Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"
Автор книги: Илья Кремлев
Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)
– Неважно, как ее зовут – не удалось вспомнить архитектору, – только действовать надо, начинайте.
Голос архитектора принял суровый и грубоватый оттенок.
– Что, поняли? То-то же. В прежнее время перед таким делом молебен бы отслужили, а теперь давайте еще одну. Не хотите? Сорокаградусной-то. Вот был великий момент – разрешение вина и елея. Помните? Три дня праздновали – и было из-за чего.
Уходил Бобров не совсем твердой походкой. Галактион Анемподистович провожал его и крикнул на прощанье:
– Не оступитесь. Лестница-то крутая – можно и голову сломить.
Боброву почудилось, что этой простой фразе архитектор придает скрытый таинственный смысл.
VIIIО, эти встречи мимолетные.
В. Брюсов.
В канцелярии губземотдела произошло то событие, которое определило судьбу Боброва и судьбу того дела, которого исполнителем являлся наш герой. Событие это перевернуло все карты, сделав, казалось бы, трудное – простым и легким, казалось бы недостижимое – доступным и близким.
Бобров стоял у секретарского стола, добиваясь необходимой ему справки, и ничего не добившись опустил голову, как человек не знающий, что делать, и ищущий выхода из создавшегося положения. Речи архитектора по здравом рассуждении человека, из головы которого вылетел весь вчерашний хмель, казались не более, как шуткой, а если и серьезным выходом из положения, то выходом невероятным. Как он придет, что он скажет? Что скажет она? Может быть, только посмеется над его наивностью…
Тогда, что же остается? Бросить все предприятие, на которое ушло столько сил, с которым связано столько надежд, отступить перед препятствиями и выждать другого, более благоприятного, момента? Юрий Степанович похож был на полководца, не рассчитавшего своих сил и думающего о том – принять ли битву сейчас, или безопаснее и вернее будет отступить, чтобы сохранить свою армию.
И вот покамест он так стоял и размышлял – открылась дверь, секретарь взволнованный встал со стула, все зашевелились, задвигались, вытягивая шеи из-за столов, конторщики и делопроизводители – и обернувшись, Бобров увидел невысокую женщину с простым или, пожалуй, простоватым лицом, очень скромно одетую, но в то же время излучающую непреодолимое и даже не женственное очарование. Она шла по канцелярии, как, вероятно, королевы идут на коронацию, и следовавший за ней паж – иначе нельзя было назвать безусого юнца, ее сопровождавшего, нес за ней невидимый шлейф ее платья.
Легкий, подобный вздоху шёпот – тотчас же умолкший, – и тот же самый секретарь, который разговаривал с Бобровым, небрежно развалясь и не выпуская изо рта папиросы, – тот же самый секретарь привстал и пошел навстречу женщине. Бобров смотрел на нее во все глаза, но в этих глазах не было восхищения – и может ли вызвать восхищение женщина, вовсе не похожая на греческих богинь, а может быть, даже совсем некрасивая – были у нее и такие минуты. Он смотрел на нее скорее с недоумением. Неужели это она – простенькая, со вздернутым, покрытым веснушками носом, маленькая женщина, сумела добиться того, что ее все знают, все уважают, о ней все говорят? И он удивлялся отнюдь не тому, что она могла увлечь малообразованного и грубоватого парня, каким: в сущности был председатель губисполкома, если отвлечься от его революционных и военных заслуг: это могла сделать любая горничная, при помощи заимствованных от «господ» деликатных манер и уменья хороню одеваться. Его удивляло другое – как она сумела удержаться на высоте, не поскользнуться, не упасть и остаться, несмотря на все разговоры и слухи, такой же простой и такой же обыкновенной.
А может быть, все эти слухи – плод досужей фантазии?…
– Так ведь это же Муся… Как мало она изменилась.
Он ловил каждое ее слово, прислушивался к ее громкому взрывчатому смеху, присматривался к малейшему капризному движению ее губ.
– Да, это она. Может быть, подойти к ней и сказать: «не вы ли та самая Муся, которая…»
Нет, это было бы неловко. Надо что-нибудь придумать.
