Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"
Автор книги: Илья Кремлев
Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
Иногда она принимает личину добродетельной женщины старозаветного склада, боится излишних разговоров, косых взглядов провинциальных кумушек и на этом основании требует от него более редких и более коротких встреч, – иногда как-будто нарочно стремится оправдать свою репутацию свободной женщины, особенно подчеркивает особенный смысл своих отношений к Лукьянову, и даже не только к нему одному, – но и к другим лицам, но только не к Боброву.
Бобров злился, радовался, ревновал, возмущался, надеялся, – а все вместе составляло невыносимую для него тоску и постоянную тревогу.
Самое худшее во всем этом было, что посторонние люди стали замечать его состояние. Так Алафертов фамильярно спросил его:
– Ну как у тебя с Мусей? Не правда ли – славная бабенка!
И при этом так произнес последние слова, с таким выражением, точно она была всегда доступна и близка ему, только сам он, Алафертов, никогда не интересовался ею.
– Ничего, – невнятно отвечал Бобров: – только она меня теперь мало интересует. Ты сам знаешь, для чего она была нужна.
– Ой ли? – лукаво подмигивал старый друг и товарищ беспечального, как говорится, детства. И это «ой ли» переполнило Боброва бессильной злостью и ненавистью.
– Он добился, – а вот я…
Что и Алафертов, и Лукьянов, и еще кто-то – имя им легион, – все те, о которых говорила молва, действительно чего-то добились, Бобров не сомневался. Тем хуже для него, что он позволяет себя водить за нос этой женщине, этой публичной женщине, – как назвал ее когда-то Алафертов.
– Если она так, – решил он после этого разговора, – то она не дождется от меня ни звонков, ни напрашиваний. Кончено. Эта комедия мне надоела.
В тайне он надеялся, что она первая вспомнит о нем и тогда все будет по иному. Первый день после этого решения Юрий Степанович с трудом воздерживался, чтобы не подойти к телефону и не спросить, где она будет вечером, и добиться от нее приглашения. Он неоднократно брался за трубку и снова опускал ее.
Он ждал ее звонка и не дождался.
XIXБлаженство ты – и безнадежность.
Ф. Тютчев.
Юрий Степанович просиживал вечера добровольного одиночества в комнате, помещавшейся в том же театре, где и контора, близ молчаливой по ночам канцелярии, хранившей только в рассыпанных тут и там бумагах следы оживленной дневной работы, занимаясь неконченными в течение дня делами да своими собственными мыслями, то-и-дело уносившими его в уютную неуплотненную квартиру Муси. Только часу в двенадцатом выходил он на улицу, полную свежего весеннего теплого воздуха, и бродил в отдаленных от центра местах, где уж наверное не мог встретиться с Мусей и где наверное, ничто не могло помешать одинокой прогулке задумавшегося пешехода. О чем задумавшегося? О своем близком уже теперь к выполнению плане, о славе, которая ожидает его, о Мусе, затеявшей опасную игру, а, может быть, о том времени, когда не было ни плана, ни славы, ни Муси, ни опасной игры.
В одну из таких прогулок, выйдя из задумчивости, он увидел: белую церковь с высокой колокольней, решетку, сквозь которую видны желтые подметенные тропинки, зелень, памятники и кресты, улицу без тротуара, заросшую травой и низкими деревянными домиками, с неизменными цветами на окнах, может быть, только один из этих домиков с вывеской «сапожный мастер». Что именно он заметил – важно ли это? – только вдруг он остановился в недоумении, как человек, попавший не туда, куда шел, и еще больше, – как человек, наткнувшийся вдруг на непреодолимое препятствие.
Голубое платье мелькнуло у калитки, голубое пятно заполнило улицу, голубое пятно заполнило все перед ним.
– Нюра.
Пусть не будет для вас странным, читатель, что встреча, к которой, может быть, герой наш бессознательно стремился, произвела на него впечатление встречи неожиданной и неприятной. Первым движением было спрятаться, уйти, найти защиту, – а спрятаться было и некуда и неудобно. Голубое платье маячило прямо перед глазами, маленькое, несколько похудевшее, но по-прежнему миловидное личико, похожее по-прежнему на лицо веселого мальчишки – забавника и забияки, улыбалось ему.
