а снижение производительности труда, а чудовищный рост брака, а повышенный травматизм…

Локшин прошел на трибуну. Золотое пенсне председателя недружелюбно дрогнуло. Локшин растерянно протянул руку к графину, но графин был безнадежно пуст. Если бы кто-то из президиума не подсунул Локшину горстку измятых записок, он не знал бы куда спрятать руки.

– Диефикация, – яростно повторял вертлявый оратор. – Надо же было выдумать такое ненужное слово.

Он сердито выругал Локшина, заодно высмеял докладчика и всех предшествующих и последующих оппонентов и под дружные аплодисменты, поймав в последний раз воображаемый мяч и швырнув его об пол, сошел с кафедры.

Локшин понял, что он провалился. Речь, с которой он мечтал выступить здесь, речь, которую он тщательно обдумывал заранее, речь, в которую впервые пытался вложить несколько лет мучившую его идею, превратилась в бессвязный лепет, а самая идея – в объект насмешек и издевательств.

Что хотел он сказать здесь на этом случайном диспуте?

Он должен был сказать, что никакие разговоры о новом быте не могут нового быта создать, сказать, что новый быт вырастет не из тезисов и дискуссий, как, очевидно, полагал докладчик, а из коренного переустройства производственной жизни страны.

– Зам осталась одна минута, – сказа я председатель в тот самый момент, когда, оправившись от смущения Локшин, нашел, наконец, настоящие слова.

– Диефикация, – сказал он, – это организация непрерывной жизни. А это значит, что ночи не будет. Не день, чередующийся с ночью, а сплошной непрекращающийся день. День по латыни «dies», отсюда и слово – дефекация.

– Ваше время истекло, – нетерпеливо сказал председатель.

Локшин беспомощно умолк. Все тщательно подобранные примеры, все скреплённые цементом математических выкладок доказательства остались невысказанными. Почему он не сказал самого главного? Разве основная, беда ночных смен не в том, что рабочий спит три часа в сутки? Разве основное несчастье не в том, что у пего нет отдыха, что он лишен столовой, буфета, театра, клуба, даже медицинской помощи?..

Если бы не помешал председатель, Локшин сказал бы все. Он сказал бы, что диефикации – это непрерывное многосменное производство плюс непрерывное культурно-бытовое обслуживание. Он сказал бы, что дефекация не романтическая фантазия мечтателя, он сказал бы…

И теперь, пока оппоненты один за другим безжалостно вышучивали его, Локшин, проклиная невольное свое косноязычие, перебирал подброшенные ему записки.

Записки эти не отличались ничем от тысяч других, подаваемых на каждом диспуте, на каждой лекции, на каждом докладе. Кто-то спрашивал, почему в магазинах снова появились очереди на сахар, кто-то допытывался, отчего не повышается зарплата, ещё кто-то, видимо, домохозяйка, интересовалась, читал ли Локшин Пантелеймона Романова, и если нет, то почему.

Записки эти, написанные торопливым карандашом на самых разнообразных клочках бумаги, спрашивали о чем угодно: кто-то настойчиво допытывался, служил ли Локшин и где, и сколько ему обещано за сегодняшнее выступление от администрации Политехнического музея.

И лишь одна записка на обертке шоколада «Золотой Ярлык» задержала внимание Локшина. Неровные столбики мелких выцветших букв, прерывала колючая изгородь твердых знаков и непривычных «ять», витиеватые инициалы «О. Р.» заканчивали записку, а рядом с ними было то, чего не было во всех остальных привычно анонимных записках. Рядом с инициалами был обозначен номер телефона. Локшин не знал почему, но эта записка заинтересовала его. И номер телефона – В1-30-84 – он запомнил с той легкостью, с какой вообще запоминал нужные ему цифры.

Прочитав и сложив записки, он рассеянно сунул их в карман и, так же рассеянно вынув блокнот, вспомнил о новом знакомом.

