Текст книги "Город энтузиастов (сборник)"

Автор книги: Илья Кремлев

Соавторы: Михаил Козырев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Доводы были так основательны, что пришлось призадуматься.

Тогда выступил Ратцель и предложил сократить, или, как он выразился, сжать программу. Построить сотню другую домов, не затевая ломки, не тратясь на новый мост и на новую трамвайную линию. С этим планом склонны были согласиться все, – но положение спас архитектор.

– Товарищи, ведь мы и не пытались получить средства, – а уж опускаем руки. Нам сейчас надо решить – строим или не строим, и начинать заготовку. Ведь время уходит.

Опять начали рассматривать вопрос сначала.

– Уж если мы откажемся, не попытавшись, – сказал Лукьянов, – то куда мы годны. Сдать дела, – да и на покой.

Ерофеев тоже замолвил свое слово в качестве специалиста по постройкам.

– Что в малых, что в больших масштабах, – лиха беда начать. А там раскачаемся, и сами не заметим, как все устроится.

Было принято довольно-таки туманное решение: считать постройку нового поселка принципиально желательным, в виду антисанитарного состояния старых слобод, но вопрос считать нерешенным впредь до выяснения возможности получения средств.

– А заготовка материала?

– Конечно, в мере возможности, надо начать.

И к резолюции было добавлено: материал заготавливать немедленно и назначить комиссию под председательством Лукьянова, которой поручить работу.

В комиссию в качестве представителей жилищного кооператива вошли Бобров и Метчиков, а архитектор – по должности губернского инженера.

Резолюция получилась очень тусклая и бледная, но зато допускала всевозможные толкования, как ограничительного, так и наоборот, расширительного характера, и все разошлись довольными.

Сторонники проекта – тем, что проект принят, противники – тем, что проект отклонен, а все вместе – тем, что длинное и скучное заседание, наконец, кончилось.

– Ну и баня, – сказал Галактион Анемподистович, – а все-таки наше дело – лафа.

– Сомневаюсь, – ответил Бобров. – Резолюция довольно тусклая.

– Милин ты мои – да ведь это и хорошо. Вот только в средствах, действительно вопрос. А что не дадут? Работать все-таки надо – чем больше успеем, тем наше дело будет вернее.

* * *

Муся ждала Боброва с нетерпением.

– Ну, что? Решили?

Бобров рассказал.

– Деньги? Я, признаться, никогда не думаю о деньгах. Да, вот – люблю похвастаться: посмотрите, какая прекрасная вещица – это мне Лукьянов подарил, – сказала она, показывая брошь, которой было заколото платье: – пустяковишка, а я люблю такие занятные вещицы…

Она мило улыбнулась, приложила палец к губам:

– Знаете, что я вам скажу…

Они опять сидели на диване насколько возможно близко друг другу.

– Почему мы так холодно с вами – вы да вы. Почему нам постарому не называть друг друга – ты меня Мусей, а я тебя – Юрой. Правда? Дай твою руку.

В этот вечер Нюра напрасно ждала Юрия. Ему было некогда – он засиделся «на этом проклятом совещании».

Часть вторая

X

Я путешествовал недурно. Русский край

Оригинальности имеет отпечаток.

И. Некрасов.

– Нажимай крепче, Андрюха. Нажимай! Ах ты щучий хрен – опять сорвалось.

– А ты там что смотришь, борода? Машина то не бог весть, а полчаса потеем.

В глубоком овраге, втаптывая в грязь палые осенние листья, копошатся четверо. Один – в кожаной куртке и кожаных рукавицах, другой – широкоплечий парень с засученными рукавами подхватили канатом, пропущенным через бревна, сохранившиеся от разрушенного моста, упавший в овраг автомобиль. Двое внизу, по мере того как первые поднимают машину, ставят под автомобиль подпорки.

– Прикрути веревку-то к дереву. Она сама держать будет.

