Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"

Автор книги: Илья Кремлев

Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Если бы он знал, как развернутся события, если бы он знал, что именно Лопухин будет тем человеком, которому вдруг найденная единственная любовь отдаст свои разделенные с Локшиным ласки, если бы он мог предположить, что именно Лопухин будет центром и вдохновителем вредительской организации, укрепившейся в комитете по деификации, что Ольга, связанная с дельцами мощнейших капиталистических организаций, использует именно Лопухина в качестве главного своего орудия, – он бы понял, откуда это инстинктивное чувство.

Вслед за Лопухиным выступил Иван Николаевич, и то, что редактор крупнейшей рабочей газеты не только, признал за идеей великое, будущее, не только наговорил комплиментов Локшину и Сибирякову, но и совершенно конкретно предложил развернуть на страницах многотиражного «Голоса Рабочего» широкую кампанию за популяризацию идеи и организацию опыта, несколько заслонило минутное и ни на чем необоснованное подозрение.

Потом опять и опять говорили, и по мере того, как шло заседание, в комнате становилось теснее и теснее. Приводили доводы за и против, говорили о проблеме сырья, о недостатке квалифицированной рабочей силы, о необеспеченности энергией, – словом, снова и снова приводили все те доводы, которые испокон суждено приводить против каждого крупного рационализаторского мероприятия.

– Ну, а вы, – обратился Сибиряков к Загородному, – вы больше ничего не прибавите?

– Я думаю, – ответил Загородный, – что надо приниматься за работу.

– Значит, – заключил Константин Степанович, – мы как будто сговорились. Необходима организация общества – это признано всеми…

– А как же насчет устава? – Спросил Лопухин.

– Устава, – словно издалека донеслось до Локшина, и ему стало ясно, что период мечтаний далёко позади.

– Устава? – переспросил Сибиряков и поморщился. – Что ж – устав типовой. Это мелочь. Вы заготовьте проектец, а я позвоню…

Локшина нисколько не удивило, что составление устава поручено именно Лопухину, как не удивляло его ничто из того, что происходило на этом неожиданном заседании.

Глава шестая
Завод «Красный Путь»

– Ваш билет? – спросил контролер, с привычной ловкостью лавируя между переполняющими империал автобуса пассажирами. Локшин, очнувшись, пошарил в карманах и вытащил горсть смятых и разорванных автобусных и трамвайных билетов.

– Кажется, этот, – неопределенно сказал он, отдавая кондуктору всю пачку.

Двухэтажный автобус с грохотом спустился по Швивой Горке, застрял в узком проходе между тротуарами и трамваем и, разгоняя пронзительными гудками толпу, пересек Таганскую площадь. Контролер обиженно отыскал нужный ему билет и подал его Локшину, сердито отшвырнув остальные за борт империала.

Три месяца прошло со дня памятного собрания у Сибирякова. Идея диефикации давно перестала быть объектом плоских шуток Паши. Общество по диефикации СССР, или как его сокращенно называли – ОДС, сумело создать многочисленные отделения не только в Москве, но и в ряде крупнейших областных городов. Только на-днях пришло письмо из Свердловска о возникновении там инициативной группы.

– Диефикация Урала, – вспомнил Локшин свои недавние мечтания и невольно улыбнулся.

Первая же статья Локшина, появившаяся в «Голосе Рабочего», вызвала сотни откликов. Письма рабочих, обсуждавших идею круглосуточного производства, мне имя ответственных руководителей предприятий, мнения ученых ежедневно заполняли те триста – четыреста строк, которые отвел Иван Николаевич пропаганде идеи.

Со страниц «Голоса» дискуссия перекинулась в другие газеты, и сейчас малопонятное как будто слово «диефикация» сделалось достоянием сотен тысяч людей, и мало-по-малу входило в быт, как когда-то вошло и привилось схожее с ним слово «электрификация».

«Обсуждаем предложение товарища Локшина», – пестрели набранные крупным шрифтом заголовки. – «Мнение рабочего Петрякова», «ВСНХ РСФСР создал комиссию по разработке вопросов, связанных с диефикацией». «Газета „Труд“ дает специальный номер, посвящённый вопросам диефикации». «Мнение приказчика МСПО Иваньянца». «Сотрудники гомельского ОКРКО постановили диефицировать ОКРФО». «Фабрика „Красный Серп“ переходит на трехсменную работу».

