Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"

Автор книги: Илья Кремлев

Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Глава тринадцатая
Катастрофа

Здание крематория по внешнему виду ничем не отличалось от любого делового здания современной Москвы, и если бы не урны в нишах, если бы не тихая музыка, не скорбные лица провожающих в зале ожидания, ничто не напоминало бы о смерти.

Бесшумный подъёмник подхватил гроб. Буглай-Бугаевскому и Локшину разрешили в последний раз взглянуть на усопшую: сквозь застекленный иллюминатор видна была ярко освещенная камера, гроб, уже охваченный пламенем, и Ольга. Огонь коснулся ее лица – вся она легко приподнялась, вспыхнула и исчезла.

Локшину стало не по себе, и он вышел на улицу.

Минут через пять, поддерживаемый Миловидовым, вышел и Бугаевский.

– Ну, и напьюсь я сегодня. Зверски… Саша, пойдем!..

С Устьинского моста вся в стрелах лебедок, заставленная пестрыми корпусами судов, видна была застывшая в тяжелом зимнем сне Москва-река. В ее расширенном и углубленном русле цепенели такие необычные здесь, зазимовавшие в порту морские пароходы, первым рейсом прибывшие из советской Турции через Волго-Донской канал.

– Москва – морской порт, – вспомнил Локшин.

– Саша, – расслабленно говорил Бугаевский, – веришь ли, сил никаких нет. Вот думал – забуду, а понимаешь – жжет! Насквозь жжет!

– Не стыдно тебе, Леонид, – жестикулировал Миловидов, – ну, я понимаю, тяжело, а мне не тяжело? Мне тоже тяжело.

Миловидов долго философствовал о тленности, о бессмертии атомов, словом, говорил все то, что может говорить после похорон нечуткий человек, не умеющий ни утешить родных, ни во-время помолчать.

– Сашка, друг мой единственный, одна она была у меня. Я, брат, как собака живу. Как волк одни. Думаешь, легко? Сашка, – выкрикнул он, – жизнь, брат, стервозная. Ни ночи, ни дня, осточертело все, к дьяволу все. Революция! Расцвет! А, чёрта мне в этом расцвете – на, вот, радуйся!

Он яростно показал на стоявшие в порту пароходы.

– Мировая столица! Новый Лондон! А на кой он, если душа пустая! Сашка! Я тебя не виню, ты пешка. Ты думаешь, ты все это поднял? Революция подняла! А мне плевать. Я все скажу, пусть куда хотят вызывают. Я, может, в корниловском походе участвовал. Сашка, душа горит, пойдем выпьем…

– Почему же не выпить, ну, совершенно понятно, это же называется поминки, – вставил нетерпеливо слушавший истерику Бугаевского Миловидов. – Пойдемте, Александр Сергеевич, – у Леонида потрясающее место есть. Гениальное, можно сказать, место.

Бугаевский умолк, съёжился, поднял воротник и начал искать глазами свободный такси. С набережной, легко балансируя на поворотах, шел, горделиво покачиваясь, одноместный автомобиль. У руля, небрежно положив щегольские перчатки на никелевое колесо, сидел Винклер. Поравнявшись с Локшиным, Винклер рассеянно скользнул взглядом и, не узнал его или сделан вид, что не узнал, проехал дальше.

* * *

Только-что законченный постройкой двигающийся тротуар, соединяющий Страстную площадь с площадью Свердлова, был переполнен, – несмотря на новизну, было уже привычным, передвигаясь по двигающимся мосткам, отыскать свободное место на скамье последней, не уступающей в быстроте трамваю конвейерной ленте, – и следить, как двигается Тверская.

Подобно берегам, торжественно уплывали стеклянная, переполненная светом башня «Известий», бетонная громадина «Дома драматурга и композитора», достраивающиеся этажи нового здания «Коммунара» и за столь недолгое время приобретшая архаичный вид устаревшая конструкция Института Ленина. Наверху грохотала подвеска, кружево стальных переплетов и ферм вычерчивало причудливые вензеля на освещенном солнцами Загородного зеленоватом небе.

