Текст книги "Привычка убивать"

Автор книги: Игорь Зарубин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Суббота. 9.12 – 11.48

– Ну все, я поскакал. – Федор воздушно чмокнул Клаву и стал натягивать туфли.

– А не жалко тебе в этих на работу? – спросила она, сидя за туалетным столиком и наблюдая в зеркало, как он завязывает шнурки. – Испачкаешь ведь.

– Ну конечно. Мне что, как чмо какое-то, всю жизнь ходить?

– Нет. – Она закрутила тушь для ресниц и тоже стала одеваться. – Может, подвезешь меня до рынка? А то я уже сто лет в нашей машине не сидела. – Клава сделала особое ударение на «нашей».

– Не могу. Я опаздываю. Раньше надо было сказать.

Дети еще спали. Сегодня выходной – пусть понежатся.

– К ужину ждать? – безо всякой надежды спросила Клава, когда он открыл дверь.

– Да… Э… Нет. Не знаю. Оставь на плите, – пробормотал он невнятно и убежал.

Клава сама себе удивлялась. Другая бы на ее месте давно уже закатила скандал и устроила бы этому кобелю такое, что он на других баб только с испугом бы смотрел. А она терпела. Копила в себе обиду и терпела. Ей даже иногда самой становилось интересно, на сколько этого терпения хватит.

– Ма, ты куда? – позевывая выглянул из своей комнаты Макс.

– На рынок. А ты что так рано?

– Ма, Витька у нас останется?

– А ты бы хотел?

– Ма, дай я тебя поцелую! – распахнул объятья сын.

– Нечего-нечего, уже взрослый парень, а все к мамке целоваться… – Она застегнула пальто и сунула ногу в сапог. – Что такое?

В сапоге что-то было. Клава сняла его и вытряхнула. На пол со звоном упали ключи. От машины.

– Батя потерял. – Макс нырнул в ванную.

– Ага, есть справедливость на свете! – засмеялась Клавдия и быстро сунула ключи в карман. Видно, муж выронил их, когда обувался. Сейчас вернется.

Закрыв дверь на ключ, Клава побежала вниз по пожарной лестнице, чтоб не столкнуться с Федором у лифта…

…Он вышел из подъезда минут через пятнадцать после Клавдии. Злой был, как собака. Пнул «Москвич» ногой и заспешил к метро.

Клава чувствовала себя так, будто что-то ворует. От стыда готова была провалиться сквозь землю. Но остановиться не могла.

Он проехал до «Тверской», там перешел на «Пушкинскую» и поднялся по эскалатору.

Клава сама не знала, зачем она делает это. Просто вдруг очень захотелось посмотреть. Посмотрит и сразу уйдет.

Как уже достала ее вся эта неизвестность, вся эта тягучая молчанка. Клавдия чувствовала, что теряет самое себя. Становится дерганой, мрачной, обреченной. Так больше продолжаться не могло. Клавдия, может, потому и стала следователем, что во всем ценила превыше всего ясность. И часто эта ясность оказывалась вовсе не страшной. Клавдия надеялась, что и сейчас будет то же самое. Вдруг все окажется совсем не так, как она себе представляет? Ведь может же быть такое. Ну ведь может быть!

…Женщина ждала его на бульваре. Сидела на скамейке и аккуратно ела шоколадку.

– Привет. – Федор присел рядом и чмокнул ее в щечку. – Прости, я опоздал маленько. Ключи от машины куда-то засунул.

– Ничего. – Она нежно улыбнулась, завернула шоколадку в фольгу, расстегнула сумочку, положила шоколадку туда, застегнула сумочку, достала из кармана шубки носовой платочек, развернула, вытерла краешки губ, опять свернула, опять спрятала, и только потом, после всех этих манипуляций, повернулась к Федору и нежно поцеловала его в губы. – Ну здравствуй, милый.

– Здравствуй. – Лицо его расплылось в довольной улыбке. – Куда сегодня пойдем?

Они сидели среди людской толчеи, и до всех им не было никакого дела. Клавдия даже восхитилась. Так романтично…

– Ко мне пойдем, конечно. – Женщина нежно притянула Федора к себе за рукав. – Твоя благоверная ничего не пронюхала, а?..

Они поцеловались. Но нить разговора не потеряли.

– Моя благоверная совсем уже… – начал было Федор после поцелуя.