Из газет дискуссия перекинулась на фабрики и заводы, на рабочие собрания, в клубы. Вопрос этот обсуждается в обеденные перерывы, ставится на повестку дня каждого собрания, ему посвящаются номера стенных газет. То там, то тут отдельные бригады ударников берут на себя задачу добиваться многосменной работы, то здесь, то там одна фабрика вызывает другую на соревнование по увеличению коэффициента сменности.

Немногочисленные в первое время работники общества были завалены приглашениями выступать со специальными докладами перед рабочей аудиторией, и эти доклады неизменно были переполнены слушателями, принимавшими самое живое участие в обсуждении вопроса. На одно из таких собраний на заводе «Красный путь» и ехал Локшин. Автобус остановился у заставы Ильича: клуб завода был недалеко. Локшин поднялся по узкой и темной лестнице и оказался в небольшом полутемном, заставленном деревянными скамьями зале. На утлой сцене за покрытым красной материей столом долговязый рабочий в кепке играл в шашки с коренастым, лысым, разглаживающим после каждого хода длинные, свисающие на грудь запорожские усы человеком. Несколько рабочих возились над декорациями, с грохотом забивая гвозди в неподатливую фанеру. Скучающая комсомолка меланхолически извлекала из разбитой обшарпанной фисгармонии одну и ту же заунывную ноту.

– Мне товарища Кизякина, – сказал Локшин, предварительно достав путевку.

– Я, – весело отозвался человек с усами, быстро сбросив с доски выигранную шашку.

Локшин подошел к сцене. Скучающая комсомолка приветствовала его все той же на этот раз взятой фортиссимо нотой, усатый «съел» еще одну шашку, опрокинул доску, шлепнул партнера по спине и спрыгнул со сцены.

– Я – докладчик, – отрекомендовался Локшин.

– Сейчас подойдут, – сказал усатый и представился: – Кизякин – секретарь ячейки.

– А мы вам, – словно хвастаясь, продолжал он, – лозунг приготовили. Сейчас вывешивать будем.

Он втащил Локшина на сцену и развернул пестрое полотнище.

«Пусть человек отдыхает», – прочел Локшин, – «а машина обязана работать».

– Это наши комсомольцы состряпали. Верка! – крикнул Кизякин сидящей за фисгармонией комсомолке, – подика-ка сюда!

– А что ж – хорошо, – сказал Локшин. – Только я, пожалуй, исправил бы немножко. Позвольте, позвольте… Вот так: человек может… Нет, лучше – может и должен отдыхать – машина обязана работать. Прекрасно…

Он вынул блокнот и записал туда понравившийся лозунг.

– Вам много для доклада потребуется?

– Справлюсь за полчаса.

Клуб медленно наполнялся. Входившие прежде всего окидывали зал, словно проверяя, много ли уж собралось и состоится ли доклад, отыскивали глазами докладчика и, убедившись, что все в порядке, занимали места почему-то преимущественно в задних рядах. Передние ряды занимала шумная детвора.

– Закройте двери, – прикрикнул Кизякин.

Шум постепенно улегся, только детвора никак не могла угомониться.

– Тише вы, огольцы! – прикрикнул Кизякин.

На недостаточное внимание слушателей Локшин пожаловаться не мог. Он говорил, казалось бы, о далеких для рабочего вещах, все о тех же скрытых ресурсах, о том, что страна не может себе позволить плохого использования основного капитала, о том, что и теперь, как несколько лет назад, нам нужно «догнать и перегнать». Перед тем как ехать на доклад, он тщательно проработал привезенные группой ударников материалы, касающиеся возможности перевода «Красного Пути» на круглосуточную работу, и говорил о том, что бы мог дать этот завод при максимальной нагрузке его оборудования.

