Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"
Автор книги: Илья Кремлев
Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Все чаще я по городу брожу,
Все чаще вижу смерть – и улыбаюсь.
А. Блок.
Встряска, происшедшая в конторе рабочего городка, мало чем затронула жизнь на пустыре, постепенно все больше и больше обраставшем почти готовыми постройками, обращаясь из склада материалов в настоящий, хотя и незаконченный, город. Там работа шла своим чередом, по-прежнему землекопы выравнивали новые и новые улицы, по-прежнему топоры плотников врезались в свежее недостаточно просохшее дерево, работали фуганки в столярной мастерской, мотался из конца в конец неугомонный архитектор, шевеля и тревожа артельщиков, старост, десятников, инженеров. Волнения и тревоги городка передавались немедленно в контору, контора чутко отвечала на все требования, применяя всю возможную изворотливость, чтобы тысяча рабочих не осталась ни на один день без дела.
Боброву встряска эта принесла решительную пользу. Он стал менее величественным, меньше заботился о пышности обстановки и соблюдении всех установленных форм, но зато больше заботился о самом деле, вникая теперь в каждую мелочь, не доверяя ни управделу, похожему на восклицательный знак, ни кому-либо другому из работников. Он понимал, что от его работы в течение оставшихся трех месяцев зависит все, он понимал, что его преступление не забыто, что карающий меч готов ежеминутно обрушиться на него. Он стал суровым, серьезным и почти злым, требовательным и черствым. Теперь уже нельзя было называть его походя «молодым человеком», – что-то далеко не молодое сквозило в складках его губ и в усталых теперь глазах, прежде являвших разве только беспечность и молодость. Все его внутреннее существо как бы вытянулось в направлении к единственной цели.
Муся, имя которой подвергалось стольким пересудам и сплетням, уединилась на некоторое время и редко теперь виделась с Бобровым. Она стала особенно серьезно заботиться о том, чтобы не стать и впредь мишенью для стрел обывательского злословия, и, как умелая актриса, играла она теперь роль невесты, всегда скромная, даже застенчивая, так что при взгляде на нее никому и мысли не могло прийти о ее доступности. Встречи с ней перестали быть для Боброва мучительными – появилась ровность и некоторая отдаленность, словно невидимое препятствие отделяло их друг от друга. Настойчивая прежде и нетерпеливая страсть заполнила его ровным, но полным и глубоким потоком. О Нюре теперь он и не вспоминал – даже смешно было ему вспоминать, и только одно обстоятельство представило снова повод для разговора о ней.
Проезжая как-то мимо Гребешка на Грабиловку, он заметил на улице две удивительно знакомых ему фигуры: одну – пожилого высокого мужчины и другую маленькую – женскую. Женщина бежала, еле угоняясь за широкими шагами мужчины, и говорила о чем-то без устали. Мужчина больше молчал, то и дело улыбаясь и посматривая на маленькую женщину, с чувством своего превоходства и с нелепой для такого большого человека ласковостью.
Это были архитектор и Нюра.
– Что вы там делали? – спросил Юрий Степанович архитектора.
– А вам что? – ответил тот и вызывающе поднял вверх свою бороду. – Она у меня на стройке была, а я ее провожал оттуда. Пройтись захотелось.
И не желая продолжать этот разговор, сообщил:
– А кирпичный-то завод – открыт уж. Не хотите ли посмотреть? Плоховато, и техника примитивная, да что ж делать. Успеем еще и расширить, и оборудовать. Говорил я вам, что материал всегда под рукой – была бы голова на плечах.
– И руки, – поправил Бобров.
– Это уж само собой. Я же и говорю – под рукой.
* * *
В числе первых построек закончено было центральное здание на площади, в котором должен был, по мысли строителей, помещаться местный рабочего городка исполком, театр, столовая, клуб; туда же предполагалось теперь же перенести строительную контору.
Бобров поехал осматривать помещение.
– Сейчас будем ставить флагшток, – сказал архитектор. – Хотите посмотреть?
