Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"

Автор книги: Илья Кремлев

Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава восьмая
Начало романа

– Ужинать дома будешь?

Женя недовольно поджала губы. По тому, с какой заботливостью Локшин чистил шляпу, по напряженному выражению его лица, по неуверенности движений она догадалась, что неожиданный телефонный звонок вызывал его вовсе не на заседание. И какие же заседания могут быть в Октябрьскую годовщину?

– Постараюсь, – с порога бросил Локшин и поспешно, чтобы избежать лишних разговоров, вышел на улицу.

На площади, тщетно стараясь перекричать друг друга, ревели два духовых оркестра, и хотя один из них наигрывал март Буденного, а другой – «Яблочко», ни одному из них так и не удавалось добиться полного поражения противника. Человек в замасленной кепке, забравшись на газовый фонарь, с пьяной внимательностью вытягивал жилистую шею, упорно пытаясь разглядеть танцующую у киоска пару. У балагана на помосте клоун с раздутым портфелем под мышкой пел злободневные куплеты о бюрократизме, написанные безыменным авторам лет десять тому назад. Группа комсомолок с традиционным Чемберленом на длинном шесте инсценировала, все еще продолжавшуюся блокаду. Ежась от ноябрьского холода и тщетно кутаясь в прозрачную шаль, девушка с востроносым лицом и коротко остриженными волосами пыталась изобразить антирелигиозную богородицу. Заменяя собой неналадившее своевременной передачи радио, кто-то молодым, охрипшим от напряжения голосом выкрикивал в картонный рупор.

– Алло! Алло! Передача Коминтерна!..

– Ни трамвая, ни автобусов, – огорченно подумал Локшин и, протискавшись сквозь толпу, зашагал вдоль бульваров.

Ольга Эдуардовна жила у Патриарших прудов в третьем этаже нового кооперативного дома. Поднимаясь по лестнице, Локшин снял шляпу, зачем-то провел рукой по коротко остриженным волосам, тщательно оглядел костюм и нерешительно позвонил.

Ольга Эдуардовна встретила его в передней.

– Вы пешком? – спросила она, подавая Локшину руку; и улыбнулась. – Вот и моя комната. Можете сесть сюда…

Ольга Эдуардовна, забравшись на широкий турецкий диван, показала Локшину место рядом с собою и взяла в руки последнюю книжку «Нового Мира», раскрытую на восьмом томе нескончаемой «Жизни Клима Самгина».

– Как вам нравится Горький?..

– Не знаю… Как сказать…

Локшину было совестно признаться, что из всего написанного Горьким он помнил только одну пьесу «На дне», и то лишь потому, что когда-то на фронте ему пришлось играть в ней барона.

– Давно не читал, – сознался он и, взяв из рук Ольги Эдуардовны книгу, начал рассматривать ее с любопытством человека, который не знает, как начать разговор.

– Не кажется ли вам, что эта повесть несколько растянута. – опросила Ольга Эдуардовна и окинула Локшина полулюбопытствующим, полунасмешливым взглядом из-под круглых удивленных бровей.

Локшин неловко покраснел и не знал, куда спрятать руки.

За несколько лет, отделявших этот момент от кратковременного романа с Женей, за эти несколько лет, занятый переписыванием цифр с документов на карточки и не менее скучными заботами о заработке, о все возраставшей семье, занятый, наконец, поглотившей все его существо идеей, Локшин ни разу не оставался наедине с чужой женщиной, которая бы при том так очаровательно вскидывала на него свои тоже очаровательные брови.