Из оврага вылезает мужик с черной когда-то, а теперь серой бородой и, поблескивая хитрыми карими глазками, говорит:

– Разве ж мыслимо. Машину машиной бы и вытаскивать…

Закручивает цыгарку и неторопливо закуривает.

– Ты чего там – отдыхать! – прикрикнул на него парень с засученными рукавами, захвативший по праву наиболее энергичного командование над остальными, – Иди, иди, нечего тут, помогай.

– Над-дай! Эх, над-дай!

Кожаная куртка волнуется.

– Черти, осторожнее. Так ведь сломать можно.

Напряженное общее усилие – автомобиль легко взлетает вверх.

– Ставь подпорку. Да торопись! Чего ты боишься-то, чёрт!

Сухой треск – двое нижних отскакивают, сшибая друг друга – а машина снова летит в овраг.

– Эх, не выдержала. Молода, во Саксони не была.

Одно из бревен беспомощно повисло над оврагом. Автомобиль уперся одним боком в грязь, другим повис на веревке.

– Сломали, дьяволы, – ругался человек в кожаной куртке – шофёр провалившегося на мосту автомобиля. – Не можете, так не брались бы.

– Я говорю – тут машину бы надо, – объяснял мужик с серой бородой. – Этакие машины бывают – так или не так я говорю – домкрат. Положи ее под дом – и дом подымет. А где ж руками.

– Пошел бы Андрюха за помощью!

Парень с засученными рукавами, к которому относилось имя Андрюхи, ушел, остальные расселись на берегу оврага и закурили.

– Да, – продолжал философствовать серобородый мужик:

– как это говорится: теперь у нас дороги плохи, мосты забытые гниют.

– А ты что это – стихами, – заметил шофёр, иронически оглядывая мужика.

Тот не счел нужным отвечать – за него ответил другой мужик – тощий, рыжий и в довершение неказистости – рябой.

– Он у нас и не такие стихи умеет. В рифму…

И подмигнул принявшему с достоинством похвалу философу.

– Вытащили? Скоро вы?

Это говорит вышедший из леса молодой человек в городском, претендующем на щегольство, костюме, при первом взгляде на которого мы с вами сразу узнали бы Юрия Степановича Боброва.

– За помощью пошли, – ответил рябой мужик.

Пока мужики тщетно пытались вытащить из оврага злополучную машину, Юрии Степанович то прятался в лес, то топтался на берегу оврага, выражая явное нетерпение. Видимо, задержка эта не входила в его планы: выехав только затем, чтобы осмотреть снова пустырь, где в недалеком будущем должен был расположиться новый городок, вздумал он заодно проехаться и на Слуховщину, взглянуть на знаменитый лес, который уже решено было, принципиально пока, отдать в распоряжение строителей. Как он представлял себе эту поездку? Полчаса туда, полчаса обратно – час-два на осмотр – и вечером дома. Разве мог он предполагать, что всего в десяти верстах от города творятся странные и непонятные для человека, привыкшего к городской культуре, вещи. Разве мог он предполагать, читая написанные сто лет тому строки, только-что скороговоркой процитированные бородатым философом, что за сто лет наши дороги мало в чем изменились, разве только мосты успели прогнить еще основательнее и не выдерживали уже такого легкого экипажа, как фордовский автомобиль.

– Далеко до Слуховки? – спросил он.

– Где ж далеко. Рукой подать, – ответил философ – как деревню пройдешь, так на полверсте и волость: вам небось в волость надо? А не то ко мне зайдите, каждая душа укажет, где я живу. Спросите только, где Михалок живет, – это я Михалок и буду. Баба самоварчик поставила бы.

Юрий Степанович поспешил поблагодарить Михалка за приглашение, перебрался через овраг, почистил слегка запачканные при катастрофе брюки и медленно, выбирая места по суше, пошел по дороге, заросшей по сторонам полным фантастических красок увядания кустарником.

– Начальство что ли, – спросил Михалок, показывая глазами на удалявшегося Боброва.