Оставалось только быть бесстрашным, как бесстрашен бывает солдат, попавший в окружение врагов, которому нет иного выхода, как умереть, – с оружием ли в руках или при постыдном бегстве.
– Ты ко мне? Заходи, – сказала Нюра, продолжая смотреть на сконфуженного Юрия Степановича. – Да что ты – боишься, что ли? Не съем.
И она весело расхохоталась, показывая мелкие белые зубы.
Почему же так испугала Боброва встреча с Нюрой? Надо вспомнить, при каких обстоятельствах расстались они, надо еще сказать, что вслед за этим Бобров около месяца едва ли не ежедневно получал от нее то влюбленные, то угрожающие, то жалобные письма, читая которые он мучился, давая каждый раз слово пойти к ней, успокоить ее – и не решался, не почему-либо другому, а из боязни этой встречи, из боязни повторения тех же жалоб, слез и упреков. Мысль когда-нибудь, хотя бы случайно, встретиться с нею была мучительна. Что он скажет, что скажет она, как он посмотрит в ее глаза…
И вдруг – вот она, лицом к лицу.
– Я не боюсь – что ты! Напротив, очень рад, что тебя встретил.
Он ждал – сейчас последует вопрос: отчего ты ушел от меня, почему до сих пор не был, зачем пришел, и дальше – неизбежные слезы, жалобы, упреки.
Но ничего этого не последовало.
– Ну ладно, – сказала Нюра. – Лучше поздно, чем никогда. Посмотришь на своего сына.
Это последнее замечание вогнало в краску нашего героя. «Сына». Зачем еще? Для чего?
Но отступать было поздно.
– Смотри, – торжествующим тоном сказала Нюра, раскрывая корзинку, в каких прачки носят на реку полоскать белье – вот оно. Существо.
Существо это оказалось мальчиком, здоровым и пухлым, с пухлыми же румяными щеками. Он бессмысленно улыбался, глядя на Нюру, а заметив Юрия, скуксился и заплакал.
– Чужой, – сказала Нюра и, обращаясь к ребенку – что, Кимчик, чужой? Это – папа, Кимчик. Твой папа…
Кимчик ничего не понимал и продолжал горько плакать.
– Он, наверное, есть хочет, – сообразила Нюра и, не обращая внимания на Юрия, раздевалась, готовясь кормить ребенка. Юрий смотрел на все это с двойственным странным чувством. Вся эта обстановка, и этот Кимчик, который почему-то называется его сыном, и Нюра в роли любящей матери казались ему глупыми, смешными, жалкими. И вдруг – эта же самая идиллия становилась ему почему-то приятной.
– Как ты теперь живешь? – неловко и глухо спросил Юрий. Он думал этим сказать, хватает ли денег, не нуждается ли она, не требуется ли его помощь. Она или не поняла или не захотела ответить.
– Как видишь – ничего. Ишь ты, оголец какой, – продолжала она, уже обращаясь к ребенку: – что, узнаешь?
Ребенок смотрел на Боброва во все глаза, не плакал, но зато был очень серьезен.
– Узнает!
Если бы Нюра сейчас пожаловалась на свою судьбу, если бы она сказала, что нуждается, если бы она взяла от него деньги – он был бы удовлетворен и спокоен. Но теперь оставалось обязательство, которое никак нельзя выполнить так, просто, рассчитавшись деньгами, и вместе с тем – чувство виноватости и перед Нюрой и перед этим ребенком.
– Я работаю, – ответила, наконец, Нюра, – получила службу, – вполне самостоятельный человек. Да, Кимчик?
Положила мальчика обратно в корзинку, встряхнула стрижеными волосами и закурила папироску.
– А если ты в чем нуждаешься, то я, – начал было Юрий.
– Нет, что ты, – ответила она и отвернулась. Если бы он был внимательнее, если бы он меньше был занят собой и своими мыслями и своими настроениями, он заметил бы, что ее глаза полны крупных нечаянных слез. Но к счастью он не заметил этого.