– Его благоверная – это я, – сказала Клавдия. – Здравствуйте.

От неожиданности женщина аж вскрикнула и вскочила на ноги, словно скамейка вдруг раскалилась добела.

А Федор так широко раскрыл рот, что стало видно отсутствие нескольких коренных зубов.

– Вы позволите?

Клава вежливо улыбнулась и присела на скамейку, рядом с мужем. Присела и стала разглядывать женщину бесцеремонно, но доброжелательно. Женщина глаз поднять не смела.

Неловкая пауза затянулась, но Клавдия наслаждалась этой неловкостью. Понимала, что в наиболее неловком положении сейчас она сама, но что-то безоглядное несло ее.

– Ну что ж ты, Федя, представь нас, – улыбнулась она как ни в чем не бывало. – Какой ты, право, неловкий.

– Я… Ты… Жанна, это Клава, моя жена, – пробормотал Федор, одновременно и краснея, и бледнея. – Клава, это Жанна, моя… заказчица.

– Очень приятно, Жанна! – Клава протянула открытую ладонь для рукопожатия. – Ну что, будем знакомы?

Жанна не шевельнулась. Только глаза ее бегали обезумевшим маятником, а ноздри нервно подрагивали.

– Ну успокойтесь, Жанночка! – Клава даже засмеялась. – Я не собираюсь вцепляться вам в волосы или устраивать истерику. Мы ведь современные люди, правда?.. Да вы садитесь, не стойте.

Жанна аккуратно присела на самый краешек скамьи, в любой момент готовая вскочить и броситься наутек.

– Федя не сказал вашего отчества, так что я уж вас Жанной звать буду…

– Да-да! – только сейчас подала голос женщина.

– Ну и отлично. Значит, так, трое современных людей могут спокойно обо всем договориться. Ну в самом деле, не устраивать же нам скандалы с битьем посуды и уничтожением мебели. Суда, я так понимаю, вы тоже не хотите?

– Ты имеешь в виду… – опешил от такого поворота Федор.

– Я имею в виду, что отпускаю тебя к этой женщине, – как можно великодушнее сказала Клавдия.

Теперь и Федор и Жанна оба раскрыли рты.

– Я, собственно, вот по какому поводу пришла, – Клава теперь обращалась к Жанне, Федора словно и не замечая. – Вы, наверное, в курсе, что за профессия у меня?

– Да, – настороженно сказала женщина.

– И нас, знаете, приучают к дисциплине. Получил дело, закончил, сдал в полном порядке. Вот я и хочу вам, так сказать, сдать дело. Федор ведь человек скромный, жаловаться не станет. А это очень важно. Я бы на вашем месте записывала. – Женщина не шевельнулась.

– Ну, тогда запоминайте. Во-первых, у него, знаете ли, желудок больной. Так что он нуждается в специальной диете. И таблетки должен пить три раза в день. Иначе у него, пардон, понос будет.

Жанна с интересом поглядела на Федора.

– Клава, что ты несешь? – зашипел тот, краснея от стыда и нервно дергая жену за рукав.

– Во-вторых, он храпит по ночам. Очень сильно храпит. Но вы не волнуйтесь. Вы ему просто скажите: на бочок, – он повернется и сразу перестанет. Только непременно сказать надо: на бочок, Федя. Иначе он, – Клавдия снисходительно хмыкнула, – дерется со сна.

– Неправда! – взорвался Федор. – Жанночка, не слушай ее. Я совсем не храплю. И не дерусь!

Жанна ошарашенно переводила взгляд с него на Клавдию и решительно ничего не понимала.

– Федя! – Клава строго посмотрела на мужа. – Не надо. Пусть лучше она сразу все узнает. Правда, Жанночка? Вам жить да жить…

– Я вас не понимаю, – нервно выдавила из себя Жанна. – Зачем вы мне все это рассказываете?

– Как – зачем?! – удивленно воскликнула Клава. – Я ведь пока за него отвечаю. И должна быть спокойна, когда передам его в ваши руки.

– В какие руки, я…

– Так вот, в-третьих, – Дежкина загнула палец. – Носки ему нужно менять каждый день. А то у него грибок постоянно появляется. И не думайте, что он сам это сделает. Он, как ребенок, будет носить, пока пальцы из дырок вылезать не начнут.