– Какое там начальство – шантрапа, – отозвался шофёр.

Видно было, что Юрий Степанович еще не успел заслужить уважения своего шофёра.

– Тоже в прошлом году, – рассказывал рябой мужик, – приехал один такой и застрял. Подводу пришлось нанимать и для него и для машины… У нас тут всегда так…

– А вы бы починили мост, – резонно возразил шофёр.

Михалок сплюнул цыгарку, втоптал ее в землю.

– А на кой чинить? Мы на машинах не ездим!

– Так ведь и телега провалиться может.

– А на кой нам через этот мост ездить. Барский мост – а теперь по нем только комиссары ездят. А мы стороной объезжаем – способнее…

Спорить не приходилось.

Скоро пришла подмога – пятеро мужиков во главе с Андрюхой: они вели под уздцы пару лошадей.

– Ну и машина. Некуда постромки привязать.

– Захватывал! за колеса-то! И-но!

Лошади тужились, увязая по колено в грязи, люди кричали, ругались, покряхтывали с неизменным:

– Эх, наддай!

Трещали гнилые бревна и доски, от неловких поворотов дребезжал автомобиль.

– Эх, еще разик. Еще раз. Ух-нем!..

Лошади рванули и вышли на ровное место.

Вслед за ними выползла и машина, неловко переваливаясь по неровной дороге. Вид у нее был достаточно жалок – разбитые стекла, помятый верх, порванная шина. Мужики вытирали пот, свертывали цыгарки.

– В волость что ли везти? Запрягай. Там у нас кузница есть.

– Одно колесо – пустяки, – рассуждали они дорогой. – А вон в прошлом годе всю машину, словно разжевал кто. В лепешку.

– В прошлом-то годе и самого в больницу отвезли. А нынче что.

– И зачем они только ездиют, – рассуждал рябой, – я бы на их месте – ни в жисть. И зачем они только ездиют…

* * *

Велика, и многообразна, и многоязычна матушка наша республика. Пять верст – десять верст – а о двадцати верстах и говорить не приходится, и вот уже иные люди, иные правы, иные обычаи. Я не говорю здесь о какой-нибудь там мордве или черемисах или кареле – я говорю только о тех, кого окрестили общим наименованием русского или точнее – великорусса.

Взять хотя бы столь мало удаленный от города район, куда судьба забросила нашего героя – и вы уже не в России – это другая страна, здесь другой народ. Вы – на Слуховщине.

Скажете, что нет такой страны, что нет такого народа, – приезжайте и убедитесь. Вы скажете, – это русские? Спросите у любой бабы, русская она или нет, – и она вам ответит:

– Не… Мы – слуховщинцы. А русские там живут – за лесом. Вот эту деревню пройдешь – там и будут русские.

Слуховщинцы от русских не отличаются языком – может быть, осталось от давних времен некоторое смягчение задненебных; может быть, иногда тот самый звук, который в прежней грамматике обозначался буквой ять, они выговаривают как «и»; может быть, несколько смягчают и наши твердые знаки – но эти отличия не имеют существенного характера. Они мало отличаются и бытом, разве что больше других сохранили приверженность к старине и обладают большим достатком. Если спросить русского, ткут ли его бабы полотно – получишь ответ:

– А на что нам? Теперь только на Слуховщине и ткут.

На Слуховщине держат больше коров, на Слуховщине строят более основательные по крепости и более обширные избы, на Слуховщине, наконец – и это самое главнее – все плотники, или столяры, или маляры. От них занялись этими ремеслами и жители окрестных «русских» деревень, но куда им в искусстве до слуховщинцев!