На другой день обычная его прогулка снова закончилась тем, что он зашел к Нюре.
На этот раз его ждали. В комнатке было прибрано, на столе стоял тщательно подобранный букет полевых цветов, маленький Ким лежал не в корзинке из-под белья, а в колясочке.
Бобров на этот раз не чувствовал неловкости, он поддерживал ее болтовню, интересуясь школой, в которой она работала, комплексным методом, представлявшим для нее непреодолимые трудности, работой среди женщин и комсомолом.
А ее больше всего интересовала постройка.
– Ты покажешь мне ваш городок. Я была там, да меня не пустили, – с оттенком обиды сообщила она.
Бобров обещал показать. Засиделся он на этот раз дольше, чем вчера, она вышла провожать.
– Вот и наше кладбище, – напомнила она, когда увидела церковь и решетку – зашли бы, да поздно. Заперто.
При этих словах она взглянула на Юрия и рассмеялась.
Улица была пуста. Все вокруг – и решетка, и деревья за решеткой, и желтые выметенные дорожки напоминали о прошлом, когда – год назад – в уединенной аллее они бродили по вечерам, держа друг друга за руки, пока колотушка сторожа не заявляла о том, что пора уходить.
Юрий и теперь взял ее руку, несколько минут они медленно шли вдоль ограды, потом неожиданно, как это было прежде, он прижался к ней всем телом и крепко поцеловал.
Она тихо, но властно отстранила его.
– Не надо… Не теперь…
И, отвернувшие!.. громко зарыдала.
– Чего же она хочет? Жить вместе с нею? Воспитывать детей?
Он представил себе почему-то такой же домик на Гребешке, трехоконный, с занавесочками и геранью, ребенка, который называет его папой. Все это он представлял в намеренно будничном виде, но почему-то мысли эти носили даже оттенок приятности. Нужно было усилие, чтобы эта картина стала отвратительной.
– Засасывает…
Он уже жалел, что встретился снова с Нюрой – как трудно будет теперь порвать с нею, зачем так недвусмысленно он выразил желание продолжать то, что было начато год назад. И поневоле, мысли его обратились к другой женщине, совсем другой, совсем непохожей.
– Муся, Муся…
Это повторенное два раза слово он наполнил упреком, горечью и сожалением.
* * *
Обещание показать Нюре постройку скоро пришлось исполнить.
Бобров не мог не знать, что об этой поездке тем или иным способом будет осведомлена Муся. Это была решительная ставка – или окончательный разрыв или победа. Но он решил показать свою независимость, показать, что он вовсе не думает о Мусе, – и в то же время сердце его не могло не сжиматься боязнью:
– А вдруг она окончательно порвет с ним. Что тогда?
На слова Нюры:
– Ах как скоро приехали, – он не ответил ничего, и сама Нюра маленькая, ненужная, до смешного наивная показалась ему лишней, вся затея – ребяческой, глупой.
– Узнает Муся, что скажет она, – уже с тоской думал он.
Юрию Степановичу редко удавалось вырваться на постройку, – где работа была еще более шумной, чем в конторе. Землекопы выравнивали бугры, то и дело откапывая и показывая архитектору глиняные горшки, медные монеты, человеческие черепа, попадавшиеся под лопаты. По-видимому, здесь в свое время было большое поселение, почему-либо исчезнувшее с лица земли. Почему? Не потому ли, что это место – нечистое, как выражается Михалок. Или, может быть, потому только, что когда-нибудь существовавший здесь брод перешел на версту вверх и вместе с ним переехал и город. Землекопы не занимались такими вопросами, – в их бараках усиленно обсуждался другой вопрос – о кладах, и некоторые из них, втайне от товарищей, по ночам выходили на разведки, каждый раз без особенного результата. Каменщики разбивали валуны и щебенку, плотники рубили первые венцы срубов, там подготавливались фундаменты, здесь столяры из подсушенного леса выделывали стандартизованные рамы и двери – работа шла единым фронтом: одновременно производились те операции, которые обычно следуют одна за другой.