– Как глупо, – подумал он, – я ведь ничего ему не сказал Наверное, он обиделся.

Стараясь не привлечь внимания жадной ко всему происходящему на трибуне толпы, Локшин встал и, спускаясь, услышал обрывок речи последнего из оппонентов:

– Как хотите, – донеслось до него, – уже то обстоятельство, что никто не обошёл молчанием этой неожиданной идеи, говорит за нее. Почем знать, не кроется ли в ней зерно истины…

– Зерно истины, – повторил Локшин, – «Мне ваша идея нравится», вспомнил он слова Сибирякова.

– Разве молено было так бессмысленно оборвать разговор.

Надеясь отыскать Сибирякова, Локшин обошел коридоры, прошел в курительную, но там уже не было никого. Он спустился в раздевальную, протискался к вешалкам, затурканный швейцар бросил ему пальто, кто-то оттеснил от барьера, еще кто-то подтолкнул сзади, и Локшин очутился на улице.

– Сибиряков, – повторял он, – где я слышал эту фамилию? Когда?

Лубянский проезд был загорожен. В темноте на развороченной мостовой громоздились груды балок и рельсов, штабели тёсаного камня, рыхлые пирамиды песку, – начиналась постройка метрополитена.

Локшин, спотыкаясь, пробрался на площадь, мучительно перебирая нестройные ряды ассоциаций, в которых, то возникая, то пропадая, беспомощно барахталась фамилия Сибирякова.

– Сибиряков. Сибиряков… Позвольте…

Смазанная и тусклая фотография на первой странице «Огонька». Прием иностранных гостей. Широкоскулое улыбающееся лицо. Короткая головастая трубка.

– Сибиряков. Зам Сибиряков заинтересовался моей идеей!

На Театральной площади в изрытом растерзанном сквере, где через полгода должна была вырасти станция метрополитена, гигантской уродливой птицей высился экскаватор. Локшин взглянул на вздыбленную застывшую стрелу землечерпалки.

– Какая нелепость! Выписывают из-за границы и не умеют использовать. А ведь сколько стоит такая машина? Тысяч сорок? Шестьдесят? И восемь часов в сутки стоит без дела. Стало-быть, в год – две тысячи девятьсот двадцать часов…

С легкостью умножая и складывая в уме многозначные числа, Локшин пробовал перевести эти часы в деньги, вычислил процент с капитала за непроизводительно истраченное время, высчитал общую сумму убытков и ужаснулся ее размерам.

– А ведь если Сибиряков не пошутил…

Высмеянная только – что идея победила.

Она осуществляется! Ученые инженеры, биологи, врачи, экономисты заняты разработкой проектов. Ночная работа вводится повсюду. Ночной свет обезвреживается. Искусственные солнца почти дневным светом заливают площади, улицы, целые районы… Ни на минуты не останавливаясь, движутся автомобили, трамваи, поезда, подземки.

– Который час?

– Три часа ночи.

– «Ночная Москва»! Только что вышла! Газета «Ночная Москва», – надрываются газетчики. – Диефикация Урала…

Пятилетка выполнена в два года. Следующая пятилетка – в один год. За короткий срок выброшены на свалку старые машины. Строятся гигантские заводы с новым оборудованием. В Москве четыре с половиной миллиона жителей. Звенигород, Подольск, Раменское – окраины Москвы. Через Волго-Донской канал, через Волгу, Оку и Москва-реку к Устьинскому мосту подходят английские пароходы…

Зубовская площадь. Локшин поднялся на третий этаж и позвонил. В глазах его все еще стояла залитая ночными солнцами Москва.

Дверь не открывали. Локшин позвонил снова: звонок, очевидно, не работал. Он начал стучать, сначала осторожно костяшками пальцев, выбивая дробь по филенке, потом решительно кулаком, затем ожесточённо ногой.

– Кто там? Ты – Саша? – недовольно спросил женский голос.