Она уже собиралась уходить. Кокетливым движением она подала руку секретарю и посмотрела на Боброва. Может быть, смутилась, увидев его. Нет. Она идет к двери. Бобров пошел позади ее шагах в трех, делая вид, что вовсе не интересуется ею. Лестница. Она опирается на руку безусого юнца, которого в этот момент Бобров ненавидит. Она изредка оглядывается – может быть, смотрит на него. Нет, этого не может быть.
Бобров продолжает спускаться по лестнице вслед за нею. Она оступилась – это вполне естественно. Молодой паж успел поддержать ее, но не успел поддержать ее ридикюля. Ридикюль вывалился из ее рук и полетел вниз. По лестнице вниз полетел и Бобров – подбирать тот драгоценный для женщины хлам, который стал предметом катастрофы, зеркальце, пудреница, карандаш, какие-то записки, словом все обычное содержимое ридикюлей было водворено на прежнее место и с поклоном преподнесено их обладательнице.
Бобров пробормотал при этом даже какие-то слова, вроде «пожайлуста» или «извините» – не все равно, самый тон их свидетельствовал о счастьи держать хоть секунду в руках сии драгоценные вещи.
Она милостиво улыбнулась ему – и лицо ее приняло вид очаровательный, еще более напоминающий то, забытое, казалось бы, лицо.
– Напомнить, спросить?
Бобров поступил дипломатично. Не напомнил и не спросил. Может быть, она вовсе не хочет этих вопросов и напоминаний, может быть – она не хочет, чтобы он узнал ее, мало ли что. Пусть она первая…
– Ах, благодарю, благодарю, – сказала она.
У подъезда ее ждал весело урчавший и готовый каждую минуту сорваться с места автомобиль…
– Расстаться? Упустить такой момент. Но ведь это Муся, и она узнала его – иначе зачем этот упавший ридикюль, зачем вообще вся эта комедия.
Бобров приложил руку к козырьку.
– До свиданья, товарищ, – ответила она. – Благодарю вас. Нам, вероятно, не по пути.
Она благосклонно улыбнулась и протянула Боброву руку. С его стороны требовалось только, если это действительно была Муся, задержать ее маленькую сухую и горячую руку дольше, чем это требовалось приличиями, посмотреть в глаза несколько пристальнее, чем то позволено почти незнакомым людям, сделать еле заметное, а посторонним и вовсе незаметное движение, чтобы она смутилась, отвернулась и сказала:
– А, может быть, нам по пути. Вы далеко живете?
А потом помочь ей усесться в авто, замять место рядом с нею, оттеснив безусого пажа на сиденье шофёра и глядя на нее, чуть слышно сказать:
– А я вас узнал.
Выдержать ее полный притворного удивления взгляд, потом услышать чуть сдавленный взрывчатый смех, поймать лукавую улыбку.
– За кого же вы меня приняли? Муся? Это что еще за Муся?
И уже открытый, громкий смех, приводящий в смущение безусого пажа.
Что может сравняться с подобной встречей по радости, которой она переполняет сердце? И что может быть в то же время мгновенной этой радости, что может быть ее мимолетней? Встреча когда-то близких друг другу, теперь уже чужих друг другу людей не может ли она кончиться полным разочарованием? – Что сильнее – полузабытая сказка далекой, первой, полудетской любви или полный чуждых другому забот и чуждых другому тревог сегодняшний день?
Радость, которая готова, казалось бы, выплеснуться из берегов, радость, готовая, казалось бы, вобрать в себя всего человека – не останется ли она неудовлетворенной, не обратится ли в ненависть к тому, кто обманул лучшее из чувств – чувство свидания с потерянным другом?
Две-три минуты – все разговоры закончены. Они молча смотрят друг другу в глаза – и лишнее слово испортит все. Было необыкновенным счастьем, что нельзя сейчас же в автомобиле, в присутствии посторонних исчерпать до конца неожиданную полноту свидания.
– Мне сюда, – сказал Бобров, когда автомобиль поравнялся с Государственным банком.