Муравейник, расположившийся на Чортовом Займище, как и подобает всякому муравейнику, прокладывал от себя пути во все стороны. По дороге в город двигалась партия рабочих, спешно перебравшая и расширявшая шоссе для будущего трамвая, другая партия стопудовыми бабами забивала в берега тяжелые сваи, которые должны были удерживать мост, соединявший поселок с фабриками.
По вечерам, на пространстве постройки, горели костры, раздавались то плясовые, то длинные песни и звуки излюбленной гармошки. Здесь, буквально ночуя, в том же самом годном на все сезоны пальто или в русской косоворотке, моталась без устали большая фигура архитектора.
Архитектор не ждал гостей.
Внимательно, по своему обыкновению оглядев Нюру с ног до головы, он спросил:
– Что ж вы ее от меня до сих пор скрывали. А?
И шутливо потрепал Юрия по плечу.
– Ничего не скрывал, – ответил тот, – просто знакомая.
– Город хотите посмотреть, барышня? Что ж вы теперь увидите? Камень да щепки. Это только мы, строители, все видим. Вот это у нас главная улица, – сказал он, указывая на покрытое щепами и бревнами пространство, – а вам кажется, что улицы никакой нет.
Обычно тихий и несколько слащавый голос архитектора стал еще тише в присутствии женщины, которая, очевидно ему понравилась. Он с удовольствием водил Нюру по всей постройке, объясняя, как что называется, что из чего делается: все это интересовало Нюру, как ребенка.
– А тут такую махину взгромоздим – и в самом городе такой нет. Деревянную, правда – а уж за то простор! – сказал он, когда дошли до площади, где месяц тому закладывали первый камень.
– Наверху вышка будет, и с вышки весь город – как на ладони. И тот и этот. Мы уж постараемся так сделать, что те – он указал на город – тоже к нам перейдут. А что ж такого, – ответил он на вопросительный взгляд Бобров: – разве не было случаев? Строиться-то теперь будут только на этой стороне – ну той и крышка.
– А помните, что вы говорили? На закладке-то? – напомнил Бобров.
– Не страшно!
Он зашагал крупными шагами к тому месту, где когда-то впервые показалась вода. Яма была не засыпана, а только покрыта досками.
– Здесь мы славную штуку устроим. Совершенно невероятную, скажете – наш колодец и водопровод, и фонтан. Представляете? У меня проект есть всю эту воду в трубы заключить. Только бы средства позволили…
Нюра интересовалась и ямой, наполненной водой, и водопроводом, и фонтанами, и трубами.
– А вот вам я еще что покажу, барышня, – сказал архитектор, лукаво улыбнувшись Боброву. – Пойдемте сюда.
Он зашагал вдоль реки мимо строящихся домов, мимо моста – Нюра с трудом поспевала за ним. Бобров не понимал, куда он ведет и что хочет показать. Проектированный город уже кончился – начался высокий берег, на котором по первому проекту должно было строиться поселку.
– Вот здесь, – указал архитектор, – мой домик будет. Хорошее место. Вам нравится?
– Какой ваш? – спросил Бобров.
– А такой – надумал. – Надо же и мне что-нибудь… Хорошо? – спросил он Нюру.
– Очень, – ответила она – а почему весь город не здесь?
– Это уж не от нас – мы люди маленькие… Вот Юрий Степаныч…
Юрий Степанович обиделся.
– Вы ведь отлично знаете, что я ни при чем.
Излишняя внимательность к Нюре со стороны архитектора казалась Юрию Степановичу странной. Еще более странным обстоятельством было то, что Нюра слишком прислушивается к словам Галактиона Анемподистовича, задает праздные вопросы. Он был даже доволен, когда, подойдя к мосту, Нюра сказала:
– А можно мне через мостки пройти? Здесь мне ближе.
– Дадим пропуск, – пройдете, – ответил архитектор.
Бобров пытался провожать ее, но она отклонила:
– Я и одна… Прощайте.