Со стороны, наверно, все выглядело очень благопристойно. Трое хороших знакомых беседуют о чем-то важном и интересном.

– Еще, мой вам совет, внимательно следите за программой телепередач. Он большой футбольный болельщик, но все время забывает, когда матчи, и ему нужно постоянно напоминать. А во время матча ему все время нужно жевать, так что лучше заранее начистите ему морковки или еще чего-нибудь – ему абсолютно безразлично. Он во время матча может хоть ножку стула съесть – и не заметит. Правда, Федя?

Федя молчал, опустив голову, как нашкодивший школьник.

– И ни в коем случае не старайтесь никого хвалить из игроков. Там ведь не разберешь, кто в какой команде, а Феденька у нас за ЦСКА болеет и может даже стукнуть, если не того похвалите. Лучше вообще уйдите в другую комнату и сидите тихо, пока матч не кончится.

– Как вы можете так говорить? – напыщенно процедила сквозь зубы Жанна.

– А что тут такого? – удивилась Клава. – Это же правда. Я только ему и вам лучше делаю. А то сам он не скажет, мучиться будете оба. Ах да, вот еще что! – Она хлопнула себя по лбу. – Он у меня трикотажных трусов не носит. Любит только семейные. Помните, раньше продавались во всех галантереях, такие цветастые. Так вот, теперь таких не найдешь. Но ничего, на первое время там у него есть несколько пар. А потом вам шить придется. Вы мне тогда позвоните, я вам выкройку дам.

– Какая выкройка? Какие трусы? – Жанна беспомощно посмотрела на Федора.

– И самое главное: ни в коем случае не ругайте при нем коммунистов – можете серьезно поссориться. И вообще, о политике с ним лучше не говорить, особенно когда он выпьет.

– Как?! – воскликнула Жанна с ужасом в голосе. – Так ты не за Явлинского?!

– За Явлинского, за Явлинского! – застонал Федор. – Не слушай ее, Жанна.

– Это он только сейчас так говорит. Потом сами увидите. – Клава встала. – Ну вот, пожалуй, и все. Вы не стесняйтесь, звоните, если что. Я вам расскажу, что он любит, чего не любит. Дело житейское, правда? – Она повернулась к мужу: – Феденька, свои вещи можешь в любой момент забрать.

– Нет, подождите, – остановила ее женщина. – Я уже в каком-то фильме это видела. Вы хитрая, да? Вы хотите нас с Федей поссорить? Вы специально так говорите! Так вот – вы нас не поссорите! Потому что все это ложь от первого до последнего слова.

– Очень жаль, – спокойно ответила Клавдия. – Очень жаль, что вы мне не поверили. А, вот в чем дело – я не перечислила его достоинства. Но ведь вы их и так знаете. Мне показалось, что это будет бестактно. И потом, любят ведь не за достоинства, правда?

Жанна не ответила.

– Всего вам хорошего. Рада была познакомиться. – Клава еще раз улыбнулась и бодро зашагала прочь. Потом вдруг остановилась. – Да, кстати, чуть не забыла. Вот. Упали мне в сапог. Держи. – Она протянула Федору ключи от машины. Не дожидаясь, пока он возьмет, уронила в снег и быстро пошла к метро.

– Как ты мог с ней жить? Точно – прокурор! Расстреляет и не поморщится!

Клавдия не могла остановиться. Ей совали под нос какие-то пузырьки, стаканы с водой, еще что-то, успокаивали как могли, даже хотели отвезти в больницу.

А она сидела на лавке и громко ревела, никого и ничего не видя вокруг. Слезы текли ручьем, рыдания вырывались из груди, и постепенно становилось легче.

Только одного она не могла вспомнить потом – где это происходило. То ли в вагоне метро, то ли в каком-то гастрономе…

Суббота. 17.30 – 18.43

…Это она!

Даже в толпе ее не трудно было узнать. Меня так и ударило – она! Ах, как же долго пришлось ждать этой встречи! Какое терпение понадобилось! Но, милая, сколько веревочке ни виться…

А она красивая. Теперь это видно. Теперь понятно… Она красивая. Как там говорилось? – в человеке все должно быть прекрасно – и душа, и одежда, и лицо…

Как странно устроены люди – лицо и одежда прекрасны, а душа…

Нет, не буду торопиться. Торопиться не стоит. Во всем должна быть справедливость. Надо посмотреть ей в глаза. Внимательно и серьезно посмотреть в глаза – тогда и про душу все будет ясно.

