Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"

Автор книги: Илья Кремлев

Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Глава десятая
Партия «блиц»

Следователь принял Локшина как старого знакомого. Он расспрашивал о комитете, удивился, узнав, что Локшин два года туда не заходил, вспомнил почему-то о Винклере.

– Вы его давно не видали? И теперь не встречаетесь?

– Видел на открытии станции…

– А как вы думаете, действительно опыты Винклера могут удастся. Фантастика – а подумаешь… Нет, на самом деле?

– Я всегда очень ценил его способности. Винклер – незаурядный человек.

Но и дружеский тон, и вопроси, которые принято задавать только очень хорошо знакомым людям, не могли обмануть Локшина. Он сразу же насторожился, вспомнил прежние свои визиты к следователю.

– Я сделал неожиданное и очень важное открытие, – прервал он следователя. И, не ожидая вопросов, положил на стол конверт с запиской Ольги.

Следователь повертел в руках конверт, прочел записку, осмотрел ее на свет и спросил:

– Ну и что же?

Волнуясь, торопясь, сбиваясь, Локшин рассказал все, что передумал за прошлую ночь. Он полагал, что следователь схватится за телефон, что он немедленно сделает распоряжение об аресте Ольги, но следователь принял его рассказ довольно-таки холодно и спокойно.

– Ну и что же? – переспросил он.

– Я думаю, что она возглавляла организацию. Она была связана с заграницей. Она была очень хорошо… слишком хорошо знакома с Лопухиным. Лопухин не выдал ее, потому что вместе с нею была бы выдана вся организация.

– Вы думаете? – сухо спросил следователь. – Конечно, бывают случаи…

Локшин смутился и попытался взять обратно до сих пор лежавший на столе перед следователем зеленый конверт.

– Нет, отчего же – пусть останется. У нас не пропадет, – улыбнулся он. – А вы не встречаетесь больше с гражданкой Редлих? Давно?

Локшин встал, попрощался, неловко подошел к двери и потом что-то вспомнив снова вернулся к столу следователя. Следователь мягко улыбнулся.

– А знаете еще что, – шёпотом сказал Локшин, – у нас в комитете был делопроизводитель Паша… Даже фамилии не помню, и он, представьте себе, магистр Кембриджского университета.

Следователь в знак согласия наклонил голову. Локшин еще больше смутился и вышел на улицу.

Чувство неловкости от этого неудачного визита всю дорогу мучило его.

Садясь в трамвай, он опустил гривенник не в автомат, заменяющий теперь кондукторш трамвая, а куда-то мимо щелки, он заблудился, переходя многочисленные мостки, опутывавшие Лубянскую площадь, и, поднимаясь по лестнице гостиницы, вместо второго этажа попал на третий.

– А как же партия-блиц? – поймал его Миловидов, – я давно жду. Что с вами сегодня?

Несмотря на былую вражду, они сдружились за это время. С тех пор Миловидов давно уже не работал в МОСПС, был исключен из партии за неправильную линию, взятую им по отношению к диефикации, и за допущенную им забастовку на «Красном Пути», и сейчас работал в профессиональном отделе «Голоса Рабочего» у неоднократно выруганного им и столько же раз расхваленного Ивана Николаевича.

– Что ж, я могу, – рассеянно сказал Локшин. Но после второго хода Миловидов развел руками:

– Что ж это вы, батенька, разве так играют. Капабланка и то такого хода не допустил бы. Вот вам…

Локшин против обыкновения проиграл.

– Давайте еще… Да что это с вами? Я, признаться, люблю выигрывать, но так играть, как сегодня, вы – не понимаю……

Локшин проиграл бы и вторую партию, если бы не телефонный звонок.

– Слушаю. Да. Локшин. Что?

Он словно не понимал, о чем говорит ему телефонная трубка.

– Мое мнение о комитете по диефикации? Я не в курсе. Вы говорите – вредительство. Не знаю. Впрочем, прошлый опыт, да, да, – основное это планирование.