– Любопытная – страсть до чего любопытная, – сказал архитектор, когда Нюра спустилась с обрыва к реке. – Молоденькая и много в ней такого всякого – а молодец. Право молодец. А вы как находите, Юрий Степанович?
– Вы не влюбились ли?
– А что ж, – поглаживая бороду, ответил Галактион Анемподистович, – я еще не старик.
* * *
Расчеты Боброва оказались правильными. Муся узнала о поездке в тот же день и в тот же день прислала записку.
– Что так долго тебя нет? Приходи.
Записка была короткая, пожалуй даже деловая, но от нее пахло ее, Мусиными духами, ее воздухом, почерк был ее – мелкий неразборчивый, торопливый. Может быть, на такое приглашение следовало бы не отвечать, может быть, следовало бы выдержать характер, но Юрий Степанович был так обрадован, что тотчас же бросился к ней.
– Стыдно забывать старых друзей, – сказала Муся, протягивая ему руку. – Нехорошо.
Отвернулась, сделала вид, что очень недовольна им, а вслед за тем – примиренным тоном:
– Я тебя прощаю. Мы будем ужинать вместе. Да?
После долгого, как ему казалось, перерыва Муся стала как бы чужой, но за то еще более неотразимой в своей деланной наивности, в кокетстве, в ежеминутной смене настроений.
В городском саду на открытой веранде они ужинали, пили вино. Муся смеялась, неосторожно прикасаясь к нему, говорила таинственным шёпотом о вещах, ничего таинственного в себе не заключавших, и потом оставила его у дверей своего дома, задав на прощанье коварный вопрос:
– А вы меня скоро познакомите с вашей… женой?
Это «вы», и еще более коварный смех, и то, что она убежала, не дождавшись ответа, переполнило Юрия Степановича досадой.
– Какая жена? Откуда она взяла?
Ему казалось, что отношения с Мусей окончательно испорчены, и прежнее мучительное состояние усугубилось сознанием своей ошибки.
– Она любит меня. Или любила. А я все испортил. Сам…
Три дня после этой встречи он никуда не выходил – и только на четвертый, не дождавшись приглашения со стороны Муси, пошел не к Мусе – а на Гребешок. Нюра не ждала его и встретила, пожалуй, несколько холодно. Он был еще холоднее с ней и ни одним словом, ни одним намеком не напомнил о том, что было так недавно у кладбища.
– А кто это мне ваш город показывал? – спросила Нюра – и засмеялась.
– Архитектор. Я тебе говорил о нем.
– Видно, большой чудак.
XXО старых долгах не может быть и речи.
Из газетных статей.
Единственно встречаться с Мусей, вдыхать запах ее любимых духов, слушать ее тихий придушенный голос, сухой взрывчатый смех, держать в руке ее маленькую сухую руку становилось потребностью для Боброва. Иногда нежные, сказанные как бы в шутку, слова, иногда колкие, тоже сказанные как будто в шутку, замечания, лукавые улыбки, обещающие улыбки, улыбки просто кокетливые, вдруг нечаянно упавшее с плеча платье, взгляд, тайком брошенный из-под ресниц – без этого нельзя было жить, с этим – нельзя было чувствовать себя ни счастливым ни спокойным.
– Как поживает ваша… жена?
– Что вы? Откуда вы взяли! У меня нет никакой жены!
– А вот та самая… Шатенка… Ведь она очень, очень интересная… Мне нравится твой вкус…
Бобров не мог понять, знает ли она что-нибудь о Нюре, кроме того, что вместе с Нюрой он приезжал на постройку, но чувствовал, что она мучает его намеренно, и понимал, что ничего другого он и не заслужил.
Поездка на постройку, которой он думал возбудить ревность Муси, обратилась против него самого: он оправдал до тех пор ничем неоправдываемое поведение Муси.
Встречались они по-прежнему только на людях – или в ресторане, или на прогулке, или у нее дома, но опять-таки при знакомых, которых опять-таки было больше, чем нужно. Однажды он пробовал дать ей понять, что встречи на людях ему надоели. Она ответила:
– А что будут говорить обо мне? И так уж слишком много говорят. Неужели ты не знаешь?