Здание по плану заканчивалось высокой шестигранной стеклянной башней, над башней – трехгранный шпиль сажени в полторы, а на шпиле – высекая мачта, тонкой иглой врезающаяся в небо, заканчивалась флагом с государственным гербом и названием нового поселка. Тонкая по плану игла оказалась на деле одним из самых высоких деревьев во всей Слуховщине – толстым и тяжелым бревном, которое требовалось поднять и установить.
Бобров и архитектор прибыли, когда мачта эта висела в воздухе на тонком канате, перекинутом через блок. Рабочие внизу вертели деревянный барабан, и вместе с движением барабана двигалась и мачта, поднимаясь все выше и выше. – А не порвется?
Боброву, которого, несмотря на то, что он вот уже год считался строителем, до сих пор пугал вид маляра, свесив ноги сидящего на крыше пятиэтажного дома, операция эта показалась опасной. Вот-вот сорвется. Вот-вот упадет.
Привычный к подобным работам архитектор не замечание своего спутника внимания не обратил.
– Ну, что вы!
С прибытием начальства работа оживилась. Мачта поднималась все выше и выше, один из рабочих с крыши управлял ее движением, отталкивая в тот момент, когда мачта стремилась зацепиться за выступы и углы здания. Увидев Боброва, рабочий замешкался и не заметил, что движение мачты прекратилось. А внизу в это время еще сильнее накручивали барабан, натягивая канат, напряженно дрожавший в воздухе.
– Эй, давай еще! Эй, сильнее! – распоряжался десятник.
Канат натянулся, как струна.
– Кто там на крыше – смотри в оба!
Канат вдруг изогнулся, как проволока, один конец его взметнулся в воздухе и тотчас же упал, а сверху, с крыши раздался не крик и не стон, а долгий протяжный визг.
Мачта лежала на крыше, и под ней извивался и визжал черный комок, делая руками и ногами движения, подобные движениям раздавленного паука.
Глухой голос внизу при всеобщем молчании: – Сорвалось.
Опущенные руки, застывшие улыбки, застывшие неоконченные движения.
– Убили, – закричал Бобров и бросился к лестнице. Архитектор взял его за плечо и оттащил в сторону.
– Погодите. Чего вы? Разве можно так волноваться?
По лестнице уже спускали рабочего, который теперь не кричал, а только изредка вздыхал, поджимая руками живот и по-прежнему корча ноги. Сотни строителей побросали свой инструмент и столпились на площади. Автомобиль с пострадавшим громко загудел и, пробиваясь сквозь обступившую его толпу, двинулся в город. Толпа молчаливо провожала его глазами.
Ни одно из больших человеческих дел не обходится без кровавой жертвы. Это, может быть, та самая жертва, которую некогда перед началом дела приносили Молоху, Ваалу или какому-либо другому кровожадному и дикому богу кровожадных и диких людей. Теперь эти жертвы приносим мы во имя отвлеченного бога культуры на всех наших фабриках, заводах и шахтах и, даже на городских улицах и площадях, в начале, в конце и в середине каждого дела. Но эти привычные, казалось бы, жертвы непривычно и остро воспринимаются всегда участниками дела. Те люди, в особенности, которым с самого начала предречена участь быть одной из неизбежных жертв, прежде всего начинают кричать, волноваться, отыскивать возможных виновников.
– Веревку гнилую дали сволочи.
– Этого еще чёрта принесло – сидел бы уж в своей конторе.
– Грех-то, грех-то какой.
Другими словами, одни приписывали несчастье небрежности ответственных лиц, другие – дурному глазу директора постройки, редко показывавшегося на пустыре, третьи – темной и необъяснимой силе, которую они называли грехом. Любопытные осматривали канат, но канат оказался достаточно крепким и достаточно толстым, чтобы выдержать тяжесть.
– Может быть, надрезал кто.
– Кому ж надо резать? Не что иное, как грех.
Напирали на десятника.
– Ты смотрел, когда канат брал. Может, перетерся где. Им что – какой есть, такой и подсунут.
Он клялся и божился, что смотрел.