– У вас дела в банке? Интересно…
– А разве вы не знаете – ведь мы собираемся строить новый город.
– Город? Ах как это любопытно! Вы мне все расскажите. Сегодня? Конечно, можно и сегодня. Мне хочется с вами о многом, о многом поговорить, вдруг застеснявшись и напомнив прежнюю маленькую Мусю, сказала она: – значит, увидимся?..
Бобров ответил на приглашение благодарным пожатием руки, потом поднял эту руку к губам и крепко поцеловал. В этом поцелуе чувствовалось нечто большее простой почтительности или дружбы, было даже что-то похожее на страсть, но недостаточно грубую, чтобы напугать, и недостаточно тонкую, чтобы не достичь глубины женского сердца.
«Не есть ли это начало лучших дней? – думал Бобров, провожая глазами убегавший от него автомобиль. – Может быть, архитектор прав. Чертежи, выкладки, карты, планы, – что значат все они по сравнению с одним еловом женщины. Ведь она…»
Мы не будем повторять рассуждений Боброва, может быть, слишком грубых и слишком рассудочных. Ведь она до сих пор оставалась дли него только Мусей-гимназисткой, несколько более живой и доступной, чем то полагалось по строгим правилам ведомства императрицы Марии. Почему же не воспользоваться тем, что дается прямо в руки, почему в числе других не использовать и эту возможность, если хоть на один вершок она подвинет к желаемой цели? Что ж – придется делать вид, что не забыл давней любви, придется, может быть, встать в ряды вздыхателей, притворяться…
Какие пустяки! Маленькое приключение, которое, наверное, увенчается победой.
– Такую только поднять руку и взять. Очень хорошо, что я не навязывался.
Но несмотря на эти грубые рассуждения и эти грубые же соображения, несмотря на то, что встречи этой он добивался сам и предварительно узнал от Алафертова, где ее можно будет легче всего встретить, – но был в то же время взволнован и даже ошеломлен этим событием.
Первое движение мысли – поделиться с кем-нибудь этой новостью. Рассказать архитектору? Но архитектора не оказалось и невзрачном помещении строительного кооператива. Метчиков все равно ничего не поймет – да и надо ли? Алафертов? Вот именно – рассказать Алафертову. Может быть, Алафертов интересуется его успехом?
Он побежал бы к Алафертову и поделился бы с Алафертовым своим неожиданным успехом, если бы дорога к этому товарищу и другу детства не вела через мост. А на мосту в этот момент сгрудились подводы, тропинки для пешеходов заняли служащие, расходившиеся по домам, торопясь и не желая никому уступать дороги. Поневоле Бобров пошел шагом, а изменение в скорости движения и напряженности его несколько охлаждающе повлияло на мысль.
– Зачем я бегу? Куда? Что я скажу?
Несколько минут но инерции он двигался вперед, потом неожиданно для догонявших его пешеходов повернулся назад и очутился с кем-то лицом к лицу.
Лицо, с которым довелось столкнуться Боброву оказалось круглым, как молодой месяц, красным, как тот же месяц в туманную ночь, и улыбающимся – опять-таки точь-в-точь как месяц.
Впрочем, столкнувшись с Бобровым, оно не улыбнулось, а сморщилось:
– Эк, тебя!
И несколько отшатнулось назад. Бобров извинился и отступил на шаг вправо. Лицо во всех отношениях, похожее на месяц, отступило тоже на шаг и в ту же сторону. Бобров только теперь заметил, что оно снабжено круглым туловищем, загораживающим узкую тропинку. Наступила очередь возмущатьея ему. Прошептав что-то угрожающее, он сделал шаг влево – и влево же передвинулось круглое туловище.
– Затерло, – сказало добродушно круглое, как месяц, лицо, повернулось к Боброву боком, при чем Бобров смог заметить руку, плотно сжимающую портфель.
Бобров тоже встал боком, и они разошлись.