– В чём дело? Об вас вспомнили? Я всегда говорил – как удивительно скоро умеют у нас забывать талантливых людей, – говорил Миловидов-Локшин! Я-то понимаю ведь, кто такое Локшин, но у нас…

Новый телефонный звонок заставил Миловидова замолчать.

– Буглай-Бугаевский? – удивленно переспросил Локшин: – Ну, что вы… ну что ты… Напиши, что хочешь, мне ли тебя учить.

Несмотря на спокойный тон, Локшин волновался. Неожиданные звонки напомнили ему время былой славы и исполнили сознанием своей силы.

Почему вспомнили? Зачем им нужно знать его мнение? Неужели только потому, что он один из старого состава комитета остался нескомпрометированным. Разговор идёт о каких-то непорядках в комитете, значит «Голос Рабочего» опять начинает кампанию. И опять Буглай-Бугаевский…

Открытие теплофикационной станции, встреча с Ольгой, записка, посещение комитета, Паша, следователь, звонки Бугаевского, – у Локшина было такое чувство, словно он из затерянной в глуши деревушки снова попал в суетливый, шумный, грохочущий город, в привычную когда-то для него обстановку.

– Я больше не буду играть, – сказал он Миловидову.

– Как хотите, – ответил тот, – стоило позвонить какому-то репортеру, и вы уже не будете играть.

На маленьком личике Миловидова было такое выражение, какое бывает иногда у оскорбленной комнатной обезьяны.

– Не хотите играть – так я уйду…

Локшин ничего не ответил. А когда Миловидов ушел, он закрыл дверь и снял телефонную трубку.

– В. – Один тридцать шесть восемьдесят четыре.

Он услышал чуть придушенный голос и, повернув рычажок, увидел на небольшом экране смутное, очень далекое в мерцании серого расплывчатого света лицо.

– Саша, – усталым голосом сказала Ольга, – я только-что хотела звонить тебе. Я очень хочу тебя видеть. Мне нужно тебя видеть.

– Право, не знаю, – нерешительно ответил Локшин. Его испугала встреча с Ольгой.

– Неужели ты не можешь вырваться на час, на два?

И, не дожидая его ответа, прибавила:

– Я буду ждать тебя черев полчаса у Страстного.

Глава одиннадцатая
Опытное поле

Над матовым призрачным полем реяли искусственные луны. Легкий пар, несмотря на холодный январь, поднимался от черной влажной земли, пересыпанной зелеными стрелками пробивающихся растений.

Всю дорогу Ольга молчала, куталась в беличью шубку, тревожно оглядывала каждого входившего в трамвай. Только здесь, на этом необычном, с теплой, несмотря на зиму, землей доле она немного успокоилась.

– Вот мы и одни, – сказала она и присела на скамейку.

Вытянувшиеся иссиня-черные тени упали на мерцающие белые стены флигелька, где находилась недавно оборудованная лаборатория Загородного. Привстав на скамье, можно было сквозь цветные стекла увидеть за столом грузную фигуру академика.

Она отыскала теплыми пальцами его руку и погладила ее под рукавом пальто.

– Я часто думала о тебе. Как глупо, как нелепо мы расстались… Ты думаешь о Винклере – оставь…

Она многозначительно умолкла и пальцы ее крепко сжали его руку.

Дверь флигеля со скрипом отворилась.

– Что ж это вы тут молодоженами сидите? – добродушно сказал профессор, – рады, что тепло?

На опытном поле профессора действительно было тепло, как в безветренный майский вечер. Калориферы Винклера, примененные впервые, здесь, на маленьком участке земли в районе Тимирязевской академии, не только согнали снег, но и поддерживали над землей ровную мягкую температуру.

– Вы бы ко мне недельки через две приехали – у меня тут вишни цвести будут. А вы что же, Александр Сергеевич, нос повесили. Молодой человек – только бы радоваться.