Конечно, герой наш не мог заметить столь тонких особенностей края. Да и как он мог заметить эти особенности, если любая деревня показалась бы ему новым царством, новой страной. Он равнодушно шел между двумя порядками высоких из восьмивершкового леса строенных изб, не обращая внимания ни на мальчишек в изумлении останавливающихся посреди дороги, ни на баб и молодок, любопытствующих посмотреть городского гостя, ни на те немногочисленные признаки, которыми эта пореволюционная деревня отличалась от дореволюционной. Он не заметил невзрачной вывески – «изба-читальня», ни запертой на замок лавочки «слуховского потребительского общества», ни избы, на воротах которой начерчено было мелом одно только слово: «комсомол». Он шел через деревню в указанном Михалком направлении и, дойдя до двухэтажного дома с зеленой крышей, где помещался волисполком, поднялся во второй этаж; увидев там за изрезанными ножами столом двух Мальцев, записывающих в толстые исходящие и входящие книги, сразу почувствовал себя в родной обстановке.

– Председателя можно видеть? – спросил он.

– Нету.

– А секретаря?

Ему показали на легкую тесовую перегородку, с закрытой дверью из тонкой фанеры.

– Отдельный! кабинет, – подумал Бобров, – и без предупреждения открыл фанерную дверку.

В тесной комнатушке, которую при всем желании нельзя было назвать кабинетом, сидел секретарь – блондин с отпущенными по-хохлацки длинными махровыми усами. Секретарь поднял голову, посмотрел на гостя с некоторым недоумением – гость тоже посмотрел на секретаря с недоумением, и оба они с минуту молча смотрели друг на друга.

– Бобров, – узнал, наконец, секретарь.

– Самохин, – вспомнил, наконец, Бобров. – Ты как сюда попал?

– Я-то что – а вот ты как? – в свою очередь удивился Самохин.

Оба имели одинаковое право удивляться: пять лет тому назад работали они вместе в политотделе дивизии – с тех пор не встречались ни разу – и вдруг встретились снова при таких необычных обстоятельствах.

– А я тут давно живу, – рассказывал Самохин: – ведь у меня жена с этой деревни. Приехал посмотреть, да и застрял. Время было голодное, подвернулось учительское место…

– А разве ты не секретарь?

– Временный… А главная моя специальность, если хочешь знать, – культурный хозяин. Земледелием занимаюсь.

– Ну?

Делом одной минуты было сложить бумаги и уйти, оставив дверь «кабинета» открытой.

– Если кто спросит – скажите, что секретарь домой ушел, – объяснил Самохин своим делопроизводителям. – Пойдем ко мне. У тебя машина что ли испортилась? На мосту провалился?

Самохин ухмыльнулся:

– Тут всегда так. Ну а пока машину чинят, посидишь у меня, отдохнешь. Я тебе все хозяйство покажу…

XI

Татьяна верила преданьям.

А. Пушкин.

Трудно себе представить более разную судьбу двоих в общем одинаковых по образованию и воспитанию людей, как Бобров и его товарищ – Самохин. Недавно построенная изба из такого же, как у всех крестьян восьмивершкового леса, показав на которую, Самохин с гордостью сказал:

– Мой дом. Сам строил.

Обстановка этой избы – стол из необструганных досок, самодельные табуретки, неизбежный портрет всероссийского старосты, помятый, но ярко начищенный самовар, чашки с отбитыми кромками, чайник с луженым носом, рваная не первой чистоты домотканая салфетка.

В самоваре – неизбежное деревенское угощение – яйца.

– Собственные яички – кохинхинок развожу – курица не простая. Смотри, какой вес в яйце, – хвастал Самохин, – только одна беда – болеют очень. Из десятка только две и клались, а остальные испортились почему-то…

В чашки налит чай, природный аромат которого был заглушен запахом деревенской потребилки – т.-е. отдавал не то мылом, не то керосином, не то тем и другим вместе.

– Я тут культурное хозяйство веду, – продолжал рассказывать Самохин, совершенно не интересуясь делами своего гостя: – огород у меня первый на деревне. Сад развел – яблоки скоро будут. Пчелы. Турнепсом целую полосу засеял. Замечательный турнепс!