Локшин сбросил пальто и торопливо рассказывал:

– Женя! Какой успех! Заинтересовался Сибиряков. Приглашал к себе.

– Какой Сибиряков? Что? – сонно переспросила Женя и недовольно отвернулась.

– Да ты погоди… Я расскажу…

– Завтра расскажешь!..

Локшин посмотрел на красный сатин ратного одеяла, вздувшегося на недовольной спине жены, перевел взгляд на просыхающую на калорифере кофту и безнадёжно умолк.

Глава четвертая
Счетовод Оргметалла

Бесшумно распахнувшиеся створки дверей пропустили сначала огромный поднос, затем показались обшитые кожей валенки, потом неподвижное высокомерное лицо с очень маленьким лбом и лоснящимися волосами.

– Вахрамеева чаю! – громко повторил Петухов и быстро захлопнул крышку бюро.

Грохот делового дня сотрясал зеркальные стекла, легким дребезжаньем отдавался в оконной раме и падал вниз, смешиваясь с ревом и фырканьем автобусов, со звонками трамваев, наполнявших озабоченную Мясницкую.

Через открытую форточку, вероятно, с бульваров пахнуло московской весной.

– Петухову чаю захотелось, значит час! – высоким фальцетом сказал, подымая плешивую голову от книг приказов, маленький делопроизводитель Паша.

Вахрамеева неторопливо подошла к бухгалтерскому столу, выбрала стакан с самым крепким чаем и бережно поставила его рядом с малахитовым пресс-папье на безукоризненно розовую пропускную бумагу, потом подала чай помощнику бухгалтера, отнесла стакан скучающему за решеткой кассиру, с достоинством поставила чай на стол Петухова и, протянув поднос с единственным оставшимся стаканом Локшину, сказала:

– Берите!

Локшин отодвинул в сторону ящик: в нем, образуя неровные пирамидки, стояли переложенные разноцветными указателями карточки.

Локшину чаю можно не давать, – сказал Паша.

– Правильно, не давать, – добродушно поддержал бухгалтер и, вынув из ящика завернутый в клетчатую бумагу сверток, извлёк намазанные кетовой икрой бутерброды.

– Я думаю, Андрей Михайлович, – подобострастно сказал Петухов, – Локшин может ночью чай пить. Ведь он как его – диефикатор.

– Не диефикатор, – с серьезным лицом возразил Паша, – в дурофикатор.

– Дурофикатор? – как-будто бы не расслышав, переспросил Петухов. – Это от какого же слова?

– От слова Локшин! – визгливо выкрикнул Паша и захохотал.

Уши Локшина из красных сделались коричневыми, он нервно хлебнул чаю, поперхнулся и, окончательно рассердившись, быстро поднялся и направился к двери.

– Локшин, – окрикнул его Андрей Михайлович, – бросьте обижаться. Ведь мы же шутим. Мы все прекрасно понимаем, что вашей идее принадлежит грандиозное будущее.

Петухов, наклонившись к уху Паши, вполголоса, но так, чтобы все слышали, добавил:

– Вчера из политбюро звонили. Нельзя ли, говорят, Александра Сергеича к телефону…

– Американцы, – подхватил Паша, – тоже очень интересуются. Хотят на эту финтифлюкацию концессию заполучить. Вчера, представьте себе…

Поощренный всеобщим вниманием Паша встал и начал изображать в лицах:

– Сижу это я вчера в одном месте. Ну сами понимаем, в каком. Где все дипломаты собираются. Ну, словом, в пивной сижу. На Петровке… И вот подходит ко мне этот самый, ну, как его… Американский заводчик. Ну да, подходит ко мне Генрих Форд и говорит: «Братишка, вы, говорит, Александра Сергеича знаете?.. А нельзя ли через вас ему чек передать?» Ей богу! – визгливо закричал Паша, – не вру! Вынимает чековую книжку…

– Товарищ Лопухин, – громко прошептал Петухов. Паша сразу умолк и раскрыл первую попавшуюся под руку папку. Небрежно поздоровавшись с Андреем Михайловичем, едва кивнув Паше и Петухову и вовсе не посмотрев на Локшина Лопухин прошел в кабинет.