Жаль, что сейчас так рано темнеет. Глаз почти не видно. Даже цвет трудно различить.

– Этот автобус куда идет, не подскажете?

– До «Университета». А вам что нужно?

Это уже ближе – глаза серые…

– А вы где выходите?

– На Ленинских горах… Теперь Воробьевы…

– Живете там?

– Да.

Это она! Это точно она!

– Сейчас все домой едут, – говорю я.

– Мгм, – кивает она и отворачивается.

– А вы с работы?

Она вежливо кивнула. Но даже не повернулась в мою сторону. Мы молчим так довольно долго. Я лихорадочно придумываю, о чем бы ей сказать.

– Темно уже, – говорю наконец.

Она снова кивает.

Нет, ничего не получается. Я даже начинаю на себя злиться. Даже представить было нельзя, что вот как раз в этот момент, когда я встречу ее, мне вдруг станет так скучно. Прямо хочется все бросить и бежать. Что за чепуха?! Мы уже должны были весело болтать, словно старые друзья. Уже должна была между нами протянуться какая-то связь, нить, напряжение.

Но она смотрит в окно, а я не знаю, что бы еще сказать.

Это просто моя ошибка. Это не она. Это совсем другая.

Я просто доеду до следующей остановки и выйду.

Автобус стал притормаживать, люди стали пробиваться к выходу – вот так всегда в последнюю секунду, – я тоже собираюсь встать…

– Вы так и не сказали, куда вам нужно? – повернулась она ко мне.

А-ах, милая моя! Ты тоже это почувствовала? Тебе тоже пусто, тоже неловко молчать? Ты тоже поняла, что так не должно быть? Молодец!

Нет, это все-таки она! Она!

– А мне тоже на Воробьевы горы…

– Ну тогда нам вместе выходить…

До нужной остановки мы почти подружились. И вышли, весело болтая о разных пустяках.

В этот день все было необычно. Никакого волнения, никакой дрожи в руках и ногах. Связь наша была прочной и неразрывной. Можно было делать сейчас все что угодно. Она бы не испугалась. Она уже была привязана ко мне намертво.

Снег был рыхлым, но снежок из него слепить получилось.

Она взвизгнула от неожиданности. От полной неожиданности.

А мне даже было интересно – испугается или нет?

Только секунду сомневалась, а потом наклонилась к земле и тоже слепила снежок.

Ах, как я люблю эти секунды. Потом вспоминаю их и только диву даюсь – как это могло случиться? Даже представить себе смешно. Ерунда, так не бывает. Наблюдай кто-нибудь за нами со стороны, решил бы, что мы с ума сошли. И это действительно какое-то безумие.

Она уже попадает в ту зону, где нет места обыкновенному. Это я ее туда привожу. Если бы ей тоже удалось потом вспомнить эти секунды, она решила бы, что было минутное помрачение рассудка. Но она не вспомнит.

Потому что опять ко мне приходит та самая сила, которая все решит и за меня, и за нее. Но я за всем наблюдаю как бы со стороны.

А она закрывается от моих снежков яркой сумкой, прячется за деревьями. Она безумно хохочет. Ей безумно весело…

Первый удар только срезал ей кожу со лба. Промах. Страшная ошибка…

Сейчас она закричит и бросится бежать – тогда все пропало.

У меня ком подступает к горлу – промах!

Но она не кричит, она только выкатывает глаза и застывает.

Второй удар пробивает кость.

Она скашивает глаза на лезвие, торчащее из ее лба, роняет сумку и шевелит губами. Я жду, когда она схватится за меня руками и начнет падать. Но она стоит.

Ах вот в чем дело, ей дается время все понять. Ей трудно понять, поэтому времени ей дается больше…

Мы вместе опускаемся на снег. Да, глаза серые.

Как пепел, как грязь, как грех и блуд. И похотливый рот открыт так, что поблескивают оскаленные зубы.

Нет-нет, она не успела понять. Она не все поняла.

Но именно для этого у меня кое-что приготовлено.

Я заталкиваю ей в рот страницу, пусть почитает на досуге.