Локшин сошел с тротуара. Бронзовый всадник по-прежнему правил лошадьми на ветшающем фасаде Большого театра, но эти бронзовые кони были уже единственными во всей Москве.

Пылающая в дрожании продолговатых лун, площадь Свердлова шумела от гула настойчивых толп, осаждавших станцию метрополитена, и призрачными хвостами вытягивающихся у остановок трамваев, автобусов, вагонов подвески. Центральная станция городских дорог возвышалась нал площадью и, заканчивающаяся выпуклым куполом, напоминала огромный светящийся гриб. Оттуда, передвигая небольшие рычаги, легко прикасаясь к кнопкам регуляторов, несколько серых людей в серых халатах прозодежды управляли движением на электрических путях. По жесткому металлическому кольцу, опоясывающему черный асфальт, в, торжественном порядке, медленно шли поезда пригородной электрической дороги.

– Москва – Звенигород. Москва – Раменское. Москва – Сергиев, – вспыхивали указатели.

– Город энтузиастов – вспомнил Локшин.

Резкий толчок заставил его вздрогнуть, что-то больно толкнуло его и, открыв глаза, он заметил, что стоит в темноте.

– Почему та-а-ак, темно, – истерически надрывался одинокий женский голос, падающий откуда-то вверху. А тут внизу рядом с Локшиным, невозмутимый человек в кепке, осветив огнем папиросы квадратный подбородок, ни к тому не обращаясь, весело сказал:

– Вот тебе и большевицкое солнце. Каюк!

Глава четырнадцатая
Весна зимой

Улица еще сохраняла следы только-что закончившейся паники… Кареты скорой помощи еще развозили пострадавших по переполненным амбулаториям, временным пунктам помощи. На дневном хмуром небе покачивались одинокие осиротелые луны, зато на площади у Столешникова переулка лежало огромное стеклянное яйцо, опутанное сеткой электрических проводов, а внутри яйца несколько человек рабочих возились над медью и алюминием испорченных приспособлений.

Локшин первый раз видел, вблизи искусственное солнце, и его удивила неуклюжесть этого яйца, его удивило, что внутренность обыкновенной лампы скорее напоминает маленький завод, что внутри него могут свободно ходить, работать и разговаривать закопченные углем, измазанные смазочными маслами рабочие. На тонкой паутине рельс беспомощно повис поезд подвески, длинная вереница трамваев растянулась на несколько километров. Внезапно оказавшиеся слишком тесными улицы, словно муравьями, переполнились людьми, и люди эти, оторванные от привычных уже условий жизни, бродили бесцельно, бесцельно зевали по сторонам, занимали очереди у открывающихся после длинного ночного перерыва магазинов.

Черные диски радио наперебой кричали:

– Мобилизация инженеров и техников. Из Донбасса прибыло в Москву семь поездов с высококвалифицированными рабочими. Повреждения Центральной станции уже исправлены.

И опять:

– Трамвайная сеть будет работать через пятнадцать минут! Граждане, спокойствие!

Пробираясь переполненными улицами, изредка останавливаясь, чтобы выслушать очередное сообщение радио, или взглянуть на работу всюду, на каждом углу вдруг возникших маленьких мастерских, Локшин пошел к Сибирякову.

Газеты не вышли, радио ограничилось скупыми сообщениями о причинах катастрофы – оно было всецело занято выпавшим на его долю, из-за порчи других средств, управлением работами успокоением взволнованных граждан. Радио регулировало движение на улицах, радио останавливало прохожих, предупреждая их об опасности, его хриплый голос раздавался на каждом перекрестке.

Сибиряков был дома и встретил Локшина с подчеркнутым равнодушием. Женя, показавшаяся Локшину помолодевшей, разливала чай.

– Садись, – сказал Сибиряков и, как показалось Локшину, конфузливо улыбнулся. – Мы отдыхаем. Сегодня на работу можно и не ходить… Давно не было праздничка – вот и устроили.