– Я понимаю, вам некогда. Заседания, организация, доклады… А вы знаете, я еще с тех пор – помните этот диспут – заинтересовалась вашей идеей…

– Конечно, помню, – стараясь стряхнуть досадную неловкость, ответил Локшин, – это ваша записка на обертке от шоколада…

– Записка? Не помню… А впрочем, все может быть… Я как сейчас слышу вашу речь. Так грандиозно – вечный день, вечное солнце…

Она опять внимательно взглянула на него и, поправляя платье, небрежно прикоснулась к его колену. Локшин почувствовал, что он краснеет и в то же время тело его переполнилось душной теплотой. Он переменил позу, и его рука легла на ее платье. Она, словно не заметив этого, продолжала восхищаться первым выступлением Локшина и его «грандиозной», по ее словам, идеей. Ободренный этим, он подвинулся к ней еще ближе и уже не угадывал только, но чувствовал ее теплоту.

– Можно? – послышался за стеной знакомый голос. Лакшин быстро отодвинулся, виновато оправил брюки, сморщившиеся на коленях.

– Саша! Ты здесь! Наконец!

Буглай-Бугаевский бросился к Локшину и так же, как в Доме Герцена, ткнулся носом в его грудь.

– Ты что раньше-то делал? О чем думал? Дурак, честное слово дурак! Да ты не обижайся, я по-дружески. Ведь я бы за это время… Эх!.. Впрочем, что ж это я – ко мне гость, а я как идиот…

Буглай-Бугаевский бросился в соседнюю комнату и, вернувшись с наполовину опорожненной бутылкой коньяку, налил две больших рюмки.

– Не пьешь? Ну, ладно…

Бугаевский выпил одну рюмку, потом другую, наполнил их снова и выпил обе прищелкнув вместо закуски языком.

– Ну ладно, ты посиди, а я сейчас приду.

Бугаевский вышел из комнаты так же стремительно, как и вошел, и больше не возвращался. Ольга, сделавшись вдруг чужой и серьезной, встала с дивана.

– Мы пройдемся немножко – хорошо?

И, небрежно скинув цветастую туфлю, сказала:

– Вы не глядите, я только переменю обувь.

Локшин не смотрел, но успел заметить небольшую обтянутую тонким чулком ступню и белое кружево, сверкнувшее из-под короткой юбки.

На улице было темно. Горластые комсомольцы ходили с чадными факелами. У пылающего огнями иллюминаций Моссовета праздничная толпа старалась перекричать оратора, а оратор старался перекричать толпу. На Кузнецком, на трех перекрестках гремели, ревели, стонали неистовые оркестры. Лирические тенора валторн смешивались с вибрирующими альтами саксофона, пронзительный дискант окарины врывался в гущу медноголосых басов, пели гавайские гитары, надрывались флейты. Тысячи пар, сходясь и расходясь, танцевали широко популярный массовый «танец молодых», являвший собой пеструю смесь чарльстона, фокстрота, клубного недомыслия и польки-краковяк.

– Послушайте, – сказала Ольга, и ленивый голос ее с неожиданной четкостью прозвучал в грохоте карнавала: – меня волнует эта небывалая в нашей стране подвижность. Мне кажется порой, что это не Москва, не Кузнецкий мост, а Париж… Я пять лет не была в Париже, – вздохнула Ольга, – и так соскучилась, по нем…

Они прошли по Неглинному и остановились в толпе, захлестывающей Театральную площадь.

– Александр Сергеевич, – мягко сказала Ольга, – я все время думала о ваших проектах. С тех пор, как послала вам эту записку… Вы не осуждаете меня за попытку скрыть свое авторство?..

Неуловимым движении она коснулась пальцев Локшина и, поймав его благодарный влюбленный взгляд, удовлетворенно сжала тонкие губы.

Глава девятая
Шестая держава

На эмалированной дощечке было написано: Л. В. Буглай-Бугаевский.

Десятки совершенно одинаковых одностворчатых дверей с матовыми стеклами, с торжественными барельефами дощечек, на которых посетитель тщетно искал бы характерного для советского учреждения сокращенного названия должности, но зато мог прочесть фамилии многочисленных редакторов не менее многочисленных изданий, окружали Локшина. Издательство и отделкой помещения, и синими с желтым обоями и вежливо разбросанными на столах комплектами журналов старалось походить на европейское.