– Быть греху, так не убережешься.
Плотники, прибывшие в большей своей части со Слуховщины, скоро нашли и тот грех, который явился причиной несчастья:
– Такой праздник, а мы работаем. Ведь сегодня Илья пророк. Вот он, громовержец, и наказал…
Рабочие не расходились, столпившись на площади и обсуждая событие. Архитектор прокричал импровизированному митингу, что случай будет расследован судебными властями, виновных накажут, и предложил рабочим разойтись.
– Ишь ты разойтись. А вы тут без нас что подстроите…
– Предлагаю разойтись и приступить к работе.
– Разойтись разойдемся, – ответил скептический голос, а работать не будем.
– Грех-то какой…
Плотники убирали свои топоры, столяры прятали в холщевые мешки стамески и фуганки, землекопы забирали лопаты и шли к баракам. Их останавливали инженеры, старосты и десятники и всякого рода старшие, но не особенно энергично и совсем уж неуспешно. Староста плотничьего цеха Михалок сам поддерживал забастовщиков.
– Я ж говорил – грех. Праздник-то какой…
А на другой день никакого праздника не было, но на работу никто не вышел. За успокоение строителей взялся местком, не нашедший никаких доводов для возникшей на постройке «бузы», но и он со своими ораторами и уговаривателями ничего не достиг.
– Все вы там заодно. Знаем…
И в довершение всего некоторые рабочие на свой страх и риск двинулись в контору за расчетом. Им заявили, что денег до субботы не будет, что банк закрыт. Этого достаточно было, чтобы количество желавших получить расчет увеличилось вдвое, и толпа рабочих заполнила контору, напирая на кассиров, на машинисток, на дверь кабинета Юрия Степановича Боброва.
– Дать им расчет и пусть катятся, – предложил Метчиков после долгих и тщетных убеждений. Задребезжали тревожные телефонные звонки, забегали артельщики и кассиры, толстые дверки несгораемых шкафов открылись в неурочное время и в неурочное же время, вечером, стали выдавать уходившим строителям заработанные ими червонцы. Пивные и трактиры переполнились посетителями, осиротевший, умолкший городок наполнился к ночи пьяными голосами строителей, справлявших поминки по своему погибшему товарищу.
На другое утро состоялись торжественные похороны. Похороны эти были обставлены всей возможной пышностью – и двумя оркестрами, и ротой красноармейцев, и венками, и речами, и делегациями от рабочих заречной стороны.
– Где ж хоронить-то будем, – беспокоился накануне архитектор. – Все, кажется, предусмотрел, а вот кладбища не предусмотрел. Надо бы прежде наметить. Где ж мы были-то…
Место для кладбища так и не было найдено, и хоронили тут же на площади перед зданием будущего исполкома, чтобы потом поставить на могиле памятник, указывающий всем и каждому из жителей нового города, что постройка его, как всякое человеческое дело, не могла обойтись без жертв.
Полученные и частью оставленные в трактирах и пивных червонцы, торжественные похороны или время, имеющее благотворное свойство само собой прекращать волнение неустойчивых, но только на другой день, после поминок, устроенных тут же на площади у могилы убитого товарища, поминок, начавшихся похоронными песнями, а кончившихся чуть ли не пляской у разожженных из щепок костров, строители вышли на работу.
Поминки устроил и архитектор.
Возвращаясь вместе с Бобровым в город, он сказал:
– Что я достал. Пальчики оближите… Зайдемте ко мне – покажу. Удивитесь…
– Что ж – удивляйте.
Архитектор подошел к заветному шкафчику, не торопясь вынул из шкафчика посуду, похожую на аптекарский пузырек с серой в желтых пятнах французской наклейкой.
– Пробовали когда? Настоящий шартрез!
Со вкусом вытер рюмки, осмотрел их на свет, на свету же наполнил их золотисто-желтой жидкостью, еще раз полюбовался заигравшей в стекле ароматной влагой и сказал:
– Ну, господи, благослови – за помин души. Хороший был человек.