К чему, спросите вы, столь подробное описание ничтожного происшествия? К чему это похожее на месяц лицо? Действительно, оно мало интересно для дальнейшего повествования, кроме разве того, что пустяковый случай этот поставил, как говорится, расстроенного и взволнованного героя на рельсы; уже и самая мысль о том, что произошло нечто выдающееся, оставила его; уже не требовалось ни с кем делиться ошеломляющей, якобы, новостью, и только некоторое время сохранялось смутное волнение и беспокойство, как-будто бы он забыл о чем. О чем же забыл?
– Нюра! Ведь она ждет!
И с тягостным чувством необходимости этой встречи он вернулся обратно и направился на Гребешок.
* * *
Странная вещь, друзья мои, человеческое сердце. Только вчера, получив радостную весть, не к Нюре ли побежал бы он поделиться этой радостной вестью, не ей ли первой рассказал бы о планах своих и неудачах? И вдруг – с тягостным чувством необходимости идет он к условленному месту свиданий.
Она заметила необычную его возбужденность.
– Что с тобой? Утвердили? Нет? Отказали? – забросала она его беспокойными вопросами, глядя на него влюбленными глазами, в которых светились и нежность, и гордость, и тревога.
– Нет… Но очень, очень много сделано, – ответил Бобров.
– Расскажи.
Как рассказать? Разве об этом можно рассказать ей? Что она поймет? Как отнесется?
– В общем, пожалуй, и ничего не сделано, – сбивчиво пояснил. – Ты этого, пожалуй…
Он долго подыскивал слово, которое бы не обидело Нюру, – и не нашел.
– Ты этого не поймешь.
Такое пренебрежение было полной неожиданностью для Нюры.
– Я – не пойму? Что ты говоришь? Так вот как ты смотришь на женщину. Ты думаешь, что она понимает меньше вашего. Нет, у меня тоже котелок варит, – не преминула она и в этом случае щегольнуть оборотом излюбленного наречия.
Поневоле пришлось поделиться: Бобров рассказал Нюре о всех мытарствах, о разговоре с архитектором, и, наконец, не без некоторого, впрочем колебания, о встрече с Мусей, утаив, конечно, подробности чисто эмоционального свойства, которые одни, может быть, могли быть непонятны для Нюры.
Нюра отнеслась к его рассказу с полным равнодушием.
– Глупости болтает твой архитектор. Он отсталый и смешной человек. Ты не обижайся, что я так говорю о твоем… приятеле.
Затем она повторила все те доводы, которыми думал и сам Бобров сбить Галактиона Анемподистовича с его позиции.
– А это что еще за Муся? Поговоришь с тобой – и с твоим архитектором, как-будто в омуте побываешь. Неужели ты думаешь так действовать? Это, знаешь ли…
Она не договорила – но Бобров отлично понял ее мысль.
– А что же ты другое выдумаешь?
Нюра бесшабашно тряхнула стрижеными кудрями и, подняв голову, попыталась облаком табачного дыма закрыть самое солнце.
– Устроить хорошенькую бузу. Я бы пошла – всех там растормошила. Барахолиться тут нечего. Мы в этих случаях всегда бузим – и она бросила на Боброва вызывающий взгляд независимой школьницы.
– Попробуй.
– И попробовала бы. А ты что – тряпка. Слушаешься какого-то архитектора, он тебя на поводу держит. Ты бы рабочему такую штуку сказал, он бы тебя…
– Ну и стали бы ждать сто лет…
– Вовсе не сто лет. А для чего тебе обязательно такой большой план проводить? Соглашаются на маленький – работай.
Объяснять Нюре, для чего ему нужно проводить именно большой план, не входило в соображения нашего героя.
– Ты, может быть, сам к этому делу подходишь не совсем…
Она не договорила, но Бобров прекрасно понял ее мысль.
– Тут не может быть разговоров об этом, – ответил он. – Для того, что мы начали, можно все потерять… Даже…
Он тоже запнулся на полуслове и не договорил.
Они молча шли по заросшей травой тропинке – он глядел по столпам на высокие тихие деревья – она смотрела вниз, та траву, на следы чьих-то ног, притоптавших эту траву.
– Так ты сегодня будешь у нее? Так скоро, – первая прервала молчание Нюра.