И тут мне становится страшно – она же может проглотить, так и не прочитав! Нет-нет, не проглотишь…

А против греха и блуда – это здорово.

Вот здесь нам никто не помешает. Еще теплая. Еще кажется, что дышит.

Да она некрещеная! Это непорядок. Это надо исправить. Вот так – чик-чик, вжик, вжик…

В эту секунду скрипнул снег.

И послышалось чье-то близкое дыхание…

Сила ушла, оставив меня наедине с собой.

Темно… Кто там? Куда-то пропал нож. Куда-то задевался…

Это была собака. Большая, но бестолковая. От взмаха руки – бросилась прочь. Убежала.

А, вот и нож.

Его потом надо будет выбросить по дороге.

А сейчас домой, быстрее, быстрее…

На остановке никого не было. И мне снова стало скучно и пусто.

Это была не она…

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

Воскресенье. 11.38 – 13.54

Странный это все-таки номер – 666. Прекрасно понимаешь, что перед ним идет 665, а после – 667, и все равно странный. Если сложить, то будет 18, если умножить, будет 216, а если перевернуть, будет 999.

Нет, Игорь совсем не думал о том евангельском понятии, которое связано с этим числом, ему просто был забавен этот номер сам по себе, так сказать, безотносительно. Если одну и ту же цифру написать больше двух раз подряд, получается довольно забавный узорчик, такой себе орнамент. И дьявольские силы тут абсолютно ни при чем. Автобус как автобус.

Служба в церкви уже закончилась. Старушки, шаркая по новенькому мраморному полу старыми башмаками, убирали поплавившиеся свечки, вытирали пыль, аккуратно сворачивали коврики.

– А где батюшка? – спросил Игорь у одной из них.

Она смерила его придирчивым взглядом и недоверчиво спросила:

– А на что он тебе? Раньше надо было приходить. Служба уже кончилась.

– Петровна, ну тебе какое дело? – тут же вмешалась вторая. – Он сейчас выйдет. В алтарной части он.

Игорь благодарно кивнул и медленно побрел по храму, рассматривая убранство.

Слово какое-то напыщенное – «убранство».

Храм только отстроили. Были еще на дворе кучи битого кирпича, доски, залитые известью, бетонный ящик и носилки. Но стены в храме уже побелили, рамы покрасили. А вот убранства как такового было – кот наплакал.

Игорь совсем не так представлял себе православный храм. Много золота, темные лики икон, сочные фрески. А тут – все какое-то доморощенное, как мещанский утолок какой-нибудь вдовушки. Взять хотя бы эти бумажные цветы. Такие вылизанные, такие ненатуральные. Жуткая безвкусица. Или эти картонные изображения святых, отпечатанные типографским способом. Еще надписи не хватает: «Люби меня, как я тебя».

– Что, убого?

Игорь вздрогнул и обернулся. За спиной стоял батюшка и грустно улыбался.

– Да нет, просто… – Игорь смутился. – Здравствуйте.

– Да-да. Я знаю, Я тут недавно с одной женщиной разговаривал, так она сказала, что ходила бы в церковь почаще, но тут эти злые старушенции все время ворчат, и эти цветочки неживые. Как на кладбище. А знаешь, кто эти цветы делает – вон та бабушка. – Он кивнул на старушку, которая не хотела отвечать Игорю.

– Сама?

– Да. У нее отец был священник, она от него в тридцать седьмом отреклась.

– А теперь в церковь пришла? – Игорь ухмыльнулся.

Батюшка вздохнул.

– Знаешь, кто в языческом Риме христианство проповедовал? Апостол Петр. А он от Христа отрекся целых три раза. Вот так. Эта старушка в церкви целыми днями. Подъезды моет в свои восемьдесят пять лет и в церкви работает. А по вечерам цветы эти у себя на кухне делает, чтоб хоть как-то храм украсить. Та женщина, ну, с которой я беседовал, она не сделала, и живые на праздник не принесла. А эта сделала. Можно, конечно, их снять и выбросить…

– Нет, зачем? – Игорю стало стыдно. – Пусть висят.

– Правильно. Отец Сергий улыбнулся. – Пусть висят. Ну, как у тебя дела? Ты по поводу краж пришел или помолиться?

Игорь покраснел и отвел взгляд. Почему-то неловко было признаться, что ни одной молитвы наизусть он не знает, хотя считает себя верующим и даже носит крест.