* * *
Нужно было принять особенные меры, чтобы уничтожить напряженную атмосферу злобы, недоброжелательства, подозрительности и недоверия, которая сгустилась над строителями и над самой постройкой. Глухое волнение среди рабочих, не особенно охотно принявшихся за работу, склока и недовольство среди служащих, разговоры о замазанных злоупотреблениях, о том, что кто-то греет руки, что строится не город для живых, а кладбище, что дома в новом городе будут без печей, что каждая из новых построек грозит обвалом. Затихшая было кампания против строителей, казалось, начиналась снова, и, чтобы превратить ее, нужны были особенные меры.
В качестве такой меры выдвинуто было и всеми поддержано предложение устроить осмотр городка представителями рабочих заречной части, во главе с представителем губисполкома. Поездку предполагалось закончить митингами как на самой постройке, так и на фабрике, где представители рабочих должны были в тот же день дать отчет обо всем виденном ими.
Строители первый раз за все время могли вблизи рассмотреть председателя и составить каждый свое мнение о его наружности.
– А кто это толстый такой? – говорили они.
– Председатель. Если по-старому рассуждать – в роде губернатора.
– Ишь ты ведь.
Председатель после долгого перерыва первый раз снова мог погрузиться в родную себе стихию. Ведь когда-то сам он был таким же строителем, таким же плотником, как и они. Он хорошо знал и помнил их быт, их привычки. Стараясь показать, что он тоже свой брат каждому из этих столяров, плотников, каменщиков и землекопов, он делал шутливые замечания, спрашивая о работе, употребляя полузабытые технические термины. Но из этого ничего не выходило. Рабочие отвечали в двух словах, с преувеличенной охотливостью, но тотчас же замолкали. За каких-нибудь восемь лет словно бы пропасть легла между ним и этими людьми – бывшими товарищами его по ремеслу, бывшими, может быть, сподвижниками по революции и товарищами по фронту. Он был человеком другого мира, высоким начальством.
У одной из построек работали знакомые нам слуховщинцы.
– А это у нас плотничий староста, – познакомил архитектор председателя с Михалком.
– Приехали посмотреть, – не стесняясь, начал разговор Михалок, не потерявшийся бы и в присутствии более важного начальства. – Но может быть такого рода картины вас не привлекут – все это низкая природа, – закончил он скороговоркой, показывая на работавших плотников.
– Эге, да ты товарищ видно поэт, – засмеялся председатель. – Я не вижу ничего низкого. Сам плотник.
Плотники с недоверием посмотрели на него. Лукьянов почувствовал, что должен доказать свое заявление на деле.
– Дайте-ка мне топор, – сказал он Михалку и сбросил пиджак.
Под недоверчивыми улыбками он взвесил на руке топор, приладился.
– Ну-ка, давай.
Топор неловко врезался в дерево.
– С непривычки, – оправдывался председатель. – Ну-ка еще попробую…
Следующий удар был уже мастерским, от дерева отлетела мягкая желтовато-розовая щепка.
– Сыроват лесок-то, – сказал председатель и по незабытой еще привычке поплевал на ладони, перекладывая топор с руки на руку.
– Что ж поделаешь – торопимся, – оправдался Михалок.
Бревно быстро было обтесано – председатель взялся за другое.
Плотники, с недоверием наблюдавшие за Лукьяновым, чтобы не отстать от председателя, тоже принялись за работу.
– Что еще делать? Распоряжайся, ты тут старший, – сказал председатель Михалку.
Работа закипела. Из-под топора летели мелкие щепки, с сухим треском отваливались толстые щепы, вырубались гнезда, выдалбливались пазы для шипов. Минут через пять Лукьянову казалось, что он никогда не занимался ничем, кроме плотничьего ремесла. Постепенно рабочие привыкли к нему, чуть-чуть посмеивались и перешли на фамильярный тон.
– Ну-ка, председатель, подсоби.
– Эй, председатель, выручай.