– Конечно. Надо успеть поговорить с товарищем Лукьяновым. Осталось три дня.
– Значит, твердо решил – сегодня?
В голосе ее чувствовалась нескрываемая тревога. Она крепко сжала его руку – так она делала всегда, когда оставалась с ним наедине: Боброву нравилось чувствовать теплоту ее мягкой руки, но сейчас это только раздражало.
– Сегодня? – шёпотом переспросила она: – не надо! Не ходи!
– Почему же не ладо?
– Не надо. Ну я прошу тебя – неужели ты не сделаешь для меня… такого пустяка.
– Что же случилось? – Неужели она будет мешать мне, – подумал он. – Скажи, почему, – я тебе отвечу.
Она покраснела, опустила голову и чуть слышно сказала:
– Не могу… Я не могу сказать, почему… У меня предчувствие.
– Предчувствие?!..
Он посмотрел на нее так, как-будто в первый раз видел это раскрасневшееся тонкое личико. Предчувствия! И это женщина, которая так просто, так смело и легко сошлась с ним – без разговоров, без слез, без вздохов, женщина передовая, предоставившая старым тетушкам и бабушкам все пережитки, все предрассудки, все так называемые отрыжки буржуазной психологии.
Беда, мой дорогой читатель, с этим женским элементом человеческого рода. Ты считаешь стриженую эту головку, набитую премудростями курсов политграмоты и прочими премудростями, набиваемыми в сотни таких же стриженых головок, на всех рабфаках, вузах, тузах, втузах и техникумах, за кладезь самых новых мыслей и взглядов, а оказывается – в этой головке еще осталось место для каких-то там предчувствий. Ты думаешь, что она верит только в Маркса и Энгельса, свято соблюдая заветы Ильича, а она верит снам и каждое утро перелистывает потрепанный сонник, чтобы узнать, что значит целоваться во сне или видеть во сне виноград и пирожные.
Так, примерно, рассуждал и Бобров. Так рассуждала бы и сама Нюра, будь бы она на его месте.
– Какие предчувствия? Просто смешно это от тебя слышать. Ты ревнуешь, может быть? Так если я тебя разлюблю – я прямо скажу об этом и все тут. Ведь верно?
Он мог бы повторить ей, что и любви, как чего-то особенного и связывающего, вовсе нет, что есть физиологическое влечение, что это одно из самых простых житейских дел – он мог бы сослаться, что до сих пор и она очень просто относилась ко всему, и прочее, и прочее…
– Скажешь, да? – спросила она, поднимая на него умоляющие глаза.
И невольно представил Юрий Степанович, как такой же взгляд бросила бы Муся. Сколько было бы в этом взгляде и нежности, и лукавства, и кокетства.
– А ты хотела бы из-за таких пустяков расстроить все дело.
– Ты поняла, наконец, что говоришь глупости?
Нюра неуверенным и как-будто бы прибитым взглядом робко ответила ему:
– Нет, зачем же… Ты свободен и можешь делать все, что ты хочешь. Разве я имею право связывать тебя.
Мир был заключен. И этот мир не был миром без победителей и побежденных. Нюра была побеждена: она не знала, по чувствовала это – так же как и Бобров чувствовал свою победу.
IXИ только раз мечта с мечтой встречается.
К. Бальмонт.
Муся вышла к Боброву не сразу. Он успел осмотреть гостиную с мягкими диванами и креслами в серых по летнему времени чехлах, с картинами далеко не революционного содержания, а впрочем и с портретами вождей в новеньких покрытых свежим лаком рамках. Когда он успел все это осмотреть и убедиться в том, что Муся, несмотря на жилищный кризис, живет достаточно просторно – она вышла сама в белом платье, обнажавшем полные, чуть загорелые руки и плешь.
– Что же вы не удосужились заглянуть ко мне раньше, – сказала она, усадив его на диван так близко, что ее платье прикасалось к нему и он прямо перед собой видел большие серые глаза и мелкие чуть запудренные веснушки. – Давно вы приехали? Вот видите. Где вы научились забывать старых друзей? Я просила напомнить вам о себе одного вашего приятеля… как его… Алафертова.