Локшин постучал по затененному стеклу двери. Знакомый голос недовольно крикнул:

– Войдите!

Локшин вошел и увидел маленького прилизанного Бугаевского, бегающего вокруг непомерно большого стола, заваленного вырезками и фотографиями. У стола пылко розовеющим сверху и ярко оранжевым от модных полуботинок внизу, величественным и неподкупным монументом высился солидный лысеющий мужчина.

– Семен Давыдыч, – стонал Бугаевский. – Семен Давыдыч, – восклицал он чуть не ежеминутно и от волнения подобострастно путал. – Давыд Семеныч, – надрывался он, размахивая сложенной рыхлой газетой, на которой красным карандашей было отчеркнуто невзрачное объявление, – Семен Давыдыч, прочтите.

– Да, – величественно изрекал монумент.

– Давыд Семеныч, прочтите!

Буглай-Бугаевский прекратил беготню и, не обращая внимания на Локшина, даже не кивнув ему, даже не показав вида, что узнал его, начал читать.

– Гражданин Мейер Менделевич Головчиков, происходящий из граждан… меняет имя Мейер на Леонид, фамилию Головчиков – на Бугаевский… лиц, имеющих… Видели? Слышали? Популярность-то? Популярность-то какова!

– Да, – невозмутимо реагировал монумент, тщетно высвобождая шею из отложного парижского воротничка.

– Сашка! – только сейчас заметив Локшина крикнул Бугаевский. – Слыхал? Снилось тебе такое? Небось на Бугаевского меняет, а не на Локшина! Семен Давыдыч, – обратился он к молчаливо выжидавшему монументу, – вы знаете, какую мы с Сашкой штуку выдумали. Мы ведь с ним вместо всю эту диефикацию развернула. Перспективы-то каковы? Заграница интересуется. Государственный комитет создается! Я туда вот Локшина приспосабливаю…

Локшин недовольно поморщился.

– Леонид Викторович, сухо спросил он, – а как же со специальным номером?

– Господи! – схватился на голову Бугаевский в искоса быстро взглянул на неподвижное лицо Семена Давыдыча, – вторую неделю не высыпаюсь. По ночам из типографии не выхожу. Я этим гадам по десять раз в день звоню! Клише перепутали, вместо оборки – голые поля, заголовки курсивом, шрифты…

– Да, – третий раз неопределенно издал монумент и медленно, словно на шарнирах, повернувшись, не прощаясь ни с кем, вышел из комнаты.

– Видал? – желчно спросил Бугаевский и ехидно подмигнул вслед вышедшему: – командует, а ничего не понимает.

– Ну так что же – выйдет номер или нет? – недовольно спросил Локшин. – Вы уверяли, что пустите к десятому…

– Режьте меня, – патетически ударил себя в грудь Бугаевский, – вешайте, к стенке ставьте…

И, выдержав многозначительную паузу, спокойно добавил:

– Ты, Саша, не огорчайся. К десятому весь тираж получишь. А вот гранки, если хочешь, прогляди.

Локшин нерешительно посмотрел на груду узеньких полосок с печатными столбиками, обильно исчерченными цветным карандашом.

– Хочешь, я тебе прочту? Передовая – диефикация и оборона. Здорово запущено? А стиль? А идеология? А цитаты? Ты не представляешь, сколько я с этой передовицей намучился! С Лениным просто – из него, не читая, можно цитат надергать, справочники есть, – а ты попробуй цитатку из «Республики» Платона. А ты из Мольтке цитатку дай! А лозунг, лозунг-то какой я в конце запузырил…

Буглай-Бугаевский в упор уставился на Локшина и выжидающе остановился. Он словно ждал, что Локшин должен разразиться комплиментами.

Читал он по-актерски, выразительно, с повышением и понижением голоса, с длинными многозначительными паузами, с пышной жестикуляцией. Локшин искренно изумлялся: статья была написана увлекательно, цитаты были приведены весьма кстати и выпукло оттенили основную мысль.