Товарищ Лукьянов раскраснелся, повеселел… Он бегал, забыв свою несколько неподходящую для плотника тучность, задыхался от непривычки, смеялся неловкости товарищей, своим собственным неудачам.
– А это у нас не так делалось, – иногда замечал он.
– Так вы откуда? Русский, небось. А у нас на Слуховщине по-другому… Учитесь по-нашему… Науки юношей питают, отраду старцам подают… Ну-ка, давай.
Председатель не отставал. Плотники, работавшие на соседних участках, потихоньку приходили смотреть – и уходили довольные.
– Вот это дело. Молодец.
А председатель, видя такое внимание, увлекался все больше и больше. Он вспотел, успел разорвать брюки, оказавшиеся очень неудобной одеждой, – и все работал и работал, увлекаясь, покрикивая на других, растирая болевшие от непривычки мускулы. Он не заметил, как на западе появилась розовая полоса, длинные тени побежали от срубов.
– Пора и шабашить, – сказал Михалок.
Только тут Лукьянов заметил, что работал часа два. Он бросил топор, надел сюртук, почистил брюки от вцепившихся в сукно щепок.
– Прощайте, товарищи.
– Всякого добра, – ответил Михалок и, лукаво улыбнувшись, добавил:
– Приходите когда еще. Даровому работнику всегда рады.
Когда председатель уехал, у строителей весь вечер только и разговоров было, как о нем.
– Вот тебе и губернатор.
– Свой брат…
Но в этих словах уже не было оттенка – «из грязи да в князи», а наоборот – оттенок дружественности и даже отчасти гордости.
Небольшой эпизод этот сыграл большую роль, чем все речи, увещания и митинги. Строители подтянулись, и работа пошла дальше без особенно крупных недоразумений.
XXVО, прежде дебрь, се коль населена.
Вожделеннейший ныне покой и ныне приятное время.
В. Тредиаковский.
Дни становились короче: дожди и холодные ветры мешали работам, плотники, каменщики и печники мерзли в легких бараках, река наполнялась осенней водой и чернела под вялыми лучами холодного солнца. Отдельные партии строителей уходили за ненадобностью, сократилась работа в конторе, где только счетоводы и бухгалтеры торопились подготовить отчет, проверяя старые счета и подводя итоги. И чем ближе было к концу работы, тем тревожнее и тревожнее становилось Юрию Степановичу: словно заканчивая столько сил стоившее дело, он терял что-то и даже сознание, что на пустыре вырос целый город, мало смягчало чувство непоправимой утраты.
Незадолго до праздника октябрьской годовщины специальная техническая комиссия принимала город. Она не могла не подивиться красоте стройных проспектов, замощенных кое-где шашками, уютности узких переулков, аллеям, засаженным молодыми тополями, игрушечным домикам, блестевшим на осеннем солнце свежеокрашенными крышами и белой тесовой обшивкой. Характер Боброва, как строителя и организатора, не мог не отразиться на произведении его мысли, и любовь его к внешности получила резкое выражение в наружности городка… Комиссия осмотрела каждый домик, лазала для проверки сделанных работ на чердаки, проверяла прочность мостовых и работу фонтана на главной площади – гордости Галактиона Анемподистовича, использовавшего при помощи остроумного сооружения подпочвенную воду, – и нигде не нашла таких дефектов, которые бы позволили забраковать произведенную работу. Она только успела заметить, что главное здание и проспект находятся не там, где полагалось бы им находиться по первоначальному плану, и что главный проспект шире, чем нужно, и не вполне удовлетворяет стремлению к прямолинейности.
– Это у меня глаз косит, – отговорился архитектор: – от роду так – прямой линии не чувствую.
Но в общем работу можно было только одобрить.
Подготовка к открытию продолжалась неделю. Гирлянды от фонаря к фонарю, флаги над каждым домом, лозунги и ленты, перекинутые через дорогу, – все это было обдумано самим Бобровым, которого эта часть работы увлекала даже, пожалуй, больше, чем самая постройка. Приехавший специально для этой цели из столицы художник, принадлежавший к одной из самых левых группировок, предложил даже окрасить тополя и кусты в какой-либо необычный для них цвет. Бобров не согласился. Деревья и кусты сохранили свою естественную окраску, но за то уже никак нельзя было избежать символических конструкций, похожих на огромные гимнастические аппараты для цирковых упражнений, которыми художник разукрасил и площадь и перекрестки главных улиц.