– Я радуюсь, – выходя из теплого оцепенения, ответил Локшин.

– Вот, посмотрите, – продолжал профессор, показывая залитое бледно-зеленым светом поле, – тут новая жизнь начинается. Такая проблемка, что ваша диефикация перед ней щенок… Не обижайтесь, не обижайтесь, я пошутил… Шутки шутками, а мы тут нацелились все вверх тормашками перевернуть. Диефикация плюс теплофикация – вот чем можно горы сдвинуть.

Профессор распахнул полушубок.

– Ко мне из Наркомзема ходят. Не терпится.

Теплофицируй им совхозы да колхозы. Даже крестьяне приезжали – «на теплую землю». Все о нашей затее знают. Да ведь вы еще огородишка-то моего не видели…

Бережно ступая по бороздам, профессор повел их по своему опытному участку. Поле было обнесено высокой бетонной стеной. Ажурные башни искусственных солнц уходили в зимнее небо. На мерцающей от капель дождя, напоминающего о том, что за бетонной оградой идет снег, бурой земле виднелись черные с раскоряченными ветвями деревья. Гряды чередовались с металлическими ящиками, жадная сетка проводов опутывала все поле.

– А это что? А это, – поминутно спрашивала Ольга, останавливаясь то у продолговатого иллюминатора, то у столь же непонятных жолобов, каналами прорезающих поле.

Профессор словоохотливо объяснял, но большая часть объяснений никак не доходила до Локшина. Понятно было одно – что соединение калориферов с искусственным светом даст возможность снимать от восьми до двенадцати урожаев в год, и что отдельные культуры можно довести до гипертрофированных размеров.

– Да вот, полюбуйтесь, – сказал профессор, нагибаясь к грядке.

Колосящаяся пшеница падала под тяжестью толстых, скорей напоминающих кукурузу колосьев.

– Эти головастые карлики, – с лаской в голосе произнес профессор, – дадут такой урожай, какой никому не снился.

На другой борозде за поблескивающей металлической оградой в синей ползучей листве томились сочные и влажные плоды.

– А как вы думаете, что это такое? Клубника? Посмотрите – ягодка-то чуть не в килограмм весом.

Загородный показал низкорослые вишни, молодые зеленеющие ветви которых, не зная, стремиться ли им к прогретой калориферами земле или к яркому, но холодному солнцу, прихотливо изгибались над грядками, показал карликовую дыню, толстые пальцы спаржи, выкопал из навоза толстенький белый шампиньон и потом, горестно вздохнув, сознался:

– Только вы раньше времени не восхищайтесь. Пшеничка-то моя, изволите ли видеть, обходится рублей по пять фунт. Вот тут-то и гвоздь. Над этим бьемся. Вспомните, Александр Сергеевич, во что нам первое солнце обошлось. Помните, как вы за голову хватались. А теперь такое солнце любой уездный откомхоз поставить может – десятками заказывают…

Профессор внезапно оборвал разговор и заторопился:

– Вы погуляйте тут, а мне пора. Как бы реакцию не пропустить…

Локшин долго следил за грузной фигурой удаляющегося профессора. У флигеля он остановился, обратил к Локшину широкоскулое обросшее за последние годы широкой старообрядческой бородой лицо и шутливо погрозил все еще пребывающим во власти странного очарования гостям.

– Слушай, – сказала Ольга, – я должна рассказать тебе о многом…

– Неужели она расскажет, – вздрогнул Локшин. Он не хотел признаний – ведь каких-нибудь два часа тому назад…

– Ты знаешь, что Буглай-Бугаевский не первый мой муж…

Локшина обрадовало, что Ольга начала говорить не о том, что он предполагал.

– Не первый? – переспросил он. – Нет, я, кажется, что-то говорила… Кажется, он остался за границей.

– Разве? Ну так я сказала неправду. Он здесь.

Это «он» Ольга сказала таким тоном, что Локшин невольно оглянулся.

– Ты его боишься?