– Андрей Михайлович, – от двери бросил он, – ведомость приготовили?

– Как же, как же, – почтительно ответил бухгалтер, – еще вчера. – И собрав бумаги бросился в кабинет Лопухина.

– Когда, наконец, ты кончишь эти шутки, – яростно прошептал Локшин обращаясь к Паше – Я…

– Пойди к Лопухину и пожалуйся. – Пойди, – ответил Паша и взял Локшина за рукав.

– Отстань, – злобно выкрикнул Локшин, отталкивая Пашу.

– Товарищи, – предостерегающе остановил начавшуюся было ссору Андрей Михайлович, выходя из кабинета, – шутки шутками, но…

Бухгалтерия углубилась в работу.

Вахрамеева взяла со стола недопитый стакан Локшина, убрала крошки со стола бухгалтера и вышла, недовольно хлопнув дверью. За окном пронзительно запела сирена скорой помощи рассыпался звон трамвая и совершенно отчетливо донесся надрывный голос газетчика Локшин сумрачно вернулся к столу и углубился в работу.

– Сто тридцать четыре рубля восемьдесят три копейки. Двести пятнадцать, – подсчитывал Локшин и вдруг неожиданно для себя ошибся в счете.

Ошибка эта удивила и огорчила его.

Он любил счет, он любил цифры, он любил вычисления. Еще гимназистом он не пропускал ни одной вывески, торопливо не подсчитав количество букв. Не понимая зачем, он вдруг на улице, подняв булыжник методически катил его по тротуару, стараясь подсчитать, сколько раз обернется камень, пока докатится до фонаря. На уроках он удивлял товарищей и учителей способностью легко, не задумываясь, без помощи карандаша и бумаги производить самые сложные вычисления, и потому ошибка в счете подействовала на него так как не действовали ни постоянные насмешки маленького Паши, ни уничтожающая речь вертлявого оратора на вчерашнем диспуте. Он растерянно отложил карточки и стал раскладывать по папкам уже записанные ордера. Вахрамеева с шумом открыла дверь и, прошлепав к бухгалтерскому столу, подала Андрею Михайловичу газету.

– Что новенького, – с фамильярной почтительностью спросил Паша и. хихикнув добавил, – о Локшине не пишут?

Андрей Михайлович внимательно прочел объявления. пробежал бюллетень погоды и перевернув страницу, удивленно откинулся на кресло:

– Паша, – почти взволнованно сказал он, – а ведь и правда пишут.

– О чем?

– О Локшине пишут…

Локшин со злобой отбросил папку с документами.

– Неужели вам не надоело. Работать мешаете…

– Честное слово пишут, – серьезно ответил бухгалтер, – вот глядите.

– «В числе выступавших, – вслух прочел он, – следует отметить некоего Локшина». – Что? Видите?

Бухгалтер сделал укоризненный жест в сторону Паши.

– «Он предложил очень своеобразный, хотя и невыполнимый проект. Сущность проекта – полное уничтожение ночи».

– Финтифлюкация, – горестным тоном вставил Паша, и его лысая голова недоуменно поникла.

– Слушайте, – продолжал бухгалтер. – «уничтожение ночи и непрерывная работа всего промышленного и государственного аппарата. Нельзя не сознаться, что при всей путанице проекта в нем есть несомненное зерно истины…»

– Зерно истины, – многозначительно повторил бухгалтер.

– Разрешите мне, – взволнованно сказал Локшин.

Бухгалтер услужливо протянул ему газету. Влажная от краски она трепетала, в пальцах Локшина, и ему казалось, что от нескольких набранных сбитым петитом строк, затерявшихся между объявлением мюзик-холла и письмом в редакцию исходит теплая волна бодрости, подъёма и уверенности в себе.