Гирляндами, флагами и конструкциями был украшен также и мост, по которому ходили уже отдельные пешеходы да жители сгоревших слобод, не дожидаясь торжественного открытия, спешили перетащить через него свой несложный хлам, в новые, пахнущие краской, смолой и свежим деревом жилища.
Торжество мало чем отличалось от всех подобных торжеств: с утра на фабричных дворах, у подъездов учреждений и просто на перекрестках собирались кучки рабочих, выраставшие в нестройные толпы, нестройные толпы выстраивались в колонны и, выбросив красные с лозунгами знамена, двигались к рабочему городку. Чистенький свежевыкрашенный трамвайный вагон шел во главе процессии по трамвайному пути, соединившему новый поселок со старым городом. Во главе процессии шли наиболее видные участники постройки и рабочие-строители.
Арка, увитая гирляндами, в которую художник вложил все свое искусство и для которой не пожалел он самых замысловатых конструкций, остановила демонстрацию, красная, перекинутая от фонаря к фонарю, лента преградила ей путь.
Товарищ Лукьянов открыл митинг. Пролетарский гимн – и вслед за гимном – речь председательствующего о великой победе на трудовом фронте, о начале подлинного социалистического строительства, о будущей победе коммунизма.
– Шесть месяцев тому назад, здесь был пустырь – сегодня вы увидите новый город, каким-то чудом выросший на этом пустыре: это чудо создали – соединенные усилия всего пролетариата.
Приветствия от губисполкома, от губкома, горкома, от профсоюзов, от рабочих заречной стороны, приветствия от организаций, приветствия, наконец, от отдельных лиц, телеграммы из центра, речи, поздравления…
Бобров стоял на трибуне. И несмотря на то, что не раз и в приветствиях, и речах, и поздравлениях упоминалось его имя с самыми лестными для него эпитетами, из которых каждый когда-то переполнил бы его гордостью, он не слушал ни речей, ни поздравлений, ни приветствий. Он видел тут же рядом с собой товарища Лукьянова, сохранявшего строгую серьезность председателя торжественного митинга, Алафертова, успевшего накануне торжества помириться с Бобровым, покаявшись во всех вольных и невольных грехах, Мусю в простенькой суконной кепке, прекрасно, однако, оттенявшей цвет ее лица и волос, и в простеньком пальто, чтобы меньше выделяться среди присутствующих, архитектора, прислонившегося к барьеру и с преувеличенной ласковостью объяснявшего что-то стоявшей рядом с ним Нюре, в глазах которой можно было прочесть и внимание, и любопытство, и даже нежность.
А дальше опять знакомые лица: прислонился к фонарю Михалок, Палладий Ефимович, сопровождающий товарища Ерофеева как верный и преданный оруженосец, подрядчики, изобретатели, машинистки, плотники, каменщики, столяры, землекопы, – люди, которых он ежедневно видел, которых он знал настолько, чтобы чувствовать тайные пружины, управлявшие их действиями.
А дальше сбитая в плотную массу толпа, среди которой трудно найти знакомое лицо, трудно даже различить и самые лица, – многоголовое существо, управляемое единой волей, единым желанием.
Но так ли это? Что такое толпа? Существует ли она? Может быть, это только граница знания пружин, управляющих действиями каждого отдельного человека: вся она, замершая сейчас в ожидании слов, которые раздадутся с трибуны, – одно целое. Но каждый из толпы смотрит в свою сторону, каждый отделяет себя от другого, у каждого свои мысли, свои чувства, свои желания. Может быть, втайне они ненавидят друг друга, может быть, завидуют, может быть, каждый не усомнится через труп другого добыть свою долю счастья – свою долю славы, богатства, любви. И каждый стремился здесь на постройке получить эту свою долю, но вместе с тем принес труд, знание, опыт, энергию и мысль, памятником которых и будет этот чудесно выросший город.