– Нет, я тут еще одно дело веду. Слышали про убийство на пруду?

– Слышал. – Батюшка перекрестился.

– Ну вот и решил заглянуть по дороге, узнать, как тут у вас. Ничего больше не случилось?

– Бог миловал. – Священник опять перекрестился и поклонился стайке старушек, которые заканчивали уборку. – Пока ничего.

– Но вы не волнуйтесь. Мы все ваше имущество найдем. Те иконы ведь дорогие были? А раз они сюда повадились, значит, рано или поздно попадутся. Это кто-то из местных. Так что не волнуйтесь.

– Да я за иконы не так волнуюсь, как за этих людей, – вздохнул батюшка.

– В смысле? – удивился Игорь.

– Они ведь храм Божий повадились обворовывать, а Господь таких вещей не прощает. Накажет их, если не одумаются, страшно накажет. Так что ты их раньше останови. Я за тебя тоже молиться буду.

– Вы что, за воров молитесь? – опешил Игорь.

– Ох, прости Господи, тяжко это, но молюсь, – покачал головой батюшка.

– Ничего себе… Они ж преступники!

– За честную душу молиться – большого труда не надо.

Эта логика показалась Игорю непонятной, но спорить он не стал.

– Но иконы ведь тоже жалко. Они же старинные.

– Это для злодеев важно, что старинные. И для той женщины. Но не для меня.

– Как это? – не понял Игорь.

Священник улыбнулся, взял его под руку и медленно повел по храму.

– Очень просто. Вот ты знаешь, для чего иконы нужны?

– Чтобы им молиться.

– Молятся святым, а не картинкам. А картинки только изображают святых. Вот ты посмотри – на разных иконах одни и те же святые всегда изображены одинаково. Одна и та же одежда, одна и та же поза. Почему?

– Почему? – эхом повторил Порогин.

– В храме каждому святому отведено определенное место. Как в больнице. Есть кабинет хирурга, кабинет терапевта, кабинет стоматолога. Прости меня, Господи, за это сравнение. Но ты же не пойдешь к терапевту, если у тебя зуб болит.

– Не пойду. – Игорь улыбнулся.

– Так и здесь. К каждому святому обращаются с определенными проблемами. А иконы – это как таблички на дверях, чтоб не перепутали. – Батюшка вдруг улыбнулся. – Ох, грешник я страшный!

– Но тогда почему просто не написать? – удивился Игорь.

– Это только сейчас все читать умеют, – ответил батюшка. – А раньше ведь большинство безграмотными были. Заходил какой-нибудь темный человек в храм и сразу видел, что это святый Николай Мирликийский Чудотворец, а это святый великомученик Пантелеймон Целитель. И совсем не важно, какая табличка на двери, простая или старинная, с резьбой. Главное, чтобы зуб вылечили. Правильно?

– Так что, получается, эти иконы можно вообще не искать, раз они не нужны?

– Нет, конечно, нет. – Отец Сергий пристально посмотрел на Игоря. – Просто это грех. Большой грех. Знаешь, сколько наша патриархия билась, чтобы нам «Троицу» Андрея Рублева отдали. И, казалось бы, не украли, висит в музее. В Третьяковке говорили, что и испортим ее, и закоптим, и сыро у нас. И ведь правильно говорили. В храме нет специальных условий, народу полно, свечи все время горят.

– Тогда действительно зачем?

– Скажу сейчас для светского человека страшную вещь – в иконе вовсе не красота важна, не искусство иконописца, а совсем-совсем другое. Святость и благость. Хотя, конечно, когда лик прописан с любовью, когда глаз радует душа тоже открывается. Теперь понимаешь?

– Теперь понимаю. – Игорь кивнул.

Батюшка благословил выстроившихся в очередь старушек. Сам перекрестился на все четыре стороны, и они вышли из храма.

– Но если о злодеях говорить, то думаю, что люди это были неопытные, уж не христиане во всяком случае, но и в искусстве – полные дилетанты. Брали иконы не самые лучшие с точки зрения светской их цены.

Отец Сергий открыл двери строительного вагончика и пропустил Игоря вперед.

– Заходи, чаю попьем.

Он включил электрический чайник и устало опустился на деревянную скамейку.

– Сегодня причастие было, – сказал он тихо. – Устал я, прости меня, Господи.