Шутливый тон Константина Степановича несколько успокоил Локшина. Заготовленные заранее вопросы, с которыми собирался обратиться к Сибирякову казалось, были теперь не нужны. Локшин смотрел, как, лениво пыхтел трубкой Сибиряков, как Женя разливала чай, видел непривычную для себя уверенность, в ее движениях, удивлялся, до чего изменилась она, насколько она сделалась совершенно другим человеком. В том, как небрежно управлялась она с предметами домашнего обихода, в том, как по-новому зачесывала она волосы, как, односложно отвечала на вопросы, чувствовался новый человек, совершенно самостоятельный, ни от кого не желающий зависеть.

– А как я напугалась, – начала Женя разговор на интересовавшую Локшина тему.

Константин Степанович выколотил трубку и сказал.

– Что, не ожидал? Вот тебе и маленький Паша. А ведь я его до вчерашнего дня держал в комитете… Бывает…

– Что? Паша, – удивленно спросил Локшин. – Так это он?

– Я и сам сначала не понял. Из письма Ольги Эдуардовны – Константин Степанович при этих словах взглянул прямо в глаза Локшину и улыбнулся. – Из ее письма мы узнали…

– Разве она оставила письмо?

– Ну, конечно. Умная баба, – похвалил Сибиряков. – Из письма ее мы узнали, что если она и виновата, то еще больше виноват кто-то другой. Ее первый и законный муж.

– Ее муж. Тот самый, которого она так боялась…

– Не знаю, боялась или нет, а работала заодно. Ее первый муж, видите ли, князь Павел Голицын – и что же…

– Маленький Паша – князь?

– Здорово было у него все, подготовлено – кто бы подумал. Ведь катастрофа на Центральной станции – только часть его плана. Если бы не Ольга и не ее письмо – мы бы не такое увидели… И ведь боевой парень – отстреливался…

Маленький радиоприбор над письменным столом Сибирякова вдруг зашипел и глухо выкрикнул:

– Трамвайное сообщение восстановлено. По подвеске пущен первый поезд.

– А я думал, что на работу можно будет и не ходить, – разочарованно сказал Сибиряков и начал одеваться.

– Ужинать дома будешь? – спросила Женя.

– Как придется, – ответил Сибиряков. Локшин оделся и вышел вместе с Сибиряковым.

Повреждения, причиненные катастрофой, были уже исправлены, и теперь, как и, вчера и позавчера, неистовствующие солнца Загородного боролись с еще нерешительным светом встающего из-за Мосторга солнца, и их пылающие диски казались ярче, нежели тусклое, невидимое солнце.

Шел снег. И хотя внизу тысячи ног растаптывали его, на карнизах, на выступах, на оградах, он лежал нетронутый, чуть подернутый синевой.

Локшин подобрал на тротуаре случайный булыжник и покатил его по асфальту. «Вот до того фонаря, – подумал он, – камень обернется не менее ста восьмидесяти раз».

И, медленно подкатывая ногой неуклюжий камень, Локшин следил за ним до тех пор, пока за углом, вся устремленная в высь решетчатой башней первого искусственного солнца, не показалась Советская площадь.

Двигающиеся тротуары не были еще исправлены, какие-то люди возились у напоминающей экскаватор машины, но вместо обычных ковшей стрела машины направляла отливающие никелем, металлические щупальцы, вгрызающиеся в развороченные мостки двигающегося тротуара.

– Видал, – с некоторым хвастовством сказал Сибиряков, – на наших заводах сделана.

– Да нет, ты погляди, – взволнованно перебил его Локшин, – тает.

Сибиряков взглянул на приземистое бетонное здание теплофикационной станции Винклера, на вспыхивающие, над ней еле видимые короткие молнии, вслед за Локшиным перевел взгляд на чугунную решетку сквера, и за снегом, облепившим чугун, увидел черные, оттаявшие, несмотря на морозный день, клумбы, на которых бурно пробивалась молодая, зеленая трава.

Подземные воды

Часть первая

I

Веселый разговор.

Народная песня.