Заметив, что этот ответ не удовлетворяет Боброва, она пояснила:
– Ты думаешь, что мне безразлично? Веришь сплетням? Ведь я знаю, что обо мне говорят, не хуже твоего знаю…
Бобров поспешил уверить ее, что никаких сплетен до него не доходило.
– Я все знаю… Говорят, что я вообще такая… Ну, как тебе сказать. Ты понимаешь. Что я торгую протекциями, что я… ну, одним словом, такие гадости… А ты веришь им. Ты ведь метя с детства знаешь – и веришь? Как это гадко с твоей стороны, как противно! И сам ты…
В голосе ее чувствовались плачущие нотки – Бобров мог предполагать, что этот разговор кончится истерическим плачем, может быть, обмороком, но кончилось так, как могла кончиться такая сцена только у Муси.
– Веришь мне? – спросила она, протягивая ему руку.
– А Лукьянов, – как будто невзначай бросил он эту фамилию, не без тщетно скрываемой ревности.
– Ты думаешь, – сухо ответила она – спроси у него. Он такой же друг, как и…
Она хотела, вероятно, сказать – как и ты, – но во время остановилась.
– Как и все… Ты веришь?
Он должен был верить вопреки здравому смыслу и очевидности, – ведь только такой и может бить настоящая вера. Он должен бил верить, когда ему говорили, что Муся больна и не выходит весь вечер, а в это время Муся была здорова, и у нее до поздней ночи засиделся товарищ Лукьянов. Он должен был верить, когда все доказывало противное.
Если не видеть ее, то хотя бы слышать ее голос через телефон, то хотя бы пройти мимо окон ее дома, или даже по той улице, где она живет, хотя бы разговаривать о ней – даже с Алафертовым, вспоминать ее слова, вспоминать ее взгляды и улыбки.
Те самые люди, смысл существования которых заключается только в том, что они «говорят», – начали поговаривать и о Боброве, люди близкие к нему, общие знакомые с Мусей, стали с ним ласковее и словно жалели. Он понимал, что этот затянувшийся и ничего не обещающий впереди роман надо перервать, – и не мог, постепенно обращаясь в одного из многочисленных ухаживателей и вздыхателей, которыми окружала себя Муся. И только ни на чем не основанная самонадеянность позволяла ему думать, что он как-то выделен из этой толпы и значит дли Муси много больше, чем все остальные.
Так незаметно победитель в борьбе с огромными трудностями, человек, сумевший преодолеть застой и косность, сумевший поднять весь город, сумевший заставить не только говорить о себе, но и верить в себя, оказался побежденным в борьбе с маленькой очень, казалось бы, обыкновенной и вдобавок, на строгий вкус, не совсем красивой женщиной. Он прислушивался к ее малейшему желанию, к каждому ее даже неявно выраженному капризу, к каждому ее намеку и спешил предупредить ее желания, ее капризы, ее намеки.
Они проходили как-то мимо магазина, где были выставлены на витрине изделия ювелирного искусства, и, заметив, что Муся с особенным вниманием остановилась на жемчужном ожерелье и даже сказала, что это ожерелье должно пойти к ней, он затратил на покупку ожерелья все свои деньги, а так как их было мало, – то и часть денег оставшихся неизрасходованными от аванса. Вознагражден он был только тем, что Муся, получив подарок, сказала:
– Какая славная безделушка!
И даже не поблагодарила и не нашла времени остаться с ним наедине. Только восхищение, которое он подметил в ее глазах, послужило ему наградой. Он считал восхищение это за крупный успех – и не задумался пред тем, чтобы найти такой же ценный подарок, преподнести его Мусе – и снова видеть ее восхищенные глаза.
– Ты очень тратишься, – сказала она ему как-то. – Зачем?
– Так ведь это же совсем недорого, – объяснил он. – И притом для тебя… Ты знаешь, – я перед тобой в долгу.