– Что же – мужики подражают тебе, учатся? – чтобы хоть чем-нибудь выразить внимание хозяину, спросил Бобров.

Самохин нахмурился.

– Как сказать. Чему учатся, а чему и нет. Турнепс тоже некоторые посеяли, – а вот насчет скота не больно. Не верят, ждут, что получится… Они на моих неудачах учатся – а я и сам кое-что от них беру. Книжки тоже помогают… Вон у меня книг-то, – показал он на пачку брошюр по сельскому хозяйству. – Только книга одно, а на практике и предвидеть нельзя, что получается. Я бы тебе рассказал, как обзаводиться начал, – целый роман. Ты не пишешь?

Бобров писать никогда не пробовал.

– Напрасно, – у меня огромный материал. Я и газету писал – кое-что напечатали.

Самохин говорил без устали – долгое сиденье в деревне располагает к разговорчивости: когда-то еще встретишь человека одного с тобой уровня развития.

– Заняться у меня? Подражать? Да меня два года на смех поднимали. Учил бы, говорят, ребят, не за свое дело берешься. А я их в первый же год удивил. Искусственного удобрения достал: где они меру сняли, я – две. Сразу поверили. Сунулись в город за удобрением – а им нос: нету. И я с тех пор, сколько ни хлопочу, достать не могу. Куда только оно подевалось…

– Вот что я скажу, – перебил Бобров: – мне надо ваш лес посмотреть. Я, признаться, за тем только и приехал.

– Дело. Стоит, чего посмотреть. Только на что он тебе?

– Стройка у нас начинается, просили выяснить – годен или нет.

– Как же не годен. Уж если такой лес не годен, какой же годен то? Ведь и моя изба из этого леса. Только одна беда – наши мужички лесок-то своим считают.

– Как так своим? Я в лесотделе справлялся – госфонд!

– То-то и есть, что в лесотделе. А вы бы у наших мужичков спросили. Они лучше знают. Их лесок, заповедный, замоленый, с иконами обхоженный, спокон веку их. Начнешь рубить, так завоют.

Трудно предвидеть, когда и где наткнешься на препятствие. Ты думаешь, что достаточно обломать десятка два советских чиновников, ты думаешь, что достаточно получить согласие земотдела и лесотдела и лесничества, ты думаешь, что эти многоразличные органы вольны казнить этот лес, предоставив его неумолимому топору лесоруба, и вольны миловать, предоставив ему сгнить на корню, – а тут вдруг какие-то «мужички».

– У них не спросят, – ответил Бобров. – Меня другое интересует – сохранился лес или нет. Может быть, миф один – только пеньки торчат.

– Что ты! Пятьдесят лет топор не притрагивался. Разве что какое старое дерево среди леса срубят. Я тебе говорю – заповедник. Тут одна штука затесалась – как бы тебе объяснить – суеверие, что ли.

– Суеверие?

– Я потом расскажу, – а пока пойдем лес посмотрим.

Приятели вышли за околицу. Навстречу им две лошаденки надрываясь тащили выпачканный в грязи, поломанный, хромающий на одну ногу автомобиль.

– Твой что ли? – спросил Самохин.

– Мой, – ответил Бобров, и, обращаясь к шофёру: – Сегодня не уедем?

– Где там, – безнадежно ответил шофёр, и потащился вслед за своей машиной, такой же чужой и ненужной в этой обстановке, как и его заграничный автомобиль.

– Замечательный лесок – тысячу верст пройдешь, такого не сыщешь, – говорил Самохин, обрадовавшись новой теме для восхищений. Все у этого человека было замечательно – начиная с его показательного турнепса до кохинхинок, почему-то не желавших нести яйца, и чайника с отломанным носом. И вместе с полупрезрительным чувством самодовольного горожанина возникало у Боброва и легкое чувство зависти, – вот он, Бобров, человек, казалось бы, поставленный неизмеримо выше на общественной лестнице, чем Самохин, – человек, которого ждет если не блестящее, то во всяком случае хорошее будущее, – доволен ли он? Радуют ли его в такой же степени те успехи, которых удалось достигнуть?