– А почему вы решили, что дилетанты? – ухватился за мысль батюшки Порогин.

– Да вот тоже – брали иконы старые, – усмехнулся священник. – Но ведь не все старое – лучшее. У нас, скажем, есть икона архимандрита Зинона. Новая совсем, а цены ей нет. А злодеи старые брали. Начало века. Нашего века. Артельные иконы.

– Что значит – артельные?

– По шаблону, один руки пишет, другой одежду, третий лик…

– Конвейер?

– Да, но для церкви, как ты понимаешь, это не важно.

Чайник закипел, священник заварил индийский, со слоном.

– А вот вы про своего бывшего дьячка рассказывали, – напомнил Игорь. – Как он? Не объявлялся?

– Геннадий-то? Нет. – Батюшка вдруг как-то странно переменился в лице, отвел глаза и стал разливать чай.

Тогда Игорь не придал этому нюансу значения.

За чаем говорили обо всем понемножку. Батюшка оказался чудным собеседником. Игорь с некоторым даже изумлением понимал, что ему просто интересно с этим человеком.

– Ну ладно, спасибо вам. Я пойду, – не без сожаления сказал он через час, когда уже все приличия были соблюдены. – Дела…

– Подожди, – священник достал с полки и протянул ему какую-то книжечку. – На, возьми.

– Что это?

– Это молитвы. Вообще-то их христианин должен знать наизусть… Возьми. Когда-нибудь пригодится.

Воскресенье. 8.15 – 16.23

Это желание пришло еще в тот момент, когда Чубаристов стоял у стойки Аэрофлота нью-йоркского аэропорта JFK, регистрируя свой билет до Москвы.

Вернее, поначалу это было даже не желание, а как бы шальная мысль, заведомо неисполнимая, но щекочущая своим безумием.

Чубаристов летел, глядя в окошко на серую вату облаков, сам над собой посмеивался, дескать, во как зацепило. Но юмор куда-то уходил, насмешка уставала и отодвигалась, а на ее место выходило все явственнее именно желание.

Вообще-то Чубаристов думал, что с этим покончено уже навсегда. Он не был у нее наверное месяцев восемь. И даже не вспоминал. То, что теперь это снова стало желанием, раздражало и даже злило. Он опять пытался посмеяться над собой, обругать себя, даже унизить мысленно – не получилось.

В Москве, окунувшись в бестолочь и грязь столицы, на часок забыл, но желание вернулось само и такое острое, такое требовательное, что Чубаристов чуть не задохнулся.

«Пацан мелкий, – ругал он себя. – Мазохист поганый. Нет, это даже паскудно как-то. Что с тобой случилось, Витюха?»

Но разговора с собой снова не получалось.

Он с трудом сдержал себя, чтобы не позвонить сразу из дому, как только бросил на пол чемодан. Потом, в прокуратуре, когда разговаривал с Клавдией, когда отчитывался, узнавал новые сплетни, просто трепался ни о чем, ловил себя на том, что как-то слишком уж много энтузиазма выказывает. Но переключить себя всего на работу снова не получалось.

А потом, когда остался один, и телефон был свободен, и надо было только поднять трубку и потыкать пальцем в кнопочки набора, Чубаристов с непонятным наслаждением смотрел на серую пластмассу аппарата и не двигался. Да-да, это было именно наслаждение.

«Ну, мазохист! – сказал он себе. – Дешевка…»

Но в пятницу продержался, искурил две пачки сигарет, извел себя домашней работой (так выдраил квартиру, что хоть языком лижи), но не позвонил.

А потом была безумная суббота. Наслаждение перешло в муку, когда ноги сами идут к телефону, когда рука поднимает трубку, но сам этого не замечаешь. Только в последний момент стискиваешь зубы и чуть не силком уводишь себя в безопасный уголок.

Но и субботу он продержался.

А в воскресенье с утра завыл. Нет, не образно, не в метафорическом смысле, а по-настоящему, в голос, по-бабьи.

Хотелось сделать себе больно, хотелось напиться, хотелось кого-нибудь убить, хоть и себя.

Чубаристов испугался. Такой тряпкой он никогда не был. Над такими он всегда смеялся весело и искренне, не важно, мужчина или женщина. Конечно, с женщинами это случалось чаще. Чубаристов понял, что и сам превратился в дерганую романтическую барышню, что сейчас заплачет или станет писать длинные жалобные стихи. И это было противнее всего.