– Видал-миндал! – снова расхвастался Бугаевский, – со слезой написано! С огоньком! С вдохновением! Я, брат, о чем угодно писать могу. Хочешь, сейчас сяду и напишу против? Так напишу – плакать будешь. А отчего? Все техника, Сашка! Они что, – он сделал выразительный жест и сторону закрытой двери, – а кто работает? Мы! Я в эмиграции был, тебе и не снилось, какие я там разводы разводил. А теперь – пожалуйте, стопроцентная идеология. Я, брат, так с ним и разговариваю – насколько вам идеологии нужно?? Без уклонов – давай пятьдесят, с уклонцем можно за тридцать… По дешевке работаю! Грабят!

«Мразь, – брезгливо подумал Локшин, – обязательно продаст…»

– Перед выходом хорошо бы весь номер просмотреть, меня Сибиряков просил, – сказал он, подавая руку Бугаевскому.

– Пришлю, пришлю, – засуетился тот, – сам на квартиру привезу. Ей-богу, привезу…

– Нужный человек, – рассуждал Локшин, уже выйдет на улицу, – а какой неприятный…

И по мере того, как поспешное «Б» увозило его на Зубовскую площадь, он все больше и больше укреплялся в сознании, что Бугаевский устроит ему какую-нибудь пакость. Как может Ольга жить с таким человеком?

Локшин вспомнил, как не раз она, с ядовитой иронией высмеивала мужа, его беззастенчивый апломб, хвастливость и претенциозность. Резко и даже злобно разговаривая с Багаевским, она не стеснялась выказывать Локшину знаки искреннего расположения. Она открыто подчеркивала при муже, что Локшин ей не чужой человек. Порой казалось, что злобные искры ревности вспыхивают в торопливых глазках Бугаевского, и что улыбочка, обычная его подобострастная улыбочка, таит молчаливую угрозу.

– Тебе звонили, – встретила Локшина Женя и обиженным тоном добавила: –опять женский голос.

«Ольга», – подумал Локшин, и с деланным равнодушием бросил:

– Наверно из секретариата.

– Не из секретариата, а звонила эта… твоя…

Женя сделала на слове «твоя» придирчивое ударение. Глаза ее увлажнились, нос неприятно покраснел, кожа стянулась у скул, и лицо со стало старым и некрасивым.

– Удивительная манера устраивать скандалы из ничего.

– А эти звонки? А запаздывания? А записка?

– Какая записка? – испугался Локшин.

– А вот!

Женя торжествующе развернула перед нам записку, еще утром извлеченную из ревниво обшаренных карманов его пиджака. Локшин искоса взглянул на измятый лоскут бумаги, с удовольствием убедился, что записка не от Ольги.

– Дура, да ведь это от дяди Кости, – сказал он, вырывая из ее рук записку и указывая на таинственное «К» под несколькими строчками, приглашающими его зайти поговорить вечерком.

«Как хорошо, что я уничтожаю записки Ольги», – подумал он и, неожиданно для себя повысив голос, сказал:

– Что это за обыски! Рыться в карманах! Что это еще за фокусы? Ты бы еще слежку за мной устроила!..

– Так это от Константина Степановича? – виновато начала Женя, но Локшин не слушал ее. Он с шумом отодвинул стул и, бросившись на кровать, уткнулся лицом в подушку. Набитая нечистым пухом, она кольнула его лицо.

«Подушки и то хорошей нет», – оскорбленно подумал он и впервые за всю семейную жизнь ясно почувствовал, что он не любит Женю, что жизнь с ней тяготит и угнетает его.

Глава десятая
ОДС

На новом матовом линолеуме, растекаясь оловянными лужицами, оттаивали неуклюжие с короткими голенищами сапоги. Паша был возмущен, он дрожал от негодования, и уши его были наполнены ненавистью к обладателю отвратительных сапог. Еще бы. Превосходный линолеум, покрывавший пол, был результатом первого проявления кипучей энергии завхоза ОДС. И то, что какие-то сапоги позволяла себе оттаивать на розовых ровных треугольниках этого превосходного изделия резинотреста, выводило Пашу из себя.