Ему казалось, что аудитория на его стороне, что он уже овладел ею. Вот пожилая работница, сложив руки на животе и внимательно склонив голову на бок, шевелит губами, словно повторяя за докладчиком каждое его слово. Вот кто-то, похожий на старого часовщика, нет-нет приподнимется с места, вскинет клочковатую сивую бороду я приложит к уху сложенную трубкой ладонь. А рядом с ним котельщик о неотмытой копотью на лице пытается то и дело вытереть пот со лба, но так и застывает с напряженно согнутой рукой.

– На вопросы, товарищи, – сказал Кизякин, – докладчик ответит после. Может быть; кто желает высказаться?

– Я вот что скажу, – начал о места кто-то, спрятавшийся за спинами.

– Выходи, Ипатов, сюда, чего там прятаться, – съязвил Кизякин.

– Мне что – я и отсюда скажу – я, небось, не оратор какой, я по-неученому, – продолжал Ипатов, на этот раз показывая оборотившимся к нему слушателям вихрастую голову с загорелым, давно небритым лицом, – я по ученому не умею…

– Сейчас зальет, – обрадованно сказал похожий на часовщика старик.

– Я, товарищи, насчет цеха скажу, По старой расценке сколько я получал? Два рубля десять. А теперь нам прибавка вышла. Сколько же я после прибавки получаю? Рубль восемьдесят пять. Это как же, товарищи, называется, – Ипатов выдержал небольшую паузу, – денефикация?

– Валяй, Ипатыч, правильно! – отозвались в задних рядах.

Ипатов, поощренный товарищами, вылез в проход и, остановившись перед сценой, продолжал:

– Или такой случай. Конвейер нам поставили. А что в нем толку, когда он не работает? Я из-за конвейера, может, часа два в день даром теряю. А если я когда, – Ипатов произвел рукой сложную, но всем понятную манипуляцию, – если я когда после выходного дня на пять минут на завод опоздаю – мне предупреждение, а то и штраф. Что-ж это по вашему, – сердито протянул он волосатую руку к докладчику, – денефикация?

Локшин вслушивался в шероховатую, грубую речь Ипатова, видел, с какой жадностью воспринимается каждое его слово, и не понимал, как он мог обольщаться. Ведь только за пять минут перед тем Локшину, казалось, что его речь зажгла всех, а оказывается, достаточно было этому рабочему с некстати распахнутым воротом выступить и заговорить об обычных заводских обидах, чтобы все сразу же насторожились, чтобы сразу же были забыты все выкладки Локшина, все его доводы.

Обиднее всего было то, что Ипатов не возражал против ночных смен, не жаловался на их трудность.

– Так что я, товарищи, не согласен. – совершенно неожиданно окончил Ипатов длинную, запутанную речь и, ухмыляясь, вернулся на место.

– Еще желающие есть? – спросил Кизякин.

Локшина возмущало спокойствие этого длинноусого человека. Почему он не выступит с ответом? Зачем он еще кому-то хочет дать слово.

– Все сказано, – выкрикнул кто-то из задних рядов.

– Ну тогда я скажу, – возразил Кизякин.

– О конвейере, – начал он, – разговор особый. Конвейер этот у нашей администрации боком выйдет. Двенадцать тысяч загубили, в Германию ездили, инструктора привезли, поставили, а толку никакого. Я, товарищи, – повышая голос продолжал Кизякин, – с Ипатовым, – даром что он бузотер, – согласен.

– Правильно! – раздалось в рядах.

– Только, товарищи, я так смотрю: кто у нас на заводе первый прогульщик? Ипатов. Ты, Ипатов, помалкивай, – чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Выработка мала? Так ты бы в табель почаще заглядывал, тогда бы узнал почему…

В рядах одобрительно загудели.

Настроение аудитории менялось. Измазанный котельщик снова поднес руку ко лбу, Ипатов снова спрятался за чужие спины. Локшин отыскал среди публики женщину, повторяющую каждое слово оратора, рабочего, похожего на часовщика, и с удивлением убедился, что каждое слово Кизякина доходит до слушателей.