А потом отпустило. Сразу и полностью. В какую-то крайнюю минуту стало вдруг спокойно. Мир вернулся трезвыми красками, реальный и простой.

Чубаристов еще какое-то время сидел настороженный, прислушиваясь к себе, оценивая происшедшее, обретая ровное дыхание.

«Я совсем сдурел, – снова с юмором подумал он. – Так недолго и до глюков докатиться».

Он встал с пола, отшатнулся от темного угла, куда забился в животном желании спрятаться, потряс головой, смахивая остатки наваждения, и рассмеялся.

«Старею, что ли? – прихихикнул он мысленно. – Пятьдесят – это так же, как двадцать, ну а семьдесят – так же, как десять…»

Вообще весь сыр-бор – теперь это можно было обдумать логически, – разгорелся из-за странной, с каким-то нездоровым вывихом, давно тянущейся истории.

Когда-то лет десять – двенадцать назад он вел дело одного крупного цеховика. По тем временам – преступление на уровне государственных. Цеховик этот наладил по Союзу – тогда еще и Союз был – производство холщовых сумок с изображением Высоцкого, Джо Дассена, Пугачевой и прочих привлекательных личностей.

Чубаристов поработал на славу – цеховик поимел от своего подпольного дела несколько миллионов – это еще были большие, очень большие деньги. И вполне тянул на хищение в особо крупных размерах, что каралось высшей степенью социальной защиты – расстрелом.

Собственно, вышку решил не Чубаристов, естественно, и даже не судья, а где-то там, наверху, накумекали, что необходим показательный процесс с самым строгим наказанием. Цеховика расстреляли.

Сегодня его, наверное, избрали бы депутатом.

Но дело не в этом. Дело в том, что у цеховика была молодая жена. Совсем девчонка. По делу она проходила как свидетель.

И вот уже после приговора и даже, кажется, исполнения жена эта вдруг снова объявилась.

Она сама пригласила Чубаристова к себе домой и сама, чуть не у порога, отдалась ему с жестокой и злой страстью.

А потом бесцеремонно выгнала.

Чубаристов попытался понять, что вело эту красивую и умную женщину. Была ли это вспыхнувшая вдруг любовь к следователю (в это, конечно, Чубаристов не верил), было ли здесь нечистое, самоистязательное упоение отдаваться палачу собственного мужа (это казалось более правдоподобным) или своеобразное желание унизить не себя, а именно Чубаристова. Вот это последнее объяснение с каждой новой встречей утверждалось в Чубаристове, как истинное.

Каждый раз после встречи с вдовой Чубаристов крыл и себя и ее на чем свет стоит, клялся, что больше ни ногой, но проходила неделя-другая, и он снова как проклятый тащился к ней.

За все эти годы он ни разу не застал у вдовы какого-нибудь другого мужчину, она ни разу не сказала ему – нет. Она, казалось, даже не постарела за эти годы.

В последний раз все случилось особенно унизительно для Чубаристова. И еще как-то совпало с другими делами, с другими романами – он зарекся даже вспоминать о вдове и действительно продержался довольно долго. И вот теперь…

Но, слава Богу, отпустило…

Виктор Сергеевич спокойно поел, сделал несколько важных звонков, посмотрел телевизор, распаковал чемодан – только тут увидел, что не отдал привезенные из Америки подарки (да, здорово зацепило), и решил позвонить Клавдии.

Трубку взяли сразу.

– Алло.

– Это я, – сказал Чубаристов. – Я приеду?

– Приезжай, если хочешь, – ответила вдова.

Воскресенье. 14.09 – 16.30

Сорвав печать, Игорь открыл дверь и вошел в квартиру. Страшновато было бродить по комнатам, зная, что их хозяйка лежит сейчас в холодильнике паталогоанатомии. Прислушиваешься к каждому звуку, к каждому шороху.

Когда проводили здесь обыск, Игорь был не один, суетились тут люди, как-то все и прошло обыденно. А теперь…

Комнаты были почти пусты. Кровать, пара табуреток, старый платяной шкаф и телевизор на полу. В углу стоят новенькие, еще не распакованные диван и два кресла. Не успела. Аж мурашки по коже.