– Алафертова, – не скрывая удивления, переспросил Бобров: – он мне ничего не говорил…
– Ну как же. Вы сами должны были догадаться… Ведь это же очень, очень обидно…
Она отвернулась, и лицо ее стало действительно выражать обиду, впрочем опять-таки с оттенком лукавства. Он пытался оправдываться – она не слушала. И вдруг – выражение обиды исчезло, и, расправив губы в приветливую улыбку, она быстро повернулась к нему, протянула руку:
– Ладно, я вас прощаю… только смотрите – в последний раз.
Он взял ее руку и долго не выпускал из своей, крепко сжимая маленькие сухие пальцы.
– А теперь рассказывайте, что вы здесь делаете, – спросила она, не отнимая руки: – как ваш знаменитый город. Я уж слышала…
Бобров был доволен, что не ему первому! пришлось начинать разговор, который должен был закончиться чем-то в роде просьбы. Она терпеливо слушала его рассказ с серьезностью, вовсе, казалось бы не свойственной кокетливой и легкомысленной женщине, неспособной ни над чем серьезно задуматься, какой она показалась Боброву. И только при упоминании об архитекторе она задала мало относящийся к делу вопрос.
– Кто он такой? Вы говорите – интересный человек? Почему он у меня не бывает?
И положив свою руку на руку Боброва, спросила:
– Вы приведете его сюда? Ладно?
Бобров согласился – правда, не без некоторого минутного замешательства. Муся отметила это замешательство чуть заметной полуиронической, полуторжествующей улыбкой.
– А я слыхала – вы влюблены, – ни с того ни с сего задала она ему совсем уже нескромный и вовсе не относящийся к делу вопрос.
Бобров понял, что тут не обошлось без Алафертова, который успел посвятить Мусю во все подробности его жизни.
– Она хорошенькая? Это правда? Говорят – большая умница.
Бобров пробормотал не то да, не то нет, но Мусе и не нужно было ответа. Кокетливо улыбнувшись, она поправила спустившееся с плеча платье и покраснела.
– Ну что же. Ведь мы все-таки останемся друзьями. Не правда ли?
Взглянула ему в глаза и опять крепко пожала руку. Он ответил таким же крепким рукопожатием.
– Теперь ты мои, – хотела она сказать этим рукопожатием, но вслух сказала другое.
– Я в вашем распоряжении. Мне так нравятся все эти ваши… планы. Завтра вы будете у меня? Здесь можно встретиться с очень интересными для вас людьми…
Она пристально посмотрела ему в глаза и раздельно добавила:
– Например… товарищ Лукьянов. Будете?
* * *
Архитектор, которого Бобров не замедлил осведомить о своих успехах, шутливо предупредил его.
– Смотрите – осторожнее. Женщина – это чёрт. В них всегда бесы живут.
– Я в бесов не верю, – попробовал отшутиться Бобров.
– Что вы? Напрасно! В бесов даже коммунистам разрешено верить. Один мой знакомый – коммунист – работали мы с ним вместе, а он к каждому слову – чёрт да чёрт. Так нет же, говорю, чёрта. А он мне: – «Что ты, – это в бога нельзя верить, а в чёрта можно. Насчет чёрта ни в одной инструкции не сказано». Я не поверил ему – дай, думаю, сам посмотрю. И понимаете – все учебники перебрал, даже толстый этот – как его – Бердников и Светлов – действительно о чёрте – ни слова.
Бобров не возражал.
– А раз существуют – значит, могут и досаждать. Ты свои обязанности исполняешь, а бес-то тебя под ребро, под ребро.
Галактион Анемподистович шутливо подтолкнул Боброва и засмеялся.
– Идите – небось он уже там.
Сегодня Муся была в черном наглухо застегнутом платье.
– Вы очень аккуратны, – сказала она.
Тут он заметил в глубине комнаты большого широкогрудого и тучного мужчину, с несколько, может быть, оплывшим лицом и усталой улыбкой.
– А, строитель! – Обрадованно протянул товарищ Лукьянов: – каковы успехи?