Что-то и в самом Кизякине и в приемах его речи напомнило Локшину Сибирякова. Та же легкая флегма, та же усмешечка, то же уменье просто и вразумительно говорить о самых отвлеченных вещах, уменье каждый вопрос поставить практически. От высмеивания Ипатова Кизякин перешел к существу доклада и, перебивая свою речь пословицами и поговорками, в немногих словах показал собравшимся все такие очевидные, казалось бы, преимущества диефикации.

– Приятный парень, – подумал Локшин, – надо будет его к делу притянуть. Хорошо бы с дядей Костей свести…

Дядей Костей Локшин теперь и за глаза и в глаза называл Сибирякова, да никто, впрочем, не называл его иначе.

– А здорово я его отбрил, – похвастался Кизякин, под аплодисменты возвращаясь на свое место.

Локшин заметил, что Ипатов вместе с другими аплодирует Кизякину.

– А знаете что, – сказал Локшин вместе с Кизякиным спускаясь по лестнице к выходу, – зашли бы вы к нам в ОДС.

– Темнота у нас тут, а освещения никакого, – пожаловался Кизякин. – Я вас до остановки доведу.

Локшин закурил. Ржавый уголек папиросы на минуту взбуравил темноту Ярко освещенный гигантский автобус казался в темноте еще больше, еще грузнее. Локшин вскочил на подножку и, взбираясь по винтовой лестнице, еще раз увидел выхваченное из темноты озаренное желтым отблеском усатое лицо Кизякина.

Глава седьмая
Телефон номер В-36–84

– Александр Сергеевич, а тут без вас звонок оборвали, – встретил вернувшегося с «Красного Пути» Локшина маленький Паша.

Огромное, занявшее всю стену окно проваливалось на беспокойную Тверскую и оттуда вместе с тяжелым осенним вечером в комнату вваливались грузные двухэтажные автобусы, изломанные витрины магазинов, десятками призматических стекол расколотые фонари.

Днем улица безраздельно хозяйничала в помещении общества. Ноги случайного прохожего, казалось, вот-вот обрушатся на стол маленького Паши, уже вторую неделю первым платным служащим общества диефикации СССР сидевшего в новом доме на углу Камергерского и Тверской.

– Да уж, Александр Сергеевич, вы теперь нарасхват, – с подобострастием говорил Паша, – вас теперь весь Союз знает.

Неожиданное возвышение Локшина, сделавшегося из скромного счетовода видным общественным работником, заместителем председателя и фактическим руководителем ОДС, катастрофически изменило отношение к нему со стороны Паши, которому Локшин в ответ на почтительное «вы» по старой привычке говорил «ты».

– Нет, Паша, это ты зря. А вот времени действительно нету…

Локшин прошел в кабинет и углубился в бумаги, в огромном количестве ежедневно сваливавшиеся на его стол со всех концов Союза.

Занятия в обществе производились по вечерам, но и Локшин, и Паша работали с утра до ночи. Лопухин, избранный ученым секретарем ОДС, все еще по-прежнему заведовал отделом в Оргметалле, – в ОДС он работал бесплатно, но тоже проводил здесь большую часть дня. Локшин еще числился счетоводом Оргметалла, но на службу не являлся, занятый делами общества. Время от времени Лопухин приносил ему какие-то деньги – не то жалованье но Оргметаллу, не то жалованье по обществу – Локшин не знал.

Первоначальное недоверие к Лопухину быстро прошло. Сейчас, вплотную сработавшись с ним, он узнал, что нет ни одного вопроса, ни одной отрасли знания, с которыми бы Лопухин не был основательно, не по-дилетантски, знаком, и теперь не желал бы лучшего ученого секретаря. А к тому же Локшину было приятно, что его прежний начальник теперь почтительно докладывает ему.

– Я думаю, Александр Сергеевич, нам нужно наладить аппарат. Вы не будете, конечно, возражать, если я для организационно-инструкторской работы приглашу Андрея Михайловича. Вы ведь его знаете?

Это – «вы его знаете» – неприятно резнуло Локшина. Лопухин напоминает ему, что еще недавно бухгалтер Оргметалла имел право распоряжаться им, Локшиным, фактическим главой ОДС. Но у Лопухина было невозмутимо приветливое лицо и ни тени иронии в словах.