Ответом было легкое, но такое нежное и теплое рукопожатие, что Бобров мог чувствовать себя счастливым. Он в ослеплении своем не мог и предполагать, что загадочная фраза Муси о старых долгах получает такое банальное разрешение.
* * *
В конторе рабочего городка все по-прежнему шло своим чередом. Кабинет Юрия Степановича по-прежнему осаждался людьми, ищущими успеха в своих житейских делах, и этому успеху благоприятствовали всевозможные обстоятельства: каждый день оказывалось, что нужен еще какой-то новый материал, и каждый же день оказывалось, что именно этого материала нигде нет и достать неоткуда. То было время, когда каждый гвоздь приходилось клещами вытаскивать из рук соперников, борющихся именно за этот гвоздь.
Ни страна, ни тем более средних размеров город не были подготовлены к широкому размаху строительства, а в то же время и там и гут наперекор планам и предположениям возникали новые и новые постройки: страна спешила удовлетворить необычайно возросшую за годы всеобщей разрухи потребность чинить, ремонтировать и строить. И пока большие города и центры только раскачивались, составляя рассчитанные на десятилетия планы, – мелкие города, местечки и деревни бросали тесные и грязные квартиры, перестраивались, надстраивались и отстраивались, расхватывая весь имеющийся на рынке материал.
Вдруг оказывалось, что нет нигде кровельного железа, – набрасывались на черепицу. Запасы черепицы иссякали также быстро, и большинству домов грозило остаться на зиму без крыши. Бросались в сторону наименьшего сопротивления и заменяли черепицу дранкой. Предметы, самые названия которых ассоциируются с представлением о вещи, потребной только в единственном числе, требовались в сотнях и тысячах; дверные ручки, задвижки, замки, крюки и петли, – все это требовалось в таких количествах, которых рынок не мог удовлетворить. Несоразмерно большое количество времени тратилось только на то, чтобы узнать, где что имеется, чтобы заказать, потребовать, выпросить нужный материал. Командировки, поездки и просто беготня отнимали время у самых ответственных лиц, которые, казалось бы, должны были сидеть на месте и следить за производящейся работой.
В то время, как высшие органы вели дискуссию о кооперации и частной торговле, в то время, как на улицах с каждого угла глядел на зрителя яркий плакат: покупайте только в кооперации – в это же самое время Боброву на свой страх и риск и ответственность приходилось снабжать возникающий на пустыре город материалом, предложенным частным рынком при посредстве главным образом известного нам Палладия Ефимовича.
Он оказался в деле самым необходимым человеком и вполне оправдал рекомендацию, данную ему Ерофеевым. Он отыскивал нужный материал там, куда свежему человеку, казалось бы, странно было и заглянуть: не в трестах, не в магазинах, не на базарах даже, а где-нибудь в винных погребках, темных трактирчиках, в отделениях милиции и даже чуть ли не в гепеу. Товар конфискованный, товар неликвидный, товар безхозяйственный и, наконец, попросту краденый товар, – все это шло на постройку через Палладия Ефимовича, окруженного личностями, самая внешность которых внушала подозрения относительно их уголовного прошлого. И всех этих темных личностей Палладий Ефимович знал, всех называл по имени, отчеству, и все расшибали голову, только бы угодить ему.
– В тресте двадцать пять, на вольном рынке – сорок. Я достану за девять, если разрешите, – докладывал он Боброву.
– Где?
– Это уж мое дело, – усмехался Палладий Ефимович, – и на постройку откуда-то шли партии дверных ручек, партии вьюшек, задвижек несколько пачек листового железа. На вопрос, где можно достать тот или иной товар, Палладий Ефимович поглаживал обыкновенно голый череп, вынимал из засаленного сюртука засаленную же записную книжку и вслух соображал:
– Здесь найдем десять. Тут – пятнадцать… А в этом месте, может быть, и триста, только цена высока. Подождать придется.
Ерофеев, заходя в кантору, не раз спрашивал у Боброва:
– Ну, что мой Палладий Ефимович? Я вам говорил – Соломонов ум!