– В каждом из нас чёрт, а все вместе – церковь божия, – вспомнились ему слова архитектора. – Не церковь, а мощный коллектив строителей новой жизни, если есть рука, направляющая и ограничивающая все эти отдельные чувства и желания…
Что же такое он, Бобров? Руководитель – капитан корабля – или только матрос, один из тех, кого надо вести, кем надо руководить, кого надо направлять? Достоин ли он всех этих похвал, приветствий и поздравлений? Что он дал этому делу и что получил?..
Бобров в задумчивости не слышал, как председатель назвал его фамилию, и не заметил, как все взгляды в удивлении обратились к нему.
– Тебе говорить, что ж ты, – толкнул его Метчиков.
Бобров встрепенулся. Встал. Поднял глаза.
И вот перед ним не было уже ни Муси, ни архитектора, ни толпы разрозненных, чуждых друг другу людей, которых он видел только за минуту. Перед ним были – строители новой жизни.
И тут произошло то, что не раз происходило с Бобровым, когда он выступал перед большой аудиторией. Он забыл все заранее приготовленные слова и фразы, которые вчера еще заботливо подбирал одну к другой. Он как будто бы провалился в пустоту и похолодевшими вдруг губами произнес одно робкое и неуверенное:
– Товарищи!
Толпа замолкла и насторожилась. Бобров выдержал полминутную паузу и начал говорить, сначала тихо, потом постепенно все повышая и повышая голос, постепенно наполняя его чувством и пафосом, все более увлекаясь и горячась, как молодая, неопытная лошадь, которая нетерпеливо стоит в запряжке, покусывая удила и готовясь вот сейчас сорваться с места…
– Товарищи! Никто из присутствующих на этом празднике не может приписать себе чести называться строителем города. Все вы, охваченные порывом, взвалили на себя трудности дела и благополучно пронесли через многочисленные препятствия. Вы не испугались, не побоялись споткнуться на пути, хотя многие скептические голоса останавливали вас, предупреждали, что можно оступиться.
И вот – вы победили.
– Знаете, что требовалось прежде всего? Не дерево, не камень, не железо – требовалась воля к труду и вера в победу. Требовалось еще, сломя голову, броситься в рискованное дело, преодолеть косность: требовалось не обращать внимания на те голоса, которые обвиняли нас в том, что мы затеваем авантюру.
– Так пусть же это будет авантюра. Я не боюсь этого слова. Разве все завоевания техники, которые привели нас от каменного века к социализму, не были связаны с тем, что называется духом авантюризма, владевшим предпринимателями и изобретателями? Перед нами – непочатый край, непочатые богатства, непочатые силы, непочатые возможности. Будем же верить, что и в нас самих лежат такие же богатства, в виде нашей воли, нашего упорства в труде…
– Объявляю рабочий городок открытым, – сказал кто-то позади Боброва.
Заботливо подсунутыми кем-то ножницами Бобров прикоснулся к ленте. Руки его дрожали, и ножницы только мяли ленту. Кто-то натянул ее – и освободившиеся концы под рукоплескания взметнулись немного вверх и потом медленно опустились вниз, на дорогу.
Бобров продолжал стоять на трибуне утомленный, и его глаза, в которых ничего уже не осталось от прежнего подъёма и увлечения, равнодушно смотрели вокруг, не узнавая знакомых.
Архитектор легонько взял его под локоть и сказал:
– А ведь молодец. Как у вас хорошо вышло.
И тотчас же течение толпы отделило его от архитектора, он двинулся по течению, и вместе с ним двинулись все, втаптывая в грязь валявшуюся на дороге красную ленту, стружки, неубранные сосновые ветки. Он чувствует чье-то прикосновение, поднимает глаза – и встречается глазами с Мусей.
– Дай руку, – говорит она, – а то потеряешься.
Он крепко сжимает эту маленькую сухую руку, которая так долго вела его на пути к торжеству, к победе, к славе.