– Ну что ж, я так и знал, что вы не будете возражать, – предупредил Лопухин ответ Локшина в тот самый момент, когда Локшин как раз собирался указать, что вряд ли Андрей Михайлович с его медлительностью, ненужным педантизмом, не привыкший к общественной работе может справиться с организацией такого крупного дела, как аппарат ОДС. Но уверенный тон Лопухина заставил его промолчать.

Недавно точно таким же образом Лопухин, так же предупредив согласие Локшина, перетащил сюда невзрачного делопроизводителя Оргаметалла.

– Вы что же – всю нашу бухгалтерию сюда перевести собираетесь, – шутливо заметил он. Но Лопухин, как-будто не расслышав, крикнул в соседнюю комнату:

– Андрей Михайлович, пожалуйте, к Александру Сергеевичу…

Деликатно балансируя упитанным туловищем, бухгалтер Оргметалла от двери вдоль стеклянной стены продвинулся чуть не до самого окна и уже оттуда подошел к столу.

– А я вам, Александр Сергеевич, извините, принес…

Он достал из портфеля аккуратно переплетенный томик, на корешке которого стояло: «Бухгалтерия, как научная дисциплина». И размашисто надписав на титульном листе: «Дорогому Александру Сергеевичу на добрую память», почтительно преподнес Локшину книгу.

– А у нас все очень жалеют о вашем уходе… То-есть, что вы собрались уходить…

– Я сам бы рад, но понимаете…

– Конечно, конечно… Мне Алексей Викторович предложил, и я для вас…

– Да, – неопределенно ответил Локшин, – но ведь у нас еще не утверждены штаты. Может быть, в порядке сверхурочных…

– Понимаю, понимаю, – согласился бухгалтер, – дело новое…

– Не то, – поморщился Локшин. – Мы не такие уж нищие – собственный завод открываем. Совнарком, – здесь Локшин сделал умышленную паузу, – отпустил двести двадцать тысяч.

– Двести двадцать, – благоговейно повторил Андрей Михайлович и вдруг, словно подсчитав, сказал: – ведь для вашего, Александр Сергеевич, размаха, это – мелочь.

– На постройку и оборудование первого корпуса хватит, – деловито разъяснил Лопухин.

– Единственный в мире завод по массовому изготовлению «вите-гляс», – похвастался Локшин.

– Вите-гляс? – переспросил бухгалтер.

– В буквальном переводе – стекло жизни, – объяснил Лопухин, – оно пропускает ультрафиолетовые лучи.

– Ультрафиолетовые, – вставил Паша, внезапно просунувший голову в дверь кабинета, – по его напряженному лицу было видно, что он хочет сострить, но что это ему никак не удается.

– Понимаю, понимаю, – поспешил согласиться бухгалтер и поспешно откланялся.

Локшин углубился в дела.

Писали с окраин, писали из Иваново-Вознесенска, приходили длинные циркуляры из губотделов, из ВСНХ, неровные смятые служебные записки, размноженные на папиросной бумаге доклады.

– Обратите внимание, Александр Сергеевич, – сказал Лопухин, – вы посмотрите, что они делают.

Это «они» относилось к губотделу текстильщиков, начинавшему открытую борьбу против общества и против введения ночных смен.

– Они свернули ночные смены на двенадцати фабриках, – продолжал Лопухин, – этот вопрос придется перенести в ЦК.

Остро отточенный синий карандаш Лопухина предусмотрительно отмечал на бумагах, что должен Локшин делать с каждой из них.

– Поставить вопрос в ЦК, согласовать с ВЦСПС, обратиться в Культпроп ВКП(б) запросить фабрику имени Ногина…

Привычные резолюции привычно ложились на бумагу, уменьшая возвышающуюся под левой рукой Локшина стопку.

– А ведь вы, Александр Сергеевич, наверно еще не обедали? Сознайтесь? – спросил, закрывая крышку бюро, Лопухин.

– Да, понимаете, как-то не вышло, – виновато ответил Локшин. – Послушайте, – вспомнил он, – а как же наш журнал? Типография не сдает в набор – до сих пор нет бумаги.