По лестнице губернского исполкома спускались двое: один из той категории лиц, коим присвоено название «молодых» – лет двадцати пяти, скажем, другой – уже не первой молодости. Описание этого не первой молодости человека не встретит особенных затруднений: вообразите себе, что художник вылепил статую размерами несколько выше нормального человеческого роста; работа еще не окончена: вот отлично выдался торс, полный богатырского величия и силы, в воображении художника живет уже огромная голова, украшенная львиной гривой и гневными вдохновенными глазами. Может быть, это Моисей, рассекающий жезлом воды Чермного моря, может быть – это Илия, проклинающий народ и обрекающий землю свою на бесплодие. Но как часто бывает, художник удовлетворился одним лишь воображением будущего своего создания и бросил работу законченной наполовину: непосвященный зритель видит на богатырском торсе маленькую неумело посаженную голову с непомерно разросшейся широкой бородой, небольшими, едва заметными в глубоких впадинах глазами и тонким, чуть-чуть искривленным носом. Какой-то шутливый волшебник прикрыл этот торс потрепанным, не достигающим до колен пальтишком, бросил на голову потертую серую кепку времен Керенского по крайней мере и пустил по свету этого незаконченного человека, вдобавок снабдив его нос довольно таки заметной краснотой, свидетельствующей о некотором пристрастии владельца к спиртным напиткам. Если добавить к сказанному, что человек этот не замечает нелепости своей фигуры и уверенно носит маленькую голову, выступая твердой, вполне приличной богатырскому росту походкой, то портрет его будет закончен вполне.

Внешность молодого человека, напротив, достаточно банальна, чтобы с такой же легкостью поддаться изображению. Скажем так: он невысокий, но принадлежит к тем, кто то сил выбивается, чтобы казаться несколько выше своего роста, – этому способствуют и высокие каблуки на ботинках полуамериканского типа, и полувоенная выправка, и фуражка с приподнятой тульей; черты его начисто выбритого лица достаточно мягки и неопределенны, но не настолько, чтобы им нельзя было при желании придать выражения сурового или даже почти энергичного; движения резки, но той бросающейся в глаза резкостью, которая скрывает природную вялость: словом, он принадлежит к категории людей, которые хотят казаться не тем, что они есть на самом деле, и к тому их разряду, которым это удается. Одежда молодого человека не первой свежести, но выдает некоторое щегольство, смягченное некоторой же небрежностью, так что даже трудно понять, то ли стремится он изо всех сил поддерживать щеголеватость пришедшего в ветхость костюма, то ли намеренно придает щегольскому костюму небрежный вид.

Молодой человек еле поспевает за человеком уже не первой молодости, то отстает, то забегает вперед, обнаруживая суетливость, свойственную невысоким людям в присутствии людей высоких или высокопоставленных.

– Архитектор Уржумов строил – наш губернский Растрелли, – говорит немолодой человек, когда спутники выходят на площадь и в нерешительности останавливаются у подъезда губисполкома: – смотрите, какой фасад…

Голос у немолодого человека тихий и тоненький, даже немножко сладкий, как у потомственного купца, тренировавшего себя в вежливых разговорах с покупателями – но в голосе этом то и дело проскальзывают угрожающие и грубоватые нотки.

Молодой человек с глубокомыслием мало понимающего в архитектуре любуется зданием, видимо – с единственной целью, – не обидеть своего собеседника.

– В автомобиле поедем, Галактион Анемподистович? – спрашивает он немолодого человека, с трудом выговаривая длинное и необычное имя.

– Не люблю. Бензином воняет. Возьмем извозчика – привычнее, да и потише едет. Побеседовать можно, Юрий Степаныч.