– Ты не поймешь этого… И право – тебе как-будто неинтересно.

Сонный сторож нехотя поднялся с табуретки, запахнул овчинный тулуп и, сердито гремя ключами, прошептал недовольно:

– Шляются тоже… Полуночники…

Проспекты Петровско-Разумовского с грохочущими изломами подвесных дорог, с лавиной двуэтажных автобусов, с хвостатыми станциями метрополитена, с пламенными, уходящими в облака искусственными солнцами, со стрекочущими над ними аэропланами, с башней обсерватории, поднимающейся к облакам, после чудесного убежища Загородного казались аляповатой иллюстрацией к плохому фантастическому роману, печатавшемуся десять лет назад на третьей полосе «Рабочей Газеты».

– Я рада, что мне удалось побыть с тобой наедине последний раз, – сказала Ольга.

На станции подвесной дороги они расстались. Локшин задержал ее руку в своей и вдруг заметил, что лицо ее исказилось в мучительном страхе. Она глядела куда-то поверх толпы. Он тоже взглянул туда, куда смотрела Ольга: на минуту ему показалось, что в толпе мелькнули чьи-то слишком хорошо знакомые красные уши.

– Что с тобой? – спросил он.

– Да так… Показалось…

– Показалось, что он здесь? – пошутил Локшин – и они расстались.

Глава двеннадцатая
Черный доктор

Только подойдя к Советской площади, Локшин вспомнил, что он еще не обедал. В подвале соседнего с Центральной гостиницей дома несколько тусклых, озаренных продольным верхним светом окон занимала столовая «Артель». Пожилая кельнерша, сохранившая в бриллиантах серег слабые следы буржуазного происхождения, пытающаяся нет-нет заговорить по-французски с седой, вероятно, когда-то очень красивой кассиршей, приветливо кивнула Локшину:

– Вам студень или печеночку с луком?

Локшин не успел сделать выбора между двумя одинаково привлекательными блюдами.

– Сашка! Ты!

– Леонид Викторович, – растерянно подняв глаза и увидев перед собой Буглай-Бугаевского, сказал он.

– А я перекусить забежал – да тут проклятое место, водки не дают. Я ведь к тебе собирался, присаживаясь к столику, продолжал Бугаевский и вдруг: – Сашка! – вскрикнул он и под неодобрительными взглядами кельнерши и кассирши полез целоваться.

– Ты думаешь – Ольга? Чепуха! Думаешь – ревновал? Брось, милый! Я тебе хоть сейчас любую девчонку приведу. Я сам сейчас с двумя балеринами живу. Небось слышал?

Бугаевский назвал не два а четыре популярных имени.

– Не веришь? Дело твое. Я, брат Сашка, петушиное слово знаю.

Выбрав по карточке наиболее сложные названия блюд, Бугаевский еще раз попробовал попросить у кельнерши «ну хоть одну такую малюсенькую баночку» и, получив отказ, стал нехотя глотать залитое пряным соусом мясо.

– А ведь мне, Сашка, – говорил он, – наплевать, что ты там с Ольгой. Ты, брат, равный. Я тебя, Сашка, хоть ты и дурак, а уважаю. А ты подумай – какой-то там Винклер! Инженеришка! Беспризорная сволочь. Хам! И кому изменить – мне, столбовому дворянину.

– А она от него, ты слышал, ушла? – изменившимся голосом добавил Бугаевский.

– Ушла? – удивился Локшин.

– Как сказать. Бросил он ее, старую дуру. И поделом, не лезь в другой раз. Не связывайся с мальчишками.

Буглай-Бугаевский, шипя и захлебываясь, начал рассказывать о Винклере, о якобы учиненных им растратах, о том, будто бы Винклер выкрал ученый диплом, что самая идея теплофикации украдена им у него – Леонида Викторовича Буглай-Бугаевского.

– Я ему еще покажу. – хвастал он, – я его на свежую воду выведу. Иван Николаич дурак. Дерьмо старое. А я его все-таки на кампанию раскачаю.