– Вы знакомы? Неужели? – притворно удивилась Муся.
– А как же? Ты знаешь, с какими он планами пришел… А я вас холодом немножко, холодом обдал. Ведь верно, сознайтесь?
– А я не знаю, какие такие планы, – тоном искреннего любопытства ответила Муся. – Может быть, Юрии Степанович расскажет?
Юрин Степанович не заставил себя просить второй раз.
Понимая, что этот доклад, может быть, самый важный из всех тех докладов, которые ему приходилось до сих пор делать и, может быть, придется делать в будущем, Юрий Степанович употребил все силы своего красноречия, чтобы заинтересовать слушательницу. Он обращался не к товарищу Лукьянову, а к Мусе. Муся, выдерживая свою роль до конца, где нужно – поддакивала, где нужно – удивлялась, где нужно – восхищалась, а где нужно – выражала явное возмущение.
– Неужели никто не поддержал? Удивляюсь! – говорила она, недовольно складывая губы. – Ведь мы таким делом кого угодно удивить можем!
Товарищ Лукьянов не возражал.
– С этой стороны, конечно, но ведь понимаешь, средства. Откуда что взять…
В дверях появился какой-то очень еще молодой человек и исчез.
– Ах, я и забыла – извинилась Муся. – Позвольте вас на минуточку оставить вдвоем. Меня ждут…
Минуточка растянулась на полчаса.
Представляете вы себе, дорогой читатель, что значит встретиться с сильным мира сего не в его кабинете, когда он, окруженный секретарями и телефонами, изображает вершителя судеб нашей великой республики, – а в гостиной его вероятной фактической жены, и сидеть с ним глаз на глаз в продолжение получаса и говорить с ним не в качестве скромного просителя или сотрудника того или другого учреждения, а в качестве друга детства этой любимой женщины и даже фактической жены, обращаясь к нему как равный к равному, не давая даже понять, что от одного слова его многое зависит в выполнении ваших планов.
Разговор в подобной обстановке сводится примерно к следующему:
– Прекрасное дело, весьма нужное, – говорит один.
– О, конечно, весьма нужное, – отвечает другой и вынимает папиросы.
– Не хотите ли моих – новая марка. Очень хорошие, если не снизят качества. Вы ведь знаете нашу теперешнюю обстановку – бюрократизм, волокита.
– Да, что верно, то верно.
– Представьте себе, прихожу к этому – кажется, Ратцель, а он!
– Что ж делать – вековое наследие.
– Конечно, наследие. А что нужно для того, чтобы развернуть работу? Энергичные люди. Вас я всегда представлял таким. На фронте гражданской войны…
– А знаете, какой был однажды случай… Мы дрались с Колчаком…
Один случай, другой случай – и вдруг оказывается, что вы были в одной дивизии. Впрочем в последствии выясняется, что не в одной дивизии, зато на одном фронте.
А в прочем потом еще раз выясняется, что и на разных фронтах – но это все равно, что на одном.
– Помните вы такого-то?
– Как же не помнить. Герой! Куда теперь делись эти люди – мало в ком осталась хоть частица этой энергии…
– Война – праздник революции… А все-таки будни имеют своих, хотя и не так заметных, героев.
Пять минут такого разговора, десять минут, полчаса – а потом…
А потом входит Муся и напоминает, что пора в театр. Об этом же вспоминает и Бобров: у него тоже есть билет в театр. Впрочем, оказывается, что у него нет билета, но зато он достанет. В антракте он не раз и не два встретится с интересующим его лицом, скажет несколько ничего не значащих слов, но за то уже как старый знакомый и уйдет из театра, запомнив изо всей шедшей на сцене драмы или комедии одну только реплику и то из уст не находящейся на сцене Муси.
– Не забудете? Приходите, если вам нетрудно, хоть завтра.
И завтра же, не забывая, что вечером во что бы то ни стало надо найти полчаса-час и быть у Муси, – завтра же начать новый обход заинтересованных учреждений и лиц, подготавливая дело если не к положительному, то к благожелательному исходу.