– Не менее возмущал Пашу и сам обладатель бесцеремонных сапог. Коренастый, невысокий, с длинными украинскими усами, он вот уже целый час сидел у Локшина, беззастенчиво курил его папиросы и разговаривал с заместителем председателя ОДС так, словно перед ним был счетовод Оргаметалла.

– Я, товарищ Локшин, – говорил он, – так думаю. Со сменами у нас, пожалуй, ничего по выйдет. Ты ему хотя кол на голове теши – заладила сорока Якова и знай про всякого. Сырья, говорят, нет. А станки тогда для чего из-за границы выписывали? Платит за них республика или не платит? Стило быть нужно их использовать ни все сто процентов.

– Надо будет, – медленно растягивая слова, ответил Локшин, – поставить этот вопрос…

Чувство ответственности придавало ему невольную важность:

– Ведь это же чёрт знает что такое! Первые наши попытки натыкаются на сопротивление чиновников.

– Им бы саботаж разводить, – сочувственно поддакнул Кизякин и разгладил размашистые усы.

– Это кто же саботаж разводит, а? – добродушно посмеиваясь и отряхивая обильный декабрьский снег с демисезонного пальто, спросил только что вошедший в помещение ОДО Сибиряков. – Ты бы, Локшин, подкрутил гайку покрепче…

– Им не подкрутишь, – в тон Сибирякову ответил Локшин, – я уж подумывал, не натравить ли на них Буглай-Бугаевского. Пробрал бы хорошенько в фельетоне…

– А кого это, собственно, их? – сбрасывая пальто на услужливо протянутые руки Паши, спросил Сибиряков.

– Садись, Константин Степанович, – предупредительно предложил Локшин свой стул Сибирякову.

– Нет, нет, сиди уж, ты тут хозяин, – ответил Сибиряков и присел на диване. – Ну-ка, рассказывай, рассказывай, кто там еще саботирует…

– Он сам расскажет, – ответил Локшин, указывая на Кизякина – это Кизякин, я, тебе не раз о нем говорил.

Сибиряков лукаво посмотрел на запорожские усы Кизякина.

– А ведь я его помню… Он в свое время всю Москву на ноги поставил. Такую бузу заварил…

Буза, о которой вспоминал Сибиряков, была памятным для москвичей процессом тридцати шести инженеров Металлотреста. Разговор о подробностях этого дела живо занимал и Сибирякова и Кизякина. Локшин невольно сравнивал их, столь непохожих друг на друга, и находил в этой несхожести разительное сходство. И тот и другой медлительно роняли немногочисленные слова, и в том и в другом чувствовалась ярославская хитреца, и в том и в другом была одинаковая простота и деловитость.

– Так значит не дают работать? – вернулся к прежней теме Сибиряков.

– А что поделаешь. Бегаю уж два месяца из управления в трест, из треста в объединение, а толку нет. То у них в план не вошло, об этом они еще не думали, третье обсуждается, а новые машины стоят себе и стоят. На треть используем – не больше. Разве можно?

– Ну, мы им хвост подкрутим!..

Настольный аппарат прорвался резким оглушительным звонком. Локшин снял трубку, взглянул на насторожившееся лицо Сибирякова и покраснел.

– Эге… Знаем, кто звонит… Погоди, расскажу Евгении Алексеевне… – пошутил Сибиряков.

– Охота тоже, – обиженным тоном, совершенно таким же, каким некогда отвечал он на настойчивые приставания Паши, ответил Локшин, – даже не остроумно.

– Кому остроумно, а кому жены боязно. Вот вам, товарищ Кизякин, пример. Как паренек в люди выйдет, сейчас балерину. А по правде сказать, – Сибиряков затянулся в наполнил комнату дымом. – люблю балерин… Прехорошенькие бывают.