– Обещали на завтра, – ответил Лопухин.

– Вот увидите, посадим журнал.

– Александр Сергеевич, – взмолился Лопухин, – половина первого. С бумагой успеем, надо же когда-нибудь поужинать…

Они вышли из помещения ОДС На Тверской, несмотря на позднее время, один за другим проходили впервые пущенные в прошлом году гигантские двухэтажные автобусы. Асфальтовая мостовая вздрагивала под их тяжестью, и клалось, что вот-вот мощная колонна их вырвется из тесного коридора улицы, опрокинет дома и прорвется на Советскую площадь.

Лопухин остановился у ярко освещенного подъезда бывшего филипповского кафе.

– Может быть, сюда, – неуверенно сказал он. – Впрочем, нет. Идемте в Дом Герцена…

Заросший лесами доканчивающегося стройкой шестнадцатиэтажного «Дома драматурга и композитора» проезд Тверского бульвара был неожиданно пуст и безмолвен. Фасад здания был уже готов. Даже витиеватая вывеска, возглашающая о том, что здесь будет экспериментальный театр драматурга, отсвечивала тяжелым золотом букв.

Полутемный бульвар неожиданно напомнил глухую улицу провинциального приволжского городка. Сонный извозчик безнадежно дремал у закрытого кино, в двери запертой пивной «Моссельпрома» стучался пьяный, запоздалая торговка дремала над тощей корзинкой, полуголые липы роняли последние листья на влажные тропинки бульвара, на одиноких скамейках одиноко ютились влюбленные пары.

Локшин с шумом разгреб ногой кучу опавших листьев. Запахло перегноем, влажной землей и осенью.

– Сюда, – предупредительно сказал Лопухин. – Теперь направо…

– Назначенное на 14 августа и несостоявшееся 28-го собрание фракции ВССБ отложено с 5 сентября на 15-е, – прочел Локшин, подавая пальто швейцару.

– На кого записать, – обратился к ним человек в потертой бархатной куртке, с чересчур стоячим крахмальным воротником, подпирающим впалые щеки.

– На Льва Вениаминовича, – небрежно бросил Лопухин.

– У нас на Льва Вениаминовича сего дня уже тридцать человек записалось.

– Пожалуйте в другой зал, – ликвидируя назревавший конфликт, сказал человек о волнистой ослепительно-черной, но уже седеющей по краям бородой. Если бы не синяя толстовка, не скучное, умеренно выпирающее брюшко и неказистые беспартийные – брюки, этого человека с великолепной бородой можно бы было принять за внезапно ожившее, сошедшее с редкостного барельефа изображение Ассурбанипала или Навуходоносора.

– Сюда, Александр Сергеевич…

За массивным роялем экспансивная девица, действуя одновременно и руками, и ногами, и глазами, пронзительно подсвистывая, наигрывала модный танец, вероятно, привезенный досужим парижским танцмейстером с Сандвичевых островов.

Рядом, скорбно повесив лохматую голову над уже опустошенным графинчиком, сидел поношенный мужчина с обрюзгшим ястребиным лицом и рассеянно рисовал карандашом на закапанном жиром меню. Дальше два столика занимала шумная, чувствовавшая себя как дома компания.

Локшину бросился в глаза человек в пенсне, со щербатым лицом, с зубами, может быть, нетронутыми временем, но все же казавшимися гнилыми, в блистательном спортивном костюме с широкими поверх пестрых чулок шароварами, узким, на узкой же талии, пиджаком, нето в клетку, нето в полоску, нето чорт знает во что. Человек этот показался Локшину знакомым.

Вместе с ним были две дамы, три молодых человека и один человек просто – по-видимому муж. Дамы были непринужденно веселы, молодые люди принужденно остроумны, человек просто – молчал и платил по счетам.

– Иван Нарядный, – представился подойдя к столу молодой человек в комсомольской майке грязно-рыжего цвета, – поэт. – Он энергично потряс руку Локшину и тут же, постучав перечницей о стол, вызвал официанта и заказал ему лангет соус пикан.