Дорога вела от деревни в низину. С горы, от околицы виден был черный массив векового леса, за ним – желтые, сливающиеся с горизонтом холмы, похожие на закатные облака.

– Наши слуховщинцы говорят – тут озеро было. Я по старинным картам проверял – ничего не нашел, а если по названиям судить, то предание вполне справедливое. Вон этот мысок, выступает языком к деревне, – до сих пор называется Черным заливом. А вон та деревушка на горизонте – видишь?

Бобров сколько ни напрягал зрение – не мог увидеть на горизонте никакой деревушки.

– Эта деревушка называется Заозерье. Там уж русские живут.

– А у вас кто же? Разве не русские?

– Это уж так говорится. Что город, то норов… У нас Слуховшина, а жители называются слуховщинцы. Так уж со старины ведется. Может быть, спросишь у Михалка, он наврет по этому поводу…

– Что за Михалок? Постой, да он, кажется, меня к себе приглашал.

– А ты зайди – не пожалеешь. Тоже своего рода фрукт. Слуховской патриарх. Посмотри. Так вот, старики рассказывают, что тут озеро было, не на их памяти, а на памяти дедов их что ли.

– Куда ж оно делось?

– В землю, говорят, ушло. Всякую пустяковину брешут: было, говорят, тут озеро, и водилось в нем рыбы несметное, или, как они говорят, несусветное множество. А в этом озере, как полагается, водяной проживал, со своими водянятами, конечно. Жить ему тут в глуши видно было скучновато – повадился он на реку ходить, с тамошним водяным на мельнице в картишки резаться. Нашему водяному и не повезло: проигрался в пух-прах. «Ставлю, говорит, – все озеро на карту». – «А где же ты жить будешь?» – «К тебе в работники наймусь». Ладно. Сдали карты, – а он опять проиграл. И только-что он проиграл, – как вода в озере забулькала, закружилась да и сошла. А потом лесом заросла, и к этому лесу запрещено было касаться.

– Сказка, – понятно, – возразил Бобров.

– А ты дальше послушай, что говорят: вздумалось одному барину, – это уж на нашей памяти, – не на моей, a на стариков, что эту сказку рассказывают, – лес вырубать. Начал он рубить, – ан опять вода! Испугался, бросил. С тех пор и устроили заповедничек.

Лес отделяла от дороги не широкая болотника, заросшая глубоким и мягким мхом.

– А мы не провалимся тут в ваше озеро, – спросил Бобров, почувствовав влагу под башмаками.

– Здесь – нет. Вот туда подальше, будто бы окна есть – можно и провалиться. А мы по тропиночке идем – безопасно. Вот тут, прямо – я тебе нашу достопримечательность покажу – слуховая сосна, от которой всему месту название пошло. Замечательная вещь!

Путники миновали мшарину и вышли на опушку леса, где росли вперемежку низкорослые березы и мелкие, словно бы обгорелые, сосны.

– Вот эта канавка называется второй обход. До границы можно рубить, – а дальше нельзя. Только после революции вольности пошли, – то тут, то там, глядишь, деревцо срубят, да и то немного, а чтобы, подряд в одном месте, – ни-ни! Строгость большая. Сами же деревенские бока наломают. Теперь тут и лесничество имеется, и делянки, и охрана, да покамест спор идет, никто не рубил. Центр к этому лесу подбирается.

– Теперь решено, – отдадут нам.

Путники углублялись все дальше и дальше в заповедник. Старые ели, упираясь корнями в сухую, без единой травинки и гладкую, как паркет, землю, сплетали вверху непроницаемую для солнца крышу, и в лесу, несмотря на солнечный день, было темно, как в сумерки.

– Там дальше сосняк идет, повеселее будет, – сказал Самохин, заметив некоторую робость, которая не может не охватить непривычного человека в диком лесу: зато уж тут грибов сколько – всю зиму кормиться можно. Смотри – вот белый!..