Глава пятая
Большая Дмитровка, 20

Локшин нерешительно прикоснулся к звонку.

– Может быть уйти?

Он отошел от двери. Лестницы глубоким узким колодцем проваливались в темноту. За дверью – грузные, уверенные шаги.

– Нет, уже поздно.

Дверь распахнулась.

– Входите, входите… Что же вы…

В одной руке Сибиряков держал чайник, в другой бутылочку с бензином.

– Раздевайтесь где-нибудь здесь и вешайте пальто.

На голых стенах прихожей ничто не напоминало о вешалках.

– Кладите вот сюда на чемодан. Пройдите в комнату… Впрочем, нет, оставайтесь здесь, – мне нужно, вы извините, воду вскипятить. А пока потолкуем.

В прихожей на ломберном столике рядом с мутным закопченным зеркалом, сапожной щеткой и сильно заношенной заграничной шляпой умещался примус. Сибиряков осторожно налил бензину, зажег спичку.

– Рассказывайте, рассказывайте… Да вы садитесь, вон там в углу табуретка.

Сибиряков бросил примус и пошел за табуреткой.

– Бензин выгорел, – не выдержал Локшин.

– Вечно я забываю.

Сибиряков снова зажег бензин и продолжал:

– Удивительное дело, до чего мозгов у людей не хватает, а еще диспут устраивают. Взять хоть бы этого, что после вас говорил, Миловидов…

– Я его совсем не знаю…

– Узнаете…

Сибиряков презрительно махнул рукой.

– Профработник один. В московской областном совете работает. Он у них там в роде скептика, и притом бывший меньшевик…

При слове «меньшевик» лицо Сибирякова выразило явное недовольство, – Но, – неожиданно заключил он, – мне этот Миловидов признаться, правится. Дурак, а в общем неглупый парень. Потешно на него посмотреть. Я и на сегодня его пригласил, – пусть поязвит, а мы…

Он остановился, энергично накачал примус.

– Горит, гадина. Рассказывайте, рассказывайте, продолжал он, ставя на примус довольно таки помятый и законченный чайник, – ведь это очень интересно. Как это вы называете – деефикация?

– Диефикация, – осторожно поправил Локшин.

– Я зна-аю… От корня – деять. Значит – действовать.

– Диес – день. – вторично поправил Локшин.

– Зна-аю. А по-моему все-таки лучше – убедительнее. Впрочем, о названии мы спорить не будем. Главное, идея здоровая. Я сам признаться, не раз об этом задумывался. А вы не смущайтесь что смеются. – всегда так. Вот у меня приятель один был – занятный такой мужик, тоже все изобретал, двенадцать лет мучился, а теперь..

Что сталось с занятным мужиком Сибиряков не успел сказать. Со свистом, фырканьем и брюзжаньем закипел чайник Сибиряков достал из корзинки яйца, опустил их в кипящую воду и прихлопнул крышечку.

– Говорите, говорите, я вас слушаю…

– Поверите ли Константин Степанович, – начал было Локшин, – я…

– Да ничего, ничего обойдется, – перебил его Сибиряков, – вот увидите. Я сегодня разную публику пригласил. У меня даже академик одни будет. Мировая величина. О Загородном слышали?

Локшин хотел сказать, что знает о Загородном, но Сибиряков не слушал: видимо, его вовсе не интересовали ответы собеседника.

– А теперь можно и в комнату, – сказал он, снимая с примуса чайник.

Комната эта, по-видимому, служила Сибирякову кабинетом. Локшин заметил некрашеные полки, никак не вяжущийся с ними массивный, кожаный, с высокой из резного дуба спинкой диван, очень большой письменный стол и на стене японскую винтовку.

– Наверное, он за письменным столом обедает…

Над дверью глухо задребезжал звонок. Константин Степанович неторопливо пошёл к двери.

– А – диефикатор! – еще с порога приветственно, подбрасывая рукой невидимый мяч, заговорил Миловидов, – вы, конечно, обиделись тогда на диспуте. Скажите, обиделись?