В «Доме Герцена» Локшин был впервые. Но его занимала не обстановка приютившегося под сводчатыми потолками ресторана, не экспансивная женщина за роялем, не возможность случайно увидеть обладателей нашумевших литературных имен, – его занимало то, что он никак не может вспомнить, где встречался с человеком в ослепительных шароварах. Он пытался сосредоточиться, тщетно выругал изменившую ему память, заблудился в нахлынувших ассоциациях и рассеялся только тогда, когда сидевший рядом волосатый мужчина, в последний раз поглядев на опорожненный графинчик, изрек ни к кому не обращаясь загадочное слово:

– Мрак…

Но прежде, чем Локшин доискался смысла этого неожиданного слова, человек в шароварах внезапно встал, походкой подгулявшего офицера пластунского полка подошел к Локшину и с преувеличенной радостью закричал:

– Локшин! Ты!

Волосатый человек равнодушно перевел глаза с графинчика на человека в шароварах и снова застыл в прежней позе.

– Кажется, – сказал Локшин, смущенно улыбаясь, но снова память ничего не подсказала ему.

– Саша! – выкрикнул неизвестный, – да неужели не узнаешь?

И только теперь с чрезвычайной отчетливостью в памяти встали белая каемка воротника над черной тканью гимнастерки, модные тогда узкие брюки с заботливо оберегаемой складкой, – словом его товарищ по гимназии Буглай-Бугаевский, тогда хваставшийся отцом – председателем судебной палаты.

– Действительно, – пробормотал Локшин и встал.

Буглай-Бугаевский ткнулся в грудь Локшина донельзя прилизанным пробором.

– Сколько лет…

– И столько же зим, – подхватил Бугаевский. – А я, Саша, в эмиграции был и вообще. И ты, брат, кажется, в люди выходишь. Читал, брат. Идея, родной, ей-богу идея. Только не умеешь ты! Калоша, братец ты мой, калоша! С такой идеей я бы в Берлине…

– А вы давно в России? – осторожно спросил Локшин.

– Саша, – по-прежнему восторженно вскрикнул Бугаевский, – пойдем, я тебя познакомлю…

Знакомить Локшина, однако, ни с кем не пришлось. Покинутая Бутаевским компания усердно танцевала.

– Ты погоди, – они сейчас кончат. А впрочем, – ну их, мразь. Ты, Саша, – почти назидательно продолжал Бугаевский, – умница. У тебя, милый, башка… Вот за то и люблю, что башка…

Он снова полез целоваться.

– Ты не скромничай, Сашка. Можешь ты понимать… В Берлине, в Париже, в Лондоне… Э, да что там говорить… Ведь не мозги, пойми ты, у тебя, а доллары! Дураки у нас, ей-ей, форменные дураки. Идея! Гениальная! Локшинская! Наша!

И что: две строчки в «Правде», две в «Известиях» и одна полоса у этого дурака – Ивана Николаевича в каком-то «Голосе». Ты бы ко мне, дура египетская, пришел. Я бы тебе устроил. Отмена ночи! Машины, не знающие сна! Снимки! Грудастая комсомолка. Крупным планом. Да чтобы с лозунгом!.. Машина может себе отдыхать, а человек обязан работать! Да!

– Я собственно, – недоуменно ответил Локшин, – очень рад… Я ведь помню…

Он все еще не знал, говорить «ты» или «вы» этому шумному человеку.

– А я брат, женат, – не унимался Бугаевский, – жена красавица. Княгиня. В Гепеу каждую неделю вызывают… Рюриковна… Пойдем, пойдем, – потащил он сопротивляющегося Локшина. – Вот она… Знакомься. Ольга Эдуардовна Редлих. Саша Лакшин.

Ольга Эдуардовна озадаченно подняла круглые брови и сухо протянула Лакшину очень сдержанную с тонкими, почти костлявыми пальцами руку.

– Саша, – снова выкрикнул Бугаевскиий. – Я тебя в среду ждать буду. У меня все бывают! Ты телефон запиши. Адрес запиши! В-36-84…

Локшин покорно записал телефон и, уже записав, неожиданно вспомнил: записка с инициалами «О. Р.», полученная им на диспуте, кончалась просьбой звонить именно по этому телефону.