Юрий Степанович недовольно пожимает плечами: «как хотите, я могу уступить». Они нанимают извозчика, Галактион Анемподистович торгуется с извозчиком из-за лишнего пятака, поддерживая неизбежный разговор: – А овес-то почем? – Ну, небось, твоя лошадь овса-то и не нюхала. – Шутить изволите, гражданин! – А в это время Юрий Степанович, которому видно претит подобная экономия, медленно прохаживается по тротуару, стараясь показать, что он не участвует в этой роняющей его достоинство торговле. Наконец, сговорились. Спутники наши усаживаются на узком сиденьи, чахлая лошадь медленно тащит пролетку по одной из главных артерий города – длинной, узкой и кривой улице, планированной – бог знает кем. И застроенной, бог знает когда, упрямыми и антиобщественно настроенными владельцами. Вот один из этих владельцев взял да и повернул, противно всем правилам, дом свой спиной к проезжающим, скрыв фасад во дворе, засаженном дуплистыми липами.

– Вырыпаева особнячок, – говорит Галактион Анемподистович, плотно усевшись на пролетке и сложив на животе маленькие с длинными тонкими пальцами руки. Пальцы его все время находятся в движении, как будто плетут нескончаемое незримое кружево.

– Да, Вырыпаева… Суровый был старик, сердитый. Тещу отравил, завещание подделал – и смотрите какую махину взгромоздил.

– Что ж это ему на людей смотреть стыдно было? – спрашивает Юрий Степанович.

– Чего ж стыдиться-то. Просто характер выдерживал. С характером был старик, не то что нынешние. Вот возьму да ко всем задом и повернусь. И повернулся…

Тонкие губы Галактиона Анемподистовича кривит чуть заметная лукавая усмешка.

Вот еще дом-тяжелый и неуклюжий, с маленькими глубокими окнами. Как бы пошли к этим окнам толстые тюремные решетки. Да есть и решетки – вот они: внизу в полуподвале, вверху на крыше, чугунные ворота тоже с решетками.

– Вахрамеева сыновья, – продолжает Галактион Анемподистович, щуря от наслаждения и без того узкие глазки. – Этому дому стоять да стоять, всех нас переживет. В девятнадцатом году красноармейцы в нем поселились, а он ничего, выдержал. Крепко сделан. В фундаменте каждый камушек пудов по пятьсот – из Финляндии нарочно выписывали. Законно строились. Трое их было, Вахрамеева сыновей, как строить начали, а когда кончили – один остался. Старший-то братец с лесов упал – бродил с средним по постройке, возьми да и оступись. Вот случай-то, хе-хе-хе!

– Что ж тут смешного?

– То и смешно, что среднего братца каменщик какой-то оговорил, будто бы он старшего-то с лесов столкнул. На каторгу сослали – один младший остался, в этом домике жил. В восемнадцатом году, царство ему небесное, расстреляли…

– За дело, наверное?

Галактион Анемподистович вздохнул и несколько минут молчал, продолжая по-прежнему играть своими тонкими пальцами.

– Вот еще, Юрий Степанович – обратите внимание – построечка новейшего происхождения, стиль модерн – рюсс. Антропов – чаеторговец. Денег у него было – счету не знал. А кончил строиться, подсчитал – одни долги и платить нечем. В сумасшедший дом угодил… А многие около него руки погрели – ох, многие…

– А этот? – перебил его Юрий Степанович, показывая на дворец, составивший некогда эпоху в городском строительстве: причудливое смешение всех стилей, мраморная облицовка, многочисленные беседки, башенки и балконы показывали скорее стремление строителя кого-то удивить, поразить, перещеголять, чем заботу о красоте и удобстве. – Этот тоже, небось…

– Ну, этот, – с уважением и почти со страхом ответил Галактион Анемподистович и отвернулся.

Улица повернула направо, потом налево. Старинные особняки с пожелтевшими выветрившимися колоннами, высокие доходные дома, деревянные хибарки сменяли друг друга, вызывая каждый соответствующее воспоминание Галактиона Анемподистовича. Внизу совсем неожиданно блеснула узкая полоска реки, с перекинутым через нее легким горбатым мостом.

– А мост, – спросил Юрий Степанович, – тоже?

И скептически усмехнулся, скосив глаза на собеседника.

Галактион Анемподистович как будто бы не заметил скептической усмешки и косого взгляда.

– Мост недавно строился, и люди эти живы еще – что ж об них говорить, – просто ответил он.