– Помилуйте, – смутился Локшин.

– А что я говорил? То же самое! – продолжал Миловидов, то ловя, то швыряя, то подбрасывая невидимые мячи своими верткими пальцами, – я же и говорил, что нельзя ставить таких дурацких докладов. Ну, я понимаю – новый быт, ну сбор, ну в пользу Мопра, да ведь нельзя же так.

Миловидов забегал по комнате, принюхиваясь и шмыгая носом.

– Ну, посудите сами, – через минуту говорил он Сибирякову, – ведь Иван Николаевич ни больше ни меньше, как идиот. Разве это дело? Разве так можно? И этот человек делает прессу…

– Я собственно против Ивана Николаевича ничего не имею… – ответил Сибиряков.

– Я же и говорю, он больной человек. Совершенно больной… Уверяю вас.

Миловидов внезапно осекся и, резко обернувшись, уже совсем иным тоном сказал, обращаясь к только – что вошедшему тщательно выбритому с очень голым лицом и затылком человеку:

– Иван Николаевич, а мы вас ждем. С большим нетерпением ждем… Кстати… – Миловидов схватил Ивана Николаевича за рукав и потащил в угол, о чем-то вполголоса рассказывая.

– А вот и академик! – весело сказал Сибиряков.

В комнату медленной походкой вошел мужиковатый старик в русской с расстёгнутым воротом рубахе, в русских сапогах и довоенного покроя шароварах с широкими генеральскими лампасами.

– Садитесь, Павел Елисеевич.

– Вот, познакомьтесь – сказал Загородный, представляя вошедшего вслед за ним полного блондина в коротких модных бакенах, – Алексей Викторович Лопухин.

Локшин с удивлением узнал своего начальника из Оргаметалла.

– Мы знакомы, – краснея и стыдясь своей застенчивости, прошептал он. Да, знакомы, – подтвердил еще раз Локшин, поймав недоуменный взгляд Лопухина.

Лопухин силился вспомнить, но никак не мог.

– Да, да, – неуверенно сказал он, – кажется, я вас где-то… Да, да… и поторопился отойти от Локшина.

– Ну, что ж, начнем, – сказал Сибиряков и, обращаясь к Локшину, добавил:

– Выкладывайте ваши идеи…

Но прежде чем Локшин попробовал раскрыть рот, Константин Степанович начал рассказывать за него.

– Я думаю, – сказал он, – что проект товарища Локшина не так уж невыполним, как могло показаться. В сущности говоря, идея эта, – тут Сибиряков дружески, как бы извиняясь, кивнул Локшину, – не так уж нова. Вопрос о повышении сменности у нас, можно сказать, не сходит с порядка дня. Новое в этой идее разве то, – тут он во второй раз кивнул Локшину, – что товарищ подходит по-новому. Дело не в том, чтобы увеличить сменность – дело в том, чтобы создать для этого увеличения соответствующие предпосылки…

Локшин насторожился. В тоне Сибирякова, в его спокойных и несколько вялых фразах он почувствовал совершенно новый подход к идее диефикации. Идея эта как бы спустилась на землю, в то же время не потеряв своей увлекательности. Широкая пропаганда, создание специального общества, которое, развертывая работу на заводах и фабриках, охватит Союз мощной сетью низовых ячеек. Рабочие массы – на это особенно напирал Сибиряков – сами потребуют осуществления диефикации. А в то же время общество организует комиссии с участием крупнейших научных сил для разработки практического проведения реформы, для разрешения, наконец, вопросов обезвреживания ночного труда…

Академик Загородный с напряженным вниманием слушал короткую деловую речь Сибирякова и изредка в знак согласия кивал головой.

– А что скажет нам сам изобретатель? – нетерпеливо спросил Иван Николаевич. Локшин благодарно взглянул на него.