– А он, говорят, немножко-тово, – напоминал Бобров ходившие по городу слухи о Палладии Ефимовиче, слухи, не совсем лестно изображавшие некоторые его нравственные качества.
– Следить надо, – строго отвечал Ерофеев. – Я не против того, чтобы все брать в трестах, – да вы сами понимаете. Явление, конечно, ненормальное, но надо уметь пользоваться. Смотрите в оба.
Смотреть в оба? Это было легко сказать, но едва ли мыслимо исполнить. Дело не могло ждать, дело требовало, и под стихийным напором необходимости некогда было раздумывать о средствах и о путях.
Подписывая счета, договоры, требования, он мог только проявить чисто внешнюю суровость – и не больше того. Сомнительный вопрос можно было только отложить в долгий ящик – потом разберемся – а дело двигалось силой инерции, разрастаясь, разбухая, развертываясь, создавая вокруг неустанное движение и возмущенные этим движением слухи, толки и разговоры.
У лиц, стоявших во главе большого дела, появляются и большие потребности: прежде довольствовавшийся скромной ставкой, Бобров не нуждался ни в чем-теперь у него что ни день появлялись новые и необходимые расходы, которых даже менее скромная ставка не могла бы удовлетворить. Он получил легкую возможность отдаться любви к блестящей внешности, он получил легкую возможность развивать и то свойство человеческой души, которое называется широкой натурой. Распоряжаясь десятками и сотнями тысяч, разве не мог он выдать из своих личных средств десятку-другую нуждающемуся просителю или настойчивому изобретателю и на отвод бухгалтерии заявить:
– Запишите в мой личный счет!
Обед в ресторане, бутылка вина, загородная прогулка, именины, день рождения или какой-либо другой праздник у Муси – все требовало денег, и некогда было соразмерять эти расходы с ничтожным окладом директора предприятия. Росли цифры значащихся за ним авансов, росли и пачки документов и расписок, а оправдывают ли они всю сумму аванса – Бобров не знал.
– Потом разберемся. Некогда…
И в то же время он понимал, что надо, наконец, взять и дело и себя самого в руки, что пора, может быть, ввести работу в более строгие рамки, что период развертывания кончился и начинается новый период – период размеренного, разверстанного выполнения календарного плана. Он должен был знать, что момент катастрофы неизбежен, и в то же время катастрофа пришла неожиданно и застала нашего строителя врасплох.
Неприятности выразились сначала в очень слабой форме. В кабинете Юрия Степановича появился молодой человек из числа юнцов, постоянно окружавших Мусю. Этот молодой человек представил Боброву записку от товарища Ерофеева с просьбой «устроить мальца на какое-нибудь подходящее местишко» – как значилось в записке.
– У нас нет свободных мест, – ответил Юрий Степанович.
Юнец ушел, а на другой день – звонок от Ерофеева.
– Что ж это вы, – полушутливо, как всегда, спрашивает Ерофеев, – старые долги не хотите платить. Неужто у вас местишка не найдется? И паренек-то не велик – много ль ему потребуется.
Бесцеремонное, по обыкновению, заявление это нельзя было пропустить мимо ушей. Действительно, если кому обязан Бобров – то именно Ерофееву, первым поддержавшему казавшийся всем фантастическим план. Отказать в таком пустяке было невозможно.
Малец был принят в качестве помощника Алафертова. Но Алафертов счел появление мальца за личную обиду.
– И так у нас штаты раздутые, – заявил он, – а вы еще набираете. Ему здесь делать нечего.
Поладить с Алафертовым было нетрудно, но на раздутые штаты поневоле пришлось обратить некоторое внимание. Бобров нашел, что контора действительно перенаселена.
– Неужели все эти люди нужны? Мы выгадываем каждую копейку на материалах, а тут непроизводительно уходят сотни рублей…
По предварительному подсчету оказалось, что можно выбросить половину населения конторы, достигшего плотности, но крайней мере, одного человека на квадратный аршин. Заготовительный период прошел – ничто не мешало упразднить ненужные теперь должности, ничто не мешало принять решение сократить штаты, но осуществить это сокращение оказалось значительно более трудным делом.