Плешивая голова Паши угрем проскользнула между красным бюро к массивной рукой Сибирякова. Уши Паши, щетинистые, круглые, ищущие, впитывали в себя случайно оброненные намеки. Внезапно уши эти вздрогнули, свернулись, снова раскрылись и обратились к двери. В дверях, окутанная призрачными клубами морозного дыма, стояла Ольга Эдуардовна: короткая беличья шубка трепетала от инея. Маленькая шляпа седела от снежных вьюг.

– Я за вами, Александр Сергеевич.

– Сейчас, – заторопился Локшин, – сию минуточку.

– Ничего, я посижу, погреюсь…

Константин Степанович вынул изо рта трубку, методически выколотил ее, с живостью встал и галантно предложил ей место на коротком диване.

– А мне Александр Сергеевич все уши об вас прожужжал, – сказал он.

– Мне кажется, – осторожно выбирая слова, ответила Ольга, – он бесконечно больше говорит о вас.

– Впрочем, я думаю. – отпарировал Сибиряков. – он меньше всего умеет говорить о вас или обо мне. Вот цифры – дело другое.

Покамест Локшин возился с делами, Константин Степанович оживленно разговаривал о Ольгой. Он рассказывал ей о последней постановке маститого Мейерхольда. Он только вчера был на показательном спектакле.

– Любопытно, – рассказывал Сибиряков, – ставит «Недоросль». Я думал – старинка, а что получилось! Митрофанушка солидный такой партиец со стажем. Чистка. В комиссии – Кутейкин, Цифиркин и Стародум Кутейкин в роговых очках, а Стародум молоденький совсем, в роде комсомольца. Очень занятно…

– Вам понравилось? – спросила Ольга, кокетливо расстегивая беличью шубку.

– Ничего. Только вот у него Скотинин тракторной станцией заведует, это нехорошо. Я бы за такого Скотинина театр закрыл.

– Вы ретроград, – пошутила Ольга, – что же Октябрь у суфлерской будки.

– Я думаю, нам это ни к чему, – отозвался Кизякин.

– Слышали, Ольга Эдуардовна, – голос масс.

Локшин торопливо подписывал листы и нет-нет оборачивался к Ольге:

– Я сейчас…

– Да нет. я не тороплюсь, ничего…

Его удивляла непринужденность, с какой эта вчерашняя эмигрантка разговаривала с рабочими.

– Вы наверно, во флоте служили, – спрашивала она Сибирякова, – не обижайтесь, но в вас есть что-то от старого морского волка из романов Мариетта…

– Я готов, – нетерпеливо повторил Локшин.

– Простите, Александр Сергеевич. – совсем некстати вошел Лопухин, – еще одна бумажка…

С Дальнего Востока писали, что диефикация затерянного в лесах медноплавильного завода невозможна из-за отсутствия рабочих кадров. Впрочем, Лакшина эта бумажка занимала меньше всего, – его удивило другое: что Ольга и Лопухин поздоровались как старые знакомые. Откуда они знают друг друга?

– Мы как-то встречались, – неопределенно бросила Ольга и, сделав чуть заметную недовольную гримасу, стала прощаться.

– Вы знаете, – сказала она на улице, – у меня почему-то очень теплое чувство к этому вашему дяде Косте…

Суровый декабрьский снег весело холодил щеки. Пушистой ворчливой собакой внезапно бросался под ноги, волчком извивался на панели, становился на задние лапы, горячим языком пламенно касался лица.

– Да, он очень милый, – досадливо ответил Локшин и с ревнивой обидой отшвырнул попавшую под ноги ледышку.

– А я ведь, – словно чужим, глухим голосом сказала Ольга, – разошлась с Леонидом.

Разрыв этот не был неожиданностью для Локшина, но внезапность, с которой Ольга сказала об этом, потрясла его. Он проводил Ольгу и долго ходил по заснеженной Москве.