Самохин нагнулся и вытащил из земли большой с красновато-коричневой шляпкой гриб и, тщательно отряхнув корешок от земли, спрятал в карман.

– А теперь немножко налево – будет сосна.

Стало много светлее. Опять пошел мох, заросший жесткими листьями брусники, высоким, теперь оборванным, чернишником и кустами болиголова. Медноствольные сосны уносили в недостижимую вышину свои легкие мохнатые верхушки.

– Теперь недалече слуховая гора или остров, как тут говорят. Лазать умеешь?

Бобров невольно взглянул на свои новые, тщательно выглаженные брюки и на простые, из так называемой чёртовой кожи сшитые, штаны своего приятеля.

– Ничего! Надеюсь, не разучился!

Остров оказался самым настоящим островом. Возвышаясь сажени на три-четыре над лесом, он оставался голым, – и только посередине росла вековая сосна, не раз пострадавшая от молнии и ветра, о чем говорила поломанная верхушка, расщелины в стволе и обожженные корявые сучья.

– Полезай выше – послушаем.

Бобров и его товарищ забрались на первый толстенный сук, а оттуда, перебираясь с одного сука на другой, на вершину сосны. Сверху виден был лес, и деревня, и даже зеленая крыша волисполкома.

– Ну теперь крикни. Только погромче, – а то ничего не услышишь.

– Эй! – закричал Бобров.

– Эй! Эй! Эй! – еле слышно, но достаточно внятно отозвалось со всех четырех сторон.

– Здорово, – восхищенно проговорил Самохин, и ему опять еле слышным топотом отозвалось:

– Здорово! Здорово! Здорово!

– Говорят, что это водяной тоскует. Хочется ему опять на старое насиженное место вернуться, да нельзя. Крикнешь «эй!»

– водяной из-под земли тоже отвечает: «эй!» А его внуки и правнуки, из каких только незнамо мест, тоже кричат: «эй!» Вот как это у нас разукрасили, – а наука, небось, очень просто объясняет.

– Сколько же у вас туману напущено…

– У нас ли только? Что ни деревня, то свой туман. А все-таки лес хороший.

– Лес – первый сорт. Туман этот нам же на пользу выходит, – рассудил Бобров, – кабы не он, не было бы тут ни лесинки. А теперь целый город выстроим… Небось, если сейчас не рубить, он пропасть может?

– Пожалуй? – согласился Самохин: – перестоя не мало. Лес прямо под топор просится, – грех не рубить. А начни, – так завоют, небось… Боюсь я, – какой бы истории не вышло.

* * *

Автомобиль к вечеру не был исправлен, несмотря на все старания шофёра, и Юрию Степановичу поневоле пришлось заночевать на Слуховщине. Самохин познакомил его со своей женой, высокой и дородной красавицей, к тому же большой поварихой. Она успела приготовить нечаянному гостю специальных слуховщинских полуржаных, полупшеничных блинов, секрет которых неизвестен ни одной из составительниц поваренных книг, тем более нам с вами. Блины эти были не толще листа хорошей бумаги и были подсушены так, что хрустели на зубах, и в то же время таили во рту, как масло.

Юрии Степанович не успел проглотить и двух блинов, не успел выслушать и двух сообщений Самохина о двух замечательных вещах в его хозяйстве, как в дверь осторожно постучали.

– Кто там? Войди! – пригласил Самохин.

Дверь открылась, и в избу вошел известный нам Михалок.

– Гости у вас? – спросил он, предварительно перекрестившись на несуществующие образа: – Доброго аппетита… А я к вам…

– Садись и ты гостем будешь. Не откушаешь ли блинков? – предложила хозяйка.

– У них на масленице жирной водились русские блины, скороговоркой ответил Михалок и примостился на краешек лавки. Несколько минут он сидел молча, не решаясь начать разговора.