– Мне бы хотелось привести некоторые цифры, – начал он и сам удивился тому, что в присутствии академика Загородного, в присутствий ряда крупных работников, в присутствии, наконец, начальника Оргаметалла Лопухина он чувствовал себя спокойнее и увереннее, чем на диспуте. – Мы напрягаем последние силы, – говорил он, – чтобы вложить новый миллион в наше капитальное строительство, а между тем миллиарды, уже вложенные в него, используются меньше чем наполовину. Средний коэффициент сменности в промышленности едва достигает одного и восьми десятых, поднявшись за последние два года всего на две десятых…

Локшин с удовольствием прислушался к собственному голосу и чувствовал, что он не зря в продолжение нескольких лет занимался когда-то чуждыми ему экономическими вопросами. Не получивший сколько-нибудь систематического образования, Локшин наверстывал потерянное урывками после томительных сверхурочных, в праздники, в редкие свободные от службы и домашних забот часы.

Он читал вразброс, беспорядочно, многое не усваивая, многое путая, многое принимая на веру. Он начал с Маркса но Маркс показался труден своими утомительными периодами, формулами, скрывающими смысл и без того запутанных фраз. Тщетно пытаясь одолеть второй том «Капитала», он занялся чтением популярных брошюр, случайно наткнулся на рынке на растрепанный томик лекций по истории экономических учений, взялся за Смита, Рикардо, Родбертуса – и только тогда окончательно одолел Маркса. Потом вдруг перескочил на Тейлора, увлекался научной организацией труда и, бросившись вдруг на философию и усвоив десятка два страниц «Критики чистого разума» и «Этику» Спинозы, увлекшую его математической стройностью изложения, снова вернулся к вопросам труда и начал рыться в сводках ЦСУ и Госплана.

Рабочий день, его продолжительность, коэффициенты сменности, динамика сокращения рабочего дня, использование фабрично-заводского оборудования, колебания производительности труда, – все таблицы и сводки прекрасно укладывались в его исключительной памяти.

И сейчас, опрокидывая на слушателей поток многозначных цифр, с ловкостью фокусника производя над ними всевозможные операции, умножая, деля, возвышая в степень, извлекая корни, он переводил эти цифры в тяжелые обороты маховиков, в шум трансмиссий, в цокот станков, не останавливающихся ни на минуту.

– Это же не человек, а арифмометр! – ехидно сказал Миловидов, которого, как и всех слушателей, исключительные счетные способности Локшина занимали ничуть не меньше, нежели идея диефикации. – Но ведь цифры – что? Недаром говорят: статистика – проститутка. А вот расхищение здоровья трудящихся…

И негодующе посылая невидимый мяч за мячом то в Локшина, то в Сибирякова, то в Загородного, Миловидов торопливо глотая слова, начал доказывать, что МОСПС, от имени которого он сейчас выступает, и ни один из губотделов, ни ВЦСПС никогда не встанут на явно капиталистическую точку зрения, которую развивает Локшин.

– Эксплуатировать рабочий класс мы не позволим, – закричал он, приходя и полное неистовство.

Миловидову отвечал Загородный. Отбросив политическую сторону вопроса, он прочел целую лекцию об условиях точного труда. С его точки зрения, ночной труд сам по себе ничуть не вреднее дневного – его делает вредным скудное освещение наших цехов и мастерских.

– Если проблема освещения будет разрешена – вопрос исчерпан. Но как бы я ни освещали наши фабрики, рабочий будет все равно лишен одного необходимо для здоровья условия – ультрафиолетовых лучей. И вот тут-то нам приход на помощь стекло «вите-гляс»…

– Что за стекло? – не удержался Миловидов.

– Вите-гляс, – повторил профессор. – Вот – смотрите.

Он распахнул ворот рубахи, и детский дискант, так не соответствовавший грузной фигуре академика, зазвучал особенно задорно:

– Видите – загар. Думаете в Крыму? Извините, батенька, не в Крыму, а здесь, в Москве, на Камерколлежском валу, в собственной квартире. Откуда у меня на Камерколлежском валу такое солнце? Лампочка «вите-гляс» и притом нашего российского производства.