– А давно она, то-есть, они, – допытывался Локшин. запинаясь и выбирая слова. – уже не встречаются?

– Да она теперь первая ему глаза выцарапает. Ты знаешь, Сашка, какая она стерва! – захохотал Бугаевский и вдруг опавшим голосом продолжал – ты не понимаешь, как мне ее жалко! Нет… Я тебе по секрету скажу – безнадежно. Я ведь теперь у нее каждый день бываю.

– Послушай, Леонид, – внезапно вспомнил Локшин, – ты ведь второй муж Ольги?

– Пятнадцатый. – цинично захохотал Бугаевский, – а может быть, и двадцатый, я за этим не гонюсь. Эх, и дурак же ты, Сашка! Мы бы с тобой такое дело развернули… И охота тебе с бабами путаться. За границу бы поехали… Эх, пропадаю я тут ни за два с полтиной.

– А вы… То-есть ты, – спросил Локшин. – не знаешь, давно она с Винклером разошлась?

Бугаевский не расслышал.

– А ведь мне ее жалко. И до чего жалко. Ну, что ей может сделать какой-то Винклер. Ничего. А бабе всякие страхи мерещатся…

Отставив испещренную глиняными язвами тарелку, Бугаевский неожиданно заторопился:

– А мне пора. Прощай, Саша… Спешу…

Локшин вышел из столовой и остановился на площади в беспомощном раздумье. В нелепых ассоциациях перекликались назойливые репортеры с тревожной испуганной Ольгой, неуместные вопросы Клааса с полупьяной болтовней Бугаевского и почему-то вспомнилась Женя.

Задержавшись на минуту у двери Центральной гостиницы, Локшин спустился к площади Свердлова и пешком пошел на Зубовский бульвар.

– А я тоже сегодня к дочке пришел, – встретил его бывший тесть, – а ее дома нет. Ну, да я ничего, жду.

Встреча с сильно постаревшим Алексеем Ивановичем почему-то обрадовала Локшина.

– Объясни ты мне – говорил старик, – что это делается. Вот я к дочке пришел – хорошо. Ни дня на ночи теперь нет – тоже хорошо. Об этом и в откровении святого Иоанна сказано. Вот только как понимать – я к дочке, положим, к обеду пришел, а она мне: – Я, папаша, в четыре часа ночи обедаю. Насмешка!

– Ей так удобнее, Алексей Иваныч, она ведь служит…

– А мы не служили? Я тоже в фирме Высоцкого сыновей тридцать пять лет служил, меня каждый день по загривку били.

А приходит родной отец – я в доску разобьюсь, а чтобы обед был воврсмя.

Локшин выдвинул из стены складной стул, уселся и приготовился слушать бесконечные излияния тестя. В старческой болтовне и брюзжании Локшин улавливал явно доброжелательные ноты.

– По-новому живем, – продолжал Алексей Иванович, – ну что ж, ж по-новому жить можно. Я человек старый, я и прежде чуть свет на ногах, а теперь бессонница одолевает, так оно и приятнее. А только вот одно нехорошо – дочку не вижу. В роде как бы на разных концах живем. Я тут, а она где-то в Америке. Что ж это такое выходит?

– А Женя скоро придет? – спросил Локшин.

Старик рассердился.

– А разве я знаю. Да нет, пожалуй, ты ее здесь не дождешься. Она у Сибирякова теперь и днюет и ночует. Вот где она. А разве это порядок. По новому быту живет…

Алексей Иваныч подошел к буфету, открыл дверку и вытащил оттуда, видимо, приготовленную специально для него бутылку перцовки.

– А мы и без хозяина обойдемся. По новому быту, – сказал он, ставя на стол бутылку. – Ну-ка, по старой памяти, зятек. Давно я тебя не видел…

Локшин, чтобы не обижать старика, выпил две рюмки перцовки, выслушал длинную и бессвязную речь Алексея Иваныча, в которой последние времена и откровения апокалипсиса сочетались с явными намеками на мужей, уходящих от своих жен, на матерей, бросающих своих ребят в какие-то детские дома и ясли, на жен, которые неведомо где треплют юбки.