– Теперь можно осмотреть город, – провозгласил чей-то очень громкий голос, – а через два часа на открытой эстраде концерт.
Митинг окончился. Колонны расстроились, толпа рассыпалась по городку. Лица, принадлежавшие к президиуму, один за другим уезжали. Бобров остался посреди площади с Мусей.
– Ну что ж, показывай город. Ведь я тут ни разу не была. Ах, какие домики! Прямо – игрушки… А где ты будешь сам жить со своей…
Она не договорила и заранее опустила глаза, не дожидаясь ответа. А в этих опущенных глазах светилась торжествующая улыбка.
* * *
Через неделю после открытия собрались на вокзале все деятельные участники постройки, провожая Боброва, уезжавшего в Москву.
Муся уехала вслед за ним, двумя днями позже.
Рабочий городок, куда переселились давно ожидавшие этого дня жители заречных слобод, принял будничный вид. Флаги были сняты, гирлянды пожелтели и были убраны осенним ветром, не терпевшим этого излишнего, по его мнению, украшения. На остатках символических конструкций упражнялись ребятишки, радуясь таким необыкновенным игрушкам. На палисадниках вокруг домов появилось белье, вывешенное заботливыми хозяйками для просушки.
Праздник рабочего городка кончился, и начались его длинные будни.
Зимой, по санному пути, со Слуховщины знакомый уже нам Михалок со своими односельчанами привезли в рабочий городок несколько подвод толстого восьмивершкового леса. Но почему-то остановились эти подводы не у крайнего из домов городка, а проследовали дальше, на возвышавшийся за излучиной бугор, где среди таких же восьмивершковых бревен можно было заметить высокую и довольно-таки нелепую фигуру архитектора.
– Что ж это вы на отлете вздумали строиться, – спросил Михалок. – Нехорошо.
– Город сам ко мне подвинется, не беспокойся, – шутливо ответил архитектор.
Добиться разрешения построить дом вне установленного плана Галактиону Анемподистовичу удалось только с большим трудом.
– Так ведь план-то сами мы составляли – можем сами и изменить, – убеждал он.
Разрешение дано было только из уважения к нему, как к строителю города, и отчасти в силу понятного только русским уважения к слабостям и странностям всякого рода чудаков, к каковому разряду людей многие причисляли архитектора.
Домик был построен крепкий, рассчитанный едва ли не на столетнее существование, срублен по-крестьянски, с мезонином и неизбежным на крыше петушком. Михалок сам старался, выделывая резные карнизы и разукрашивая ставни. В отстроенный наполовину дом архитектор как-то привез Нюру и, показав ей постройку, сказал:
– А вот здесь мы будем жить. Ведь славно? Отсюда все – и старый и новый город-как на ладони.
Но новому городу суждено было еще одно испытание.
Половодье этой весной было таким, какого не было на памяти жителей: вода залила Грабиловку, Плешкину слободу и стояла в уровень с высоким берегом нового городка.
Уже ждали, что она не остановится и разольется по его широким проспектам и уютным переулкам, по ночам не тушили огня, заготавливали лодки – и все смотрели на реку, ожидая нападения стихии.
Но беда пришла с другой стороны – откуда ее никто не ждал. На площади перед зданием исполкома прорвался фонтан – гордость наших строителей, вода хлынула из фонтана в реку, но, встретив на пути препятствие в виде быстрой речной воды, хлынула назад и залила площадь. На несколько дней весь город был залит водой, и только одиноко на бугорке возвышался пустой дом архитектора. А когда река вошла в свои берега, и наводнение схлынуло, изумленные обитатели городка увидели на месте главного проспекта не только покосившиеся, с подмытыми фундаментами дома, но и уже совершенно новое и чудесное явление: по проспекту в глубоких глинистых берегах протекала река, и на дне этой реки под слоем сероватой глины и песка виднелась кое-где высокая белая, от недостатка солнечного света, тина. Тина эта быстро позеленела, и казалось, что здесь спокон века была река.