– Я думаю, – закончил он, – что прежде всего нашему обществу надо будет наладить производство стекла «вите-гляс» в массовом масштабе.

После Загородного выступало еще несколько ораторов. Прения, как водится, были сбивчивы и многословны и, за немногими исключениями, касались всего, только не основной темы. Локшин внимательно прислушивался к каждому слову и мучился от наплыва противоречивых чувств. С одной стороны, ему было приятно, что вот ради него собралось столько серьезных людей и серьезно обсуждают его не один раз осмеянную идею. А с другой, – и это наполняло горечью обиды, – авторство его беспощадно развенчивалось. Каждый из выступавших, говорил ли он за или против, прежде всего отмечал, что идея ничего нового не представляет, что в свое время она находила оформление в ряде утопических романов, что отрывок из одного такового романа каждый, в том числе и Локшин, мог прочесть в «Комсомольской Правде» два года назад, что в политической экономии, наконец, выгодность непрерывной работы станков и машин давным-давно стала трюизмом. И если противники напирали на якобы эксплуататорские тенденции Локшина, то сторонники особенно остро подчеркивали, что идея эта давно носится в воздухе, что это одна из давно открытых Америк.

– А где вы были раньше? – озлобленно шептал Локшин. – А почему несколько дней тому назад меня высмеяли? Если высмеяли – значит новая идея. А если новая – то почему же вот этот коренастый мужчина с седеющими спутанными волосами, с колючей выцветшей бородкой так упорно настаивает на том, что еще два-три года тому назад газета «Гудок» вела длинную дискуссию о том, создавать или не создавать общество по диефикации СССР.

– Я так и писал тогда – диефикация только мне редактор на «денефикацию» поправил. Вот посмотрите – у меня и вырезки есть.

Коренастый мужчина сунулся в портфель, извлек оттуда пачку разноцветных брошюр, два или три номера журнала «Рационализация Производства», коробку сардин, но вырезок в портфеле не оказалось.

– Забыл вырезки, – разочарованно закончил он, – а если хотите, завтра принесу. У меня ни одна бумажка не пропадает.

Но сколько бы ни развенчивалось изобретательство Локшина, здесь впервые идея его получала ощутимые реальные формы.

– Я думаю, – сказал Лопухин, – что оценивать диефикацию с точки зрения традиций социал-демократии, – тут он кивнул на Миловидова, – не стоит. Надо по-большевистски подойти к вопросу.

– По-большевистски, – подумал Локшин, – как странно.

Он мало знал Лопухина, но он знал, что Лопухин – беспартийный специалист. И то, что этот беспартийный говорит «партийные» слова, упрекает коммуниста Миловидова чуть ли не в тред-юнионистских тенденциях, несколько смутило Локшина, и он с некоторой недоверчивостью прислушивался к словам Лопухине.

Но именно как раз Лопухин в отличие от других подчеркнул, что диефикация и многосменность отнюдь не одно и то же, что разрешение проблемы диефикации в той форме, как это предлагает Локшин, может в короткий срок поднять нашу промышленность на небывалую высоту, что такая постановка вопроса оригинальна, и Лошкин имеет право претендовать на авторство.

Эти комплименты, особенно со стороны человека, до сего дня не замечавшего его, Локшина, человека, который и на самом деле не помнил, где именно он встречался с автором обсуждаемого проекта, несколько примирили с Лопухиным, но недоверия, почти инстинктивного, они не могли подорвать. Такое недоверие бывает у собаки, которая спокойно лежит целый день на вызолоченном солнцем дворе, не обращая внимания ни на прохожих, ни на мальчишек, упорно задирающих ее, и вдруг ни с того ни с сего вцепляется в икры тихого и скромного человека, оказывающегося, по проверке, кровным врагом хозяина этой собаки.