– Я тороплюсь, – сказал Локшин.

Спешить ему было некуда, и так же бесцельно, как только-что он пошел к Жене, он решил ехать к Ольге. Вспомнились почему-то только сейчас ее слова:

– Я рада, что удалось побыть с тобой наедине последний раз.

– Почему последний? – От непонятной тревоги он заторопился, расталкивая медлительных прохожих, пересек Зубовскую площадь, и вагон поезда подвесной дороги, подхватив его, выбросил у Малой Бронной.

Полутемный переулок, в котором освещенные верхним светом, черные внизу дома казались висящими в воздухе, был так же пуст и безлюден, как несколько лет назад. Локшин задержался, отыскивая знакомый дом, он забыл номер, да и дом этот трудно было узнать по его сильно изменившейся внешности.

У парадного толклась группа озабоченных людей, стояла черная, закрытая карета. На лестнице его обогнал запыхавшийся милиционер. С каждой ступенькой сердце ускоряло свой бег и замирало в томительном беспокойстве.

Дверь в квартиру Ольги была настежь раскрыта. Милиционер остановил Локшина и сухим, равнодушным, словно усталым, но от того еще более повелительным голосом сказал:

– Вы куда, гражданин?

Локшин остановился.

– В чем дело? Я к Ольге Эдуардовне Редлих…

– Родственник? – сухо спросил милиционер, – тогда можно.

Через раскрытую дверь Ольгиной комнаты Локшин увидел опавшее, как-будто только-что окунувшееся в воду старое лицо Буглай-Бугаевского, письменный стол, на столе флакон одеколона и небрежно разорванный пакет гигроскопической ваты. От Буглай-Бугаевского пахнуло запахом карболки и спирта. Локшин сделал два шага вперед, не замечая ни Бугаевского, ни маленького черного доктора, копошившегося над чем-то тоже маленьким и черным у турецкого дивана, и, остановившись, увидел белое пятно лица и перекошенные страданием губы Ольги.

– Сегодня… В шесть… – почти не шевеля губами, прошептал Бугаевский. – Морфий.

Маленький черный доктор вылез, как показалось Локшину, из маленького шкафчика, в котором хранились любимые Ольгой елизаветинские чашки, и маленьким черным голосом сказал:

– Все равно бесполезно. Карету можно отправить обратно.

Выйдя на улицу, Локшин встретил Клааса. За ним медленно поднимались по лестнице люди в военной форме.

– Она отравилась, зачем-то сказал Локшин.

– Я вызывал ее на завтра, – так же коротко ответил Клаас и крикнул куда-то вниз: – Пропустить.

Локшин побрел по Тверскому бульвару.

Пылающий транспарант над домом Драматурга и Композитора передавал ночной выпуск «Голоса Рабочего».

– Новое вредительство в комитете по диефикации. Теплофикационная станция инженера Винклера под угрозой взрыва. Инженер Винклер и рабочие станции разоблачили вредительство и предотвратили взрыв.

– Неужели опять Ольга?

Локшин припомнил странные вопросы следователя, его равнодушие, вспомнил, что следователь все время возвращался к Винклеру и к теплофикационной станции. Значит не он, Локшин, выдал Ольгу, а Винклер. И отсюда ее тревога.

Он вспомнил хищные, самоуверенные черты Винклера, его дерзкий взгляд.

– Этому не подсунут для подписи какую-то там бумажку. Этого не напугают фельетоны Буглай-Бугаевского. Его не увезешь на дачу. Он не будет терпеть рядом с собой Лопухина и целую свору вредителей. Он не будет размышлять, выдать или не выдать следователю женщину, которую он, может, быть, любил…

Эти размышления переполняли Локшина жгучим чувством обиды.