Юрий Степанович недовольно пожал плечами.

– Послушать вас, что ни постройка, то преступление. Один отравил, другой убил, третий зарезал.

– А то как же?

Галактион Анемподистович опустил голову, и пальцы его заиграли еще быстрее.

– А как же? Иначе нельзя, молодой человек. Нельзя-с! Хорошо построить – душу загубить надо. Кто первым-то строителем был? Каин? Так и на всех нас в малой степени каинова печать.

– И на вас тоже? – с усмешкой спросил Юрий Степанович.

– А то как же?

У Галактиона Анемподистовича в тот момент, когда он произносил эти слова, лицо выражало жертвенную невинность молодого ягненка.

– Не верите? А вот хоть бы эту хибарочку взять, – указал он на покосившийся и почерневший от времени деревянный дом – каждое бревнышко потом, кровью да хитростью досталось. Слез сколько, горя сколько, неправды сколько. Простой мещанин, сапожник, всю жизнь бился, чтобы такую хибарку построить. И обманом, и ложью, и угодничеством своего добивался, а как построил, тут же и кончился. Труда не выдержал. А сколько народу так, ничего не построив, и умерло…

Галактион Анемподистович глубоко вздохнул, выражая этим как бы сожаление о тех, кто умер, ничего не построив. Видно было, что он попал на любимую тему: все более и более увлекаясь, продолжал он говорить, не обращая внимания, слушает ли его речь собеседник или нет, соглашается или дает скептические реплики.

– На костях, батенька, строится все, на костях… Это вы, милые мои, оставьте, что так можно: приказал и все тут. Готово! Выстроили! Чистенькими руками здесь ничего не сделаешь. А вы этой рученькой задушить боитесь…

Юрий Степанович брезгливо отдернул руку.

– Да что вы, – с возмущением ответил он: – это буржуазия строила нечистыми руками, а теперь пролетариат…

– Пролетариат. Что ж – попробуйте. Попробуйте, а мы посмотрим… Хе-хе-хе! Тут дерзнуть надо! – добавил он грубым и жестким голосом, который до сих пор ему удавалось скрывать под напускной слащавостью.

Юрий Степаныч обиделся.

– Никто не думает, что это легко. Мы не боялись крови – не испугаемся и труда.

– Кровь. Ну что такое кровь? Пустяки – смыл, и нет ее. Тут другое нужно. Пролетариат, своими мозолями… А у других, может быть, на душе мозоли остались – это, небось, пострашнее. Да… Ты думаешь, – неожиданно перешел он на ты, – ты думаешь строить, это шутки шутить? Нет! Каждый камушек перестрадать надо.

– Я это тоже прекрасно понимаю, – согласился Юрий Степанович, – только не в том смысле…

Галактион Анемподистович успокоился и, опустив голову, продолжал играть пальцами, плетя все то же нескончаемое незримое кружево.

Извозчик переехал через мост. На берегу, к крутому обрыву прислонилась маленькая церковь-памятник далекой старины, выражавшая в архитектуре своей оборванный взлет и как бы боязнь той высоты, на которую она порывалась взлететь. Галактион Анемподистович быстро снял кепку и торопливо перекрестился.

– А вы в бога верите? – с удивлением и вместе с тем с радостью спросил Юрий Степанович: ему показалось, что он окончательно разгадал своего спутника.

– А что ж? Так спокойнее, – ответил Галактион Анемподистович, запахивая пальто и опять складывая на груди маленькие руки.

Городские улицы позади: началось пустоплесье, которым неминуемо оканчивается каждый из наших городов. Островками сгрудились на нем скромные человеческие жилища, там завод протянул к небу единственную трубу, там одинокий пустом сарай, там овраг и насыпь железной дороги, корова, пасущаяся на насыпи, козел, жующий сухую траву, грязная реченка, одинокое дерево с обломанной верхушкой. Городская пролетка на этом пустыре вдруг получила видимость жалкую и нелепую, оказавшись незначительной черной подробностью, едва-едва оживлявшей маложивописный окраинный пейзаж.