* * *
Галактион Анемподистович оказался прав. То, чего не могли сделать ни цифры, ни цитаты, ни горячие речи о жилищном нужде, сделала незначительная скромная женщина и при том так умело, что никому в голову не пришло подумать о наличности во всем этом деле постороннего влияния. Бобров ни на минуту не задумывался, почему Муся с первого же слова поняла его, почему она заинтересовалась его делом, как своим, почему без его прямой просьбы и без всяких его обещаний сразу же начала энергичную и настойчивую атаку. Может быть, и на самом деле воспоминания о первой любви имеют над людьми такую удивительную силу, может быть, и на самом деле Юрий Степанович Бобров оказался таким человеком, к которому предпочтительно перед другими направились все симпатии и помыслы Муси, – все может быть. А еще вернее может быть, что женщина, не обладающая особенной красотой, с помощью своего незаурядного таланта вознесенная на самую, казалось бы, вершину, была в тайне недовольна своим положением. Может быть, она мечтала о более широком поприще деятельности и надеялась сделать Юрия Степановича Боброва трамплином для своего честолюбия, как он думал использовать ее для своего. Все может быть, мой дорогой читатель. Кто разгадает тайну женского сердца?
И совершенно был прав Бобров, когда не задумывался над этой тайной, а принимал блага свалившегося на него счастья, как должные, стремясь только как можно скорее использовать их.
Товарищ Лукьянов, к которому Бобров явился теперь не в часы, указанные официально как часы приема, а в часы действительно свободные, встретил Боброва не так, как в первое посещение. Это была дружеская, теплая встреча. Конечно, председатель губисполкома ни на минуту не думал сознаваться, что изменил свое отношение к делу под влиянием случайной встречи на квартире у Муси и под влиянием тех немногих слов, которые успела вымолвить Муся. Он совершенно искренно полагал, что всегда сочувствовал плану и что только отсутствие средств могло смутить его и то не навсегда, и то не безнадежно.
– Это вы? Здравствуйте! Что нового? Как наше дело?
Дело это стало уже их общим делом.
Равнодушие и скука исчезли с несколько ожиревшего лица председателя, и от того стало явственней заметно грубоватое, подчас злое, подчас добродушное лицо Лукьянова – плотника, Лукьянова – грозы местных буржуев и местных контрреволюционеров.
– Ты совершенно правильно подошел к делу, Бобров. По-большевистски. Только думаю, опять все наши шавки залают – нельзя, нет средств, починим старое.
Лицо председателя опять стало равнодушным и усталым.
– А ты не беспокойся. Я их при случае так фугану…
И в виде делового предложения сообщил Боброву, что если решат выполнять большую программу, То будет ее выполнять не кооператив, достаточно слабый в финансовом смысле, а губисполком, и что он, Лукьянов, примет самое горячее участие.
Был Юрий Степанович второй раз у Ерофеева. Тот, бог весть, из каких источников, узнал о неожиданном повороте дела, усмехался в огромную бороду и говорил:
– Я ведь знал, что такие дела всегда удаются. Заходите – я могу дельный совет дать.
Механического Ратцеля взялся обрабатывать архитектор, сумевший дать все нужные Ратцелю справки и все необходимые Ратцелю цифры. Метчикова направили к одному из членов президиума – старому товарищу по заводу. Они кричали, били друг друга по плечу и, наконец, сговорились.
Еще до заседания стало ясно, что вопрос будет поставлен не о желательности выполнения большого строительного плана, а о способах изыскания потребных для этого средств. На совещании присутствовали все активные работники – и Бобров, и архитектор, и Метчиков.
Но не все прошло так гладко, как хотелось бы. Не обошлось без неожиданной оппозиции. Один из членов совещания оказался чрезвычайно осведомленным и выступил на защиту более чем скромных местных финансов. Он с цифрами в руках доказал, что город не вынесет подобных трат, если даже мобилизует все свои средства. Надежды на большую ссуду весьма проблематичны – почему именно нам, а не кому-нибудь другому. Кроме того, выяснилось, что кредиты давно распределены и надо ждать нового бюджетного года.
